Право на себя

Пролог

Последнее, что я увидела — ослепительный, слепящий свет фар, вырвавшийся из ночи прямо на меня. Чудовищный, рвущий барабанные перепонки скрежет металла. И тихий, влажный хруст внутри меня самой, от которого застыла кровь в жилах.

Потом — тишина. Глухая, давящая, абсолютная. И темнота, прилипшая к векам.

Я проваливалась в пустоту, но боль, тупая и разлитая, то и дело выдергивала меня обратно обрывками сознания. Я чувствовала запах бензина, едкий и сладковатый, и холод асфальта, проникающий в спину. Слышала далекие, искаженные голоса: «...дышит...», «...аккуратнее с шеей...». Чужие руки, грубые и в то же время осторожные, заковывали мою шею в какой-то жесткий ошейник. Потом — тряска, вибрация, впивающаяся в каждую косточку, и навязчивый, пронзительный вой сирены. Сквозь слипающиеся веки я видела мигающий потолок машины скорой, лицо медика в напряженной тени, капельницу.

«Я не хочу умирать», — пронеслось в голове единственной ясной мыслью, но губы не послушались, выдав лишь хриплый, бессмысленный звук.

Новый виток боли, резкой и жгучей, вырвал меня из забытья. Ослепительный свет больничных ламп, плывущий над головой потолок, гулкие, отрывистые команды, в которых я уловила только обреченность. Холод металлической поверхности под спиной. Обрывки фраз: «...кровотечение...», «...срочно...».

Кто-то энергично протер мою руку чем-то холодным и липким. К лицу приблизили маску.
— Дыши глубже. Сейчас всё будет хорошо, — сказал чей-то бесстрастный голос.

Я послушалась. Сделала последний в своей жизни глубокий, предательский вдох.

И тогда мир взорвался Болью.

Это была не та боль, что была раньше. Это было нечто чужое, живое и острое, как раскаленная спица, которую вонзили мне в грудь и медленно, методично поворачивали. Мое тело вздыбилось в немом, судорожном крике, но не могло пошевелиться, не могло издать ни звука. Внутри все горело и рвалось на части. Я пыталась закричать, но вместо крика в горле стоял вкус меди и страха.

Свет погас, расплылся в грязные, мутные пятна. Звуки утонули в нарастающем гуле, словно я стремительно уходила на дно.

А потом пришла Тьма.

Не просто темнота. Небытие. Пустота, в которой не было ни меня, ни боли, ни страха. Абсолютное ничто.

И где-то там, на самом дне, погасла последняя, одинокая искра. Я.

Глава 1. Пробуждение

Сознание вернулось ко мне не вспышкой, а медленным, тягучим просачиванием. Как будто я поднималась со дна глубокого, мутного озера. Тьма отступила, но не исчезла совсем — она прилипла к векам густой, липкой пеленой.

Первым пришло ощущение боли.

Не та всепоглощающая, рвущая на клочья боль из кошмара, а другая. Тупое, ноющее эхо где-то в виске. Головная боль, знакомая и почти обыденная. Но даже она казалась невероятным благом после того небытия.

Я попыталась открыть глаза. Ресницы слиплись, веки были свинцово-тяжелыми. С третьей попытки мне это удалось.

И я замерла.

Надо мной был не белый, стерильный потолок больницы. Не мигающие лампы и не лица врачей. Над моей кроватью, на темном дереве каркаса, висел полог из струящегося шелка нежного, сиреневого цвета. Свет в комнату пробивался сквозь тяжелые портьеры, мягко освещая резные ножки прикроватной тумбы и ковер причудливого узора на полу.

Тишина. Ни гула аппаратуры, ни шагов по коридору, ни приглушенных голосов. Только собственное, слишком громкое дыхание.

Я лежала на огромной, мягкой кровати, утопая в груде подушек. Тело было чужим. Неповоротливым, ватным. Я с трудом приподняла руку, чтобы протереть глаза, и застыла снова.

Это была не моя рука.

Более тонкая, изящная, с длинными пальцами и аккуратными, бледно-розовыми ногтями. На запястье играли тонкие, хрупкие синие жилки. Я повертела кисть, сжала кулак. Пальцы послушались, но движение было странным, будто через силу. Чужим.

Паника, до сих пор дремавшая где-то глубоко внутри, рванулась наружу, холодной волной затопив грудь. Сердце забилось с бешеной скоростью, отдаваясь глухими ударами в ушах.

«Где я? Что это за место?»

Я попыталась приподняться на локтях. Голова закружилась, боль в виске усилилась, застучав с новой силой. Я снова рухнула на подушки, беспомощно глотая воздух.

Это не больница. Это сон? Галлюцинация? Агония?

Я сжала веки, пытаясь собрать мысли в кучу. Обрывки воспоминаний ударили по сознанию: слепящий свет фар, визг тормозов, холод асфальта, маска на лице, та самая, сжигающая боль… Я должна была умереть. Я чувствовала это. Так что же это?

Мое дыхание перехватило. Я заставила себя снова открыть глаза и медленно, преодолевая слабость и головокружение, повернула голову набок.

На тумбочке стоял изящный серебряный поднос с пустым кувшином и чашкой. Рядом лежала закладка с вышитыми цветами. И еще… маленькое, овальное зеркальце в перламутровой оправе.

Дрожащая, чужая рука потянулась к нему почти сама собой. Пальцы с трудом обхватили гладкую ручку. Замирая от ужаса и какого-то нелепого, болезненного любопытства, я медленно поднесла зеркальце к лицу и вгляделась в свое отражение.

Из серебристой глубины на меня смотрела незнакомка.

Да, это было мое лицо... почти. Такая же форма подбородка, разрез глаз. Бледное, почти прозрачное лицо в рамке темных, вьющихся волос. Огромные, широко распахнутые глаза незнакомого, ярко-синего цвета, полные такого же немого ужаса, что и у меня внутри. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, были гораздо длиннее. Высокий лоб, тонкие, аккуратные брови и губы, бескровные от страха.

Это была я. И это была не я.

Я водила зеркалом, и незнакомка повторяла мои движения. Я моргнула — она моргнула. Я прикоснулась пальцами к щеке — и она сделала то же самое.

Зеркальце выскользнуло из ослабевших пальцев и с глухим стуком упало на ковер.

Во рту пересохло. Мир плыл и колебался, как в дурном сне. Это было хуже любой боли, любого кошмара. Это была полная, абсолютная потеря себя. Я была заперта в чужом теле, в чужой комнате, и единственное, что осталось от меня настоящей — это паника, сжимающая горло ледяным кольцом.

Я сжалась под шелковым одеялом, пытаясь стать меньше, незаметнее, пытаясь хоть как-то совладать с дрожью, которая била меня изнутри.

«Лена, — отчаянно твердила я себе в пустоту. — Меня зовут Лена. Я попала в аварию».

Но голос в голове звучал чуждо и тихо, тону в громком, навязчивом шепоте другого, единственного сейчас вопроса:

Кто я теперь?

Я зажмурилась, пытаясь загнать навязчивый шепот обратно в небытие, глубоко вдохнуть и хоть как-то унять дрожь. Нужно было думать. Но мысли путались, разбиваясь о стену животного ужаса.

Внезапно из-за двери донеслись быстрые, яростные шаги. Они не шли — они рушили тишину, гулко и грозно отдаваясь по деревянному полу. Дверь не открылась — ее вырвали с такой силой, что та захлопнулась о стену, заставив содрогнуться воздух в комнате.

В проеме, заполняя его собой, стоял он.

Высокий, мощный, дышащий гневом. Дорогой камзол сидел на нем как вторая кожа, подчеркивая плечи и сжатые кулаки. Его лицо, красивое и жестокое, было искажено холодной яростью. Темные глаза, как раскаленные угли, впились в меня, пригвоздив к кровати.

— Довольно валяться! — его голос прорвался сквозь зубы, низкий, хриплый от злости. Он врезался в тишину, как обух топора. — Вставай! Хватит этого жалкого спектакля, Эллена!

Он ворвался в комнату, не просто войдя, а захватив ее своим присутствием, своим гневом. Воздух стал густым и горьким от его ненависти.

Глава 2. Крупицы информации

Следующие несколько часов я провела в оцепенении, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, боясь, что он вернется. Губы все еще пылали, а на память о его пальцах на подбородке проступал легкий синяк. Я была поймана в ловушку этого чужого, красивого тела и этой чужой, враждебной жизни.

Мои мысли прервал тихий, но властный стук в дверь. Прежде чем я успела испугаться или ответить, дверь открылась.

В комнату вошли двое.

Пара лет пятидесяти, одетая с безупречной, почти пугающей строгостью. Он — высокий, с седеющими висками и холодным, словно высеченным из камня лицом. Она — худая, с горделивой осанкой, в темном платье с высоким воротником, ее лицо было маской спокойствия, но в глазах читалась усталость и легкое раздражение.

Они остановились у кровати, не приближаясь, как будто осматривая неодушевленный предмет, доставивший им хлопоты. Воздух в комнате стал ледяным.

— Ну вот, ты и пришла в себя, — произнесла женщина. Ее голос был ровным, вежливым и абсолютно безжизненным, как стук каблуков по мрамору. — Доктор сказал, сотрясение и испуг. Ничего серьезного. Тебе следует благодарить судьбу, что отделалась так легко после твоей… неосторожности.

Она сделала небольшую, значительную паузу, дав мне понять, что в «неосторожности» она слышит «истерику» и «каприз».

— Мы были крайне обеспокоены, — добавил мужчина. Его бас был низким и глухим, без единой эмоциональной ноты. Это была не забота, а констатация факта, и в его тоне сквозило скорее разочарование, чем беспокойство. — Дерек был вне себя. Твои выходки бросают тень не только на тебя, но и на нашу семью и на семью твоего жениха. Это неприемлемо.

Я попыталась сесть, опираясь на слабые, ватные руки.
— Я… я не помню… — мой собственный голос, тихий и сиплый, прозвучал жалобно и неубедительно.

Женщина — мать? — взмахнула рукой, отрезая мои попытки что-либо объяснить.
— Не стоит притворяться хуже, чем ты есть, Эллена. Мы не собираемся упрекать тебя дальше. Дерек уже все нам объяснил.

Что именно он объяснил? — пронеслось у меня в голове.

— Ты должна взять себя в руки и оправиться от этой… травмы, — слово «травма» она произнесла с легкой насмешкой. — Свадьба не будет отложена из-за твоих нервов. Ты причинила всем достаточно волнений.

Она посмотрела на меня так, будто я была непослушной собакой, испортившей дорогой ковер. В ее взгляде не было ни капли тепла, ни материнской ласки. Только холодное, отстраненное ожидание, что я наконец-то начну соответствовать их планам.

— Отдыхай, — резко подвел черту мужчина. — И подумай о своем поведении. Ты не ребенок, чтобы падать в обмороки от дурного настроения.

Они повернулись и вышли так же бесшумно, как и вошли, оставив меня в гробовой тишине. Дверь закрылась беззвучно, в контрасте с яростным уходом Дерека.

Но их холод был страшнее его гнева. Его ярость была хоть каким-то чувством, пусть и уродливым. Здесь же не было ничего. Ничего, кроме ледяного, безразличного ожидания, что я перестану быть проблемой.

Они не видели дочь. Они видели бракованный товар, который нужно поскорее сбыть с рук, чтобы он не навредил репутации магазина.

Я медленно опустилась на подушки, уставившись в сиреневый шелк балдахина. Комната, еще несколько минут назад казавшаяся просто чужой, теперь ощущалась как тюрьма. Роскошная, мягкая, но от этого не менее надежная.

Мысли лихорадочно метались, натыкаясь на стену незнания. Дневник. В книгах всегда есть дневник. Или письма. Я заставила себя подняться с кровати. Мир снова поплыл перед глазами, закружилась голова, но я уперлась руками в шелковое покрывало и переждала волну слабости.

Мне нужно было осмотреться.

Я медленно, как старуха, сползла с высокой кровати и сделала несколько шагов по мягкому ковру. Ноги были ватными, но держали. Комната была большой, заставленной дорогой, темной мебелью. Письменный стол у окна оказался почти пустым — лишь перо, чернильница и несколько листов чистой бумаги. Ни намека на личные записи.

Разочарование начало подступать горьким комом к горлу, когда в дверь снова постучали. На этот раз стук был робким, почти неслышным.

— Войдите, — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Дверь приоткрылась, и в проеме показалась девушка в простом сером платье и белом чепце. Служанка. В руках она несла поднос с тарелкой дымящегося бульона и кувшином воды. Ее глаза были опущены в пол.

— Добрый день, барышня, — прошептала она, не поднимая головы. — Матушка ваша приказали принести вам обед.

Сердце заколотилось с новой силой. Шанс.
— Спасибо, — сказала я, стараясь говорить мягко, не спугнуть. — Поставь, пожалуйста, сюда.

Девушка молча подошла к прикроватной тумбе и опустила поднос. Ее движения были выверенными, автоматическими. Она тут же развернулась, чтобы уйти.

— Подожди! — позвала я, и она замерла, словно вкопанная, все так же не глядя на меня. Я видела, как напряглись ее плечи. — Как тебя зовут?

— Мария, барышня, — последовал немедленный, вымуштрованный ответ.

— Мария… — я сделала шаг к ней, пытаясь казаться безобидной. Слабость и бледность должны были работать на меня. — Мария, я… я после падения… голова еще совсем не соображает. Помнится все как в тумане. Ты не могла бы мне напомнить… как называется наше поместье?

Глава 3. Дневник Эллены

Решение бежать висело в воздухе тяжелым, несбывшимся облаком. Но одного желания было мало. Нужен был план. А для плана нужна была информация. Кто я? Какие у меня есть ресурсы? Куда бежать?

Я снова начала осмотр комнаты, на этот раз не как испуганная жертва, а как заключенная, изучающая камеру на предмет слабых мест. Я открывала шкафы с платьями, трогала безделушки на полках, заглядывала под кровать. Ничего. Ни намека на личность настоящей Эллены, ее мысли, ее тайны.

Отчаяние снова начало подбираться к горлу, холодными щупальцами. Я подошла к письменному столу — массивному, из темного дерева. Я уже осматривала его поверхность. Теперь я решила проверить ящики.

Верхний ящик под сквозным замком был заперт. Я потянула за бронзовые ручки других. Они поддались с глухим скрипом. Внутри аккуратно лежали стопки бумаги, перья, запечатанные сургучом письма, счета из модных лавок. Ничего личного.

С раздражением я попыталась задвинуть ящик обратно. Он застрял, не доходя до конца. Я толкнула его сильнее. Раздался тихий, щелкающий звук — и вдруг из-под столешницы, со стороны, обращенной к сиденью, бесшумно выдвинулась тонкая, узкая панель.

Я замерла, сердце заколотилось. Потайной отсек.

Дрожащими руками я провела пальцами по его дну. Внутри лежал один-единственный предмет. Небольшая, обтянутая темно-коричневой кожей книга без каких-либо опознавательных знаков. Кожа была мягкой, потертой на углах, будто ее часто брали в руки.

С затаенным дыханием я извлекла ее и отнесла к креслу у камина. Пламя трещало, отбрасывая на стены пляшущие тени. Я зажмурилась на секунду, как будто готовясь к прыжку в ледяную воду, и открыла первую страницу.

Аккуратный, утонченный почерк, знакомый и чужой одновременно, поплыл перед глазами.

«День моего восемнадцатилетия. Мне подарили этот дневник. Матушка сказала, что благородной девице полагается вести светские хроники. Но я буду вести хроники своей тюрьмы…»

Слова ударили в виски с силой физического удара. Я жадно проглотила страницу за страницей, впитывая чужую боль, как губка.

Это была не светская хроника. Это был крик души. Страницы были заполнены тоской, одиночеством, страхом. Страхом перед родителями, холодными и отстраненными. Страхом перед будущим, которое казалось предопределенным.

И страхом перед ним.

«Сегодня на балу Дерек снова не отпускал меня от себя. Его рука на моей талии была тяжелой, как камень. Он смотрел на меня так, будто я уже принадлежу ему. Все восхищаются им, а я вижу в его глазах только холодную решимость. Он не любит меня. Он хочет владеть мной».

«Разговор с отцом. Снова. Свадьба должна состояться до конца осени. Он говорит о выгоде для семьи, о союзе домов. Он не слышит меня. Он не видит, что я умираю».

«Он попытался поцеловать меня сегодня в саду. Его губы были жесткими. Я вырвалась. Он рассмеялся и сказал, что мне придется привыкнуть. У меня дрожали колени. Я ненавижу его. Я ненавижу себя за эту слабость».

Я читала, и по коже бегали мурашки. Это был голос настоящей Эллены. Живой, чувствующей, загнанной в ловушку. И я сидела в ее теле, в ее комнате, и дышала ее страхом.

И вот, наконец, на одной из последних страниц, запись, от которой у меня перехватило дыхание.

«Тетя Агата. Единственная, кто понимала. Она всегда говорила, что нужно бороться за свою свободу. Ее домик в деревне… она оставила его мне. Никто не знает. Никто не помнит о том заброшенном месте. Там есть все, чтобы прожить какое-то время. И деньги. Она всегда говорила, что у женщины должен быть свой запасной выход… Сбережения спрятаны в сундуке под половицей в спальне. Если станет совсем невыносимо… если я решусь…»

На этом запись обрывалась. Следующие страницы были чистыми.

Я сидела, сжимая в руках кожаную обложку, и чувствовала, как по щекам катятся слезы. Слезы не только за нее, за Эллену, чья жизнь оборвалась до того, как она успела воспользоваться своим запасным выходом. Но и слезы безумной, всепоглощающей надежды.

У меня появился адрес. У меня появилась цель. И у меня появились деньги.

Страх никуда не делся. Но теперь к нему примешалась решимость. Упрямая, острая, как лезвие.

Я не знала, что случилось с Элленой на лестнице. Несчастный случай? Отчаянная попытка привлечь внимание? Или нечто более мрачное… Но я знала одно: я должна сделать то, на что у нее не хватило смелости или времени.

Я должна была добраться до вдовьего домика тети Агаты.

Впервые за все время в этом теле я почувствовала не только страх. Я почувствовала железную волю к жизни.

Глава 4. Подготовка к побегу

Следующие несколько дней я жила в странном, напряженном подобии рутины. Я притворялась все еще слабой и растерянной, ковыляла по комнате, отворачивалась к стене, когда приходили служанки, и делала вид, что сплю, когда наведывался Дерек. Его визиты стали короче — он был уверен в своей победе и лишь метил территорию, как хищник, знающий, что добыча никуда не денется.

А сама я в эти дни вела тихую, лихорадочную работу.

Список из дневника Эллены был краток и практичен, словно инструкция по выживанию. Я дополнила его своими, уже лениными, соображениями.

Прочная одежда, не привлекающая внимания.

Еда, что не испортится в дороге.

Деньги из сундука.

Теплая накидка.

Нож.

Я перечитала эти строки десятки раз, заучивая наизусть и выискивая между строк скрытый смысл. «Не привлекающая внимания» — значит, нужно избегать всего яркого, дорогого, что могло бы выдать во мне барышню из знатного дома. Я перебрала гардероб Эллены, полный шелков, бархата и сложных кружев. В глубине одного из шкафов я нашла то, что нужно: простое шерстяное платье темно-синего цвета, немного поношенное, вероятно оно принадлежало какой-то служанке. Оно было немного велико мне, но это только играло на руку — скрывало хрупкие, аристократические формы Эллены. Еще я решила взять с собой теплое платье для прогулок и еще одно для верховой езды.

С едой было сложнее. Я не могла просто пойти на кухню и набрать припасов. Каждый мой выход за пределы комнаты немедленно становился бы известен если не родителям, то служанкам, которые доложили бы Дереку. Я начала припрятывать то, что приносили мне на подносе: твердые хлебные краюхи, которые обычно оставались нетронутыми, сухие лепешки, несколько яблок. Я заворачивала их в носовой платок и прятала под матрас. Моя «кладовая» росла медленно и скудно, но это было лучше, чем ничего.

Нож. Этот пункт заставил меня содрогнуться, но я понимала его необходимость. Не для нападения — я сомневалась, что смогу кого-то ранить, — но для защиты, для бытовых нужд, чтобы разрезать веревку или обороняться от дикого зверя в лесу. В одном из ящиков туалетного столика я нашла изящный перочинный ножичек с костяной ручкой, скорее, для разрезания книжных страниц, чем для настоящих дел. Он был мал и хрупок, но это было хоть что-то. Я добавила его к своим скудным запасам.

Теплую накидку я позаимствовала из гардероба — темную, без опознавательных знаков, с глубоким капюшоном, который мог скрыть мое лицо.

И наконец, деньги. Я еще не решалась пробраться в спальню которая когда то принадлежала тетушке Агате и проверить наличие сундука под половицей. Это был самый рискованный шаг. Но я мысленно репетировала его снова и снова, представляя каждую скрипучую ступеньку, каждую тень в коридоре.

Все эти вещи я собирала по крупицам и прятала в старый, плетеный саквояж, который нашла на дальней полке в гардеробной. Он был пыльным и немодным, на него вряд ли бы обратили внимание. Я задвинула его в самый темный угол под кроватью, прикрыв складками покрывала.

Каждый раз, прикасаясь к этим вещам, я чувствовала прилив странной смеси страха и решимости. Это были не просто предметы. Это были инструменты моего побега. Кисточки, краски и холст, с помощью которых я собиралась нарисовать себе новую жизнь.

Я еще не знала, когда и как совершу побег. Но я была готова. Моя сумка ждала своего часа.

Придумать предлог для выхода из комнаты оказалось проще, чем я думала. После ужина я пожаловалась служанке, принесшей поднос, на духоту и попросила открыть окно в моей спальне, а меня проводить в соседнюю, что бы не простудиться у открытого окна. Девушка, привыкшая к странным капризам барышни, лишь кивнула и без лишних вопросов проводила меня до двери той самой комнаты, что когда-то принадлежала тетке Агате и теперь использовалась редко.

Сердце колотилось так громко, что, казалось, его эхо отдается в пустых, темных коридорах. Каждый шаг по скрипучему паркету отзывался во мне гулким страхом. Служанка зажгла свечу в подсвечнике, и дрожащий свет заплясал по стенам, выхватывая из тьмы портреты суровых предков и запыленные вазы.

Спальня. Именно здесь, под половицей у старого трюмо, по словам Эллены, был тайник. Я закрыла за служанкой дверь, прислонилась к ней спиной, прислушиваясь к тишине. Ничего. Только треск свечи и бешеный стук крови в ушах.

Я опустилась на колени перед трюмо, проводя пальцами по гладким, прохладным доскам пола. Одна из них, у самой ножки мебели, казалась чуть более темной и потрепанной. Я подцепила ногтем — безуспешно. Вспомнив про перочинный ножик, я достала его. Хлипкое лезвие с трудом вошло в щель. Я нажала изо всех сил, чувствуя, как тонкий металл гнется.

Раздался тихий, но отчетливый щелчок. Край половицы приподнялся.

Дыхание перехватило. Я откинула доску. Внизу зияла темная ниша, а в ней — небольшой, окованный железом деревянный сундучок. Он был тяжелее, чем выглядел. Я с трудом вытащила его на свет и, не в силах сдержать любопытство, откинула крышку.

Золото. И серебро. Не безделушки, а настоящие, полноценные монеты, аккуратно уложенные в несколько рядов и переложенные тканевыми мешочками с туго набитыми бумажными купюрами. Сокровище. Целое состояние, которого хватило бы не на один месяц, а на годы безбедной жизни. Среди этого богатства лежали так же бумаги на дом. Тетя Агата действительно подготовила для своей племянницы запасной выход.

Глава 5. Побег

Тьма за окном была абсолютной, густой и живой. Луна, прячась за рваными облаками, лишь изредка бросала на землю бледные, ускользающие блики. Ветер, мой союзник, завывал в печных трубах и швырял горсти дождевых капель в стекло — идеальный какофонический оркестр для моего безумия.

Я стояла посреди комнаты, уже не своей, а просто точки на карте моего побега, и прислушивалась к стуку собственного сердца. Оно колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть. В ушах стоял звон от напряженной тишины.

Я была готова. На мне было то самое темное, невзрачное платье, поверх — накидка с глубоким капюшоном. В кармане — мешочек с монетами и жалкий ножик. В руке — плетеный саквояж, внезапно показавшийся невероятно тяжелым, словно я нагрузила его не пожитками, а собственным страхом.

Я приложила ухо к дереву двери. Ничего. Только скрип старого дома, вздохи спящих балок и завывание ветра снаружи. Это был мой сигнал.

Медленно, стараясь не дышать, я повернула ключ в замке. Щелчок прозвучал оглушительно громко, как выстрел в тишине собора. Я замерла, вжимаясь в дверь, ожидая, что вот-вот сейчас раздадутся крики, шаги...

Но дом молчал.

Сердце замерло, пропуская несколько ударов, а затем рванулось вскачь с удвоенной силой. Я приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть в щель, и вышла в коридор.

Он был пустым, длинным и темным. Полупрозрачные полосы лунного света, пробивавшиеся из высоких окон, лежали на паркете, как бледные, неровные дорожки. Тени от портретов на стенах казались живыми, их глаза провожали меня, безмолвные и осуждающие.

Я сделала первый шаг. Паркет под мягкой подошвой туфли жалобно скрипнул. Я застыла, сжимая ручку саквояжа до побеления костяшек. Ничего. Только ветер.

Я двинулась дальше, прижимаясь к стене, стараясь ступать как можно тише. Каждый шорох моей одежды, каждый предательский вздох казались мне оглушительными. Мне чудились шаги за каждой дверью, шепот в каждой нише. Воображение рисовало фигуру Дерека, возникающую из мрака, или холодное лицо матери.

Я прошла мимо гостиной, мимо кабинета отца. Дверь в него была приоткрыта, и из щели лился слабый свет тлеющих в камине углей. Я проскочила ее, затаив дыхание, ожидая оклика.

Но оклика не последовало.

Сердце бешено колотилось, посылая по жилам волны то ли страха, то ли странного, пьянящего возбуждения. Каждый мускул был напряжен до предела. Я была тенью, призраком, крадущимся по собственному прошлому, чтобы вырваться в будущее.

Впереди, в конце коридора, темнел пролет главной лестницы. Широкая, мраморная, она вела вниз, в холл, а оттуда — к боковой двери в сад, которую я заметила еще днем. Это был самый опасный участок — открытое пространство, где меня могли увидеть с любого этажа.

Я сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в коленях, и шагнула из темноты коридора на открытую площадку лестницы.

Холодный ночной воздух ударил в лицо, едкий и влажный, пахнущий мокрой листвой, землей и свободой. Я сделала первый шаг по скользкой от дождя гравийной дорожке, затем второй, отрываясь от каменных стен особняка, словно корабль от ненадежного берега.

Парк, такой ухоженный и безмятежный днем, сейчас был полем темных, шевелящихся теней. Ветви деревьев скрипели и стонали на ветру, их изогнутые силуэты напоминали скрюченные пальцы, тянущиеся, чтобы схватить меня. Каждый шорох в кустах, каждый хруст ветки под собственной ногой заставлял сердце останавливаться и снова бешено колотиться. Я шла, пригнувшись, стараясь держаться поближе к темным массам кустарников, сливаясь с ними своим темным плащом.

Свет из окон особняка давно остался позади, поглощенный тьмой. Только я и бесконечная, враждебная ночь. Ветер завывал в ушах, то стихая, то налетая с новой силой, и это было хорошо — его голос заглушал мое предательское дыхание и стук сердца.

Я шла, почти не дыша, ориентируясь по памяти и смутным очертаниям аллей. Каждая тень казалась притаившимся стражником, каждый внезапный порыв ветра, швырявший в меня горсть холодной воды с веток, — чьей-то хваткой. Я сжимала ручку саквояжа так, что пальцы затекали, готовая в любой момент рвануться бежать, не разбирая дороги.

Но дорогу я помнила, она хорошо просматривалась из окна моей комнаты. Прямая аллея, потом направо, к каменной арке, увитой плющом, и дальше — к главным воротам.

И вот они, наконец, возникли из мрака — два массивных каменных столба и кованая решетка, уходящая вверх острыми, как пики, прутьями. Ворота были закрыты.

На мгновение меня охватила паника. Я не подумала об этом! Конечно, их запирают на ночь! Я судорожно схватилась за холодные прутья, бессмысленно потрясла их. Они не поддались, лишь глухо и зловеще звякнули.

Я метнулась вдоль решетки, ища калитку для слуг, лаз, любую щель. И нашла. В нескольких шагах, почти скрытая зарослями бузины, была маленькая, неприметная калитка. Я нажала на железную щеколду — и замерла. Она не была заперта. Видимо, для ночных обходов сторожей.

Сердце ёкнуло от внезапной надежды. Я медленно, стараясь не издавать ни звука, отодвинула тяжелую железную задвижку. Она скрипнула, заставив меня снова вжаться в тень, прислушиваясь. Ничего. Только ветер.

Я толкнула калитку. Она с тихим, жалобным скрипом подалась внутрь, открывая узкую щель. Я проскользнула в нее, задев плечом за мокрый косяк, и оказалась по ту сторону.

Глава 6. Первые дни в доме

Тишина была оглушительной. Не та гнетущая, настороженная тишина поместья Лейнстер, полная скрытых угроз. Здесь тишина была глубокой, полной, принадлежащей только этому месту. Лишь изредка ее разрывал скрип сверчка или треск оседающих бревен.

Я стояла на пороге, медленно выдыхая и осматривая свое новое, пусть и временное, владение. Прямо передо мной находилась гостиная. Она была небольшой, но уютной даже в своем запустении. В центре стоял аккуратный деревянный столик с резными ножками, а к нему были придвинуты два потрепанных кресла с вмятинами на сиденьях, хранящими память о долгих вечерах. У стены притулился небольшой диванчик с выцветшей обивкой когда-то яркого цвета — на ней еще угадывались следы причудливого узора. На стене висела овальная рамка с акварельным рисунком полевых цветов. Полы были из некрашеных досок, покрытых серым, бархатистым налетом пыли. Это была не просто комната; это было место, где когда-то жили, пили чай и вели беседы.

Справа от входа зиял проем в кухню. Здесь, в углу, стояла массивная каменная печь — истинное сердце этого дома, молчаливый и холодный великан. Рядом царил аскетичный, но продуманный порядок: деревянная столешница для готовки, чугунки, аккуратно расставленные керамические крынки для молока и воды. На полках у печи стояли глиняные горшки и миски с потрескавшейся глазурью. Все было скромно, но каждый предмет знал свое место.

Слева я обнаружила небольшую комнатку. Дверь была приоткрыта, и внутри виднелись две узкие кровати с тощими тюфяками, маленький табурет и простой сундучок для вещей. Комнатка служанки. В ней, сквозь слой пыли, все еще угадывался слабый запах сухих трав и чистоты. Это открытие почему-то согрело меня больше, чем любая печь — свидетельство простого, но честного труда.

Адреналин побега начал отступать, сменяясь ледяной, пронизывающей до костей усталостью. Я была здесь. Одна.

Первым делом я задвинула ржавый засов на двери. Его скрежет оглушительно громко прокатился по тишине, но звук этот был обнадеживающим. Это был мой выбор. Моя защита.

Холод становился все злее, пробираясь под тонкую ткань платья. Нужно было тепло. Искать дрова. Но сначала — осмотреть все до конца.

Лестница на второй этаж, узкая и крутая, скрипела под моим весом так, будто вот-вот развалится. Я поднялась, затаив дыхание.

Второй этаж встретил меня двумя дверями. Первая вела в спальню. Здесь, под самой крышей, стояла широкая деревянная кровать с резными столбиками, больше похожая на крепость. Рядом — комод с выщербленными уголками и треснувшим зеркалом, в котором мое отражение дрожало и казалось призрачным. На комоде лежала щетка для волос с выпавшими щетинками и серебряная шкатулка, почерневшая от времени. Это была комната тети Агаты. Я чувствовала ее присутствие в каждой вещице.

Это стало последней каплей. Истощение накрыло меня с головой. Я не могла больше ни думать, ни искать дрова. Я скинула с кровати пыльное покрывало, смахнула рукой пыль с простыни, показавшейся мне относительно чистой, и повалилась на жесткие доски, не раздеваясь, кутаясь в свою накидку.

Сон наступил мгновенно, тяжелый и без сновидений, как обморок.

Я проснулась от того, что замерзла. Ледяной холод пробивал накидку и платье насквозь. В щели под крышей свистел ветер. Но вместе с холодом в комнату пробивался и свет. Ясный, холодный, утренний свет.

Спускаясь вниз, я уже смотрела на дом другими глазами. При дневном свете запустение уже не казалось таким зловещим. Лучи солнца золотистыми пыльными столбами пробивались сквозь пыльные стекла окон, освещая парящие в воздухе мириады пылинок. Они танцевали в лучах, словно живая, дышащая субстанция.

Я распахнула дверь, впуская внутрь поток морозного утреннего воздуха. Он был чистым, свежим, пахнущий хвоей и влажной землей. Я сделала глубокий вдох, и впервые за долгое время в груди не сжалось от страха.

Мир вокруг был пустынен и прекрасен. Дом стоял на пригорке, и с порога открывался вид на долину, утопавшую в утреннем тумане.

Животный инстинкт потребовал действий. Нужно было тепло. Вода.

Колодец я нашла сзади дома, почти полностью скрытый зарослями бузины. Вода в нем была темной, но чистой и ледяной. Умываться было пыткой, но вода смыла с лица пыль и следы вчерашних слез.

Дров оказалось немного — лишь небольшой обломанный сухостой под стеной сарая да несколько полешек под навесом. Но их хватило бы, чтобы развести небольшой огонь в печи и согреть хоть немного воды.

Я вернулась в дом с охапкой хвороста и принялась осматривать грозную каменную печь. К моему удивлению, она оказалась вполне исправной. Нашлось и огниво — оставленное кем-то на кухонной полке. Черкаш чиркнула с треском, осветив на мгновение мое напряженное лицо. Я поднесла огниво к смолистым щепкам, и чиркнула еще раз, искры заискрились, затрещали, и вскоре в топке уже весело плясали первые робкие язычки пламени.

Я сидела на корточках перед огнем, протянув к нему онемевшие руки, и смотрела, как загорают в пламени сухие ветки. Это был первый мой костер. Мой собственный. Тепло, медленное и живительное, стало разливаться по телу, оттаивая заледеневшую душу.

В одном из чугунков, найденном на полке, закипела вода из колодца. Я заварила ее щепотками мяты, прихваченными из сада. Горячий, терпкий напиток обжег губы, но согрел изнутри лучше любого вина.

Сидя на полу в кухне у своего первого костра, с кружкой в руках, я окинула взглядом свою крепость. Пыль, паутина, груды хлама в углах. Пустые полки.

Глава 7. Знакомство с Кайденом

Утро началось не с птичьего пения, а с громкого скрипа и злобного ворчания. Я выглянула в окно и увидела причину: старая калитка, поддавшись напору ночного ветра, окончательно сорвалась с нижней петли и теперь лежала под углом, скребя железным углом по земле.

Вздохнув, я накинула платок и вышла во двор. Лина наблюдала за мной с порога, серьезная и настороженная.

— Ничего, починим, — бодро сказала я ей, больше стараясь убедить себя.

Час попыток доказал обратное. Калитка была чудовищно тяжелой. Я пыталась приподнять ее, подставить под нее обломок кирпича, хоть как-то зафиксировать, но все было тщетно. Руки были исцарапаны ржавым железом, на лбу выступил пот, а проклятая конструкция не желала даже сдвигаться с места. Отчаяние начало подбираться к горлу — я не могла даже с калиткой справиться, как я собираюсь защищать этот дом и его новую обитательницу?

Внезапно тень упала на меня. Я вздрогнула и резко обернулась.

В нескольких шагах от меня стоял высокий темноволосый мужчина, он молча наблюдал за моими бесплодными попытками. На его лице не было ни насмешки, ни раздражения — лишь холодная непроницаемость.

— Петля сорвана, — констатировал он своим глуховатым, лишенным эмоций голосом. — Дерево подгнило. Надо менять и столб, и петлю.

— Я... я как-нибудь сама... — пробормотала я, чувствуя, как краснею от смущения и беспомощности.

Мужчина молча постоял, затем повернулся и скрылся за поворотом тропы. Я осталась стоять с горящими щеками, чувствуя себя еще более нелепой и жалкой.

Но через пятнадцать минут он вернулся. В одной руке он нес новый, грубо отесанный деревянный столб, в другой — увесистый ящик с инструментами: молоток, топор, несколько железных скоб и новые, массивные петли.

Не говоря ни слова, он воткнул столб в землю, отодвинул старый, сгнивший, и принялся за работу. Движения его были точными, уверенными, без единого лишнего жеста. Он не спрашивал разрешения, не бросал взглядов в мою сторону. Он просто делал. Молоток глухо стучал по железу, вбивая скобы в новый столб. От его силы и уверенности веяло такой грубой мужской энергией, что я невольно отступила на шаг, наблюдая, завороженная и напуганная одновременно.

Он работал быстро. Вскоре новая петля была намертво вбита в свежий столб, и калитка, наконец, обрела опору. Мужчина навесил ее, проверил движение — она открывалась и закрывалась плавно, без скрипа. Затем он взял топор и несколькими точными ударами расколол старый, сгнивший столб на щепки для растопки.

Все это заняло у него не больше получаса. Закончив, он собрал инструменты в ящик, смахнул стружку с рукава и посмотрел на меня. Его серые глаза были все такими же холодными и безразличными.

— Теперь будет держать, — произнес он и, кивнув на прощание, развернулся и ушел своей твердой, неторопливой походкой.

Он уже сделал несколько шагов по тропинке, когда я нашла в себе силы окликнуть его. Слово вырвалось само, продиктованное грузом неловкости и необходимостью хоть что-то сказать.
— Спасибо вам.

Кайден остановился и медленно обернулся. Его взгляд был все таким же тяжелым и неспешным. Он не улыбнулся, не кивнул, не отмахнулся. Он просто смотрел, заставляя мое спасибо повиснуть в воздухе хрупким и ненужным.

— Не за что, — ответил он наконец, и его голос прозвучал ровно, без интонаций. — Сгнившая калитка — приглашение для всякого сброда. Мне спокойнее, когда границы соседей обозначены.

Его слова были грубыми и прагматичными, но в них не было лжи. Он сделал это не для меня. Он сделал это для собственного спокойствия, чтобы четко знать, где кончается его территория и начинается чужая. Чтобы «сброд», в число которого, вероятно, входила и я, не беспокоил его.

Напряжение между нами было почти осязаемым. Оно витало в воздухе, густое и тягучее, как смола. Это была не просто неловкость от молчания. Это было противостояние двух сил: его — холодной, скалистой, непоколебимой, и моей — дрожащей, скрывающейся, но упрямо не желающей ломаться.

— Вы... вы давно здесь живете? — спросила я, чтобы разрядить обстановку, и тут же пожалела. Вопрос прозвучал глупо и наивно.

Его глаза сузились едва заметно.
— Достаточно, — ответил он уклончиво, давая понять, что тема закрыта. Его взгляд скользнул по моим запачканным землей рукам, по простому, поношенному платью, задержался на моем лице, и мне показалось, что в его глубине на мгновение мелькнуло что-то... оценивающее. — Вам бы перчатки надеть. Руки сотрете в кровь.

И снова — не забота, а констатация факта. Констатация моей неприспособленности.

— Меня зовут Кайден, — отрекомендовался он так же коротко и скупо. — я ваш сосед. Через поле.

Он не протянул руку для рукопожатия, не сделал ни шага вперед. Он просто стоял, как скала, холодный и не приближающийся.

— Лена, — выдохнула я свое настоящее имя, не в силах соврать под этим пронзительным, оценивающим взглядом.

Он кивнул, приняв это к сведению. Его глаза снова вернулись ко мне, и в них я прочитала не любопытство, а легкую, почти незаметную настороженность.
— Если что — я через поле. Но беспокоить по пустякам не советую.

В этот момент, когда он стоял ко мне в пол-оборота, а утреннее солнце высвечивало резкие, четкие линии его профиля, я вдруг с поразительной ясностью это осознала.

Глава 8. Слухи и тени

Мы с Линой втянулись в рутину. Утро начиналось с колодца и печи. День был наполнен работой: я научилась управляться с тяжелым чугунком, дом начал походить на жилище, а не на руины, а в огороде мы с моей помощницей пытались отвоевать у крапивы и лебеды оставшуюся мяту и мелису, что бы запастись этой роскошью на зиму. Лина оказалась неутомимой помощницей, ее худенькие руки ловко справлялись с тем, что мне давалось с трудом. Жизнь, тяжелая и простая, залечивала раны лучше любых лекарств.

Но покой был обманчив. Он треснул, когда я пошла в деревню за новой партией припасов.

Лавка Олсена была тем же местом, где собирались все новости. Я вошла, стараясь казаться спокойной, и принялась диктовать свой скромный список. Пока Олсен собирал заказ, в лавку зашла одна из местных женщин, та самая, что полоскала белье на речке. Увидев меня, она оживилась.

— А, наша отшельница! Как живешь-поживаешь на холме? Не боишься одна в старом доме-то? Говорят, там по ночам тетка Агата до сих пор бродит, полы скрипят...

Я натянуто улыбнулась, делая вид, что меня забавляют эти суеверия.
— Полы скрипят у всех старых домов. Я уже привыкла.

— Ну, раз привыкла... — женщина переминалась с ноги на ногу, явно надеясь пообщаться. — А мы тут недавно вести новые слыхали. От купца, что из города проезжал. Говорит, там, в столице, переполох у знатных господ. Дочка одна, из самых что ни на есть знатных, убегла от жениха прямо перед свадьбой! Представляешь? Избаловалась, видать, богатая да беспутная. Жених-то, сказывают, чуть с ума не сошел, всю округу на уши поставил, ищет ее. Награду огромную сулит тому, кто укажет, где она.

У меня похолодели пальцы, и я судорожно сжала край прилавка, чтобы они не дрожали. Кровь отхлынула от лица, и я почувствовала, как по спине пробежал ледяной пот.

— И что, нашли? — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Кто ж ее знает! — женщина азартно махнула рукой. — Говорят, нет. То ли в монастырь подалася, то ли с любовником укатила за границу. Деньги-то у них, у этих богатеев, куры не клюют! Могла куда угодно рвануть. А жених-то, говорят, красавец писаный, да грозный очень. Не поздоровится ей, коли найдет ее.

Олсен, молча слушавший наш разговор, хмыкнул, заворачивая мою покупку в грубую бумагу.
— От добра добра не ищут. Видно, дура непутевая. Нормальные люди о хлебе насущном думают, а не от женихов сбегают.

Его слова должны были меня успокоить, но они лишь вогнали новую занозу страха. Вот какой меня видят со стороны. «Дура непутевая», «избалованная», «беспутная». Они не знали правды. Они не знали Дерека. И эта незнающая толпа могла стать для него идеальным инструментом.

— Да уж, — бессмысленно пробормотала я, хватая свою сумку. — Спасибо, Олсен, буду ждать доставки.

Я почти выбежала из лавки, чувствуя на спине любопытные взгляды. Каждый шаг по деревенской улице отдавался в ушах оглушительным стуком. Мне казалось, что все смотрят именно на меня, что все уже все знают и только ждут момента, чтобы указать на меня пальцем.

Страх стал моим постоянным спутником. Он дремал где-то на краю сознания, просыпаясь каждый раз, когда на дороге появлялась незнакомая повозка или когда слишком пристально смотрел один из местных мужиков.

Однажды, возвращаясь с поляны, где мы с Линой собирали хворост, я увидела у своего дома лошадь. Не рабочую клячу, а крепкого, породистого гнедого мерина. Возле калитки стоял незнакомый всадник в дорожном плаще, о чем-то оживленно беседуя с... Кайденом.

Я замерла за стволом старой сосны, вцепившись в руку Лины. Сердце бешено колотилось. Они нашли меня.
Но нет. Никакой агрессии. Незнакомец что-то рассказывал, жестикулируя, а Кайден слушал, опершись плечом о косяк калитки, его лицо было, как всегда, непроницаемым.

Через несколько минут незнакомец кивнул, вскочил в седло и ускакал в сторону деревни. Кайден остался стоять на месте, глядя ему вслед. Затем его взгляд медленно повернулся и нашел меня в укрытии. Он не удивился. Казалось, он знал, что я там, все это время.

Сжав пальцы Лины, я вышла из-за дерева и медленно побрела к дому. Кайден ждал, не двигаясь.

— Кто это был? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Гонец из города, — коротко бросил он. Его серые глаза изучали мое лицо, выискивая признаки паники. И находил их. — Привез вести.

Я молчала, боясь спросить.

— Твой жених тебя ищет, — сказал он наконец, и слова его упали, как камни. — Нанял людей. Они опросили все постоялые дворы и почтовые станции на главных дорогах. Кто-то вспомнил девушку, подъехавшую на подводе и уехавшую дилижансом вглубь страны. Один из кучеров готов поклясться, что высадил такую именно в Ольховке.

Мир поплыл у меня перед глазами. Я почувствовала, как подкашиваются ноги. Лина испуганно прижалась ко мне.

— Они... они уже едут сюда? — прошептала я.

— Пока нет. Пока это только догадки и слухи. Но они проверят их. Всех новых женщин в округе будут проверять. Особенно тех, кто появился внезапно и живет вдали ото всех.

Его взгляд скользнул по моему лицу, по простому платью, но я-то знала, что никакая одежда не скроет аристократических черт Эллены, ее манер, ее страха.

— Ты должна быть готова, — сказал он безжалостно, но в его голосе не было злорадства. Был холодный, безэмоциональный расчет. — Они будут задавать вопросы. В деревне уже шепчутся.