Последняя тайна

Лист 1

Утро принесло с собой только туман. Он стелился вдоль берега, обхватывая низенькие домишки прибрежного портового городка густыми лапами и пряча их в своей перине. Издалека казалось, что облака устали путешествовать по небу и прилегли вздремнуть.

Туман колыхался, вздыхал, как живой. Он с удовольствием принял в свое нутро и несущуюся повозку. Привратник не спеша открыл едва видные среди густых клубов ворота и лениво проводил глазами въехавших. За последние несколько дней это была уже двенадцатая: с ярким красным знаком на двери, и ажиотаж, возникающий здесь каждый год, когда новые воспитанницы монастыря святой Адальберги собирались в городке перед отплытием на остров Фюн, уже поутих.

Правда, эту повозку стоило рассмотреть. Куда больше, чем те, в которых обычно приезжали сюда желающие постичь премудрость Господа; в разы богаче украшенная, чем даже те, в которых попадали сюда аристократы и посланники короля - и без того не частые гости в унылом портовом городишке. Но раннее утро не располагало к любопытству, а туман, так удачно разлегшийся в низине, скрыл и знаки отличия повозки. Не рассматривал особо сонный привратник ни диковинных для северных широт воинов, что ехали верхом по обе стороны от повозки, ни любопытного девичьего лица, мелькавшего в мутной слюдовой вставке дверцы. Городок, не избалованный заграничными диковинками, долго потом обсуждал и эту повозку, и свиту, и девушек, и их старого слугу. И только привратнику нечего было добавить к россказням, еще долгое время занимавшим людей и после отплытия лодьи…

Внутри повозки было холодно. Гизем так и не смогла уснуть в эту ночь. За несколько месяцев путешествия она не приспособилась к холодным дням, мокрым и промозглым ветрам побережья и моря. Ей нравилась строгая красота северных земель, но так не хватало солнца и тягучей жары родного юга! Все, все вокруг казалось ей замершим и окостенелым в неярком солнце, которое не могло ослепить, а, как благородное золото, сияло в небе, с достоинством касаясь толстым брюхом далёких горных массивов.

Небольшое разнообразие в скучную дорогу внесло появление в повозке Алау. По годам чуть старше, она казалась не в меру рассудительной и строгой. Больше похожая на чопорную англосаксонку, чем на открытых и доброжелательных валлийцев, девушка держалась приветливо, достойно, но холодно. Было ли это продиктовано воспитанием - большую часть жизни Алау провела в семье своей тётки в Лондоне, - или стеснительностью, а может быть ожиданием попрёков приживалке, за обучение которой заплачено было немало монастырю и впредь будет потрачено, Гизем не знала и вникать особенно не хотела. Достаточно и того, что набожная христианка принимала щедрый дар от мусульман. Обучение на острове Фюн по карману было немногим, и дабы уравнять всех, имевших дар, девушки из богатых семей выплачивали двойную цену. За себя и за ту, которая была выбрана монастырём.

Алау смиренно ждала благодетельницу в Гамбурге, если и была разочарована тем, что своим обучением обязана мусульманке - то никак этого не демонстрировала, приветливо, но в меру, улыбалась сопровождающим и никому не навязывала свое общество. И за это Гизем особенно была ей благодарна. Ничего против нечеститвых христиан, утверждающих - о, Аллах! - что Иса и был так ожидаемым Богом, и не слушавших пророчеств верных, она не имела. И рада была расстаться с домом, оставив все свои воспоминания там, на просторах солнечной страны Караманидов.

Безусловно, если бы Алау захотела сблизиться - Гизем сделала бы вид, что и сама хочет этого… Но впереди ее ждало слишком много непривычного, смутного, нового и оттого - пугающего. И от мысли о том, что вскоре опять нужно будет оставаться настороже, в напряжении и обдумывать каждое слово, каждый поступок, каждую мысль, становилось совсем безрадостно.

Из Гамбурга их ждало морское путешествие в Аархус, Королевство Данов, а потом - последний переезд, до маленького портового Виндсшёльда. Ни один порт, кроме этого не мог похвастаться, что принимает корабли с острова Фюн. Правда, никто и не стремился особо в древний монастырь, невесть кем выстроенный на северном отдалённом островке Данмарка в незапамятные времена, когда суровые викинги-язычники поклонялись Тору и даже подумать не могли о забвении суровых культов.

Алау и в Аархусе проявила себя достойно. Не удивилась, что все нужные покупки будут отложены до последнего городка, равнодушным взглядом проводила рынок - манящее место для всех девушек. Ах, чего стоил ей этот взгляд! Но когда ты всю жизнь зависишь от кого-то, и все твоё благополучие зависит от кого-то - приходится быть терпеливой. Нет, Алау не была коварной или злопамятной, даже наоборот. Но жизнерадостностью и непосредственность девочки так явно раздражали ее благодетелей, что приучилась она скрывать и свои желания, и свои надежды. Зато природа наградила ее иным даром, и щедро приложила к нему терпение, невиданную интуицию и умение располагать к себе. Когда мать стала не в силах кормить двенадцать ртов, ибо дети ее, не смотря ни на что, рождались крепкими и выживали, тоже не смотря ни на что, старшая дочь сама напросилась к тётке в Лондон. В городе шансы ее устроиться повышались немерено. А то, что тётка обладала не слишком ровным характером, и муж ее вовсе не являлся оплотом милосердия и добродетели, Алау не смущало. И не правда, что по малолетству она не ожидала ничего плохого от родни, к которой шла в приживалки. Знала. Наивность свою девочка потеряла чуть ли не на первом году жизни, а романтичность ей и без того не была свойственна. Она умела терпеть и добиваться своего. Невзирая на цену.

Новая роль приживалки в свите восточной знатной леди ее не напрягала. Юная товарка оказалась не спесивой, не пробовала превратить Алау в личную прислугу, смиренно беседовала со своими сопровождающими на латыни, только иногда переходя на родное наречие, и вообще ничем не напоминала восточную заносчивую принцессу, коими их изображали в сказках. Она вообще не напоминала принцессу. Никаких пышных платьев и накидок. Чёрное робообразное одеяние скрывало фигуру, чёрные же платки тщательно прятали от посторонних глаз волосы, а лицо скрывала плотная чёрная накидка, оставляя только небольшой просвет для глаз. Выдавал знатностей происхождение Гизем только меховой плащ - он просто-таки кричал о своей роскоши и о знатности той, чьи плечи носили его.

2.

Таверна, где путешественникам предстояло дожидаться корабля, выглядела вполне сносно. Чистые комнатки, предназначенные для девушек, располагались на самом верху, и даже были теплыми. Заботливая хозяйка застелила постели яркими стеганными пледами из разноцветных лоскутов, так искусно подобранных, что, взглянув только на них, становилось тепло и радостно.

Что ни говори, а маленькие комнатки были уютными, хоть старый евнух и ворчал, что негоже, ах как негоже знатной леди ютиться в таких недостойных покоях. Правда, недовольство свое он благоразумно высказывал на родном наречии, здешним непонятном и звучавшим, должно быть, грубо, а может и смешно.

Хозяева как могли позаботились о покое новых гостей. В общем зале, где уже собирались завсегдатаи и жильцы, служанки подавали простой и сытный завтрак, а стол, предназначавшийся для принцессы и ее свиты отгородили шторой - глухим тёмным куском шкуры невиданного морского зверя. Полному уединению мешали звуки, доносившиеся с заднего двора и с кухни, топот деревянных башмаков, голоса людей за перегородкой. Они встречали новый день, радовались новой пище и предвкушали новые пусть и привычные дела.

Гизем радовали эти звуки. За последние месяцы ей не раз приходилось слышать похожее, и это было куда приятнее, чем страшный, завывающий ветер в бесконечном поле или крики громогласных чаек, высматривающих очередную добычу в море. Она прислушивалась, улыбалась и радовалась, что путешествие их почти закончено.

- Гизем хатым, госпожа моя, покушай хоть что-нибудь!

Старый Хассан, успевший наскоро поесть и из-за этого чувствовавший себя почти преступником, достойным самого сурового наказания, стоял около своей госпожи с подносом. Все самое вкусное, что он смог найти здесь, было в глубоких мисках: лепёшки, сметана, вяленое мясо, жареная рыба, тушеная рыба, диковинные морские обитатели всевозможных размеров, овощи - совсем немного, солёная рыба, вяленая рыба… От одного вида Гизем затошнило. После бессонной ночи есть не хотелось, только греться у очага и дремать, закутавшись в уютный плед.

- Убери это, пожалуйста, Хассан-баба (baba, ağa, efendi). Я не голодна. И ты сам мало ешь, отец. С кого мне брать пример?

- Старику много не надо, хатым. А тебе нужно много, много сил! Впереди еще долгий путь. Покушай, прошу тебя.

- Нет, убери. Распорядись, чтобы к моему возвращению накрыли обед в моей комнате. Да спроси Алау, где она будет обедать - в комнате или внизу. Позаботься и о ней тоже.

- Не достаточно разве, что наш могучий и благородный правитель Суфа-бей оплатил ее обучение? Она должна быть рада и тем, что ей дают, и сядет там, где накроют, - недовольно пробурчал евнух и с места не сдвинулся, опустил поднос пониже: - Покушай, Гизем-хатым. Что я скажу моему господину? Как оправдаюсь в том, что ты и взглянуть на еду не хочешь? Он скажет: «Ты плохо следил за моей невесткой, старый Хассан! Она такая худая!» И будет прав! Покушай, госпожа. Не огорчай мое сердце.

Пришлось отломить кусочек лепёшки. Хлеб был тёплый, мягкий, как объятия, и почему-то напомнил Гизем о доме. А ведь еще весной она не чаяла вырваться из своей клетки. Ей было всего пятнадцать, но столько всего хотелось оставить позади и забыть, что иному и за несколько жизней не выпадет.

Она был вторым ребёнком и старшей дочерью султана Караманидов. Мать ее некогда, задолго до того, как Суфа-бей отвоевал у слабеющей Византии право назваться повелителем благословенного края, где мирно жило его племя, и основать свое княжество, по мощи и великолепию не уступающее, а то и превосходящее многие ханства, была рабыней, подарком властителю, и принесла своему господину принца и девочку. Для воспитания, и то ненадолго, оставили наложнице дочь. Но когда придворный астролог по собственному почину прочел карту звезд, что осветили рождение Гизем, то и девочке пришлось покинуть уединённый гарем, поселиться в большом дворце. Не брату, который должен был наследовать престол и укрепить и прославить в веках царство, а ей предрекалось стать оплотом новой страны. И пока соблюдались условия, заповеданные звёздами, повелитель нового царства Суфа-бей мог не беспокоиться о своих победах.

За столь добрые вести молодой правитель поклялся выполнить любое желание своего мудрого друга. И девяти лет, как только девочка достигла возраста, отдал Гизем ему в жены, исполняя обещанное. Четвёртой, младшей женой вошла она в дом супруга. Отец ее правил, одерживал победы, брат ее - наследник, обещавший продолжить славный род Караманидов, рос и везде сопровождал отца, а Гизем, рождённая с даром, училась жить по-новому.

Внезапная смерть супруга стала для неё шоком. Она и не задумывалась, насколько успела привязаться к мужчине, с которым провела пять лет жизни в одном доме. Все казалось ей игрой, и вот сейчас, вот, еще немного - и скажут, что все это просто ошибка… Но вместо этого ее ждало письмо от мужа, знавшего о скором конце, и его последний завет: обучиться всем премудростям на острове Фюн. «Так необходимо» - было сказано завещании, и султан не пожелал ничего слушать. Вопреки всем правилам Гизем не выдали замуж вновь - а желающие были, ох, сколько желающих… да и кто бы не хотел породниться с султаном Караманидов? Через положенный срок, который отводился правилами приличия на траур, Гизем отправилась в путешествие к нечистивым неверным, чтобы прожить здесь год: завершить свое обучение и полностью овладеть собой и своим даром.

Никто не спрашивал ее: «Чего ты хочешь, женщина?», никого из сильных мира не интересовало, что она чувствовала, о чем думала длинными ночами, оставаясь в роскошных пустых покоях. И письмо, переданное ей после смерти супруга, так и лежало не распечатанным. И если и были там какие-то ответы, а может быть и что-то, что успокоило бы девушку, то теперь оно и вовсе хранилось на самом дне сундука, и Гизем так и не хватило смелости вскрыть его.

1-3

Они уже купили все, что предписывалось и было разрешено. Алау как нарочно выбирала что-то, что изначально было дешевле, и они даже пару раз поспорили с Гизем, ибо та считала, что чем теплее и добротнее будет выбранная одежда, тем лучше. Кто знает, что ждет их среди моря на пустынном острове? И не зря ведь список начинался с одежды. С тёплой и прочной одежды.

По счастью остальное - от листов пергамента и перьев до сосудов из меди и иных диковинных сплавов, - было четко оговорённых размеров и форм, и в лавках за выбором они провели не так много времени, зато порядочно нагрузив сопровождающих. Оставалась самая последняя покупка.

Почти у самого причала расположился рынок рабов, последний в этом месяце. Для подобных покупок было уже слишком холодно и уже слишком мало спроса в Виндсшёльде. Но одним пунктом списка для каждой воспитанницы монастыря с острова Фюн был спутник-раб. Несколько обрядов предполагали участие двоих, но где же взять столько желающих мужчин? Кто добровольно позволит заточить себя на острове, на целый год, да еще и провести этот год придется в трудах на благо монастыря и одной воспитанницы? Рабу же была обещана свобода - если все сложится, если все условия будут выполнены. Действительно, всех устроил такой выход: девушки получали необходимое для ритуалов, монастырь - работников на ближайших год для тех дел, с которыми не могли справиться сами сёстры, а презренные трэллы - возможность обрести свободу, а может быть и заработать что-то на первое время, если хозяйка окажется достаточно обеспеченной и достаточно благодарной. Иногда на последний торг заезжали и управляющие соляных карьеров. Для них выставляли отдельный ряд. Да и окрестные жители знали: возникни вдруг надобность в новом труднике для хозяйства - ступай в начале осени в порт, выбирай себе работника по карману и желанию, работорговцы удовлетворят любой спрос.

Конечно, больше было среди живого товара дорогих. Девушки, которым посчастливилось стать воспитанницами монастыря святой Адальберги выбирали чаще всего тех, кто моложе и привлекательнее, порасторопнее и поумнее. Каких только в связи с этим слухов не бродило среди торговцев и жителей - смысла нет пересказывать, каждый и сам знает, а не знает, так додумает.

Гизем не торопясь переходила от одного торговца к другому. В ее планы эта часть не входила - вот оно, преимущество знатности и власти: ради тебя могут пренебречь некоторыми правилами. Но для Алау по-прежнему требовался слуга, “спутник”, а строгая юная валлийка так и не могла выбрать.

- Пожалуйста, - тихонько уговаривала ее Гизем, так, чтобы не привлекать ненужного внимания торговцев и посетителей этой части рынка, - не спрашивай цену! Выбери того, с кем ты пройдешь обряд, выбери сердцем! Это важно, а цена - нет.

Но Алау все больше выглядела подавленной и опечаленной. Стоимость того, что ей нравилось начиналась от пятнадцати золотых монет - целое состояние! Да все покупки их столько не стоили! Сплошное безумие. Но, кроме того, она боялась ошибиться. Ни один из понравившихся трэллов не был тем самым, за которого стоило бы заплатить. Кто-то был хорош и соответствовал всем ее желаниям, но… сердце-то как раз и молчало, а ее хваленая, почти звериная, интуиция свернулась калачиком где-то глубоко и спала, предоставив юной валлийке решать все самостоятельно и без советчиков. Господь милосердный! Столько ждать, а получить в итоге вот это? А если его, того самого, кто должен быть выбран, нет здесь?

Они прошли почти весь ряд, когда Алау наконец-то увидела. И почувствовала! Это был точно он, тот самый, кого Провидение предназначило именно ей. И она была счастлива ровно до тех пор, пока не услышала цену - двадцать пять золотых монет. Двадцать пять! Достаточно, чтобы выстроить дом и завести хозяйство, и даже на приличное приданое хватило бы… Двадцать пять монет!

- Что же ты хочешь, фрейен? - удивлялся торговец. - Он молод и силён, и годен к любой работе. Он знает грамоту и говорит на пяти языках. Он умён, и послушен, и обучен всему необходимому. Двадцать пять монет только из уважения к тебе, фрейен, на любом крупном торге я выручу за него все тридцать.

Конечно, это было явным перебором, и все понимали это. Все, кроме Алау, завороженно смотревшей на свою мечту. Она слышала только цену, которую называл торговец, а достоинства товара не позволяли и надеятся на то, что это сокровище продадут дешевле.

Гизем, все это время рассматривавшая что-то за спинами выставленых на продажу трэллов, наконец-то обратила внимание на Алау и подошла к ней.

- Славно, что ты нашла то, что искала. Сколько хочет за него торговец?

- Двадцать пять монет золотом, - прошептала девушка безнадёжно. - Это очень дорого, Гизем хатым, я понимаю.

- Это не все, кто у тебя есть? - обратилась Гизем к торговцу, и тот, почуяв наживу, встрепенулся.

- Весь товар отборный, леди, - почтительно заявил он. - Все, кого вы видите перед собой - любой будет прекрасным слугой для вас.

- Это не все, кого ты продаёшь, - терпеливо повторила Гизем. - Покажи мне всех.

- Леди, это все, кто подойдёт для острова Фюн. Клянусь тебе.

- Я не спрашиваю про это. Покажи мне всех.

- Пойдёмте, - неохотно согласился торговец.

Гизем отправилась следом, сердито взглянув на старого евнуха, двинувшегося было за ней следом:

- Останься там! Мне помощник не нужен.

За помостом прямо на земле сидели человек шесть рабов. Еще несколько - стояли рядом. Им предстояло стать трэллами на окрестных фермах или отправиться в соляные копи с ближайшим кораблём - как повезёт.

- И этого ты продаёшь тоже? - уточнила Гизем, указывая на раба, стоящего в колодках за помостом.

- Да. Но он… он слишком стар для острова, леди. Ему уже почти сорок лет. И потом, он слишком строптив. Сложно будет с ним справиться, леди. Это плохое качество для раба.

- Я не вижу, чтобы что-то говорило об этом, - возразила Гизем. На стоящем у столба мужчине действительно не видно было никаких иных меток, кроме шрамов от кнута - и уже заживших, и свежих.

4.

Словно специально юная хозяйка посылала Хассана то уладить вопрос с обедом, пожелав, чтобы тот лично проследил, не попадёт ли в котёл нечистое мясо свиньи, то согреть камни и уложить их в постель, дабы та не была слишком холодной и сырой, когда захочется отдохнуть. А то и вовсе послала отнести в лавку негодный пергамент и обменять его на другой! На резонный вопрос: а нельзя ли послать с поручениями кого-то ещё из свиты, помоложе, порасторопнее, Гизем серьезно заявила, что такое важное дело, как выбор пергамента доверить можно только такому знающему человеку, как старый Хассан. Возразить было много чем, но почему-то не получалось, и пришлось идти.

Внизу заглянул он на кухню, вызвав недовольство повара своими придирчивыми расспросами, передал он хозяйке просьбу подать помимо обеденных блюд еще и чашку бульона - крепкого и горячего обязательно, и не позднее, чем через час, выслушал заверения, что все будет готово в срок и, ничуть не успокоенный, поплёлся на холодный двор.

Лавка с пергаментами, по счастью, располагалась по соседству - нужно было только миновать пару домов. Как на иголках проведя полчаса в беседе с торговцем, внезапно возжаждавшим побеседовать с приезжим мудрецом, Хассан наконец-то выбрался наружу, нагруженный пергаментом и запасными перьями, и дополнительной бутылью чернил. Ветер усилился и грозил перейти в ураган, сильными порывами потрясал неплотно прикрытыми дверьми, вздымал пыль и никак не хотел успокаиваться. Добравшись до постоялого двора, старик вздохнул с облегчением: ничего не уронил по дороге, и даже почти не замёрз. Но оказаться у очага все равно было приятно. Он и просидел бы так, отдыхая и нежась у огня, но заботы гнали его дальше, не позволяя расслабиться. Готов ли обед? Где юная госпожа? Куда подевались охраняющие их воины-янычары? Одного он заприметил внизу, у очага, и оставалось надеяться, что двое других не забыли о своих обязанностях и охраняют свою госпожу.

Ох, сколько проблем, сколько проблем, всемилостивый Аллах! Недостаточно было, что сам наимудрейший Фахреддин ибн Хаким, добрейший и праведнейший господин, повелевающий мудростью и Востока, и Запада, обучал дочь повелителя Караманидов. Недостаточно разве было тех лет, что провела она в его доме? Бесценных лет рядом со светочем мудрости и доброты? Надо было обязательно отправлять ее на далекий северный остров, невесть куда, в дикие и неприветливые края, к неверным! Чему здесь ее научат еще, чего не знал бы его господин? Разве что открывать лицо перед мужчинами да забыть всякий женский стыд среди варваров. Далеко и за примером ходить не надо: уединилась с торговцем на площади! Конечно, как подобает хорошему слуге, он наблюдал! Но разве так делают знатные леди? Разве сами ходят они - о Аллах! Пешком! - по лавкам и выбирают себе товары? Разве нет слуг для такого? Или хоть этой христианки, которую им навязали в дорогу. Ей не зазорно, и это была бы хоть какая-то благодарность. Не учиться бы ей на острове Фюн, если бы не мудрейший, справедливейший султан, защитник веры и страж нового царства, могущественный и щедрый, милосердный Софу-бей. Вот и отплатила бы добром. Так нет, вздумалось госпоже сначала долго гулять, а теперь по делам послать именно его!

Под такие мысли подниматься было сподручнее. Ноги ныли после прогулки по холоду и грозили вот-вот отказать, боль в коленях мучительно раздражала. Сейчас бы к огню. Растереть их дурно пахнущей, но так помогающей настойкой, закутать в тёплое одеяло и выпить виноградного напитка, бодрящего не хуже заваренных чайных листьев. Коран не одобрял подобного, но что взять со старика, много ли радостей остаётся, когда прожил долгую жизнь?

Погруженный в свои мысли, он вошёл в комнатку хозяйки, еще раз подивившись ее малому размеру, и разложил свои трофеи в сундук, еле впихнув туда дополнительный сосуд с чернилами, заботливо переложил пергаменты, устроил перья, и только удостоверившись, что доехать все должно в целости и сохранности, запер крышку.

Старик собрался было выйти, как заметил в углу, у выступа печной трубы, нового раба. Тот сидел, прижимаясь к тёплому камню, закрыв глаза, руки у него по-прежнему были связаны, и одежда осталась та же, что и на торгу - непонятного цвета грубая шерстяная рубаха, порванная и грязная, штаны, ничем ей не уступающие, и совершенно сношенные, перемотанные обрывками верёвки сапоги, потерявшие свой вид лет десять назад, не меньше, и державшиеся только чудом.

Поражаясь устройству мира и злясь не то на обманщика-торговца, подсунувшего наивной хозяйке - ох, Гизем, ох! - негодного и наверняка больного раба, не то на чувство жалости, которое так некстати подняло голову в его душе, он пошаркал к углу.

Раб дремал, согревшись у трубы, и не расслышал его шагов. Хассан постоял с минуту, и потыкал в сидящего сапогом.

- Подымайся, лентяй. Тебя взяли не для того, чтобы ты здесь рассиживался. Ну?

- Да, - раб немного подумал, и добавил: - эффенди.

Голос у него был тихий, хриплый и неприятный. Старик, поджав губы смотрел, как с трудом, пытаясь удержаться за выступающие камни стены, он встаёт. Надо бы отправить его за обедом - не старику же снова ступени вниз да вверх отсчитывать, - да справится ли?..

- Хассан-баба!

- Ох, госпожа моя, вот и ты! Вот и славно!

Он с облегчением вздохнул и собрался было докладывать и о лавочнике, и о чернилах и пергаментах, заново уложенных в сундук, и о том, как губительно для любого раба отдыхать в тепле, пока госпожа его в трудах и заботах об отъезде, но не успел.

- Не трогай его, Хассан-баба. Хотя бы сегодня, - и Гизем сложила ладони перед собой. - Знаю, что так не положено. Но ты не думай, что положено, ты просто меня послушай и сделай, как я тебя прошу. А сейчас я хочу есть, позови Али, пусть позаботится об обеде. И обязательно бульон! Слышишь? Ты передал поварам?

5.

Прошедшая ночь тянулась бесконечно и казалось, что рассвет никогда не доберётся до этой части мира. Температура резко упала, лил дождь, и капли его не успевали долететь до земли, превращались в колкие холодные кристаллы. Ни о каком костре и речи не шло, и к утру он окончательно продрог.

Хозяин отсортировал их еще накануне: кому предстояло привлекать внимание посетителей побогаче и стоять впереди, а кому - дожидаться прижимистых покупателей-фермеров за помостом.

Но утро, принесшее туман и промозглый запах моря, все же наступило, печальное и хмурое. Он и правда не ожидал, что его купят. Разве что какой местный фермер польстится на дешевизну. Но в целом уже было все равно, чем это закончится. А закончилось бы достаточно быстро, в этом был уверен не только он.

Хозяин, забравший последнюю партию из карьера, особенно не изучал новый товар: отдают по дешевке - можно и взять, отчего же нет. И не прогадал. За четверых, проданных из всей партии, он уже выручил вдвое против затраченного, а потом продал самого дорого и самого негодного рабов, и тоже вполне выгодно для себя. Правда, явно не выгодно для новой хозяйки, но… вроде, она внимательно рассматривала свою покупку. Да видно не так, как это делали остальные. А осмотри, так тоже прошла бы мимо. Наверняка.

Как бы то ни было, сейчас он чувствовал себя куда легче: в тепле он расслабился, и даже задремал. И хотя после внезапного пробуждения - он так забылся, что не услышал даже, как старый евнух вошёл в комнатку, - нестерпимо ныла голова и болели затекшие от статичной позы руки, но все равно здесь было куда лучше, чем в холодном и продуваемом со всех сторон сарае у самой кромки моря.

Потом стало шумно. Служанки суетились, накрывая стол, запах от горячей еды заполнял комнату и раздражал. Он не ел несколько дней, и теперь, когда небольшая комнатка наполнялась запахами из ненакрытых ничем тарелок, становилось совсем тяжело. Запах раздражал. Лез из каждой мисы и заставлял желудок сжиматься в болезненны спазмах.

Он отвернулся, надеясь, что получится не привлекать к себе внимания и, пусть даже ценой наказания за лень, получить немного покоя, лишь бы не видеть все это, но настырные ароматы со стола - вот он, руку протяни и достанешь, - которые, казалось, проникли бы и сквозь любую щель, не давали покоя.

Отвлекшись, он не сразу почувствовал, что кто-то держит его за плечо, и открыл глаза. Девушка уже сняла черный балахон, а вместе с ним и тонкую вуаль, тщательно скрывающую лицо. И оказалась неприлично молодой. Юной. Совсем ребенком.

Она сидела на корточках рядом, почти вплотную, рассматривала его, но никакой реакции на ее лице он не смог прочитать: ни любопытства, ни интереса - или как там еще смотрят на старых рабов дети. А еще он даже не услышал, как она подошла, и не почувствовал сразу прикосновения - плохо, очень плохо.

Одну руку она положила ему на плечо, в другой держала чашку со все еще дымящимся бульоном.

- Поешь, давно время обеда.

Она выговаривала слова негромко и медленно, но почти правильно, голос у нее был спокойный и уверенный. И догадаться о том, что латынь - новый для нее язык можно было только по лёгкому акценту - не столько даже акценту, сколько по «неправильной» для европейца интонации - да увидев смуглую кожу, темные, с тем особым блеском, который присущ только тюркскому племени, да тонкие черты, свойственные только восточным девушкам.

Он недоуменно и недоверчиво посмотрел на новую хозяйку, пытаясь понять, не шутка ли все это. Но она упорно протягивала чашку, и оставалось только принять эту данность.

- Ох, Гизем-хатым, ох! Ты еще и собираешься кормить этого бездельника! Бульон! С мясом! Ему и хлеба куска довольно, и то много! - прошелестело от двери.

Девушка недовольно фыркнула, и дверь тут же прикрылась.

- Ешь, - еще раз повторила она. - Только не спеши, чтобы не стало хуже.

Он забрал чашку. Руки тряслись от голода, и ничего поделать с этим не получалось. И оказалось вдруг, что чашка - горячая и тяжелая, и донести ее до рта, не расплескав добрую половину, почти непосильная задача.

Новая хозяйка так и осталась рядом. Удержала посуду и не отпускала, пока он не выпил все.

- Ты долго не ел?

Он кивнул. Ответить не было сил. От горячей похлебки тепло разлилось по всему телу, и сделало его тяжелым и неповоротливым, и мысли, казалось, тоже стали тяжёлыми, неповоротливыми и какими-то замершими.

- И вчера?

- Несколько дней, фрейен, - говорить было тяжело, и он предпочел бы не отвечать вовсе, даже ценой наказания. От каждого слова в горле возникала боль и долго не успокаивалась.

- У тебя есть имя?

Имя, данное ему при рождении, было необычным для севера, где им пришлось жить - у дальней родни, почти что из милости, после того, как рыцари де Монфора заняли их замок, их земли, их жизнь. Лишили всего. И последний поход, на который так надеялся отец, становясь под знамена Раймунда Тулузского, оказался для всех них последним - во всех смыслах.

- Эмри, фрейен, - ответил он, поняв вдруг, что пауза слишком затянулась, и хозяйка все еще ждет ответа.

- Красивое имя. Ты католик?

- Я добрый человек, и следую за Христом так, как велит мне моя совесть и вера моих предков.

6.

Корабль отплыл на рассвете. Капитан, пообещавший доставить своих пассажиров на остров, торопился: нужно было успеть до окончания судоходного времени добраться до безопасной гавани и зазимовать там, пережидая ветра и непогоду, которые приносила в эти края долгая зима. Остров же лежал в стороне от судоходных путей, и добраться до него, да еще и в начинающийся сезон ветров иногда становилось делом непростым.

Капитан возил девушек на остров каждый год вот уже почти двадцать лет. И за все годы - он поклялся бы чем угодно и на чем угодно - ни разу именно в этот день его не подвела погода, не случилось ничего экстренного или непредвиденного. Это-то и заставляло его быть осторожным в пути. И именно это - каждый раз становилось причиной выбора его корабля. Это и кое-что еще.

И хотя путь предстоял недальний, и, несмотря на все неудобства, знакомый, и даже отчасти безопасный - ибо кому из морских искателей приключений и наживы интересно выжидать на мертвом отрезке жертву, когда рядом можно найти куда более крупную добычу? Правда, раньше пытались. Но слухи ходили, что смельчаки, посмевшие напасть на корабль монастыря, заканчивали так страшно, и так быстро, что проверять на собственной шкуре правдивость этих слухов давно не возникало желания. Да и добыча - так себе, весьма сомнительна.

Тринадцать рабов сели на вёсла, тринадцать девушек и две сопровождающих их монахини разместились в каморках-каютках. Корабль не спеша начал свой путь, чтобы к полудню уже пристать у неприветливого скалистого берега.

Серые, строгие в своей неприступности скалы вырастали из такого же серого и печального моря, состав перед кормой неприступными пиками.

Одна из монахинь повела воспитанниц. Вторая, постарше, осталась бдительно следить за выгрузкой вещей. К моменту, когда все пожитки новых воспитанниц были доставлены, на берегу уже ждали четверо охранников.

Странное это было «войско». В кольчугах, с пиками и плетьми, горбуны производили комическое впечатление. Кряжистые, двое - с огромными, непропорционально большими головами, и все - с длиннющими бородами, спускающимися чуть не до колен, они казались насмешкой над большим миром со своим маленьким оружием.

Монахиня отдала какой-то приказ - Эмери, стоявший в последних рядах, не расслышал ее слов, - и рабы по очереди, следуя команде, подходили к ней и протягивали руки. Рассмотреть, что происходит, Эльмерик толком не мог, но тишина, нарушаемая только шепотом моря и ничем больше, настораживала. Еще больше заставляло напрячь внимание - почти до предела возможностей - покорность, с которой все окружающие принимали происходящее. Словно не понимали, где они. Словно все вокруг было привычным и обыденным. Словно каждая покупка именно так и начиналась. Может быть, в их жизни это были первые торги, и они просто не знали, как все происходит? Сам Эльмерик за пятнадцать лет рабства сменил трёх хозяев. И каждый раз, хоть и не был похож на предыдущий, но на это точно не был похож. Во чем, абсолютно в всем! Начиная от неестественной покорности и заканчивая полным безразличием ко всему.

Он стоял последним. Как и все до него - протянул связанные руки монахине, как и все до него - не поднял взгляда, равнодушно приняв происходящее. На обе ладони сестра отпечатала алый символ, указала жестом на последний сундук и тропинку.

Стены монастыря возникли словно ниоткуда - из тумана, из дремавших ли рядом зимних туч, но не прошло и нескольких минут как мощные серые камни преградили дорогу. Ворота, распахнутые настежь, впускали пришлецов из другого мира. Итог был уже близок.

Лист 2.

Помещение было огромным. Единственное окно, закрытое, по обычаю христиан, разноцветными стёклами почти не пропускало внутрь пространства умирающего света, и последние лучи заходящего солнца высвечивали причудливые неровности камней, из которых был сложен алтарь,, стоящий у самого. На гладко отполированных плитах пола неподвижно лежали тени, отбрасываемые им, переплетал в причудливые узоры.

Они уже успели переодеться и теперь выглядели одинаково - не поймёшь, где знатная леди, а где дочь пастуха, проявившая свои способности в самый неподходящий момент. Не разобрать, кто рядом с тобой - капюшон надёжно, не хуже полутьмы, скрывал лица.

Гизем стояла чуть в стороне. Непривычность и пустота внутри церкви сбивали ее с толку. Она никак не могла удержаться от соблазна снять капюшон и рассмотреть все вокруг. Все, совершенно все здесь было иным, никак не проходящим на привычные, не раз виденные ею храмы завоёванного отцом Ларенде. Самые крупные и красивые церкви христиан отец повелел перестроить в мечети и водрузить на их навершия символ торжества новых владык - полумесяц, изменить убранство. Но на окраинах старинные, тоже каменные, храмы еще стояли под знаком креста.

Однажды Гизем упросила мужа - отец никогда не стал бы даже слушать такую просьбу, султан вообще не стал бы ее слушать - позволить ей зайти в христианскую общину, побывать внутри, увидеть все то, о чем она могла прочесть, но не могла представить.

Пятьдесят вооружённых до зубов воинов сопровождали ее тогда, не подпуская никого на несколько метров вокруг. Подойти позволено был только священнику общины. Старик долго водил ее по церкви, рассказывая чуть ли не о каждом камне, лёгшем в ее основание, едва ли не о каждом куске мрамора, украшавшем древнее святилище. Переживший вторжение и разорение храм, ни на что невзирая выглядел величественным и отрешённым, и казалось, никакие мирские проблемы не касаются его древних стен, помнивших еще Константина и его буллы.

Побродив по помещениям церкви, в алтарь Гизем не зашла, отдавая дань уважения традициям, хотя очень хотела. Правда, надо признать, что не столько ее интересовали догматы христианства, как само здание, но все, что желала, она узнала и увидела. Глава общины показал все, не ограничившись тем, о чем его спрашивала странная девушка, окружённая вооружёнными солдатами, готовыми, не задумываясь, отреагировал на любой жест, показавшиейся им опасным. На прощание гостья оставила мешочек с монетами - благодарность за подробные разъяснения. Потом из этих денег в конец обнищавшая община заплатила джизью и до сих пор отправляла свои службы.

Эта церковь была, наверное, такой же старой как и те, что окружали дворец султана в Ларенде. И настолько же необычной. Ни скамей, ни мрамора, ни украшений - ничего. Только серые плиты пола да каменный алтарь. Стены Гизем так и не разглядела, они терялись где-то в пространстве, куда скудный свет угасающего дня уже не доставал, и от этого казалось, что показавшееся небольшим снаружи, внутри помещение создавало ощущение поистине величественного и безразмерного. И очень страшного. Темнота вдруг стала казаться ей угрожающей, как свернувшаяся в тени змея.

У алтаря произошло движение. Невесть откуда появившиеся сёстры встали перед каменным крестом в полукруг и запели. Пустые созвучия поднимались к высокому потолку, терялись в пространстве и аминами где-то там, среди балок, поддерживающих крышу. Равнодушные тихие голоса выстраивались в аккорды, восхваляя Спасителя мира.

Пропев очередное «Amen», сёстры замолкли и опустили головы - откуда-то слева, из темноты появилась еще одна фигура. Ничем не отличавшаяся по одежде от остальных. Но то почтение, с которым встретили ее обитательницы монастыря не оставила сомнений - это была сама настоятельница.

Про мать Агату немногие могли рассказать хоть что-то. Скорее, больше промолчать, как и про сам монастырь. Больше сорока лет минуло с тех пор, как она, тогда совсем юная послушница с горсткой сестёр бежала на север от разоривших их обитель варваров. Рыбаки из безвестной прибрежной деревушки сжалились над ними, рассказали о пригодном островке неподалёку, дали лодку да собрали припасов на первое время, самое необходимое. Сёстры отправились в рискованный путь на проклятый остров, и все они, восхваляя милосердие Божие, добрались до земли благополучно. Девушки обустроили кельи в заброшенном обиталище язычников и принялись усердно молиться. И монастырь укрепился и процветал. Такова была всем известная история.

- Возлюбленые сёстры, приветствую вас. На год наш монастырь принимает вас как любимых детей: вам предстоит молиться и жить здесь на равне с его обитательницами, трудиться вместе со всеми и прославлять Господа нашего Иисуса Христа, сотворившего сущий мир таким, каков он есть, и нас - такими, каковы мы есть. И каждая из вас, сёстры, должна принять себя. Это - главное, чего мы ждём и о чем молимся ежечастно, - настоятельнице перекрестилась, и сёстры проторили жест за ней. - Пока вы живете здесь - вы подчиняетесь правилам монастыря. Они просты: молитва и труд, кротость и любовь, умеренность и простота. Мы не делаем различий в сословиях и происхождении, именно поэтому одежда ваша да будет самой простой, ибо пришли вы сюда, чтобы полной мере постичь путь служения Богу и ближнему. А прежде всего, запомните: послушание — это одна из важнейших добродетелей. Оно помогает нам смирить свою гордыню и научиться доверять Божьей воле, проявленной через устав и правила нашего монастыря. Когда вы выполняете свои обязанности, когда слушаете наставления своих старших сестёр, помните, что это не просто работа — это ваше служение Господу. Но не забывайте и о чистоте сердца и скромности. Пусть в ваших мыслях и делах не будет места гордыни и зависти. Мы здесь, чтобы учиться любви и прощению.

2

Никто ничего не объяснял, но это как раз было обыденно и вполне закономерно. Их привели на задний двор, и в очередной раз разделили на две части. Принцип, по которому это было проделано сейчас, для Эльмерика так и остался загадкой, но теперь он попал в первый ряд вместе с тремя такими же «счастливчиками». Их невысокие бородатые конвоиры (самый рослый едва доставал Эмери до пояса) словно ждали какой-то команды, переговариваясь и, казалось, не обращая внимания на тех, кого должны были охранять.

Он опять все пропустил. Либо знак был настолько нетипичен, нестандартен, непонятен… Но, получив неведомый сигнал, бородачи оживились и начали подгонять своих подопечных в сторону низкого приземистого сооружения, соединённого с монастырским комплексом галереей, больше похожей на оборонительный проход, чем на галерею, но наличие ее в монастыре, женском и мирном, казалось настолько невероятным…

Он опять отвлёкся и получил тычок от конвоира:

- Не стой! - рявкнул бородач и куда тише добавил: - Ближе ко мне держись, понял? - и снова заорал: - Вперед, вперед!

Рядом щелкал кнут, скорее для острастки, чем с намерением ударить.

Эмери кивнул чуть заметно, радуясь, что новая хозяйка дала возможность накануне поесть и выспаться в тепле, И возможно, именно это поможет ему в очередной раз не вляпаться в очередную неприятность, или хотя бы быть готовым к очередным проблемам. Может быть. Голова ныла - не сильно, но не переставая. Боль, которую вполне можно было перетерпеть - в первый раз, что ли? - и на которую вполне можно было не обращать внимания, почему-то становилась важнее всего остального. Она словно стирала весь мир, заменяя все окружающее собой. Попытки сосредоточиться на чем-то более близком и куда более важном заканчивались достаточно быстро. Плохо для нового места, законы которого тебе не знакомы. Остальных по какой-то причине это не удивляло и не волновало.

Понукаемые окриками охранников, они разделись в небольшой комнатушке. Из нее вело несколько дверей - добротных, плотных, укреплённых металлическими пластинами и узорными решётками. Один из конвоиров, дождавшись, когда команду выполнили все, приоткрыл дверь - с явным усилием - и из образовавшейся щели тут же клубами пополз пар: приземистый дом оказался баней. Один за другим и рабы, и их конвоиры исчезали за дверью: лохани, полные горячей воды ждали их. Эмери и здесь предпочёл бы зайти последним, если бы получилось. Не получилось.

Длинная комната, с выложенными полом, стенами и даже потолком отполированными плитками, была разделена на несколько отсеков и дышала чуть не огненным теплом. Эмери немного замешкался у входа. Жар, расползающийся из-за перегородки, показался ему слишком сильным.

- Ну? - бородатый знакомец опять оказался рядом. - Особое приглашение ждешь?

Он не стесняясь рассматривал…

- Интересно, чем это ты так свою добрую госпожу допек, чтоб столько получить?

- Это до нее, на торгах, - зачем-то пояснил Эльмерик.

Ему было противно стоять рядом, хотелось уже поскорее войти в банную, чтобы пар наконец скрыл все, помешал бы этому нахальному бородачу так цинично рассматривать его шрамы. Свежие отметины, оставленные помощниками доброго торговца, уже поджили, но все еще выделялись чёрными неаккуратными полосами на спине и плечах, и не кровоточили, как накануне, и даже почти не доставляли неприятных ощущений. Он усмехнулся, вспомнив, как переодевался в новую, купленную специально для него одежду - абсолютно новую, не подержанную - и как перехватил взгляд новой хозяйки. За плотной тканью паранжи, которую она надела сразу же, как только проснулась, не понять было её выражение лица, но и взгляда для Эмери оказалось вполне достаточно. Даже чересчур. Ему тогда показалось странным - неужто она раньше жила среди цветов, ни разу не видела, как наказывают провинившихся служанок и рабов? Это южанка, чей народ славилась жестокостью и жёстким пресечением любого неповиновения?

Украдкой оглянувшись, он вынужден был признать - остальных можно было рассматривать только с целью полюбоваться. Ни шрамов, ни иных отметин. Они все были куда красивее и моложе, куда лучше сложены. Ему и в юности не приходилось рассчитывать на особое внимание - красотой он не отличался и в те благополучные времена. Конечно, то, что остался лишь жалкий минимум от гигантского - куда там Капетингам - состояния, который невероятными усилиями смогла сохранить его семья, то, что род его был изгнан, а земли отданы на разграбление прихвостням де Монфора, и Папа лично требовал самой жестокой расправы с главарями еретиков - как будто они были разбойниками, а не христианами! - тоже играло не последнюю роль в его привлекательности. Но знатность рода вполне перекрывала временные - отец всегда подчёркивал это: «временные!» и злился, если находился желающий уточнить некоторые подробности - сложности. Двадцать лет рабства у диких язычников-северян привлекательности ему тоже не добавили: он всегда был худым, сейчас же, когда голод стал его вечным спутником, и лицо, с резкими и не самыми пропорциональными чертами, казалось ему самому еще более неприятным и отталкивающим.

- Ну-ну, - усмехнулся бородач. - Че замер, заходи. Сейчас помогу.

- Сам справлюсь, - процедил Эмери.

Бородач захохотал так, что обернулись, наверное, все.

- Ага, только мне заплатили. Так что сам ты или не сам - твоё дело. А мое - … - он добавил несколько крепких слов. - Понял?

Жар, казавшийся за дверьми невыносимым, оказался не только терпим, но и приятен. Обдал теплом, заставил расслабиться, и наконец-то перестало ныть правое плечо, доставлявшее столько неудобств, стоило лишь поднять что-то тяжёлое, или слишком активно поработать, или просто повернуться как-то неаккуратно, не так, как нравилось измученному телу.