Правильный выбор 2

Вступление

Значительное число осуждённых после восстания четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года было отправлено на каторгу. Им предстоял длинный и тяжёлый путь, который стоило содержать втайне и не позволить возбудить интерес населения к этим необычным ссыльным.
Правительство было заведено в тупик, не зная, как всё организовать и что с ними всеми делать: то есть, боялись отправить осуждённых и всех вместе, и по отдельности по обычному пути.

В Главном штабе по этому поводу разработали специальный план. Арестованных строили группами и вели ночами по секретному тракту, с перерывами в сутки. При каждом осуждённом был жандарм, и при их группе из четырёх человек — один фельдъегерь.

Каждого губернатора губерний, которые лежали на пути, предупреждали и приказывали готовить заранее лошадей для «проследования» по тракту далее, чтобы не оказалось ни одной остановки.
Так, осуждённых начали отправлять в путь из Петропавловской крепости. Перед первой группой вышел комендант крепости Александр Яковлевич Сукин, входивший и в состав Верховного суда при осуждении мятежников.

Он объявил, что по предложенному предписанию тех, кто осуждён на каторгу, отправят закованными. После этого были принесены ножные цепи, надеты на каждого арестованного, и тогда их передали фельдъегерю и жандармам.

Хотя по закону вести осуждённых дворян в оковах было запрещено, цепи всё же применили. Многие думали, что боялись побегов, мести со стороны народа, озверения по отношению к преступникам. Поговаривали и о том, что осуждённые, если бы их руки и ноги были свободны, могли неблагоприятно повлиять на тех, кого бы встретили на пути.

И, как бы ни спешили власти поскорее переправить всех участников восстания, но четвёртого августа пришлось приостановить всё... В остроге и так уже были другие преступники. Места не хватало на новых. Тюрьма оказалась не настолько вместительна. Ко всему прочему, участников восстания не хотели смешивать с обычными преступниками.

Власти предприняли решение выбрать место удобнее, где бы можно было построить тюрьму только для участников мятежа... Выбор пал на генерала Станислава Романовича Лепарского, которого назначили комендантом Нерчинских рудников, куда тоже были отправлены политические каторжане. Местом строительства стал Петровский завод, но не только потому, что он был отдалён от городов, но и что (из-за экономической значимости) дороги к нему были более благоустроены.

Так, на постройку Петровской тюрьмы недалеко от места — Верхнеудинска — были «посланы инженерный штаб-офицер с помощниками, чтобы выстроить тюрьму по образцу исправительных домов американских» (из воспоминаний Андрея фон Розен).

Пока же завод подготавливали для прибытия государственных преступников, осуждённых разместили в поселении Чита. Но и там пришлось достраивать дополнительные камеры. И только в декабре отправка каторжников вновь возобновилась.

К осени следующего года два каземата Читинского острога были готовы и окружены общей оградой. Здесь пока поселили участников восстания. Первая группа прибыла в конце января тысяча восемьсот двадцать седьмого, которая тут же принялась между своими работами облагораживать и место пребывания.

Появились на территории острога и дополнительные казематы, и два лазаретных дома, один из которых отдали узникам, чтобы те могли заниматься слесарным, столярным и токарным делами. А позже построили специальные дома: мастерскую и дом для музыки и лекций. Развели во дворе сад и огород, а на каменном столбе установили солнечные часы.

Осуждённые не терялись... Нашли опору друг в друге и желание жить в стенах той «смерти», куда были отправлены, хотя за ними и было установлено строгое наблюдение местного жандармского корпуса, а позже, и посланников от третьей канцелярии Его Императорского Величества.

И уже через год в Читинском остроге насчитывалось шестьдесят шесть каторжников, а в августе тысяча восемьсот двадцать восьмого года с них сняли кандалы, и некоторые уже начали выходить на поселение...

1

C дрожащими руками дочитывала последние строки письма Анастасия. Лучи яркого солнца били в окно, у которого она стояла, и будто пытались согреть застывший в ознобе страха дом...

– Нет, – бросилась Анастасия на стул и, схватившись за спинку, стала его трясти.

Она рыдала и кричала, но уже посетившая судьбу беда не могла уйти. Вбежав на крики в комнату, Александр кинулся успокаивать, гладить, но любимая не унималась, уткнувшись лицом в ладони и рыдая.

Александр поднял упавшее к ногам письмо. Прочитав его содержание, он вскочил:

– Немедленно надо уезжать!
– Куда?! – выкрикнула Анастасия, но Александр тут же раздал приказания по дому о быстром сборе в дорогу.
– За что его?! Он верой и правдой служил им, а они! Прокляты!!! – кричала в рыданиях Анастасия.
Схватив и уводя Анастасию за собой, Александр встряхнул за плечи:
– Очнись же! Сейчас надо бежать, а потом будем бороться за свободу!!!

Анастасия толкнула его от себя и попятилась к выходу, послушно кивая:

– Напиши, сообщи его невесте... Всё пропало...
– Не пропало. Всё ещё будет хорошо, поверь мне, – замотал головой он, хотя и сам в сказанное мало верил.

Написав быстро записку, Александр отправил дворецкого скорее мчаться по адресу и доставить сообщение лично в руки Ирине Яковлевне Исаевой. Суетившийся в возникшем беспокойстве дворецкий умчался выполнять сказанное.

Как только он прибыл к дому князя Нагимова, то насторожился... На дворе стояла чёрная карета, а двери дома были распахнуты. Чувствуя неладное, дворецкий попятился в другую сторону, медленно скрываясь за угол дома напротив, где и дождался, когда вышли жандармы, а вместе с ними и важно выхаживающий господин.

Карета умчалась прочь... Тогда дворецкий скоро был проведён в гостиную, куда тут же вошла насторожившаяся от его приезда Ирина.

– Записка от Александра Сергеевича, – протянул он ей послание.

Затаив дыхание, Ирина несмело взяла записку и быстро открыла...

– Боже, – попятилась она к дверям и скрылась из гостиной. – Ольга! Милана! – кричала она и вбежала в одну из спален.

В постели слабая и бледная лежала Милана, а рядом сидела Ольга, которая гладила руку подруги и пыталась успокоить. Уставившись на примчавшуюся Ирину, подруги поняли, что новая беда не задержалась...

– Это конец, – заплакала Ирина, всунув записку в руки поднявшейся Ольги, и та сразу прочитала:
– Дмитрий в крепости. Алексея сослали на каторгу. Бежал с Анастасией... Александр.

Милана оставалась неподвижной. Её взгляд застыл сразу, как услышала новости. Всхлипнув от задавившего сердце горя, Милана бросилась к стоящему у постели тазу, куда её тут же вырвало...
Ещё долго лежала она в постели, пока подруги ходили за ней, навещал встревоженный брат и вызванный доктор.
Тиканье часов.
Только пронзительные, яркие лучи летнего солнца... упрямо звали вернуть сознание в реальность, очнуться и решиться на какие-нибудь шаги...

– Оленька, – вымолвила Милана, наконец-то, после долгих дней молчания и взглянула на подавшую ей стакан воды подругу. – За что? Их же тогда простили?
– Кумушка моя, – покачала головой та и села на краю постели. – Ирина ушла просить свидания с женихом, и мы надеемся узнать больше. Ты выздоравливай... Тебе теперь есть для чего жить, – прослезилась Ольга.
– Что ты говоришь? – усмехнулась горестно Милана, и по щекам потекли солёные слёзы. – Душу разбил и другою, и каторгой...
– Бог ему судья, – молвила Ольга и тоже заплакала, начав упрекать. – Но ты-то, ты! Как ты могла себя отдать ему до венчания?! Как?! Когда это случилось, и почему ты нам не открылась? А ведь кумились, клялись всё друг дружке рассказывать, помогать!

– С первого числа июня... Мы не сдержались, как признались... Прямо на берегу Финского залива... тогда... Тайно потом встречались, – задумчиво вымолвила Милана, вытирая упрямые слёзы. – Боялась, что ругать будете...
– Вот, в марте-то ребёночек будет, – всхлипывала Ольга в платок, что достала из кармана. – Воспитанником, или воспитанницей ребёночку быть, коли невенчанной останешься.

Милана поражённо взглянула и осторожно коснулась живота, который ещё не позволял пока чувствовать, что в нём зародилась маленькая жизнь...

Далее Ольга рассказывала, как доктор приходил, как сообщил вдруг, на удивление всем, о беременности Миланы, и что пригрозил, если не встанет с постели, будет скидыш. Ольга говорила и плакала, и описывала свои переживания, как страхом полны сейчас все за дальнейшую судьбу, что и родители Алексея сейчас тоже в горе...

С теми же переживаниями приехала к Петропавловской крепости и Ирина. Она следовала за провожатым, прижимая к груди документ, который недавно получила: разрешение на свидание с женихом.

Провели её по тюремному коридору, окна которого были в железных плетях и матовые. С другой стороны коридора, словно охрана, были выстроены двери камер. Они вдруг показались похожими на крышки гробов, только очень толстые и с вырезанной глубокой форточкой. Форточка тоже была закрыта, а над ней виднелась смотровая щель.

2

Серыми тучами небо плакало с нашей разлукою.
Теперь вести мне речи только с мечтой безрукою.
И в даль свою укрываясь, ты не спеши ругать меня.
Прости, что теперь проляжет и мой путь без тебя.

Нет жизни больше без тебя!
Ни неба, ни земли... Прошу, прости меня,
Что нет теперь ни звёзд, ни солнечного дня,
Что без тебя не слышно птиц и нету сна.

Нет жизни больше без тебя!
Не расцветут сады, не озарит заря,
И в мае не гулять в сиреневых краях,
Прости, что этот мир решил забрать меня.

Нет жизни больше без тебя!
Но не забудет о любви к тебе моя душа.
Я буду рисовать себе твою любовь в глазах.
Ты только не ругай и не забудь меня.

«Тридцать семь дней в пути... Вот и Иркутск», – говорил в мыслях Алексей. Он сидел в повозке один, не как остальные осуждённые, отправляющиеся в путь группами из четырёх человек. Как ни казалось ему это странным, всё же весь его одинокий и безмолвный путь продолжался именно так, и сопровождал его ничего не объясняющий жандарм.

Сколько ни глядел Алексей вниз и ни оставался в своих размышлениях или воспоминаниях, он поднял взгляд на приближающийся берег... К пристани причалил плашкоут, на котором стояла их повозка, и её вывезли на берег. Жандарм тут же просил торопить коней, и те погнали скорее дальше. Очень скоро повозку остановили у полиции, где с Алексея были сняты цепи, а его самого отвезли к дому председателя.

Раздавшийся шёпот позади заставил Алексея на мгновение оглянуться и заметить собравшуюся толпу народа. Люди молчаливо следили за его прибытием и время от времени перешёптывались. Их глаза горели сочувствием. Кто-то из толпы даже встал в стойку смирно и отдал честь. Алексей почувствовал поддержку с их стороны, но тут его проводили дальше, и вскоре он стоял уже перед вышедшим к нему председателем...

– Мне сообщили и о вашем прибытии, князь, – объявил тут же он и встал перед Алексеем с добродушной улыбкой. – Николай Петрович Горлов, председатель Иркутского правления.
– Да, Николай Петрович, я слышал о вас от Сперанского и Батенькова, – кивнул Алексей, вспоминая то из недолгой своей службы у Сперанского.
– И я о вас от тех же! – радостно сообщил Николай Петрович. – Я знаю, что могу доверять вам, а посему предупрежу сразу, что кандалы я с первых партий осуждённых тоже снял и даю им больше отдыха, пока приходится ждать дальнейшего отправления. Я отправил их пока на винокуренные и солеваренные заводы, а не в рудники. Вы будете отправлены тоже к ним,... к вашим товарищам.

– Зачем вы докладываете мне всё это? – не понимал Алексей, стараясь стоять прямо, но усталость души и тела выдавали себя. – Проверяете, способен ли предать?
– Вы устали, – покачал головой тот и тут же приказал проводить Алексея в дом одного купца, у которого уже поселили на время некоторых из прибывших осуждённых.

Ни с кем пока Алексей не общался. Его изморённый вид побудил жильцов лишь проводить отдыхать. С этого дня всё протекало тихо, в тёплой дружеской обстановке, с хорошим ужином и поддержкой приходящих жителей.

Рано утром Алексея доставили на завод, где он тут же встретился с некоторыми из тех, кто был, как и он, осуждён на каторгу за восстание. Им разрешали больше времени проводить вместе, беседовать, рассказывать о себе. Понимая благосклонность всех вокруг, поддерживающих и словом, и духом, Алексей стал чувствовать себя немного лучше, но когда приходила ночь, мысли о родных краях и дорогих людях мучили больше...

Лето пробежало, ведя за собою осень и дополнительных осуждённых, которым тоже пришлось останавливаться в Иркутске до следующей отправки. И всем им была оказана поддержка: местные люди давали втайне и деньги, и книги, утешали как могли.

Каждый надеялся на получение хоть какой-нибудь весточки из родных краев. Вскоре узнали и о том, что вот-вот прибудет супруга одного из осуждённых, выехавшая на следующий же день после отправки мужа на каторгу... Это была Екатерина Ивановна Трубецкая.

Услышав такую весть, Алексею стало и радостно, и мучительно. Он углубился в воспоминания о своей возлюбленной, и эти воспоминания давили на душу разрывающей тоской. Алексей понимал, что и любимой сейчас тяжело, но не приедет она к нему, как супруга Трубецкого. И даже осенний ветер нёс за собой слёзы наступившей осени...

Неспешными шагами приближалась осень и в родные края, завлекая переживания лета и не отпуская боль страдающих душ. Смело зашагал сентябрь. Сильнее подули его ветра. Стали они приносить дополнительный холод тем, кого и так уже знобило от жестокой судьбы.

И совсем не мало ещё тёплых дней, но дожди говорили о приближающемся конце такого тепла. Они лили сильнее и били золотые верхушки деревьев, которые устало покачивались, как цветы, травы вокруг... А те будто устали подниматься высоко и стараться порадовать хоть кого-нибудь... Отдых требовали, покой...

Замечая поникающую природу, птицы тоже собирались в стаи. Они кучковались, вились в небе, прощались с ласковыми лучами летнего солнышка и улетали к тёплым краям. Они кружились, раздавая последние песни над лесами, лугами, где ещё пока не отцвели ни лекарственные травы, ни разноцветье нежных цветов...

Прослезившись колыхающимся на лёгком ветру ромашкам и василькам, Милана медленно гуляла по краю луга, отдаляясь к гуще леса. Возле неё, в таком же грустном молчании, шла Ирина с мешочком в руках. Укутанные в тепло платков, они плелись через лес, что хрустел под ногами множеством веток и шишек.

3

– Кресте честный, хранитель души и телу буди ми: образом своим бесы низлагая, враги отгоняя, страсти упраждняя и благоговение даруя ми, и жизнь, и силу, содействием Святаго Духа и честными Пречистыя Богородицы мольбами. Аминь, – молилась Милана и её подруги, стоя рано утром в маленькой деревенской церкви.

Они отстояли службу. Это было четырнадцатое сентября, когда отмечалось воздвижение креста господня. Батюшка вынес крест, одетый в фиолетовое облачение, и все, кто был в церкви, подходили целовать этот крест и получать от батюшки помазание елеем.

Милана тоже поцеловала крест, ещё раз помолилась и медленно отправилась с подругами на улицу. Она шла по вытоптанной тропе среди деревенских домов, на каждой из дверей которых был нарисован крест или висели перекрещённые ветки рябины. Душа наполнилась надеждами, что молитвы будут услышаны богом... Милана же боялась признаться кому-либо, что мало верит сейчас в то, что существует некий всевышний, вера... терялась...

«Если бы он был, не допустил бы страдания невинных», – думала она, но потом возвращалась к иным мыслям: «Нет, может, это испытания... Или злой дух куражится, потешается. Нет... Я буду услышана. Мы будем спасены».

В это время служители церкви тоже ходили по деревне, и Милана с подругами иногда останавливалась, чтобы понаблюдать... Батюшка заходил в дома и выходил на поля. Там он зачитывал молитвы об урожае...

Крестный ход осуществляли служители церкви, как по поверию говорилось: чтобы уберечь от зла будущий год. А когда всё было закончено, деревенские дети радостно начинали прыгать от того, что на них сыпали зёрна...

– Чтобы пшеница росла до самого верху! – приговаривала женщина, подкидывающая зёрна.
– Ой, девочки, как же хорошо, – вздохнула вдруг Ольга, – отправившись с подругами далее по тропе к бору, который вёл к имению.
– Счастье глаза застит, – недовольно взглянула Ирина.
– Нет, что вы, кумушки, – смотрела печально Ольга. – Я про пост сегодняшний. Кто на Воздвиженье постится, тому семь грехов простится.
– Теперь зима придёт быстро. Кончилось бабье лето, – печально вымолвила Милана и стала нежно поглаживать свой ещё не видный живот.

Подруги молчали. Печаль их тоже не покидала, как бы время ни было быстротечным и как бы ни старалось унести тревоги прочь. Но всё же, подруги знали: друг дружку не оставят...

– Ой, смотрите, – указала вскоре Ирина на имение, у которого стояла какая-то карета.
– Кто это приехал? – удивилась Ольга, и подруги быстро отправились к дому.

Это был кто-то из Петербурга, прибывший к Николаю Сергеевичу. Узнав, что те уединились для беседы в кабинете, подруги удалились на прогулку в сад. Время снова тянулось, не принося никаких новостей, пока вышедший Иван не объявил, что ему надлежит возвращаться на службу.

За столь грустным сообщением он обнял свою Ольгу. Она боялась предстоящей разлуки, как боялась остаться одной и его сестра.

– Нет, – покачал он головой. – Ты, Милана, останешься с Ириной. Вам обоим поддерживать друг друга надо, по крайней мере, пока не вернётся Дмитрий. А Ольгу, – тут он улыбнулся своей милой жене. – Я заберу с собой.
– Неужели, – обрадованно засияли глаза той, так и стоявшей в его крепких объятиях.
– Да, Николай Сергеевич любезно предложил нам жить в их петербургском доме, пока не обзаведёмся нашим гнёздышком. А я постараюсь дослужиться до следующего чина, и у нас всё будет, – уверял он.

Милана грустно смотрела на них. Добрая зависть была видна в прослезившихся глазах. Они не просыхали и потом, когда она уже стояла в своей спальне у окна, откуда был виден закат над простирающимся далеко полем.

Только радости закат не приносил, как бы красиво ни плыли облака, как бы ни ласкал своими переливами, а они бы, в свою очередь, ни вырисовывали на нём замысловатые фигуры. Душа закрывалась ещё больше, подводя итоги ушедшего дня. Всё, казалось, уплывает вместе с этими облаками прочь, унося красочность безоблачного мира за собой...

Внезапный возглас канареек заставил Милану вздрогнуть. Она подошла к клетке и нежной рукой погладила по ней. Птицы встрепенулись. Они сидели возле друг друга и устало следили то за ней, то за улетающими к теплу другими птицами, которых тоже видели за окном.

И когда закат уже давно растворился, спрятав последние лучи солнца, Милана оставалась стоять рядом со своими канареечками и время от времени поглаживала их клетку. Ночь набежала быстро, нагнав за собою холодную осеннюю темноту... Только спать Милана не думала. Мысли были заняты воспоминаниями о прекрасной весне и начале лета, которые провела вместе с любимым человеком.

Как они наслаждались каждым мгновением! Сердце вновь запорхало в восторженности любви и душу тянуло лететь искать отнятое, но ночь укрывала небо одеялом туч и словно заставляла время забирать прошлое всё дальше и дальше, не давая ни одного шанса вернуть хоть что-нибудь.

Только слёзы, и снова слёзы, заставили Милану опуститься на мягкое одеяло постели, а там,... уткнувшись в подушку, выливать упрямую горечь тоски, пока сон не овладел обессилившим телом и сознанием...

Бледное, неяркое, словно тоже проплакавшее всю ночь, осеннее утро подкралось вновь. Зябкий промозглый ветер, казалось, подул сразу, как только на порог дома вышел Николай Сергеевич. На глазах его тоже искрились капли слёз, которые он пытался сдерживать, не давая волю слабости от переживаний. Серым туманом приветствовало его это столь неблагоприятное утро. Николай Сергеевич знал, что стоит на пороге важного решения, и оно не могло больше ждать.

4

Лес осенний позабыл летних сказок пения.
Мир волшебный охладел и нету восхищения.
Где сирени запах был — остались лишь видения.
Соловьёв уснула трель. Душа заперта. Нет освобождения.

Томима я, закрыта я,
Как птица в клетке вечности.
Забыта я, не знаю я
Полёта радостной беспечности.
Вновь заскрипит стальная дверь.
Падёт рука бесчеловечности.
Прорваться хочет хитрый зверь,
Поймать желает лицемер.
А я жду... хоть миг сердечности.

Холодами на ветрах осень улыбается.
Как художница, она красками прославится.
Деревья дрогнут без листвы. Дожди шумят, ругаются.
Но осени тепла видны. С солнцем она встречается.

А я томлюсь, закрыта я,
Как птица в клетке вечности.
Забыта я, не знаю я
Полёта радостной беспечности.
Вновь заскрипит стальная дверь.
Падёт рука бесчеловечности.
Прорваться хочет хитрый зверь,
Поймать желает лицемер.
А я жду... хоть миг сердечности.

Милана вновь стояла у клетки с тихими в ней канарейками. Она смотрела на них. На глазах печалью искрились слёзы...

– Как я завидую вам, – вымолвила она. – Лучше быть в вашей клетке, чем в этой.
– Добрый день, Милана, – раздался позади голос графа Краусе.

Он уже некоторое время стоял на пороге и не желал нарушать тишину. О приезде его Милане не сообщали, поскольку он вызвался сам поприветствовать её и подбодрить. И как только она заговорила, он сделал шаг. Вздрогнув от неожиданности, Милана всё же осталась стоять на месте...
– Вы презираете меня? – остановился граф за её спиной.

– Мне не за что вас презирать, граф, – чуть повернув голову в его сторону, ответила она.
– Я приехал, и мне сообщили, что вы уже знаете о моём намерении, – нежно говорил он далее. – Я клянусь, от меня ждать предательства не стоит, как с вами поступил князь Алексей Нагимов.
– Алексей меня не предавал, – тут же ответила Милана и гордо выпрямилась.

Такая новость заставила графа на какое-то время застыть и молчать. Вздёрнув бровью и себя успокоив чем-то в глубоких мыслях, он всё-таки продолжил:

– Я не предполагал, что выбор вашей тётушки ляжет на меня... Она знала моего дядю. Он тоже служил в канцелярии и помог ей получить состояние вашего отца. Наверное, это сыграло свою роль.
– Мне всё равно, – покачала головой Милана.
– Я не буду обещать золотых гор, но,... если бы вы не стали мне дороги, я бы не согласился просить вашей руки, – всё нежнее стал говорить граф. – И я обещаю, если вы согласитесь, сделаю всё, что смогу, чтобы Алексею стало легче там, а князя Тихонова отпустили раньше. Вернуть Алексея я не смогу... Лишь облегчить его участь.
– Вы должны знать, граф, – хотела что-то сказать Милана, но он прервал:
– Павел Петрович...

– Павел Петрович, – повторила Милана, и душа задрожала в предчувствии нежеланного. – Я буду всегда любить Алексея.
– Ради бога, я не смею вас заставлять любить другого, – всё равно говорил он нежно.
– Это не всё, – сглотнула Милана. – Я ношу под сердцем нашего с ним ребёнка.

Была ли для графа Краусе эта новость, как гром среди ясного неба — не известно. Но молчание длилось некоторое время... Милана оставалась стоять к нему спиной. Она оставалась неподвижной и прислушивалась к каждому шороху.

Граф вздохнул глубоко. Под конец его вздоха послышалась лёгкая ухмылка, и он прокашлялся.

– Я дам ребёнку всё, что требуется... Имя, титул. Он будет учиться в лучших заведениях, – сказал он, что привело Милану в ужас, и она застыла на месте от страха за будущее.
– Подумайте, ведь и судьба вашего брата в ваших руках сейчас, – сказал в заключении граф и было слышно, что он вышел из комнаты.

Милана не двигалась с места и тогда. Время шло. Она противилась,... боролась внутри себя с требованиями жизни... Понимая, что судьба заставляет действовать против воли, она задрожала и вновь пала в рыданиях в свою холодную постель.

Слушая страдания подруги, длившиеся теперь изо дня в день, Ирина не знала, каким словом поддержать. Покачивая её в своих объятиях, она молчала и сдерживала свои, упрямо напрашивающиеся слёзы. И как Ирина была рада, когда снова наступил день навестить своего жениха в Петропавловской крепости!

Снова провели её по ужасающему коридору и пропустили в сырую камеру. Дмитрий полулежал на кровати, облокотившись на подушку, из которой торчали сухие соломины. Его уставшие глаза пялились в полумрак, которым камера мучила, изводя в одиночестве и бездействии.

Вошедший дежурный офицер объявил ему о приходе невесты и, пропустив её, остался стоять на пороге... Дмитрий вскочил с кровати в появившейся радости. Его глаза прослезились от счастья снова видеть любимую, но чувство вины перед ней не давало пока сделать и шага.

Ирина смотрела в ответ нежностью тоскующей души. Сделав нерешительный шаг, они бросились в крепкие объятия, и Дмитрий нежно схватил её лицо и стал покрывать его страстью поцелуев...

– Родная,... милая,... прости меня,... прости, – нашёптывал он.

Слёзы бежали по щекам Ирины, и она приговаривала:

– Нет, не виноваты... Не за что прощать, нет...
– Душа моя, – поцеловал он её в губы и прижал к своей груди. – Прости, что ненароком заставил приходить сюда...
– Нет, барин, – пискнула Ирина, пытаясь сдержать рыдания.
– Как ты там, расскажи мне всё, умоляю, – шептал он, наслаждаясь этими подаренными ему несколькими минутами счастья.
– Плохо всё, – высказалась она, и Дмитрий с тревогой взглянул:
– Что случилось?!
– Милана... Венчают её в пятницу пятнадцатого октября.

5

Пред алтарём в молитвах
Ты ищешь всё спасения.
Исповедь слышит имя,
Да к истине прозрения.

Не погасают свечи.
Священник просит прямо:
Готова ты, но в свете
Кто-то и против встанет.

Холод осенний воет.
И нет спасенья в храме.
Твои сомненья гонит
Уверенный октябрь.

В три воскресенья службы
И в празднике объявлен
Церковною молитвой
Твой скорый день венчания.

Прошла ты и причастие.
Билет святой подали.
Но в сердце стужа правит.
Судьбе вы... проиграли...

Тщетны были попытки Ирины отговорить Милану от предстоящего венчания. Подготовки уже начались. Обидевшись совсем на то, что Милана неприступна, упряма и не желает менять ничего, Ирина в день примерки венчального платья осталась сидеть в своей комнате...

– Ириночка, – умоляюще и голосом, и видом пришла Милана.

Платье на ней было белоснежной красоты. По подолу, рукавам и груди переливались в узорах холодным цветом серебряные нити.

– Уходи, – опустила взгляд Ирина.

Она сидела на полу под окном, а перед ней лежало письмо, которое читала, но оставила лежать. Милана вобрала в себя дополнительный воздух, будто поможет удерживать силу духа.

– Я должна, пойми, – села она на стул. – На прошение моё отправиться к Алексею даже не взглянули. Позаботился всё-таки Николай Сергеевич... Не выпустят меня. Долг у меня, видать, иной.
– Плохой этот граф, я верю князю, – высказала опять своё Ирина, уставившись глазами в письмо. – Обманет... Не выполнит обещания.
– Ты так и будешь его князем величать?... Это от Дмитрия Васильевича? – заметив письмо, поинтересовалась Милана.
– Да, получила через дежурного. Спрятал он весточку в сюртук и передал отослать мне. И Дмитрий Васильевич,... он не одобряет, молит отменить всё и не верить графу, – взглянула Ирина заплаканными глазами на подругу, которая в наряде невесты казалась бледной и горестной, словно то перед ней сидела смерть.

– Это моя последняя надежда спасти Алёшеньку,... да и Ивана обрекать на бедность я не смею, как он ни уверяет в обратном, будто проживут без этих денег, – молвила Милана. – Завтра в последний раз иду на исповедь, пройду обряд причастия,... а там и венчание будет.
– Коли никто против не скажет, – усмехнулась Ирина, намекая, что все планы могут сорваться.
– Ты не сделай этого, – покачала головой Милана. – Граф клялся Ивану, принял угрозу смерти, коли обманет. Обещал он и меня не трогать! Поверь же, всё может быть хорошо!... Клянись, что не скажешь и слова против.

Ирина молчала. По её щеке потекла одиночная слеза. Разрывалась внутри души и не знала Ирина, какой выбор предпринять, но верх одержало подчинение дорогой подруге...

Никаких помех к предстоящему венчанию не произошло. Никто не высказался против. Закончила церковь в Петербурге и церковь в деревне у имения Нагимовых троекратное объявление об этом венчании. Закончились исповеди, причастия. И завтра уже ожидает великое таинство предстать перед алтарём, богом и людьми, чтобы воссоединить две жизни в одно...

А пока тот день не настал, Николай Сергеевич с супругой позаботился о приданном Миланы: к дому графа Краусе в Петербурге стали подъезжать повозки. В первой повозке деревенский мальчик держал икону, а рядом стоял новенький самовар. Далее следовали ещё повозки, в каждой из которой были те или иные вещи, сопровождаемые то супругой Николая Сергеевича, то сестрой Якова — Алевтиной, согласившейся помогать во всём. Этот подвод встретила мать Павла Петровича Краусе...

Графиня была всё ещё в полном расцвете сил, а стеклянный взгляд и молчаливость никак не говорили о присутствии желания участвовать в происходящем. Она лениво раздавала указания, куда что нести, и сама лично присутствовала при описи всего привезённого имущества, недовольно проворчав про доставленную в дом клетку с канарейками.

В тот же день были разосланы приглашения для Петербургской знати. Это были именные билеты, где указали имена жениха и невесты, время и церковь, где будет проходить венчание, а так же адрес бала, о котором дали подробное описание...

День настал... Милана была готова с раннего утра. Сидя в наряде посреди гостиной, она упрямо пялилась вдаль, находясь где-то в своих мыслях...

Отогнать муку о потере любимого, несостоявшейся с ним жизни, никак не получалось. Страх и чувство долга бились в ней бесконечностью войны, а перед глазами раскрыли присланный подарок жениха, достали оттуда гостинцы, достали нежную фату и тут же украсили её причёску.

После этого вошёл и прибывший к венчанию Иван. Он поднёс к Милане серебряный поднос, на котором красовались белые перчатки. Ольга видела, что Милана от переживаний не может больше шевелиться, и помогла ей надеть их, после чего следовала с нею до порога.

От самого дома до ожидавшей их свадебной кареты Иван вёл Милану, и её осыпали монетами те, кто собрались порадоваться и кто не знал истинной причины данного союза, хотя замечали некую печаль в лице невесты...

– Ты уверена? – шепнул Иван, когда Милана уже была в карете. – Не нужно нам это наследство.

– Алёшеньке долю облегчить обещано, – молвила, как во сне, та и больше не сказала ничего.

Не выдерживая видеть свою подругу, вот так вот отдающую свою жизнь в руки недостойного человека, Ирина осталась стоять в доме и наблюдать всё из окна. Как только кареты со всей процессией отправились в путь, она бросилась в кресло рядом, и никак никто бы не смог остановить вырвавшихся её рыданий, если б оказался здесь...

6

(Читинский острог, Н. А. Бестужев, 1828г.)

Чита. Ещё в тысяча семьсот девяносто седьмом году сделался Читинский острог селением. Старая церковь. Чуть больше двадцати дворов. Небольшая хлебная лавка тоже здесь и амбар для угля. Но самое красивое, что бросилось в глаза Алексею, — река Чита, у которой простирался великолепный пейзаж.

Он сидел снова на повозке. Снова на нём были кандалы... Везли к месту заключения и каторги, но, увидев столь красивую местность, представления о которой только пугали, Алексей стал наслаждаться видом и, наконец-то, вдохнул полные лёгкие воздуха.

Теперь сюда партия за партией переправлялись в тюрьму более восьмидесяти человек – все «дети декабря», как назвали себя сами осуждённые. И по совету генерал-губернатора Восточной Сибири — Александра Степановича Лавинского — всех их император Николай I решил сосредоточить в одном месте, чтобы можно было установить должный надзор.

Поместили их сюда временно, пока не построится тюрьма в Петровском заводе. Работать выводили над постройкой общей тюрьмы, куда позже и переведут.

С мая по сентябрь выводили группами работать на чистку улиц, на засыпание рва, чтобы улучшить почтовую дорогу. Этот ров прозвали «Чёртова могила», поскольку порою земляная работа в рытвинах могла казаться мучительной и бесконечной: Чита расположена высоко, воздух чистый, небо ясное, но в августе происходят частые грозы, проливные дожди, и в несколько часов дождь затоплял улицы, а вода уносила следы трудов всего лета.

Прибывших в Читу принимали капитан линейного батальона, плац-адъютант и писарь. Они отбирали у осуждённых все имеющиеся деньги, драгоценности, свидетельствовали вещи, мешки, книги, и всё записывали. При допросах обходились грубо и заставляли снимать даже обручальные кольца.

Стража в Чите состояла из инвалидов*. Часто узникам приходилось и от них сносить дерзости, несмотря на то, что комендант очень строго взыскивал с тех за малейшую грубость. И сами заключённые стражникам часто прощали, понимая, что те грубили по своей же глупости. Обиднее было, когда офицеры грубили, стараясь выслужиться, и думали, будто так исполняют свой долг.

Скоро Алексея так же обыскали и завели в одну из новых камер, где было мало места и душно. По всем четырём углам расставлены кровати для них, шестерых заключённых, где давил на голову шум от гремящих цепей и «нападало» море клопов и разных других насекомых.

Другие товарищи были размещены и по шестнадцать человек, а если помещение совсем маленькое, то – по четыре. Спать приходилось на узких нарах так, что если переворачиваться набок, то обязательно заденешь соседа, если спал в самом тесном помещении. Цепи на ногах издавали при этом невероятный шум и причиняли острую боль.

Естественно, теснота камер не позволяла содержать всё в чистоте. Осуждённые курили табак, воздух был тяжёлым... Единственная радость: когда выпускали на работы или прогуляться на дворе, где могли, наконец-то, свободнее дышать; либо в наёмную баню при частном доме, куда водили мыться. В последнем случае цепи тоже снимались, что позволяло передвигаться и расслабляться...

Двор острога был небольшой и по всем углам стояли часовые. Были там ещё два домика чуть в стороне, которые служили лазаретом. И один из них посещали время от времени, чтобы уединиться и отдохнуть от шума.

Праздничные дни делались мучительными, потому что на работы не выводили, и приходилось метаться из стороны в сторону. Алексею казалось, умереть — лучшее наказание, чем жить в таких условиях, которые были ещё более тяжкими из-за связанности цепями, что позволяли снимать лишь на время купания в реке, в бане или для посещения церкви.

Время шло...
Из-за привоза остальных групп осуждённых, пришлось всё приостановить и достраивать ещё казематы. Каждый старался к новому месту привыкнуть. Споры, обвинения, трения потихоньку прекращались. У всех, кто делился своими рассказами о допросах перед государем, нашлись оправдания, жалобы, которые смягчили и то, что некоторым пришлось тогда прибегнуть к ложным показаниям. Сплочённость, открытость и раскаяния во всём, в чём чувствовали вину, скрепили всех, вызвали взаимные прощения и примирения...

Скоро вместо нар заказали себе кровати, чтобы можно было спать удобнее и убирать камеру: под кроватями мыть пол. Стол тоже был общим: все кушали у себя по камерам, сами накрывая стол, назначая для того дежурных.

Потихоньку приспособились использовать и цепи так, чтобы не мешались при движениях: их стали подвязывать к поясу, или вокруг шеи на широкой тесёмке. И как бы тяжело ни было на душе, как бы ни рвались сердца назад, к родным местам, к родным людям поддержка, опора нашлась каждому...

– Милана! – выкриком под утро проснулся и сел на своей кровати Алексей.

Его цепи загремели, заставив вздрогнуть остальных в камере.

– Умом помешался?! – огрызнулся тут же один из заключённых, стоящий, видимо, давно в углу, пока остальные спали.
– Вениамин, барон ты наш, если бы ты не сновал из стороны в сторону, никому бы кошмары не снились, – высказал другой ему в ответ.
– Да, и правда, ляг и не звени тут! Полночи бродишь.
– Ему и без меня эти кошмары снятся, – пробурчал Вениамин. – Почти каждую ночь орёт... И не барон я больше.
– Надоели твои излияния, – высказал Алексей. – Я не виноват, что князем остался.

7

«Сидеть в одиночной камере. Сойду с ума... Голова болит», – повторял про себя Дмитрий. Он сидел у стола и смотрел на лежащую перед ним Библию. Это была единственная книга, которую ему принесли. Как ни просил, какие послания ни слал и самому государю, чтобы дали книг, бумаги для занятий или чтобы заменили загрязняющую воздух лампу — всё осталось без внимания. Ответ был каждый раз один: «Не дозволено».

Он снова брал в руки священное писание, и в долгие часы каждого дня читал и читал, углубляясь всё больше в смысл каждого слова...

– И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу… и сказали ему… поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов. И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: дай нам царя, чтобы он судил нас. И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними, – читал Дмитрий далее и отложил Библию снова на стол.

Он задумался. Он сидел так ещё долго, ухмыляясь и кивая своим мыслям. Вдруг в двери щёлкнул открывающийся замок... К нему снова пропустили прибывшую на очередное свидание Ирину...

– Душа моя, – кинулся Дмитрий тут же к ней, заключив в свои крепкие объятия и снова расцеловывая лицо. – Как я соскучился... Раз в две недели... Это ужасно... Здесь холодно... Сыро... Я схожу с ума...
– Нет, – слезилась вновь она и от счастья видеть милого, и от горя, что он в таких муках. – Не говорите так, Дмитрий Васильевич... Не впадайте в отчаяние. Умоляю.
– Ты, только ты осчастливила и этот день мне, – ласково держа её лицо в руках, шептал он. – За что я наказал тебя? – упрекал он вновь себя.
– Нет, я самая счастливая, – переубеждала Ирина. – Не упрекайте себя ни в чём и за меня не беспокойтесь. Вы должны думать о себе сейчас. О своём здоровье!

– Не могу, – обнимая, молвил он. – Ты не знаешь ещё... Не отпустят меня в этом году.
– Что?! – была шокирована такой новостью Ирина. – Нет, не позволит бог сему случиться!
– Уже позволил. Я завалил канцелярию, государя своими прошениями, обвинениями, – признавался Дмитрий. – Мой срок продлили... Не судьба, видать, – мотал он головой, и видя, что Ирина хочет возразить и как-то поддержать словами, не дал ей говорить. – Нет. Нет! Ты уйдёшь сейчас. И не приходи больше... Ты свободна, клянусь! Прости!

– Нет! – захватив его в свои объятия, прижалась она к плечам. – Никогда не уйду... Никогда не теряйте мужества, молю вас, молю! Напишите государю, повинитесь. Какие только мысли тут не приходят... Здесь ужасно!
– Только бы медальон с твоим образом получить от тебя, и довольно, – вдруг прошептал он на ухо и поцеловал её в лоб. – Сделай мне его. Передай.
– Время, – раздался вдруг голос присутствующего с ними офицера.
– Время?! – огрызнулся Дмитрий и, схватив лампу со стола, швырнул её об стену рядом с офицером. – Подлецы!

Тот отскочил сразу в сторону, уставившись ошарашенно в ответ. Выйдя за порог, он строго указал Ирине:

– На выход, сударыня!
– Я не оставлю вас никогда, – вымолвила Ирина милому и снова ушла.

Дмитрий кинулся к закрывшейся двери и, ударяя кулаками, кричал:

– Прихвостень! Передай им всем! Князь опять бунтует, да! Подлецы! Время на свидание не должно быть меньше часа!... Подлецы, – облокотился он спиной на дверь и сполз сидеть на полу.

Через некоторое время он перебрался к кровати и сел туда. Дмитрий остался вновь наедине со своими размышлениями. Они кубарем мешались в его голове, но он сидел тихо...

Скоро дверной замок вновь загремел, и в камеру пропустили тюремного доктора. Обратив на него внимание, Дмитрий усмехнулся:

– Опять проверка?... Ступайте. Я здоров пока.
– Проверю всё же, – сел тот к столу. – Вы знайте, что вы здесь не один из всех ваших товарищей. А моя миссия и душу всем лечить.
– Душу?! Миссия?! Да шли бы вы, – огрызнулся Дмитрий.
– Да я-то пойду, – усмехнулся доктор. – Вот, констатирую ваше помешательство. А вы лечитесь, лечитесь Библией, князь.
– Помешаны все вы, а не я, – продолжал выдавливать Дмитрий всю ненависть. – Вы, дающие нам читать единственное писание. Вы, которые утверждаете, что действуете по-божески! Ха! – восклицал он. – Где эта божественность?! Вы, хотя бы вы, когда держали Библию в руках?!
Но доктор молчал и с улыбкой развёл руками.
– Да, – кивал Дмитрий. – А мы читали, читаем!
– Всё понятно, – поднялся доктор и направился к выходу. – Да только иначе всё будет, – оглянулся он перед уходом. – Отсюда вывезут или в сумасшедший дом, или на кладбище.

Дверь закрылась вновь. Дмитрий опустил взгляд к полу и сжал со всей силы кулаки перед собой,... тут же их и ослабив...