Позволь напомнить

Глава 1. Немая сцена

Артемий

Совещание главврачей в январе — это цирк. Не весёлый, с клоунами и сахарной ватой, а тот, унылый, провинциальный, где дрессированные псы прыгают через обруч за кусок подгнившего мяса. Я сидел во главе стола, наблюдая, как мои самые умные, самые талантливые «звери» в белых халатах рвут друг другу глотки за бюджетные крохи. Терапевт Фролов, багровея, доказывал, что его отделение — фундамент. Хирург Волынский, щёлкая мысленным скальпелем, парировал, что фундамент — это хорошо, но кровь спасают на его операционных столах. Невролог Исаева втирала, как мазь, что без её отдела все эти фундаменты и столы — ничто, если в головах у пациентов бардак.

Я кивал, делая вид, что слушаю. А сам думал о ней. О том, как через час — максимум полтора — я смогу вырваться из этого ада. Заскочу в ту самую комнату отдыха, где оставил её с болтливой, но безобидной Алисой. Увижу её, возможно, спящую в кресле, с ресницами, трепещущими на щеках. Или оживлённую, с горящими глазами, она наверняка уже нашла в сети больницы какую-нибудь уязвимость и ждёт, чтобы похвастаться. Я обниму её, вдохну этот запах — смесь солнца на снегу, тёплой кожи и чего-то неуловимого, что сводило с ума моего зверя.

И всё это — моё. Моя тихая гавань.

Телефон в кармане пиджака завибрировал. Я, не глядя, сбросил вызов. Не до того. Пусть подождёт.

— Артемий Владимирович, если взять статистику по сопутствующим… — завела свою шарманку Исаева.

Телефон завибрировал снова. Коротко, два раза.

Сообщение.

Я раздражённо сунул руку в карман, чтобы отключить звук, и мельком глянул на экран.

Сообщение от водителя Сергея. Того самого, что я оставил в холле первого этажа на случай, если Мире вдруг станет плохо или она захочет уехать.

Пять слов: «Мира велела ее увезти. Озеро.»

Сначала мозг отказался понимать. Уехала? Куда? На озеро? Какое озеро? В такую погоду? Без меня?

А потом, как обухом по темени, ударило. Озеро Мебер. То самое. Где всё началось. Где мои агенты нашли её полузамёрзшую, после чего Обвинцев откачивал её в больнице. Где линия её жизни едва не оборвалась.

Холодный ужас, острый и безошибочный, пронзил меня прежде, чем успела включиться логика. Зверь внутри не зарычал — он взвыл. Длинно, пронзительно, отчаянно. Это не было предчувствие. Это был приговор, прочитанный по едва теплящейся нити нашей связи. По ней пронесся вихрь чужих эмоций — ледяная ярость, сокрушительное разочарование, щемящая, вселенская боль. Боль, которую я знал. Которая была и моей. Боль потери.

— Всё, — мой голос прозвучал в наступившей тишине не как человеческий, а как металлический скрежет. — Всё. Закончили.

Я встал так резко, что кресло с грохотом отъехало назад. Три пары глаз уставились на меня в полном недоумении. Они не видели сообщения. Они не чувствовали, как рвётся связь.

— Артемий Владимирович, мы не до…

Я не стал ничего объяснять. Прошёл мимо них, как сквозь воздух. Едва очутившись в коридоре, перешёл на бег. Лифт двигался бесконечно медленным. Я бил кулаком в стальную дверь, а глухой звук отдавался в пустой шахте.

Подземный паркинг встретил меня запахом бензина и тишиной. Служебный «Лексус» стоял на своём месте. Я влетел внутрь, судорожно нажимая на кнопку старт-стоп и утапливая педаль тормоза в пол. Двигатель взревел в ответ на мою ярость.

Я не помнил дороги. Помнил лишь снежную кашу за лобовым стеклом, сметаемую дворниками на бешеной скорости, и ту тонкую, невыносимую нить в груди, которая с каждым километром не рвалась, а истончалась. Тускнела. Как будто кто-то выкручивал ручку диммера, погружая наш общий свет в непроглядную тьму.

«Держись, — бормотал я в такт работе дворников, вжимаясь в сиденье. — Держись, ты должна держаться. Ты должна верить только мне. Я уничтожу каждого, кто посмел сделать тебе больно. Только не уходи».

Но связь не реагировала на мой шёпот. Она только передавала мне смертельное отчаянье того, с кем породнилась моя душа.

Глава 2. Щелчок

Артемий

Озеро Мебер представляло собой чёрное зеркало с мелкими белёсыми трещинами по краям. Я затормозил, едва не вылетев на лёд. Выскочил из машины. Ледяной ветер моментально продул насквозь, но я этого даже не почувствовал, все мое тело пылало и задыхалось в панике.

Она стояла у самой кромки.

Маленькая, в купленной мною дублёнке. Полы были расстёгнуты, развевались на ветру. Хрупкая, такая хрупкая, что казалось, её сейчас унесёт. И такая невероятно, смертельно далёкая.

— Мира! — её имя сорвалось с губ хриплым стоном. Я сделал шаг.

Она обернулась.

Лицо — маска из белого мрамора. Но глаза… Боги, её глаза. В них не было ни страха, ни вопроса. Только знание. И решение. Окончательное и бесповоротное.

Я почувствовал это решение раньше, чем она заговорила. Оно волной ударило по той самой нити — тяжёлой, чёрной, отравленной.

— Я видела видео, Артемий. — Её голос был ровным, безжизненным, как гладь озера. — Как твои врачи вкололи моей сестре вакцину Кирилла. Ты знал.

Это было не обвинение. Это был приговор. Моему миру. Нашему миру. В её словах звучала такая усталая, законченная правда, что все мои возможные оправдания рассыпались в прах, не родившись.

Она говорила о мести. О забвении. О том, что оставит меня одного помнить всё. Каждое слово было лезвием, медленно и профессионально вскрывающим грудную клетку.

И в этот миг я увидел в её взгляде крошечную трещину. Тень чего-то старого, может быть, страха, может быть, сомнения. Её плечи чуть опустились. Безумная, идиотская, животная надежда вспыхнула во мне, ослепив больнее, чем её ненависть.

Она отступила. Она позволила подойти. Объяснить. Спасти.

— Мира, прошу…

Я сделал последний шаг. Её рука резким движением метнулась в карман. Я увидел знакомый контур шприц-ручки. Без голубого колпачка.

Мир сузился до этой точки. До её пальца на кнопке. Я уже рванулся вперёд, тело напряглось для прыжка, но понимал — не успею. Расстояние было идеально рассчитано. Ею. Или тем, кто её на это подтолкнул.

Громкий, безжалостный ЩЕЛЧОК прозвучал, как выстрел. Он отозвался эхом в моих костях.

— НЕТ! — Мой рёв разорвал воздух, но было поздно.

Я был уже рядом, выбивал из её ослабевающих пальцев пустую, шипящую гадюку, швырял её в снег. Руки впились в её плечи, трясли.

— Что ты сделала?! — кричал я ей в лицо, не узнавая свой собственный голос, полный ярости и паники. — Что ты наделала, дура?!

Но она уже не слышала. Её взгляд стал стеклянным, непроницаемым. Золотистый огонёк в глубине радужек — свет её зверя — дрогнул и стал стремительно угасать, как уголёк на ветру. А та нить… Наша сияющая нить, что сегодня утром была прочнее стали, истончилась до паутинки, поблёкла и натянулась в ледяную струну беззвучного крика.

Не оборвалась. Слабый, едва уловимый трепет ещё шёл от неё. Но это был трепет угасания. Пустоты. Холода. Холода разъединения, который заполнил мою собственную грудную клетку.

Мыслей не было. Был только древний, первобытный инстинкт.

Я подхватил её безвольное тело на руки, прижал к себе, пытаясь согреть остатками собственного тепла. Добежал до машины, уложил на пассажирское сиденье рядом, сам прыгнул за руль.

— Держись, — бормотал я, нажимая на газ, машина рванула назад к дороге. — Держись, я приказываю. Ты не смеешь. Ты не смеешь уходить, я тебе не позволю.

Одна рука — на руле, другая — на её холодной щеке, потом на ещё плоском животе. «Держись, малыш. Папа здесь. Папа всё исправит. Только держитесь».

По встречной полосе, нарушая всё, я нёсся обратно к городу. К больнице. К единственным людям, которые, возможно, могли что-то понять.

Я влетел на служебный въезд, не реагируя на сигналы охраны. Вынес её на руках и понёс по длинным, ярким коридорам, сметая с пути всё и всех.

— ОБВИНЦЕВ! КИРИЛЛ! — мой рёв катился по этажам, опережая меня. — В ПЕРВУЮ РЕАНИМАЦИЮ, СИЮ СЕКУНДУ! ЕСЛИ ИХ НЕТ НА МЕСТЕ ЧЕРЕЗ МИНУТУ — РАСЧИЩАЙТЕ СЕБЕ МЕСТА НА КЛАДБИЩЕ!

Двери реанимации распахнулись передо мной. Я внёс свою ношу, свою жизнь, свой приговор внутрь.

Война, которую я вёл так долго в тени, только что вышла на свет и нанесла удар в самое сердце. Теперь правила менялись. И первое новое правило было простым: я уничтожу всех, кто к этому причастен. Но сначала — сначала я должен был отвоевать её у самой смерти.