Последняя зима

Среди заснеженных улочек маленького городка на Урале, славящегося своими трескучими морозами и бесконечными зимами, обитал Александр Ёлкин. Он не отличался высоким ростом, был сухощав телосложением, но его карие глаза притягивали внимание – в них светилась особая проницательность, будто он замечал то, что ускользало от взгляда простых смертных. Этот уникальный дар наблюдательности служил прочным фундаментом его художественного таланта – карикатуры, выходившие из-под его пера на страницах “Уральского вестника”, неизменно вызывали у местных жителей то приступы неудержимого хохота, то глубокие размышления о превратностях бытия.

Когда-то его линии были уверенными, штрихи точными, а юмор — пронзительным. Саша, как называли его немногочисленные друзья, обладал редким даром видеть абсурдное в обыденном. Его карикатуры — маленькие окна в мир, где правда обнажалась через смех. Редактор “Вестника” частенько приговаривал: “Ёлкин не рисует — он скальпелем по душам проходится”.

Семья у Александра была — жена Тамара, учительница литературы, тихая женщина с вечно испуганными глазами. Они познакомились на выставке местных художников, где Саша представлял свои акварели — не те едкие зарисовки, что печатались в газете, а поразительно нежные пейзажи родных мест. Тамара подолгу стояла перед его картинами, а потом несмело подошла и сказала: “В них есть что-то неуловимо печальное, будто вы прощаетесь с этими местами”. Саша тогда улыбнулся: “Я никуда не собираюсь уезжать”. Как оказалось позже, уезжать действительно не пришлось — он ушёл в иное путешествие, оставаясь физически на месте.

Первая рюмка появилась в его жизни незаметно, как приходит осень — сначала единичный жёлтый лист, потом ещё один, и вот уже весь лес объят золотом умирания. У Ёлкина это начиналось как часть богемной жизни — посиделки с коллегами, творческие встречи, где алкоголь был лишь фоном, приправой к разговорам об искусстве. Но постепенно фон становился всё более отчётливым, а разговоры — всё более размытыми.

Тамара пыталась говорить с ним, сперва нежно, потом настойчиво, наконец — с отчаянием в голосе. Но её слова разбивались о стену, которую Александр воздвигал между собой и миром. Ему казалось, что только в мутной глубине стакана он видит истину, которую раньше пытался поймать карандашом. День, когда Тамара ушла, оставив на столе обручальное кольцо и короткую записку, он почти не запомнил — просто одиночество, до того бывшее гостем, стало хозяином его дома.

Клёпа появилась в его жизни случайно — промокший комок шерсти в картонной коробке у подъезда. Французский бульдог, чудом выживший в зимние морозы, смотрел на мир с философским спокойствием существа, уже познавшего худшее. Может быть, именно это сближало их — два одиночества, нашедшие друг друга.

— Понимаешь, Клёпа, — говорил Александр в те редкие минуты просветления, когда алкоголь отступал, — я как сломанный карандаш. Вроде ещё могу чертить, но линии уже не те.

Собака слушала с терпеливым вниманием, иногда наклоняя голову, старательно смотря в лицо хозяина своими выпуклыми глазами, словно пытаясь глубже понять человеческую тоску. В эти моменты Александр брался за карандаш и рисовал — уже не для газеты, не для людей, лишь для себя и своего молчаливого друга. Эти рисунки были другими — не острыми и язвительными, а болезненно искренними, обнажавшими душу художника, как содранная кожа обнажает кровоточащую плоть.

Из газеты его уволили после того, как он пришёл на редакционное собрание в состоянии, которое деликатные люди назвали бы “не вполне трезвым”. Он кричал что-то о бессмысленности, о том, что смеяться больше не над чем, что мир превратился в одну сплошную карикатуру, которую нельзя нарисовать. Его вывели под руки, а на следующий день принесли трудовую книжку и расчёт.

Работу сторожем он нашёл не сразу — бродил по городу, неприкаянный, растрачивая последние сбережения на дешёвое вино и хлеб для себя и Клёпы. Когда директор строительной фирмы “Строй-Инвест” Евгений Владимирович, помнивший его карикатуры в лучшие времена, предложил место, Саша воспринял это как подарок судьбы.

Сторожка — крохотная комнатушка со старым облезлым диваном, исцарапанным столом и обогревателем — стала его новым домом. Квартиру пришлось продать за долги, и теперь всё его имущество умещалось в одном потрёпанном рюкзаке. Клёпа следовала за ним тенью, молчаливый свидетель падения человека, когда-то умевшего заставить город смеяться.

В длинные ночные смены Александр иногда доставал старый альбом и листал свои работы. Карандаш всё реже касался бумаги, а если и случалось это, то рождались уже не искромётные шаржи, а болезненные фантасмагории — образы внутреннего ада, который он носил в себе. Водка притупляла боль, но усиливала кошмары.

— Хорошим ты был художником, — говорил прораб Михалыч, иногда заходивший к нему на огонёк. — Помнишь свою карикатуру на мэра? Весь город хохотал.

Саша кивал, но в глазах его не отражалось ничего, кроме усталости. Он уже не был тем человеком, что рисовал мэра в виде надувного шарика, зацепившегося за шпиль городской администрации.

В ту роковую ночь ударил особенно жестокий мороз, от которого, казалось, даже звёзды сжались в небе. Клёпа беспокойно кружилась по сторожке, тыкаясь носом в ноги хозяина, словно предчувствуя беду. Александр, уже изрядно выпивший, решил, что собаке нужно на прогулку, и вышел с ней за ворота стройбазы.

— Сейчас, старина, дойдём до магазина, возьмём тебе что-нибудь вкусное, — бормотал он, шатаясь на обледеневшем тротуаре.