Предатели - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Айя Субботина (самиздат)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Глава первая: Анфиса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая: Анфиса

Платье Светы мне жуть как велико.

Портниха охает и вздыхает, чуть не проглатывая шпильки, всплескивает руками и нервно подбирает то тут, то там, пытаясь скрыть очевидные недостатки.

Света выше меня.

У Светы длиннее ноги и больше грудь.

У Светы шире бедра.

Но Света сейчас далеко – не достать, не догнать.

Сестра, что же ты наделала?

Зачем ты так со всеми нами?

— Тушь потечет, - строго, словно генерал на плацу, командует мать. Подходит, резко и грубо, словно с куклой, опускает мои руки вниз, подальше от лица. – Тебе не стыдно сопли пускать?

Мне очень стыдно.

В мои-то двадцать шесть и с такими внешними данными вдруг отхватить самого Островского – это даже не удача. Это – чудо.

Чудо для всех нас, потому что меня предложили наобум, просто так, вдруг согласится взять взамен красивой Некрасовой – некрасивую.

Никто не верил, что согласится.

А Островский посмотрел на меня, как барин на вошь, покрутил пальцем, чтобы показала себя со всех сторон, и сказал: «Беру».

Даже для приличия не поторговался. Хотя мог.

Ох, Светка, зачем ты так со мной?

— Это никуда не годится! – вскидывает руки портниха и почему-то яростно трет и без того покрытые странными высыпаниями щеки. – Я просто… отказываюсь!

Мать медленно поворачивает голову в ее сторону.

Молча, как она умеет. Взгляд, от которого вянут цветы и замертво падают птицы. Вот так же она и на меня смотрела всю жизнь, потому что младшая «рожей не вышла», и у нашего бедного, но очень именитого семейства вдвое уменьшились перспективы снова заблистать в свете богатств наших с сестрой будущих мужей.

— Ты дура? – спрашивает мать, чуть не кроша несчастную портниху взглядом. – Ты знаешь, за кого она выходит замуж? Знаешь, что с тобой сделает ее муж, если хоть в одной газете напишут, что невеста Островского была «недостаточно элегантна»?

— Но я не… - лепечет несчастная женщина, боком подходя к небольшому возвышению посреди комнаты, на котором я уже битый час изображаю безмолвный манекен. – Я попробую, Инга Игоревна.

— Нет, милочка, - щурится мать. – Ты – сделаешь на совесть. И у тебя в запасе целый час. Один великий генерал говорил, что за шестьдесят минут можно начать и выиграть войну.

Ее любимая цитата.

Я слышала ее так много раз, что даже пыталась найти первоисточник, чтобы узнать, кто же выиграл целую войну всего за один час. Так и не нашла. И поняла, что мать просто все придумала. Но ведь куда интеллигентнее прикрывать амбиции чьими-то цитатами, чем говорить об этом от своего имени.

Мне так отчаянно хочется, чтобы она хоть раз оказалась в проигрыше, но и сегодня мать на высоте.

Когда портниха заканчивает, платье сидит на мне так, словно сшито на мою маленькую грудь и узкие плечи. Ничего нигде не топорщится, не выпирает и не вздувается. Кружева лежат на коже, словно приклеенные.

Мать отходит в сторону, обходит меня, осматривая, точно породистую кобылу.

Морщится.

Как обычно.

Для нее все недостаточно идеально.

Кроме Светланы.

Которая очень идеально вышла замуж и сбежала за пару дней до свадьбы c Островским.

— Неплохо, - выносит вердикт мать.

И это чуть ли не самая большая похвала от нее, какую я слышала за всю свою жизнь.

Так и хочется спросить, не распять ли себя в угоду ее планам на хорошую жизнь – может, хоть тогда на что-то сгодится и «паршивая овца».

Но я молчу.

Все уже решено.

Все уже не имеет значения.

Как сказал тот парень?

Я вздрагиваю, словно колючий январский ветер пробрался под кожу и выстудил кости.

«Ты нужна здесь только Деве Марии, детка. Христос, я слышал, родился глухим…»

Глава вторая: Анфиса

Днем ранее

В храме холодно, словно в склепе.

Я медленно, на деревянных ногах иду по узкому проходу между ровными, словно под линейку, рядами тяжелых темных скамеек.

Мне страшно.

Мне так страшно, что хочется, как Света, бросить все и убежать. Далеко-далеко, в ту часть света, где я смогу забыть взгляд Островского и его это великодушное: «Беру!»

Отмыться бы, содрать с себя вместе с кожей. Залить в уши расплавленный свинец, да только все равно ведь останется в памяти сухой голос и пустой взгляд. Разве что немного голодный.

Разве мужчине под пятьдесят не должно быть все равно до… секса?!

Я закрываю глаза, прошу Бога простить меня за непотребные мысли в храме его.

Мне нужно помолиться. Сесть на скамью, собраться с мыслями и попросить себе еще немного храбрости. Своей уже совсем не осталось. Ноги, словно спички, выкручивает в обратную сторону, а в голове вертится заевшей пластинкой: «Это не твоя ошибка, не твой грех, не тебе за него на крест…»

А кому же еще?

Когда в семье голод – на убой пойдет даже паршивая овца.

Я останавливаюсь, когда замечаю прямо перед алтарем высокую мужскую фигуру.

Не сразу понимаю, почему испытываю прилив негодования – не все ли равно, кто пришел к Богу в тот же поздний час, что и я?

Но я пришла с просьбами, а этот – с сигаретой и бутылкой абсента. В свете свечей зеленая жидкость отдает желтизной первосортного яда.

Мужчина лениво, как будто ему невыносимо наскучила жизнь, подносит сигарету ко рту, затягивается и, запрокинув голову, выдыхает дым под потолок.

Потом пьет прямо из бутылки.

Яд плещется за стеклом громко, словно шторм.

— Не крадись, мышка, - говорит этот безбожник на удивление низким голосом. – Бог тебя все равно уже увидел.

Я останавливаюсь, покрепче хватаюсь двумя руками за ремень переброшенной через плечо сумки.

Он весь в черном. Потертая с надписью «Трахни нормальность!» кожаная куртка в гранжевом стиле. Кожаные штаны, испачканные ниже колен. Тяжелые армейские ботинки. Рваные полуперчатки, из которых торчат бледные длинные перепачканные пальцы.

Между нами пара метров, но мне страшно подходить ближе.

Не знаю почему.

И дело вовсе не в его странном виде – таких «альтернативных» в метро полно, можно сачком выбирать, как угрей.

Это просто странное, необъяснимое чувство опасности. Как будто если он сейчас повернется – моя жизнь обломится, как замороженная креоном птичья кость: сразу, безвозвратно.

Может быть, вот так и «включается» инстинкт самосохранения?

Стыдно должно быть – испугалась какого-то… панка.

Но все равно пячусь обратно к двери.

Ровно на три шага, потому что мужчина расслабленно, медленно и тягуче, словно у него в запасе еще три века жизни, поворачивается на пятках.

У него глаза – голубые, как у тех мертвецов в известном сериале.

Слишком яркие и слишком безразличные.

Куртка наброшена на голое тело, не застёгнута. На плоском сухом животе – пара косых шрамов, уже побелевших от времени. На худой груди – еще один, свежий, кровоточащий.

Переносица опухла под испачканным пластырем.

В уголке рта – засохшая кровь.

На щеке – темная тень синяка.

Он немного наклоняет голову к левому плечу, и темно-рыжие взъерошенные волосы рваными прядями падают на глаза до самого носа.

Я не могу сдержать испуганный вздох.

Господи, этому мальчишке лет двадцать – не больше. Что с ним случилось?! Кто его так?

— Пришла покаяться, грешница?

Он снова затягивается. Смакует дым, долго перекатывает его во рту, словно экзотическое лакомство. Выпускает тонкой струйкой. Выдыхает со стоном боли… и какого-то порочного удовольствия.

«Всевышний, прости грешника, ибо не ведает он, что творит…»

Идет прямо на меня.

Не могу пошевелиться.

Не могу дышать.

Как будто мало мне было мерзкого взгляда Островского, чтобы теперь цепенеть от страха перед этим… полоумным юным Дьяволом.

Стыдно должно быть, он же просто… мальчишка.

Он останавливается так близко, что я чувствую тяжелую абсентную полынь его дыхания.

— Ты нужна здесь только ей, детка, - тычет в сторону Девы Марии зажатой между пальцами сигаретой. - Христос, я слышал, родился глухим…

У него улыбка безумца.

На его правой щеке следы от тяжело перенесенной ветряной сыпи: россыпь маленьких впадин по коже. Я пытаюсь не смотреть, но это – единственное место на его лице, которое не разбито и не кровоточит.

Глава третья: Рэйн

«Я всегда начинаю самоуверенно, но забиваю хуй и тону у самого берега»

Уже неделю я официально в говно.

Забиваю на учебу.

Забиваю на друзей.

Забиваю на сисястую принцессу Анжелу и на татуировщицу Машеньку.

И бухаю беспробудно.

Тону в абсенте и крепких сигаретах. Сокращаю свою никчемную жизнь максимально быстро и прицельно.

В ней все равно нет смысла, потому что мне не нужно было появляться на свет.

Я в некоторой степени фаталист, и верю, что, если судьба намеренно хочет от кого-то избавиться – мешать ей нельзя.

Отец не хотел, чтобы я появился на свет. Притащил мою несчастную безродную мать в больницу, но даже за большие деньги ей отказались делать аборт, потому что на тот момент, когда стало известно о моем существовании, я уже вымахал здоровенной неоперабельной опухолью у нее в животе.

Потом я родился на два месяца раньше срока.

И каким-то образом смог самостоятельно сделать первый вдох.

И опять выжил.

В три с половиной я вывалился из окна, поломал руку и ногу, но мой череп и позвоночник остались целыми.

В десять я связался с какими-то гопниками и попал в перестрелку. Доктор сказал, что три пули «не вынесет» даже здоровый мужик, а не то, что доходяга вроде меня. А потом ходил и охал, рассказывая всем, что сотворил чудо и вытащил меня с того света.

В шестнадцать я заболел ветрянкой, и эта детская болячка чуть меня не прикончила.

Но снова мимо.

Так что сегодня я приперся прямо к Нему. Хрен знает зачем, второй раз в жизни переступил порог церкви, в которой когда-то стоял простой деревянный гроб с телом моей матери.

Я даже не знаю, над чем этот ублюдок – мой отец – развеял ее прах.

Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.

Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.

Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.

А ведь я собирался свалить к сраной матери.

Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.

Зажимаю ее в угол.

Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.

Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву – сразу корчат целок.

— Монашка, лучше заткнись, - почти искренне советую я.

Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком.

Хватаю Монашку за горло.

Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним.

Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд.

Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может – моим дыханием.

Она мычит.

Сопротивляется.

Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти.

Сука, прямо в рану.

В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы – это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем.

— Ты псих! – Монашка замахивается, чтобы врезать мне по роже, но я перехватываю ее руку.

Кончики пальцев – в моей крови.

Сую их в рот, сосу, как чертов вампир. Прикусываю первые фаланги.

Монашка иступлено дрожит.

— Вот так, святоша, - скалюсь почти по-волчьи, - Дьявол порочит чистые души.

У нее необычные глаза.

Может все дело в тусклом освещении, а может потому что я бухой и «зеленая фея»[1] уже устроила шалтай-болтай из моих мозгов, но готов поклясться, что они у нее светло-сиреневые, почти, почти розовые, как у героинь компьютерных игр и сериалов про инопланетян.

Я даже наклоняюсь ближе, чтобы проверить, но в этот момент Монашка приходит в себя, резко вырывает запястье из моей ладони и со всего размаху бьет меня по лицу.

Глава четвертая: Анфиса

Я притрагиваюсь кончиками пальцев к губам, закрываю глаза.

Во рту живо всплывает терпкий вкус алкоголя, от которого у меня задеревенел язык и онемели, кажется, даже зубы. И где-то внизу живота узлом скручивает странное ноющее чувство: мне словно нравится снова и снова возвращаться во вчерашнюю ночь и вспоминать рыжего сумасшедшего Дьявола.

— Нам пора, Анфиса. Хватит делать вид, что тебе все это очень неприятно и обременительно.

Голос матери мгновенно выхолаживает изнутри.

Убивает непотребные мысли.

Напоминает, кто я и для чего предназначена.

Что за глупости были только что в моей голове?!

— Прости, мама, - говорю голосом правильной послушной дочери, которой была всегда, сколько себя помню.

Я с самого детства, с момента, как научилась себя осознавать, слышала, что должна приносить пользу семье. И раз природа не дала мне красоту женщин из семьи Некрасовых, то тогда со мной хотя бы не должно быть хлопот. Если бы Света не сбежала от «предназначения», мне была уготована участь няньки их с Островским будущих детей.

Наверное, мне нужно быть благодарной за такой ее поступок.

Но…

Мать берет меня за плечи и сдавливает до моего окрика.

— Ты будешь женой Островского, Анфиса. Ты понимаешь, что это значит? – Она заглядывает мне в лицо, и я с трудом сдерживаю дрожь. Это ненормально – так трястись от вида собственной матери, но я не знаю, как еще к ней относиться. Любви между нами никогда не было. – Я жду ответ, Анфиса.

— Да, мама, - отвечаю как перед инквизицией. – Я должна быть примерной женой, исполнять все его прихоти и родить наследника.

— И? – не унимается она.

— Не забывать о его детях от предыдущих браков.

— Иииии? – все еще не унимается мать.

Это – самое ужасное.

То, о чем мне противно даже думать, не то, что произнести вслух, а тем более – сделать.

— Анфиса, не заставляй меня… - тихо говорит мать, и я инстинктивно втягиваю голову в плечи.

Обычно после таких слов меня либо на несколько дней запирали в комнате, либо пороли.

Чаще второе.

— Я должна сделать так, чтобы он оставил все свое состояние нашим общим детям. –повторяю сухими губами.

Вот теперь она довольна. И даже почти улыбается, набрасывая мне на лицо длинную и тонкую, как паутинка, вуаль. Расправляет складки, отходит, чтобы оценить общий вид и снова командует:

— Теперь ты готова исполнить свой долг перед семьей. И упаси тебя бог разочаровать меня.

Островский присылает за нами целый «Майбах», украшенный белыми розетками и лентами – немного, но со вкусом.

Сначала – в церковь.

Там пройдет основная церемония – венчание, брачные клятвы и обмен кольцами.

Роспись в ЗАГСе – просто формальность, еще утром я уже подписала все документы, которые привез адвокат моего будущего мужа. То есть, официально, я стала Островской еще несколько часов назад.

За окном – серая и какая-то грязная зима. Точно не вид с открытки.

Но она идеально соответствует моему настроению.

Я снова тянусь пальцами к губам, пользуясь тем, что мать с кем-то говорит по телефону и хотя бы пару минут ей точно не до меня.

Тот поцелуй… Он был гадким, противным и грязным, как и пальцы того парня. Но у меня сводит колени от одного воспоминания о языке между моих губ, о словах, которые словно проникли мне под одежду, под джинсы, под белье…

Нужно остановиться.

Прямо сейчас разрубить веревки и дать мосту рухнуть до того, как я нашла повод сбежать на другую сторону.

У этих чувств есть логическое объяснение, и оно лежит прямо на поверхности.

Я не хочу становиться женой человека, чьи дети почти одного со мной возраста.

Я не хочу отдавать свою девственность мужчине, которого не люблю.

Я просто хочу… хотя один единственный раз почувствовать желание, страсть, нежность, похоть…

Но когда автомобиль останавливается, в моей голове остаются только мысли о долге и обязанностях.

Не каждая женщина рождается для счастья.

Но, по крайней мере, я буду богата.

Отец помогает мне выйти из машины, укладывает мою руку себе на локоть и участливо похлопывает по пальцам. Он хороший незлобливый и абсолютно лишенный амбиций человек. Наверное, потому что не Некрасов. В материнских планах он не фигурирует нигде. Он просто есть, как данность, как необходимый для деторождения элемент.

Но по крайней мере хотя бы одна живая душа улыбается мне с искренним сочувствием.

В церкви яблоку негде упасть, и наше появление встречают аплодисментами, словно начало представления.

Квартет музыкантов со скрипками задает свадебный марш.

Глава пятая: Анфиса

Церемония закончена и гости идут к выходу.

Кажется, их организовывает специально нанятая женщина, которая, словно фантом, то и дело мелькает у меня перед глазами: что-то говорит, напоминает, согласовывает. Распорядитель на свадьбе, должно быть.

Мне все равно.

Я просто хочу, чтобы этот длинный-длинный день, наконец, закончился, хоть впереди самая тяжелая его часть – праздничное застолье.

По такому случаю арендован элитный загородный клуб, куда мы и едем.

В одной машине с Островским я чувствую себя абсолютно беспомощной, хоть он вообще не проявляет ко мне никакого интереса: говорит по телефону, отдает какие-то распоряжения. Ровно и четко, без намека на повышенный тон или раздражение.

«Во всем нужно искать хорошие стороны», - звучит в моей голове голос старшей сестры.

И дальше перечнем: Островский не был замечен в жестоком обращении с двумя своими предыдущими женами, хоть со второй очень долго судился за раздел имущества. Он все-таки не урод. У него красивые зубы и не воняет изо рта. Он озвучил сумму, которую я буду получать ежемесячно «на текущие расходы» и у меня нет ни малейшего представления, куда мне столько денег и что я буду с ними делать.

И за все это от меня требуется лишь покорность, идеальное поведение и, конечно же, наследник, в котором сольются деньги и дворянская кровь.

Стараюсь ухватиться за все эти далеко не последние вещи, но становится только хуже.

— Почему ты до сих пор девственница? – неожиданно спрашивает Островский, когда впереди уже виден высокий каменный забор, за которым надежно спрятан ресторанный комплекс.

Почему-то я была уверена, что он об этом спросит. Но еще в первую встречу.

— Потому что ждала особенного человека.

Когда репетировала, фраза казалась абсолютно логичной.

А сейчас, когда слова сказаны и Марат слегка приподнимает бровь, понимаю, что загнала себя в ловушку.

— Ну и как – дождалась?

Мне кажется, что он впервые проявляет что-то похожее на эмоции – насмехается надо мной. Конечно, в наше время быть девственницей в двадцать шесть – все равно, что носить позорное клеймо. Но я никогда этого не стыдилась и не собираюсь стыдится теперь.

— Нет, Марат. – Впервые набираюсь смелости назвать его по имени. – Не дождалась.

Он пожимает плечами, но за миг до того, как отвернуться, я уверена, что замечаю искру раздражения в его глазах.

Как описать свадьбу человека, у которого есть все и даже больше, чем «все»?

Это не просто богато.

Это неприлично роскошно.

Вызывающе дорого.

А на мой вкус – излишне пафосно и как-то… постановочно.

Даже гости, хоть все они из высших слоев общества и вряд ли дали бы собой понукать, говорят словно по бумажке. Произносят слова поздравления, показательно дарят какие-то винтажные вещи, уникальные произведения искусства, старинные ружья.

Под строгим взглядом матери я ни на секунду не забываю о своей роли: улыбаюсь, принимаю подарки, нахожу слова благодарности.

Рано или поздно этот фарс закончится.

Нужно просто перетерпеть.

Когда на улице начинает темнеть, мне все-таки удается украсть минутку, чтобы сбежать ото всех на припорошенную снегом веранду. Видно, что здесь старались расчистить все для высоких гостей, но с природой не поспорить. В этом году, говорят, и так аномально темная зима, хоть вчера, когда я неслась прочь из церкви и ее странного «обитателя», мне казалось совсем иначе.

Берусь пальцами за деревянные перила, немного наклоняюсь вперед и набираю полную грудь воздуха.

Выдыхаю облачком раскаленного пара и, как мантру, повторяю в своей голове: «Все будет хорошо, все будет хорошо…»

— Что, уже тошнит? – слышу откуда-то справа ироничный женский голос.

Напрягаю зрение, но в темном углу есть лишь рассеянная тень.

Впрочем, она не играет в прятки и медленно выходит на маленькую «арену», образованную желтым светом фонаря.

Лиза, моя падчерица.

С узкой сигаретой, зажатой между идеально ровными пальцами с длинными острыми ногтями. Не рука, а лапа хищной птицы. Даже смотреть неприятно, хоть, говорят, сейчас такое в моде.

— Просто дышу воздухом, - отвечаю я, чуть сильнее кутая плечи в болеро из серебряного соболя.

Она кривит губы и стряхивает пепел прямо под ноги, хоть протяни руку – и на маленьком столике справа стоит ряд бронзовых пепельниц.

— Ты моложе, чем я думала. – Осматривает меня с ног до головы. – Нравится старое мясо?

Это она так об отце?

Я слышала, что в богатых семьях свои причуды, но даже мне, хоть меня никогда не баловали деньгами и вседозволенностью, не пришло бы в голову сказать что-то подобное о своих родителях.

— Я вегетарианка, - мой ответ.

Глава шестая: Анфиса

Я никогда не представляла какой будет моя свадьба.

Сколько себя помню, в жоме разговоры велись только о возможном замужестве старшей сестры, а я всегда была где-то на периферии, как человек, который послужит семье «другим образом»: нянькой детей Светы, сиделкой престарелым родителям или что-то в таком же духе.

Может из-за этого мне все равно, что свадьба, которой у меня не должно было быть, проходит сквозь меня транзитом.

Заканчиваются поздравления и подарки.

Заканчивается день.

Нас с женихом провожают до машины: мы уезжаем первыми, а у гостей продолжится веселье до последнего ушедшего.

По дороге до дома Островский молчит: смотрит не в телефон, а куда-то перед собой, развязывая узел галстука и медленно, словно многофункциональный аксессуар, наматывая его на руку.

Я вспоминаю хватку этих пальцев и потихоньку отодвигаюсь на максимально возможное расстояние.

Муж это замечает.

— Боишься меня?

Интересно, какой ответ он желает услышать после того, как чуть не сломал мне ногу?

Вряд ли правдивый.

— Мне… нужно немного времени, чтобы привыкнуть к вам. Я не привыкла находиться наедине с мужчиной, которого едва знаю.

Удивительно, но он даже одобрительно качает головой. Правда, в его словах совсем иный смысл:

— Это хорошо, что ты не привыкла к мужчинам. Надеюсь, - бросает взгляд на роскошные золотые с бриллиантами часы, - тридцати минут тебе хватит, чтобы узнать меня поближе.

— Тридцати минут? – не понимаю я.

— Пока доедем до дома. Супружеский долг? – Уже откровенно издевается. – Тебе это о чем-то говорит?

Мне снова не удается унять дрожь.

От одной мысли о том, что этот огромный мужчина будет прикасаться ко мне своими огромными, покрытыми тонкими темными волосками руками, становится дурно до тошноты. Хочется покрыть кожу защитным слоем бетона, надежно зацементировать себя от всего, что может причинить вред, но больше всего – от Островского.

— Хвати трястись, дура, - снова злится Марат.

Мой взгляд автоматически находит его руки – не тянутся ли ко мне?

Нет, вместо этого он занят запонками. Справившись с одной, вторую руку тычет мне, и я очень медленно, но все-таки достаю ее из петли.

Протягиваю на раскрытой ладони.

Марат поглядывает так, словно даю ему навозного червя, а не его собственное украшение, стоимостью больше, чем вся моя жизнь.

Я даже не успеваю предугадать, что он собирается сделать, когда Островский вдруг резко хватает меня за лицо, сдавливает щеки и нависает надо мной злой и беспощадной тенью.

— Слушай очень внимательно, девочка, потому что я привык к понимаю с первого раза. Второй раз не повторяю никогда – просто исполняю то, что пообещал. Ты – моя жена. Мне плевать на твои розовые фантазии и мечты, на принца из девичьих грез и всю эту херню. Ты принадлежишь мне. И так уж получилось, что я заплатил тебя гораздо больше, чем ты стоишь. Поэтому ты будешь раздвигать ноги всегда, когда я захочу. Будешь делать все, что я захочу. Говорить и даже дышать, когда я разрешу. И мне глубоко плевать, как эти правила отразятся на твоей хрупкой душевной организации. Если в течение полугода ты не забеременеешь…

Он многозначительно щурится.

Всевышний, помоги мне не сойти с ума от ужаса…

— Я привык избавляться от бесполезных вещей, Анфиса. Включая бесполезных женщин. Так что в твоих же интересах не корчить из себя целку и дать мне обещанного наследника как можно скорее.

Только теперь я понимаю, как люди сходят с ума от страха.

Не медленно и по чуть-чуть, а мгновенно, потому что увиденное или услышанное на части рвет их душу.

Хорошо, что Островский отпускает меня и брезгливо отряхивает руки, словно на них могли остаться частички моей кожи.

Когда подъезжает к его особняку – за городом, на Рублевке – вокруг дома столько света, что можно рассмотреть даже цвет занавесок на окнах второго и третьего этажей. Но я не вижу ничего, кроме носков своих туфель, потому что Света была выше меня и, чтобы не упасть, мне приходится поднимать подол.

Островский идет впереди, молча проходит через длинный ряд домашних работников, и мне приходиться чуть не бежать следом, чтобы не отстать от него.

Кое-как успеваю хотя бы просто кивать всем этим людям.

Захожу в дом вверх по мраморной лестнице.

— Рэйн, какого хрена?!

Мои ноги буквально врастают в пол от того, как яростно кричит Марат.

Рэйн?

Его пес?

— Ты не пригласил меня на свадьбу, - негромкий ироничный голос. – А я приготовил подарок своей новой мамочке.

Знакомый голос. Настолько, что, вспоминая, где я слышала его раньше, прячу губы за ладонью.

Если мой муж узнает, что делал владелец этого голоса…

Глава седьмая: Рэйн

Боль – это просто химическая реакция тела.

Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее.

Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями.

Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады.

А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами.

Только ради этого и пришел.

Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить.

А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу».

Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка.

И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки.

«Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» - мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову.

У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два.

Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе».

Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты.

— Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию?

В сиреневых глазах мелькает непонимание.

Какое-то почти детское.

Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок.

— Уберите эту мразь с моих глаз, - говорит Островский.

И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все это – лишь мелочь, пустяк, о котором уже завтра будет напоминать простая тупая боль. Я привык к ней с детства. Видимо, давая мне тщедушное тело, кто-то там наверху решил, что будет справедливо дать мне и немного толстой кожи, чтобы не так быстро ломаться и не портить ему кайф своей быстрой смертью. Так что на мне все заживает как на собаке.

А уж «папочкины» тумаки особенно быстро.

Жаль, что он все равно не поверит, а то бы я испортил ему кайф от избиения меня каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу.

Пока Островский готовит какой-то пафосный злобный высер, я снова смотрю на свою Безобразную «мамочку». Она еле-еле, но поднимается без посторонней помощи. Потому что ее муженек занят более интересным занятием, чем исполнение обычных мужских обязанностей.

«Привыкай, страшилка, этот мудак понятия не имеет, что такое быть мужем».

— Ты куда смотришь, тварь?

— Ой, не волнуйся, папочка, - кривляюсь я, - на этот раз ты обезопасил себя от выростания рогов. Кроме тебя на эту уродину никто и не позарится.

Он снова бьет.

На этот раз, конечно, прицельнее и сильнее: под челюсть, так, что голова отлетает куда-то назад.

Хрустит шея.

В глазах темнеет.

Ноги подкашиваются и это куда больнее, чем удар и все его привычные избиения, потому что я не хочу дать этой мрази удовольствием видеть меня, упавшим на колени.

Так что держусь из последних сил, хоть уже почти ничего не вижу и совсем ничего не чувствую. Только досаду.

Островский хватает меня за волосы задирает голову так, чтобы я смотрел ему в лицо.

— Появишься здесь еще раз – я тебя лично в гроб уложу, живым, - обещает с явным предвкушением. И выразительно добавляет: - Живым.

Только после этого, наконец, дает команду вышвырнуть меня вон.

Меня выволакивают из дому, бросают в машину и куда-то везут.

Вышвыривают на обочине дороги под маленьким ночным магазином.

Только спустя несколько минут, которые я провожу, валясь в грязном снегу, до меня доходит звук звонящего в кармане куртки телефона. Подношу его к ушу, но говорю еле-еле. Челюсть болит. Ничего, через недельку все заживет как на собаке.

— Рэйн? – Это Анжела, одна из моих подружек. Одна из тех, которые не догадываются, что существуют не в единичном экземпляре. Потому что у меня есть еще и те, которым плевать, где я и с кем, пока со мной можно оторваться и потрахаться в удовольствие. – Что с тобой? Ты снова на сутки пропадаешь!

Глава восьмая: Анфиса

Я не могу понять и переварить произошедшее даже когда полчаса спустя оказываюсь в ванной и самостоятельно, нервно и со злостью буквально сдираю с себя свадебное платье.

Папочка, мамочка…

Рэйн – его сын?

Пытаюсь вспомнить все, что Света рассказывала мне о детях Островского, но она ни разу даже не заикалась о том, что у него есть третий ребенок. Только эти двое – Ян и Лиза, которые всегда на виду и о которых все знают.

Я бы точно запомнила человека с таким странным именем.

Что это за семейные тайны?

Когда платье оказывается на полу испачканной дорогой тряпкой, я испытываю облегчение, что, наконец, избавилась от обременительной ноши статусной невесты. По крайней мере пока моим гардеробом не занялся нанятый стилист – такое пожелание Островский тоже озвучил – я могу еще хоть ненадолго остаться сама собой.

В зеркале у меня не то, чтобы счастливый вид.

Точнее говоря – абсолютно дохлый.

Волосы растрепались, часть шпилек приходится доставать чуть ли не с болью и слезами.

Макияж поплыл, помада растерлась на сторону. Для симметрии и образа Джокера не хватает буквально пары штрихов.

Я нарочно делаю воду в душе похолоднее.

Совсем ледяную не люблю, потому что от нее у меня болит кожа, как после наждачной бумаги.

Захожу внутрь душевой кабинки, долго моюсь, пока кожа не начинает скрипеть под пальцами как отполированная. Поворачиваюсь и разглядываю дорогой зеленый с золотом мрамор отделки, бронзовые вентили кранов, раму зеркала. В этой ванной можно жить – настолько она огромна. Есть даже бамбуковый лежак и зеленый уголок. Понятия не имею, чем подкармливают всех этих крупнолистных монстров, но они выглядят так, словно их только что привезли из влажных тропических джунглей.

Стук в дверь заставляет меня отвлечься от разглядывания роскоши своего нового дома.

И вспомнить, почему я вдруг решила заняться этим прямо посреди гигиенической процедуры.

Чтобы забыть увиденное и услышанное.

— Анфиса? – Голос Островского ничуть не изменился. Он такой же бешенный, как и когда орал на того мальчишку.

Даже в мыслях не могу назвать его сыном Островского.

Господи, что будет, если когда-нибудь мой муж узнает, что накануне свадьбы, мы с Рэйном…

Я закрываю рот ладонью.

— Анфиса, твою мать?

— Я… - Заикаюсь, но кое как беру себя в руки, чтобы ответить, пока он не вышиб дверь. Она кажется тяжелой и дубовой, но что-то подсказывает, что у моего будущего мужа достаточно сил, чтобы превратить ее в щепки. – Мне нужно еще пятнадцать минут.

Он сопит, что-то бормочет сквозь зубы и бьет по двери кулаком.

Звук удара заставляет меня сжаться от страха.

— Пять минут, Анфиса. И больше никогда не закрывай дверь, поняла?!

Я просто киваю, а потом несколько раз торопливо повторяю: «Да».

Он снова бьет по двери и, судя по тяжелым шагам, наконец, уходит.

Быстро вытираюсь, подсушиваю волосы и заворачиваюсь в пушистый банный халат белого цвета. Он мне так же велик, как и платье. Должно быть, тоже подбирался под размер Светы.

Что будет, когда выйду, я знаю.

Нужно как-то подготовиться к неизбежному, но я не знаю как это сделать.

Молилась всю ночь, но молитва не помогает справиться с дрожью и страхом неизбежного.

Он меня не любит и не будет нежным.

Ему плевать на то, что для меня это впервые, кроме, конечно, того факта, что для выведения его чистой родословной это чуть ли не самое важное условие. Чистая кровь. Даже смешно, что в нашем современном мире есть еще люди, которые верят в телегонию[1].

Хотя только благодаря этой вере и устроился наш брак.

Надеюсь, мама, ты получишь все, что так хотела. Будет жаль оказаться проданной задаром.

Я с силой унимаю дрожь в руках, проворачиваю защелку и выхожу из ванной.

Прямо в смежную с ней огромную комнату.

Наверное, она очень дорого обставлена и представляет собой вершину дизайнерского мастерства, но я замечаю только кровать: огромную, стоящую на пьедестале, застеленную черным стеганым бельем. Ни лепестков, ни свечей, ни бутылки шампанского во льду.

Островский сидит на краю.

Подзывает меня пальцем, словно продажную девку.

А когда похожу – тычет куда-то вниз, себе под ноги.

Разводит колени, чтобы я точно видела, что он абсолютно голый и его огромный член налит кровью так сильно, что кожа натянулась до блеска.

— На колени и помоги мне расслабиться, - говорит лениво, а когда я мотаю головой, хватает за запястье и с силой толкает вниз.

Приходится опуститься как он хочет, иначе у меня просто сломаются ноги.

Глава девятая: Анфиса

Я никогда не любила просыпаться.

Сколько себя помню, мои сны были гораздо приятнее реальности. Там я была красивой, свободной и независимой, имела право голоса и была сама вольна выбирать свою судьбу. А потом приходило утро, и от всего этого оставались только призрачные иллюзии, вытекающие сквозь пальцы, словно песок.

Но сегодняшнее пробуждение хорошо хотя бы тем, что я лежу совершенно одна в огромной постели.

Ни единого намека на то, что Марат провел здесь ночь.

И на этом хорошие новости заканчиваются.

Он не дал мне времени. Просто заставил сделать то, что ему нужно, а потом бросил животом на кровать и последнее, что я помню прежде чем боль разрезала мою жизнь на до и после – хриплый приказ: «Кричи, сука, мне так приятнее…»

Я хотела молчать назло, но моего самообладания хватило ровно на несколько секунд.

А потом…

Я медленно натягиваю одеяло на голову и погружаюсь в темноту.

«Надеюсь, ублюдок, я кричала достаточно громко…»

Хочется поспать еще, но дверь комнаты без стука открывается и на пороге появляется женщина средних лет в черном костюме и белой рубашке с пуговицами на мужскую сторону. Вслед за ней входят еще двое – в серых форменных платьях и передниках.

Они только и ждут ее кивка, чтобы броситься наводить порядки: расшторивать окна, впуская в спальню яркий солнечный свет, подбирать брошенные не полу вещи Марата.

Женщина становится прямо передо мной, долго смотрит, как будто чего-то ждет, потом поджимает губы и голосом ученого страуса представляется:

— Меня зовут Агата Эдуардовна. Я управляющая в этом доме.

Приподнимаюсь на локтях, следя за тем, чтобы одеяло было крепко зажато под подмышками. Марат… Он просто уничтожил меня, и я выключилась до того, как подумала о пижаме.

— Я – Анфиса, - называю свое имя и стараюсь, насколько могу, приветливо улыбнуться. – Рада знакомству, Агата Эдуардовна.

Она не трудится ответить взаимностью.

— Хозяин отдал распоряжения. Вам нужно одеться и спустится к завтраку. А потом я покажу вам дом и расскажу, как здесь все устроено.

Хозяин? Отдал распоряжения?

Пока я спала мы тут что, вернулись в дремучее средневековье?

Наверное, я слишком долго перевариваю услышанное, потому что Управляющая выразительно покашливает, привлекая внимание и напоминая о своем присутствии. Когда кое-как заворачиваюсь в одеяло, чтобы выбраться из кровати, поднять с пола халат и пройти мимо женщины в ванну, она смотрит на меня взглядом надзирателя, пришедшего отвести приговоренного на его последний ужин.

Только у меня это завтрак.

Я еле-еле переставляю ноги.

Тянущая боль внизу живота заставляет то и дело привстать на цыпочки, хоть это ни разу не помогает. На ум всплывает сказка про Русалочку, которая получила пару ног взамен за вечное страдание чувствовать под пятками острые ножи. Наверное, мои ноги сейчас точно так же кровоточат, как и ее, только этого никто не видит.

Принимаю душ дольше, чем планировала. Никогда не любила долго сидеть в ванной, но сейчас это единственное место во всем доме, где меня никто не видит.

Но приходиться выбираться, потому что слишком поздно вспоминаю приказ Островского: никогда не закрывать дверь. А я снова закрыла. Просто по привычке. И потому что мне дико быть абсолютно обнаженной там, где меня такой может увидеть кто угодно. Любой, кому взбредет в голову просто нажать на ручку двери.

Когда снова выхожу в комнату, на кровати уже лежит темно-зеленая пара: темно-серое платье-карандаш строгого кроя с короткими рукавами и высоким воротом под брошь, и черный приталенный пиджак. Уверена, что все это абсолютно и безусловно дорого, но все равно мало чем отличается от выверенной в каждой детали униформы прислуги.

Сверху всего этого – белье и плотные чулки под пояс.

Хорошо, что к комнате прилегает отдельная огромная гардеробная, где пока ничего нет. Но зато я могу там спрятаться и переодеться, потому что Управляющая так и осталась стоять на том же месте, словно приколоченная к полу.

После переодевания и возвращения в комнату, рядом с Агатой Эдуардовной стоит женщина лет тридцати с небольшим. Невысокая и полная, пышущая здоровьем, но с каким-то затравленным взглядом. Управляющая представляет ее:

— Наталья, ваша личная горничная.

— Очень приятно, Анфиса Алексеевна. – Она кивает, но не смотрит мне в глаза.

— Наталья поможет вам с волосами. Потом спускайтесь.

Мне кажется – нет, я абсолютно уверена – что после ухода Управляющей, мне становится легче дышать. И судя по оживившимся домашним работницам, не мне одной.

— У вас красивые волосы, Анфиса Алексеевна, - говорит Наталья. – Я могу уложить их вверх.

Приходится пересиливать себя, чтобы сесть на пуф перед туалетным столиком и вытерпеть все это… средневековье: девушку, которая вычесывает мои волосы минимум десять минут без остановок, а потом за пять минут превращает в какой-то шедевр парикмахерского искусства, домашних работниц, которые носятся по комнате и наводят идеальный порядок в идеальном порядке, управляющую, которая осталась где-то здесь невидимым призраком со взглядом стервятника.

Глава десятая: Рэйн

— Я заказала китайскую еду, - с гордостью сообщает Ангелочек, как будто сделала что-то смертельно опасное для ее свежего маникюра.

Потягивается напротив окна, вообще не стесняясь быть голой.

Поправляет волосы, немного оттопыривает задницу и проводить ладонями по груди.

Со стороны может показаться, что напрашивается на еще один утренний секс, но на самом деле это просто акт самолюбования. Она из тех цыпочек, которым есть чем гордиться и за что благодарить мать-природу, и к моему огромному удовольствию ничего из себя не корчит, а любит свое роскошное тело и мордашку. И не скрывает этого.

Скорее всего, это вообще единственный человек, которого она любит.

А я просто драчун, бунтарь и хороший ебарь, поэтому ей со мной хорошо.

Хотя совершенно точно в жизни Анжелы есть солидный папик, который оплачивает все ее «красиво»: квартиру, машину, тряпки, салонные процедуры и поездки.

Она этого никогда не скрывала.

Я у нее «для души».

И чтобы пощекотать нервы, сбегая от старого вялого члена – к молодому и крепкому.

Наши с ней отношения – вся суть современного общества: ложь, азарт и полная, пусть и очень удобная херня.

— Ангелочек, сделаешь кофе?

Она нарочно дует губы, но уже бежит на кухню, чтобы порадовать больного.

Ей нравится играть в сестру милосердия. Уж не знаю почему, но может чтобы успокоить тоненький голосок совести, который изредка воскресает из мертвых и говорит, что она ведет шлюшный образ жизни, и его нужно разбавлять хоть чем-то правильным. Например, вторую неделю выхаживая избитого собственным отцом малолетнего долбоеба.

Я подкладываю под спину еще пару подушек и включаю телевизор, бесцельно перещелкивая каналы, пока на экране не возникает знакомое лицо новой жены моего отца.

Ведущая рассказывает что-то о благотворительном вечере и огромной помощи людям, больным редким заболеванием крови.

Я жду, пока камера на мгновение оторвется от дающего интервью Островского, и поймает стоящую за его плечом страшилку.

Нажимаю на паузу.

Фиксирую ее лицо в тот момент, когда она пытается отвести от лица прядь волос.

Провожу языком по губам, вспоминая вкус ее губ и всхлипы мне в рот.

Сталкиваю одеяло ниже пояса.

Беру в кулак вставший член и, злобно ухмыляясь, провожу вверх и вниз, подрачивая себя почти с удовольствием.

— Эй, Дождик![1] – Моя личная сестра милосердия вдруг взбирается на меня сверху, вертит задницей и запросто натягивается на мой стояк до упора. Закатывает глаза, вертит бедрами и прогибается в талии.

Я нарочно раскидываю руки, давая ей полную свободу действий.

Ангелочек никогда не говорила, кем была до того, как нашла свой шестидесятилетний билет в красивую жизнь, но я практически уверен, что танцевала стриптиз и снималась в порно. Она даже трахается с артистизмом, как будто на камеру.

А в моем больном мозгу, когда в редкие моменты из-за плеча моей красавицы появляется застывшее на экране телевизора лицо мачехи, зреет такой же больной и уродливый, как вся моя жизнь план.

Папочка хочет наследника?

Плохой же я буду сын, если не помогу ему в деле всей его жизни.

Через двадцать минут Ангелочек со мной «заканчивает». Именно это слово лучше всего отражает суть происходящего, где моя роль начинается и заканчивается изображением бревна со стручком подходящего размера и работоспособности. Моя личная сисястая сиделка падает рядом на подушку, закрывает глаза и ничуть не стесняется капель пота на ее идеальной коже. Выглядит совершенно измотанной, но уже через секунду хватает с тумбочки телефон, делает какую-то явно красивую себяшку и постит в инсту.

— Красное или черное? – спрашивает с видом человека, который собирается перерезать провод на взрывающем механизме. Как будто от моего ответа зависит жизнь кучи людей.

— Желтое, - говорю от балды, но именно это работает, потому что в ответ Ангелочек буквально присасывается к моей груди.

Оставляет большой и яркий засос.

Я с этой «наградой» прохожу пару недель точно. Почему-то синяки, царапины и порезы заживают на мне, как на собаке, а вот следы женщин остаются хрен знает на сколько. Засосы, царапины на спине и прочая хуета, оставленная в порыве страсти – иногда Ангелочек так старается, что я становлюсь похож на жертву кота-маньяка.

Придется теперь ждать, пока все это сойдет, прежде чем закатываться к своей второй подружке. Она, в отличие от Ангелочека, живет в мире, где все парни и девушки хранят верность своим половинам. И даже когда я в лоб говорю, что я большое говно, отказывается верить. Она типа учится на психолога и задвигает про мою аутоагрессию и прочие басни.

— Это кто? – спрашивает Ангелочек, когда позже мы валяемся на кровати с коробками китайской еды. Как будто она только сейчас заметила «замороженное» во весь экран лицо.

— Новая жена Островского. – Отправляю в рот какую-то не очень аппетитную на вид хрень в тесте. Она моментально обжигает язык, посылая заряд горечи прямо в мозг. Я такое люблю. И Ангелочек даже не удивляется, когда высматриваю еще одну в ее порции.

Глава одиннадцатая: Анфиса

— Тебе не нравится? – Марат смотрит на меня откуда-то сверху, пока я разглядываю разложенное на бархатной подушке ожерелье с белыми и розовыми бриллиантами.

Нужно радоваться.

Повторяю это в который раз, едва переступили порог дорогого ювелирного салона.

Нужно радоваться, что теперь у меня есть не одно кольцо с бирюзой, доставшееся лично от бабушки, а целая гора драгоценностей, стоимостью на миллионы рублей.

И вот это, которое изготовлено в единичном экземпляре без возможности повторения, тоже будет моим. Нужно просто улыбнуться, посмотреть на мужа и раз в десятый за сегодня, сказать:

— Спасибо, Марат, это очень красиво.

Он делает жест – и девушка добавляет ожерелье в список покупок.

Еще там часы из белого золота, серьги, пара колец, три браслета…

Я не очень хорошо помню.

Покупки забирает охранник, но Марат все равно не спешит уходить.

О чем-то шепчется с девушкой за кассой. Точнее, не шепчется – говорит вполне обычным голосом, только немного тише обычного.

Ему плевать, что я могу услышать, как он интересуется, что бы хотела получить в подарок она. Якобы за прекрасный сервис. А на самом деле…

Я немного поворачиваю голову, и испытываю глубокое отвращение к взгляду этой девицы, которым она оценивает меня с ног до головы. Никак не может понять, отчего же не радуюсь всему этому богатству, почему не становлюсь перед мужем на колени, чтобы выказать всю глубину моей признательности. Она, сразу видно, готова хоть сейчас.

Возможно, если он будет насиловать ее так же, как насилует меня, в следующий раз, когда на горизонте ее жизни возникнет еще одна «не очень счастливая жена олигарха», ей уже не захочется смотреть на нее, как на дерьмо.

— Я задержусь сегодня после работы, - говорит Марата, когда мы снова оказываемся в салоне его автомобиля. – Скажешь, чтобы ужин готовили на тебя одну.

Он никогда не говорит, в котором часу вернется.

Так что сегодня делает это намеренно, чтобы дать мне понять – та девица будет более благодарной за его внимание и заботу.

Возможно, нужно хотя бы попытаться изобразить сцену ревности.

Но я не могу.

Только спрашиваю, что он хочет на ужин.

Марат оставляет вопрос без ответа, и продолжает:

— Диана записала тебя к доктору завтра на два часа дня.

— К доктору? Я хорошо себя чувствую.

— И мне это не нравится, - жестко обрубает Островский.

Он очень выразительно смотрит на меня злыми синими глазами.

И, пусть не сразу, но до меня постепенно доходит, что он имеет ввиду.

С момента нашей первой брачной ночи – кошмаре, который я никогда не смогу забыть – прошло уже три недели. Марат регулярно использует меня. Назвать то, что происходит в нашей постели как-то иначе, не могу даже в мыслях. Он просто приходит, выбирает позу, которая ему нравится, берет меня и кончает.

Островский хочет наследника благородных кровей.

Скрестить ту ветку его семейного древа, которая тянется от каких-то польских князей – с моей.

Хочет наследника, про которого будет говорить, что в его жилах течет кровь Романовых.

— Надеюсь, Анфиса, - Островский без предупреждения хватает меня за подбородок, сдавливая до россыпи красных пятен перед глазами, - с тобой все в порядке. В противном случае я буду очень… очень расстроен.

Я даже не знаю, что ему ответить.

Каждый раз, когда мне начинает казаться, что я привыкаю к его грубому обращению, Островский делает что-то вот такое – и я снова трясусь от страха.

Потому что теперь живу в его мире. Вселенной, где правят некоронованные короли, которым ничего не стоит превратить жизнь человека в кошмар. Любого человека, если он стоит хотя бы на ступень ниже. А я для него просто паразит, которого он вынужден терпеть рядом по необходимости. И стоит мне взбрыкнуть…

Он как будто понимает, о чем думаю.

Хотя неудивительно. За столько лет наверняка научился читать по лицам. Иначе не был бы он Маратом Островским – человеком, который богат настолько, что под него не рискуют копать даже самые правдолюбивые СМИ. Не считая парочки совсем уж бесстрашных блогеров.

— Я просто хочу, чтобы моя племенная кобыла сделала то, ради чего я ее купил, - медленно, словно разговаривает с совсем отбитой, разжевывает Марат. – Ничего сложного, Анфиса. Я трахаю тебя каждый день. Стараюсь выполнить то, что должен. И пока что в нашем браке, я – тот человек, который прилежно выполняет свою часть сделки. А ты только очень «старательно украшаешь» мою жизнь своим постным лицом.

Это он о подарках.

О мехах, драгоценностях, сумках от «Шанель» и «Диор», красивой жизни, за которую я недостаточно долго и красиво валяюсь у него в ногах.

Точнее, не валяюсь совсем.

Хоть мне и страшно, что однажды та часть его мозга, которая хоть немного контролирует тело, впадет в кому, и он сделает со мной то же самое, что сделал с собственным сыном.

Глава двенадцатая: Анфиса

В медицинском центре, куда меня привозит водитель, провожу около двух часов.

Сначала долго и скрупулезно собирают анамнез: выспрашивают обо всех болячках, вплоть до прабабки, у кого и сколько было детей, как проходили обе беременности моей матери. Как будто я могу знать обо всем этом. Единственное, что я точно могу сказать о ее периоде «дважды по девять» - так она сама говорит – так это то, что меня она родила ногами вперед, мучительно и долго, и после этого утратила возможность вновь стать матерью.

После заполнения карты, меня ведут на осмотр.

Потом на анализ крови.

Потом еще в какой-то кабинет.

Потом снова к врачу, и снова на осмотр.

Чтобы в конце концов, когда я просто перестаю понимать, кто все эти люди и чего они от меня хотят, оказывают в кабинете своего ведущего врача. Он сам усаживает меня в дорогое кожаное кресло, прикрывает дверь до щелчка и только усевшись за стол, снимает очки, чтобы потереть красную переносицу.

Абсолютно уверена, что ничего хорошего сейчас не услышу.

И уверена, что новость, которую скажет доктор, тоже не очень его радует.

Он наверняка уже успел пообщаться с Островским.

Знает, что с ним случается, когда-то что-то не по его.

— Анфиса, у вас непроходимость маточных труб. Судя по вашим снимкам и анамнеза – это врожденная патология. Вы указывали на… - Он опускает нос в мою медицинскую карту, прикладывает очки, чтобы прочесть, - болезненные менструации и боли внизу живота. Это один из частых сопроводительных симптомов врожденных причин неправильного развития матки и маточных труб.

Я складываю руки на коленях, как прилежная ученица, которую впервые в жизни отчитывают за контрольную с грубейшими ошибками. А она знать не знает, почему так произошло, потому что писала как обычно.

— Боюсь, что при таком диагнозе… - Доктору словно страшно произносить его вслух, поэтому он встает, подходит ко мне и, глядя сверху вниз, говорит: - Я рекомендую вам и вашему мужу процедуру ЭКО. Конечно, есть несколько способов улучшить ситуацию хирургическим вмешательством, но, опираясь на свой личный опыт, могу сказать, что максимум, на что мы можем рассчитывать – пять, может быть, десять процентов к вашим почти нулевым шансам забеременеть самостоятельно. И при этом подобные операции требует подготовки и длительного периода восстановления. То есть, в случае хирургического вмешательства, я буду настаивать на минимум полугоде отсрочки беременности. А лучше бы воздержаться от попыток завести малышка в течение года.

Моя горькая улыбка вызывает у него такую же реакцию.

— Доктор, Марат Островский привез меня сюда, потому что считает ненормальным, что спустя три недели его «активных стараний», я до сих пор не забеременела. Думаете, он откажется от этого ребенка на полгода? На год?

Мотаю головой, представляя, в каком бешенстве будет Островский.

— Тогда вам нужно поговорить с супругом, Анфиса, и убедить его согласится на процедуру ЭКО. Многие семейные пары проходят через это и… - Он запинается. – Иногда у них все получается с первого раза.

Представляю лицо Островского, когда скажу, что ему придется ездить в больницу, проходить кучу процедур и сливать сперму в баночку для забора. И все это только потому, что его жена появилась на свет с врожденным дефектом – неспособностью сделать то единственное, ради чего он вообще на ней женился.

Интересно, каким образом он будет вымещать злость?

Поднимаюсь, благодарю доктора за все и обещаю «найти для мужа подходящие слова».

Мы оба понимаем, что в этой ситуации никакие слова не будут подходящими кроме, разве что, «Марат, я беременна».

На улице жуткий мороз, но я говорю водителю, что после визита к врачу мне нужно немного погулять. Он не оставит меня одну, как и любой натасканный цепной пес. Будет просто держаться на расстоянии, наблюдая.

Я знаю, что мои телефонные разговоры прослушиваются.

Поэтому захожу в ближайший кафетерий, становлюсь в очередь за кофе и, когда нахожу в толпе подходящего вида девушку, поворачиваюсь к ней, вкладываю в руку пятитысячную купюру и прошу одолжить мне телефон. Она пожимает плечами и без проблем вкладывает мне в ладонь свой айфон с разбитым экраном.

Я набираю мать и в двух словах пересказываю ей «приятные новости».

Ее несомненное достоинство в том, что она никогда не паникует, даже когда случается что-то абсолютно не входящее в ее планы. Побег Светы заставил ее лишь сморщить нос и сказать: «Что ж, теперь я знаю, для чего мне вторая дочь».

— Островский знает? – без предисловий, спрашивает мать.

— Нет, я сразу позвонила тебе.

«Ты ведь архитектор всего этого, и с тебя Марат тоже спросит».

— Доктор – что он за человек?

— Разумный, - уже понимаю, куда она клонит. – Достаточно острожный, чтобы не лепить из Марата дурака.

— Нет такой осторожности, которую нельзя было бы купить.

— Мам, он не будет покрывать меня хотя бы потому, что его нанял и ему платит Марат.

Глава тринадцатая: Анфиса

Он правда засыпает.

Причем буквально на глазах, вырубается за считанные минуты, о чем сообщает громким выразительным сопением в подушку. Разворачивается на живот, укладывает руку на мою подушку.

Одеяло сползает ниже.

Обнажает выразительные ямочки над ягодицами.

Я закрываю глаза, по памяти пододвигаюсь максимально близко, нащупываю край одеяла и что есть сил тяну его вверх. Мальчишка даже не шевелится.

Сажусь на пуф и соображаю, что делать.

Наша с Островским спальня – единственное место в доме, где нет устройств слежения. Он достаточно безумен, чтобы подозревать всех и вся, но при этом слишком много мнит, чтобы поверить в то, что кто-то может проникнуть в его личную комнату. Как будто это слишком даже для совсем отбитого психа.

Его сын это знает, раз пробрался именно сюда.

Интересно, что между ними произошло?

И что мне теперь делать со всем этим «счастьем»?

«В любой непонятной ситуации, - как любила говорить Света, - всегда принимай душ».

Я долго моюсь, привожу в порядок волосы, потом наношу на кожу лосьон с молоком и миндальным маслом. Если и есть что-то хорошее в моем браке, то это возможность пользоваться дорогими средствами ухода. Их покупает лично помощница моего мужа. Но мне нравится абсолютно все, что в итоге появляется на моей полке в ванной или на туалетном столике.

Когда выхожу, мальчишка все так же безмятежно спит. Ему как будто плевать на то, что три недели назад в этом же доме отец чуть его не убил.

Я спускаюсь к ужину, но аппетита в моем арсенале не было уже давно.

Ковыряю салат без аппетита, а потом прошу сделать мне тосты с ветчиной, сыром и овощами. И чашку чая. Мягко, но настойчиво отказываюсь от помощи управляющей, беру поднос и сама несу все это в комнату.

Захожу, почем-то думая, что рыжего уже и след простыл.

Но он все там же, только в ответ на звук закрытой двери отрывает голову от подушки и плотоядно усмехается.

Ставлю поднос на край кровати, сама отхожу в другой конец комнаты, складываю руки на груди. По всей логике вещей он должен хотя бы из приличия сказать, откуда тут взялся и что это за игры, но Рэйн хватает поднос, устраивается поудобнее и с наслаждением вгрызается в горячий тост.

Что это за имя такое вообще – Рэйн?

— Спасибо за заботу, мамочка, - кривляется он, жуя так энергично, как будто это не его лицо до сих пор хранит следы синяков и царапин. – Я и правда проголодался.

Делаю ироничный приглашающий жест в ответ.

А потом, плюнув на все, подхожу ближе, забираю один из тостов и быстро снова отхожу.

Не знаю, что это такое – энергетика, мой личный страх, фантазии, которые до сих пор не к месту возникают в моей голове, но чем ближе этот парень, тем мне тяжелее нормально соображать. А сегодняшний вечер я собиралась провести в раздумьях, что делать с доктором, а не ломая голову, как поступить с голым мальчишкой в постели Марата.

Но не очень похоже, чтобы Рэйн собирался что-то объяснять. Он только устраивается еще удобнее и, не найдя пульта от телевизора, использует пульт от аудиосистемы. Находит какой-то ужасный американский рэп, но в ответ на мое неодобрительное покашливание, хотя бы делает тише звук.

— Тебе лучше убраться, пока не вернулся отец, - все-таки говорю я. – Мне бы не хотелось ночных разбирательств с полицией и «неотложкой».

Рыжий ухмыляется набитым ртом, прожевывает и заявляет:

— Никаких разбирательств не будет, страшилка. Он просто даст команду «фас» и его псы закопают где-то подальше отсюда парочку теплых трупов – твой и мой. Поверь, ему ничего не стоит так сделать. Как два пальца…

Я поджимаю губы.

Если хотя бы половина того, что я слышала об островском – правда, мальчишка совсем не шутит и даже почти не преувеличивает. По всей логике во мне давным-давно должен вопить инстинкт самосохранения, и вместо того, чтобы позволять Рэйну и дальше играть в свои непонятные игры, следовало сразу же позвать охрану и навсегда откреститься от любых последствий. Если Марат вдруг передумал развлекаться со своей очередной любовницей на неделю, и уже на пути к дому, от его гнева меня вообще ничего не спасет.

Но я почему-то продолжаю подыгрывать мальчишке.

Может, чтобы потом, когда Островский придет исполнять «супружеский долг», я нашла отдушину хотя бы в осознании того, что в этой постели грязно и грубо поимели не только меня, но и его самого.

— Не уверена, что ты в курсе, но тоже не красавец, - огрызаюсь в ответ на его обзывательства.

— Мужчина и не должен быть красивым, - не прошибить его. – Достаточно харизмы и энергетики. Женщины липнут не к красавчикам, это распространенное заблуждение. Женщин привлекает придурь. В любом ее виде. Поэтому многие известные маньяки пользовались большой популярностью у противоположного пола.

Даже не хочу спрашивать, откуда в его голове весь этот мусор.

— Рэйн… Почему тебя так зовут?

Глава четырнадцатая: Рэйн

За считанные секунды страшилка спихивает меня с кровати, куда я валяюсь, за компанию прихватив одно из одеял.

Папаша любит спать в роскоши, как сраный падишах.

Дверь открывается. Я валяюсь на одеяле на спине по другую сторону кровати.

Закладываю руку за голову.

И почему-то вспоминаю сказанную каким-то комиком фразу: «А счастье было так возможно… И так возможно, и вот так…»

В теории, если эта корова с кирпичом вместо лица не будет подходить слишком близко, она меня не увидит.

Но вполне может заметить, что ее «хозяйка» слишком раскраснелась и вообще не очень похожа на тоскующую по мужу молодую жену.

У Паучихи нюх на такие вещи.

Я точно знаю.

Ведь именно она – глаза и уши, и даже гребаный нос Островского. Не вышколенная охрана, не дуболомы, который наебать – раз плюнуть. Агата – вот кто самый главный цепной пес этого самодержавия. Она высматривает, выслушивает, вынюхивает – не удивлюсь, если даже оставленные в стирке трусики Страшилки – и вливает все это в уши своего Бога.

Поэтому у нее здесь карт-бланш на то, чтобы творить всякую хуйню.

Например, как сейчас, входить в комнату без разрешения.

Владеть ключами от каждой двери.

Самой принимать все покупки и отвечать на звонки.

Она может творить все, что угодно.

И Страшилка наверняка о чем-то таком уже догадывается, потому что когда открывает рот, ее голос звучит спокойно и взвешенно. Как бы удержаться и не ударить громом аплодисментов этой блестящей актерской игре!

— Я задремала, Агата. – Возится, наверняка изображая удивления по поводу пролитого на поднос чая. – Был тяжелый день в больнице.

В больнице?

Напрягаю слух.

— Я оставила телефон в сумке.

— Перезвоните Марату Игоревичу, - уже не особо шифруя приказной тон, заявляет Паучиха. – Пока он не рассердился окончательно.

«Какие все страшные и нервные». – про себя вставлять пять копеек.

Но все же: зачем ты шаришься по больницам, Страшилка?

— Я обязательно это сделаю, Агата, - говорит «мамочка».

И мне не на шутку интересно, что сейчас будет, потому что у этой малахольной, кажется, только что прорезался голос и дух сопротивления, или я ничего не смыслю в людях. А это не так. Жизнь научила читать этих двуногих как открытые книги: по взгляду, по тому, как дергается кадык, как меняется тембр голоса.

Чтобы выжить.

Извечная дилемма всея мое существование: с самого рождения я только то и делаю, что приближаюсь к концу семимильными шагами, но чего-то все время барахтаюсь, работаю лапами как жаба в банке с молоком. Жду, может, что вот-вот получатся сливки.

— У меня указания проследить, чтобы вы перезвонили, - гнет свое Паучиха.

— Стоя надо мной с плеткой? – с выразительной иронией переспрашивает Страшилка.

Жаль, что вылезть голым из своего убежища будет слишком даже для меня, а то бы встал в полный рост и поаплодировал.

В тишине очень хорошо слышен скрип зубов старой стервы.

Но она все-таки бежит с поля боя – выходит из комнаты и нарочно громко закрывает за собой дверь.

Страшилка выдыхает.

Выжидаю еще минуту, усаживаюсь на колени и, сложив руки на краю кровати, улыбаюсь «мамочке» на все тридцать два.

— Я в восхищении, - и это почти искренне.

— Убирайся, - внезапно змеей шипит она. Тянется к подушке за спиной, хватает ее за угол и швыряет мне в голову. – Пошел вон!

У меня отличные рефлексы, так что подушке ничего не светит – она улетает куда-то за спину, пока я, без малейшего зазрения совести, забираюсь обратно в постель. Страшилка отводит взгляд, перебирается на другую сторону и только из упрямства не сбегает еще раз.

— Островского не будет до следующего вечера, - просто так, хоть она, если не дура, уже успела выучить его привычки. – Моя компания лучше, чем одиночество.

И только когда мы смотрим друг на друга, вдруг понимаю, что сказал какую-то слишком уж искреннюю хуету. Давно я не позволял себе роскоши быть откровенным с одушевленным предметом.

Не понимаю, чего вдруг расчувствовался.

И перед кем? Перед очередной подстилкой Островского? Его «идеальной родословной».

«Забыл, что планировал, Рэйн?» – мрачно интересуется внутренний голос, и я успокаиваю его мгновенным просветлением в голове.

Я ничего не забыл.

В конечном счете, этот проблеск искренности сыграет мне на руку.

Пусть Страшилка думает, что я хороший, славный, но никем не любимый и поэтому такой злой парень. Что у меня есть сердце. Что меня можно не бояться.

Набожные девочки любят видеть заблудшую душу в каждом мерзавце.

Глава пятнадцатая: Анфиса

Когда тянусь за сумкой, чтобы достать телефон, у меня до сих пор дрожат руки.

Произошедшее не укладывается в голове.

И до сих пор не понимаю, как эта старая мегера не заметила Рэйна.

Или заметила?

Может, уже позвонила своему хозяину, все рассказала и в любой момент Марат ввалится в комнату с пистолетом и устроит то, о чем когда-нибудь напишут в учебниках по психиатрии?

Хотя, конечно же, нет. Никто. Ничего. Не узнает.

Набираю номер Островского, краем глаза кошусь на лежащего под одеялом мальчишку. Он понимающе кивает, понижает звук телевизора до комфортного и замирает. Даже не шевелится.

— Я не понял – почему ты не отвечала на мои звонки? – без вступления спрашивает Марат. У него тихий, убийственно холодны голос. Кончики пальцев леденеют и, кажется, изо рта вот-вот пойдет пар как от крепкого мороза. – Чем таким ты страшно занята, Анфиса?

— Добрый вечер, Марат. – Нужно потянуть время. Вырвать хоть пару секунд, чтобы справиться с чувствами и не позволить страху выдать меня с головой. – Телефон остался в сумке. Я забыла его достать.

— Ты забыла. – Ему словно нужно время, чтобы понять что-то архисложное. – Ты забыла.

— Прости, пожалуйста.

— Ты забыла, - как и не слышит он.

— Марат…

— Что сказал врач?

Поджимаю губы.

Проклятый Рэйн!

Я же собиралась закрыться в комнате и подумать, что сказать Марату, чтобы выиграть время. И сохранить свою жизнь, потому что, совершенно очевидно, его не порадует новость о моих проблемах с зачатием. А вместо этого потратила время, нервы и силы на то, чтобы…

— Я сдала часть анализов, которые мне назначили, но осталось еще несколько. – Я не хочу говорить ложь прямо. В конце концов, ничего не мешает Островскому узнать все от самого доктора. Будет просто чудо, если он не сделает это прямо сейчас, после звонка. – Точные результаты будут известны через пару дней.

Марат молчит, обдумывает и переваривает.

— Ты вернешься к ужину? – пытаюсь увести разговор на безопасную территорию, и ради этого даже изображаю расстройство, потому что начинаю испытывать к нему привязанность и другие «нежные чувства». Пусть думает, что у меня случился Стокгольмский синдром[1]. – Мы могли бы просто… поговорить.

— Не жди меня, - обрубает Марат. Выдыхаю, поднимаю глаза к небу и еще раз благодарю Бога за этот подарок. – И больше не забывай телефон. Ходит с ним даже в туалет, поняла? В следующий раз, когда ты проигнорируешь мой звонок, поблажек не будет.

Марат отключается, и я в сердцах бросаю телефон куда-то на противоположный край кровати.

— Заботливая милая женушка, - кривляется Рэйн, на всякий случай отгораживаясь от меня руками. – «Ты вернешься к ужину?» «Нет, милая, я очень занят, трахая козу».

Мне нужно разозлиться.

Впасть в ярость, потому что его поведение вообще за гранью какого-либо понимания.

Я должна в принципе вышвырнуть его хоть бы и в окно, а не вызволять голым лежать в постели. И тем более не должна лежать рядом.

Но за последние недели, Рэйн – единственное живое в моей жизни.

И хоть он явно не дружит с головой, даже эти ужимки и ухмылки – лучше, чем сидеть в углу и трястись от страха.

— Что за анализы ты сдаешь, Страшилка?

— Еще раз назовешь меня Страшилкой – я разобью об твою голову первое, что попадет под руку.

— Злая мамочка. – Он еще больше загораживается руками, но нарочно заглядывает через «решетки» растопыренных пальцев. – Что, Островский никак не хочет признать, что стреляет вхолостую и пытается сделать крайней тебя?

— В смысле? – Напрягаюсь.

— Что именно тебе не понятно в словосочетании «стреляет вхолостую»?

— Он не может иметь детей?

— Ага, - ухмыляется. - Поговори с его бывшей – мамашей Лизы. Чтобы забеременеть, она дала накачать себя всякой химией, как свиноматку. Врачи сказали, что проблема в ней. И когда правда всплыла… В общем, не просто так он оставил ей хорошее приданое после развода. Правда, только четверть того, что она хотела. И с уступками, о которых моя старшая сестренка очень не любит говорить.

— Я тебе не верю.

Рэйн безразлично пожимает плечами, и снова начинает перещелкивать каналы телевизора.

— Ты ничего не знаешь о змеиной яме, в которую попала… Красотка.

А он ведь прав – я ничего обо всем этом не знаю.

Понятия не имею, кто и чем дышит в этой семье, какие между ними отношения. Ну кроме того, что Островский запросто, если бы их не разняли охранники, убил бы собственного сына в своем же дом в день своей же свадьбы!

Это до сих пор так сильно будоражит мой мозг, что я непроизвольно потираю плечи.

Рэйн косится в мою сторону, а потом подтягивает к себе поднос, берет с тарелки последний тост и начинает им хрустеть.

Глава шестнадцатая: Анфиса

— Разве законные наследники не могут отсудить свою часть денег? Даже если их вычеркнули из завещания, они все равно остаются его биологическими детьми и имеют право…

Рэйн вдруг снова оказывается слишком близко, и я даже не сразу понимаю, что меня пугает больше: то, что его ладонь крепко зажимает мой рот, или что его голое плечо прижимается к моему плечу, и я чувствую горячую кожу даже сквозь пижаму.

Мне не нравится, что он все время нарушает границы.

Ведет себя так, словно это – его постель, а я – его жена.

— Помолчи и послушай внимательно, что я тебе скажу, Красотка, - переходит на шепот Рэйн. И так это звучит очень зловеще. – Забудь все, что ты видела в американских фильмах. Забудь все, что ты якобы думаешь, что знаешь о наследственности и законах. Запоминай: ни Ян с мамашей, ни Лиза с мамашей никогда и ни при каких обстоятельствах не откажутся от такого куска пирога. Законно они его не получат – Островский не дурак, а еще он олигарх без тормозов. У него такой штат адвокатов и юристов, что в завещании все будет как надо, комар носа не подточит. Поэтому, Красотка, догадайся с трех раз, что будут делать все твои «родственнички»?

Я все-таки нахожу силы спихнуть его с себя, выбираюсь из кровати и заворачиваюсь в одеяло, как делала еще в детстве, когда очень сильно чего-то боялась. Отхожу к окну, прикусываю губу до крови, чтобы боль немного протрезвила мысли.

Я могла бы сказать, что пришла к этому выводу путем очень сложных умозаключений, но по проторенной дорожке намеков Рэйном добраться до единственного логичного ответа совсем несложно.

Мой ребенок будет крахом всех их надежд.

Ему просто не дадут появиться на свет.

А если это все-таки случится – его жизнь каждый день и каждый час будет в опасности.

Как и моя.

Потому что одно дело – передать все в руки законного наследника, а совсем другое, например, отписать все благотворительному фонду. Тут можно попытаться доказать как минимум отцовскую невменяемость. И если даже я за месяц брака видела много примеров его «неадекватности», то у бывших жен и детей наверняка есть чем апеллировать.

— На твоем месте, Красотка, я бы перестал быть таким беспечным.

Рэйн тоже выбирается из кровати, но не для того, чтобы снова донимать меня, а чтобы быстро одеться. Натягивает рваные джинсы прямо на голое тело. И куртку так же. У него как будто вообще нет никакой другой одежды.

— Рэйн… - Я останавливаю его, когда в оконном отражении замечаю, как он берется за ручку двери. – Спасибо.

Я даже не волнуюсь, каким образом Рэйн выйдет из дома незамеченным – очевидно тем же, которым и попал внутрь. Он тут просто какой-то Призрак замка из детского мультфильма: появляется, где хочет, ходит, где вздумается, но пугает только меня.

Мне нужна холодная голова, чтобы переварить все услышанное.

Это нужно как-то сложить и подвести к общему знаменателю.

А с математикой у меня со школы всегда была беда. Это Света запросто подбивала в уме пятизначные числа, а меня хватало на языки и литературу. Так что, убедившись, что за дверью никого нет, я закрываюсь изнутри на защелку, достаю из сумки блокнот и ручку и начинаю выписывать все, чем теперь владею: про Яна, Лизу и бывших Островского.

На свадьбе Лиза сделала все, чтобы убедить меня, будто наследство отца у нее в кармане. И если бы не Рэйн, я бы даже не подумала, что это был блеф – выглядела она очень убедительной.

Яну ничего не достанется, потому что его мать – изменщица.

Это она крутила роман с братом Марата – теперь я знаю.

Меня передергивает от осознания, что этот челок из-за ревности мог подстроить смерть собственного брата.

Подумав об этом, опасливо оглядываюсь – не услышал ли кто-то мои мысли?

И ругаю себя за трусость.

Самое главное, что теперь нужно уяснить – мне не выжить здесь, если я и дальше буду тихой, милой и пушистой. Нужно становиться хитрее. Хотя бы попытаться быть на шаг впереди.

Если у Островского проблема с «холостыми выстрелами», возможно, не стоит бояться сказать ему о своих проб…

Я запинаюсь, вдруг подумав о том, что если сложить одно и другое, то для Островского очень кстати моя врожденная патология. Ведь тогда ему не нужно признаваться в своих проблемах – о которых он, очевидно, даже не собирался мне говорить – а достаточно сделать виноватой меня. И в случае с ЭКО я бы никогда ни о чем не узнала.

Прячу блокнот под подушку, укладываюсь и накидываю одеяло на голову.

Закрываю глаза.

Нужно сосредоточиться.

Придумать, как выжить.

И переиграть их всех.

Потому что если я не постою сама за себя – меня просто раскатают, сотрут с лица земли, как случайный карандашный штрих.

А я в свои двадцать шесть еще и не жила. Не видела в жизни ни одной радости. Делала только то, что приказывали другие: мать, сестра и даже отец. И вот теперь – Островский.

Островский с его огромными деньгами.

Глава семнадцатая: Анфиса

На следующее утро я говорю, что мне нужно снова в больницу – закончить с процедурами.

Водитель со мной, поэтому даже у Агаты не хватает наглости совать свой длинный нос в мои дела.

К доктору захожу подготовленная.

Надеюсь, что подготовленная.

Он почему-то очень удивляется, когда видит меня: спокойную и даже с улыбкой. Наверное, был уверен, что после озвученного диагноза и тяжелого разговора с мужем я прибегу вся в слезах и буду умолять сделать со мной что угодно, лишь бы муж был мною доволен.

— Анфиса Алексеевна? – Доктор зачем-то смотрит на часы. – Я… Мы разве договаривались на сегодня? Или вы уже… поговорили с мужем?

Я спокойно усаживаюсь в кресло и даже закладываю ногу на ногу.

В каком-то фильме видела это, и сейчас пригодилось повторить в точности. По крайней мере, если я не могу быть абсолютно спокойной внутренне, у меня неплохо получается имитировать сильную и готовую на все ради защиты своих интересов молодую женщину.

— Мне кажется, нам нужно кое о чем поговорить, доктор.

Он не выдерживает мой прямой взгляд в глаза.

Обреченно садится за стол напротив.

Еще одна запуганная и затравленная жертва моего мужа.

Значит, у меня все получится.

— Анфиса Алексеевна, я хочу…

— Нет, дорогой доктор, - перебиваю его сразу и четко. – Теперь мы буем говорить о том, чего хочу я. Или мой муж узнает, что вы рассказали мне о его проблемах. И в случае чего, раз уж от меня, как от негодного товара, все равно избавятся, я могу рассказать это его бывшей жене, например. И по доброте душевной, а так же из личной глубокой неприязни к мудакам, которые используют женщину как инструмент и инкубатор. Возможно, вы слышали о репродуктивном насилии? У меня была целая ночь, чтобы прочитать много интересного. И я с радостью расскажу об одном из таких насильников всем известным организациям, которые борются за права женщин и выступают против домашнего насилия. У Островского очень много денег. Он может заткнуть рты полиции, может подкупить судей и прокуроров. Может даже купит врача, чтобы тот рассказал его жене сказочку о ее врожденном бесплодии. Но вряд ли у него хватит связей, чтобы закрыть рот феминисткам. И вряд ли Островский обрадуется, когда западные инвесторы откажутся иметь дела с человеком, который запятнал себя насилием. Это здесь можно творить, что угодно, но чтобы вести дела за пределами нашей Родины, нужно иметь кристально чистую репутацию.

Доктор сглатывает и нервно теребит узкий край ворота рубашки.

Расстегивает пару верхних пуговиц.

— Мне все равно, что он со мной сделает, - пожимаю плечами. Это правда. У меня не самая радужная перспектива: либо я переиграю всех их, либо Островский просто от меня избавится. Нет никакого третьего варианта, нет никакой альтернативы между жизнью и смертью. Но если уж и выбирать жизнь, то не в бегах и вечном страхе. – А вот что он сделает с вами… Как думаете, доктор?

— Что вы от меня хотите? – с подчеркнутым ударением спрашивает он.

— Очень мало. Вы зря так сильно потеете. – Еще одна услышанная где-то фраза, которая кажется уместной и хорошо оттеняет мой наигранный образ. Расстегиваю сумку и небрежно кладу на стол одно из колец, купленных Островским у той девки, которую он трахает уже который день. – Не советую сдавать его в ломбард, но здесь отличные бриллианты, по одному можно продать очень хорошо. Но имейте ввиду, дорогой доктор: как только вы возьмете его, у вас, как и у меня, уже не будет возможности отступить.

Он думает совсем недолго.

Гораздо меньше, чем мне казалось.

И в этом вся суть продажных трусов: они сначала продажные, а уже потом трусы.

— Какой у нас план, Анфиса Алексеевна? – спрашивает, пряча кольцо в карман брюк.

Я улыбаюсь.

— Очень простой, доктор. Вы скажете моему мужу, что я уже беременна.

Доктор даже не удивляется.

Но я на что-то такое и рассчитывала: когда работаешь с людьми, чьи состояния исчисляются миллиардами, приходится видеть всякое. Наверняка я не первая женщина, которая заходит в этот кабинет с просьбой сказать мужчине, что она «залетела».

Только у нас с доктором совсем другая ситуация: это вранье мне необходимо не для того, чтобы женить на себе богатого холостяка.

Это единственная возможность выжить, чтобы начать играть по правилам жестокого мира.

И хорошо бы, чтобы к концу игры во мне осталось хотя бы что-то человеческое.

— Анфиса Алексеевна, если вы думаете, что Островский не захочет сделать тест на отцовство… - начинает доктор, но я жестом останавливаю его.

— Конечно, я знаю, что он захочет сделать тест. Доктор, прежде чем мы пойдем дальше, давайте договоримся: вы делаете только то, что я вам говорю. Ничего не спрашиваете и не суете нос в мои дела.

Я даже не сомневалась, что каждого из своих детей Островский проверяет на отцовство. Мой не стал бы исключением, даже если бы я сидела на цепи и не выходила за пределы комнаты.

Глава восемнадцатая: Анфиса

Прежде чем уйти из больницы, я поднимаюсь на третий этаж, где лежат женщины, проходящие терапию перед подготовкой к ЭКО, нахожу аптеку и покупаю пару тестов на овуляцию.

Они мне пригодятся.

На улице уже вечереет.

Голова немного кружится от резкого морозного воздуха, который словно вливают мне в легкие.

На первом этапе все прошло хорошо.

Островский говорил сдержано, но пару раз переспросил, насколько все точно.

Потом поблагодарил.

И между двумя этими этапами его голос изменился. Стал… Мне тяжело подобрать правильное слово, но именно так звучала бы фраза «я охеренный самец!» если бы ее можно было заключить в один единственный оттенок голоса.

Как говорил Аль Пачино в одной из своих ролей: «Тщеславие – мой самый любимый грех».

Ни один мужчина, даже если он богатый ублюдок, не откажется от роли альфа-самца.

Тем более тот, который на самом деле не альфа.

Я снова делаю знак водителю, что хочу прогуляться, заглядываю в ту же кофейню и сажусь за единственный пустой столик. В соболиной шубе я смотрюсь здесь чуждо, как выставленная в витрине сладостей парная телятина.

Набираю номер матери, мысленно еще раз проигрываю в голове весь сценарий.

— Ты решила вопрос с доктором? – без приветствия спрашивает она.

— Это не понадобилось.

— Что ты хочешь сказать? – Она даже голос не повышает – каменная и ледяная, как будто ко всему равнодушная.

Противно это признавать, но вся моя напускная холодность и расчет – это школа любимой мамочки. Когда-нибудь я даже скажу ей спасибо. Может быть. Когда меня, как и Свету, будет уже не достать, хоть для этого мне не придется уезжать за тридевять земель.

— Мама, я беременна.

Она долго молчит. Так долго и идеально тихо, что я даже смотрю на экране – не пропала ли связь. Но нет – все в порядке. Просто Инге Некрасовой нужно время, чтобы переварить новость о том, что она станет бабушкой.

— Это точно?

— Абсолютно. – Добавляю в голос немного растерянной улыбки. Я не могу радоваться этой беременности, это было бы подозрительно и нелогично. – Учитывая мои проблемы со здоровьем – просто чудо. И большая удача для всех нас, - последнее добавляю чуть тише.

— Он знает? – продолжает допрос мать.

— Да.

— Хорошо. – Пауза. Звук открывшегося шкафа, цоканье бокалов. Мать наверняка снова открыла свое любимое красное вино. – Очень хорошо, Анфиса. Я рада, что все разрешилось в нашу пользу.

«А я рада, что меня не мучит совесть за вранье собственной матери», - мысленно отвечаю я, спокойно, как и положено прилежной дочери, выслушивая ее планы на великолепный расцвет нашей семьи. Как только родится ребенок – она уже не будет просто матерью просто одной из жен Островского. Она будет бабушкой наследника финансовой империи.

Мы прощаемся на хорошей ноте.

Мать уверена, что все хорошо.

Островский уверен, что мужик.

Жена доктора скоро получит в подарок что-то очень дорогое.

События нанизываются друг на друга, как пирамидка: логично и правильно.

Осталось самое главное – обеспечить стержень, который не даст всему этому рухнуть и похоронить меня заживо.

Мне нужен Рэйн.

Но я не знаю, где он и понятия не имею, где его искать.

И в моем блестящем плане-пирамидке есть огромная дыра, которую мне не заклеить и не зацементировать, потому что встретиться с Рэйном я могу лишь в одном случае – если он снова каким-то образом проникнет в дом.

Я выпиваю чашку чая, беру пару булочек с собой и выхожу на улицу, где меня уже ждет мой личный надзиратель в «карете».

Нужно как-то пережить сегодняшнюю встречу с Островским.

О том, что он уже дома, становится понятно по выражению лица горничной, на которую наталкиваюсь, когда вхожу в дом. Одно его присутствие превращает людей в испуганную дичь. Даже мне, хоть я была полна решимости и уверена в своих силах, на минуту становится не по себе.

Островский сидит на диване в гостиной: на диване, закинув ногу на ногу, держа на вытянутой руке стакан с чем-то темным. Не верю, что не слышит меня, когда останавливаюсь в дверях, но даже голову не поворачивает.

Может быть, меня переиграли? Может быть, как только я вышла из больницы, доктор перезвонил ему и все рассказал? Может, Марат уже ткнул в какое-то место на карте и сказал: «Закопаете ее здесь?»

Я прохожу вглубь комнаты, сажусь напротив Островского в кресло и, стараясь не выдать себя даже голосом, говорю то, что говорила и в каждый из предыдущих дней:

— Рада, что ты дома, Марат. Как прошел твой день?

Он сначала пьет, потом поднимает на меня взгляд: тяжелый, пристальный.

Мурашки по коже.

Разве так он должен встречать жену, которая даст ему долгожданного «породистого» наследника?

Глава девятнадцатая: Рэйн

— Ты сам это сделал? – спрашивает сидящий напротив мужик в костюме, туфлях и с рожей «хозяина жизни».

— Ага, - отвечаю я. – Я же говорил, что нет проблем.

— Ты в курсе, что это за программа?

— Не дурак.

Что за проверки? К чему этот пустой треп, если два дня назад эти «люди в черном» сами меня нашли и сами предложили поработать на них. Сказали, что у них есть кое-что, что отказывается работать как нужно, и они ищут человека с «прямыми руками», который исправит все это в максимально короткие сроки и за максимально хорошие деньги.

Предложили мне команду помощников.

Я отказался, потому что моя «идеальная команда» - ящик энергетиков, кофе и сигареты. С этими парнями мы сработались давно и эффективно, и они просто отличные ребята, потому что никогда не подводят и не пиздят, что устали и хотят домой под крылышко к подруге.

Мужик вертит в пальцах флешку, снова смотрит на меня - и ему как бы фиолетово, что мы сидим в моей замызганной хате посреди комнаты, захламленной пакетами от чипсов, жестяными банками и коробками от фастфуда, и он в брендовом костюме, а я – в домашних штанах на голое тело и в старой футболке с пятном от соуса на воротнике.

— Штат наших программистов целый месяц не мог найти причину ошибки. А ты за сутки раскопал проблему и исправил ее.

— И кое-что улучшил, - ухмыляюсь, довольный собой. Делаю глоток энергетика и чувствую, как немного затуманенный мозг начинает приходить в норму. Жаль, что только на короткое время между этим глотком и следующим. – Меняйте программистов. Они явно просто отсиживают жопы.

Он передает флешку одному из парочки мордоворотов за его спиной.

Кивает.

Второй передает ему открытый ноутбук.

Пара каких-то пафосных ударов по клавишам.

Поворот ноута экраном ко мне, приглашающий жест.

Я оцениваю сумму перевода и количество нолей.

— Там больше.

— Это за скорость и инициативу, - говорит мужик, намекая, что мои «доработки» не остались незамеченными. – Компания, которую я представляю, заинтересована в умных и эффективных сотрудниках.

— Я третьекурсник, - смеюсь в горлышко стеклянной бутылки. Еще один глоток – и мой мозг снова просыпается, наполняя мир кислотными красками.

— Цукерберг был на втором курсе, когда создал то, что впоследствии сделало фейсбуком. В двадцать три года он уже был миллионером.

— Марк молодец. – Вытягиваю ноги перед собой, занимаю расслабленную позу, в уме подсчитывая количество нолей на всех моих счетах.

Эх, Марк, Марк…

Мужик молча кладет на столик визитку: ни названий, ни координат, только номер телефона и английская буква «W» внутри восьмигранника.

Типа, замаскировались.

— У меня нет лондонской визы, мистер Безымянный, - кричу в спину всем троим, когда слаженной шеренгой идут к двери.

— Это совсем не проблема, мистер Эр.

Когда дверь за ним закрывается, откидываюсь на спинку кресла, задираю голову к потолку и фантазирую о том, как мог бы провести сегодняшний день. Рвануть в клуб, набраться там до потери сознания? Вызвонить Ангелочка и натрахаться до пустых яиц? Или, может, просто выспаться?

Закрываю глаза.

Отпускаю мозг, чтобы голова сама решила, чего ей хочется, и договорилась с телом без моего участия. Я так вымотался со всеми этими кодами, цифрами и игрушками в шпионов, что мыслительных способностей хватит разве что на написание парочки СМС.

Ангелочку.

Или нет?

За закрытыми веками мелькают неясные образы: полуголые девицы, бассейны, ванны из шампанского, пистолеты и гангстерские золотые цепи толщиной в палец. Когда работаю, люблю, чтобы по телеку крутились яркие картинки под американский рэп. Мне так лучше думается.

А когда «переберу» с фоном, потом неделю это дерьмо торчит в башке, и иногда вообще не понятно, где реальность, а где судороги уставшего серого вещества.

Но за всей этой мишурой и блестками есть что-то еще.

Фигура. Силуэт.

Идеально ровная спина, полуповорот головы с острым вздернутым подбородком, неоформленные губы.

Я мотаю головой, пытаюсь выбраться из кресла, чтобы сделать себе чай и вырубиться на пару суток, но сила притяжения утаскивает обратно.

В моих фантазиях силуэт Страшилки становится более оформленным.

Приближается.

Наклоняется, и я почти чувствую прикосновения призрачных пальцев к моим лежащим на подлокотниках кресла рукам. Она словно приковывает меня, лишает воли и способности сбежать. Фантазия, но я пасую перед ней, как слабак.

— Анфиса, - тяну нараспев, из-под ресниц наблюдая за тем, как сверкают ее глаза. – Брысь из моей головы.

Она молчит.

Только проводит языком по нижней губе, и я болезненно стискиваю зубы от острого желания сделать то же самое.

Глава двадцатая: Анфиса

Рэйн, запрокинув руку за голову, лежит на смятых простынях.

Старая футболка задралась выше пупка. Он болезненно худой, но косые мышцы живота оформлены как у атлета. Старый шрам от аппендицита выглядит одновременно как что-то уродливое и бесконечно правильное. Как будто Господь придумал аппендицит только для того, чтобы однажды украсить им Рыжего Дьявола.

Джинсы расстегнуты, и я, прикрывая глаза, быстро накидываю на мальчишку одеяло.

Он даже не шевелится. Сквозь приоткрытые губы дышит рвано и хрипло.

Отхожу на пару шагов, пока не наталкиваюсь спиной на стену.

Хочется сбежать. Инстинкт самосохранения орет, что то, что я собираюсь сделать – неправильно и плохо. И что я не имею никакого права так поступать.

Трусливо кошусь в сторону двери.

Потом на часы.

У меня не очень много времени.

Пару часов назад я сказала, то хочу помолиться и попросила водителя отвезти меня в ту церковь, где мы с Рэйном встретились впервые.

Это была чистая интуиция.

Попытка сунуть руку в стог сена и вытащить иглу. С первого раза.

Святой отец сразу «опознал» мальчишку. Сказал, что парень запутался, но часто приходит сюда, потому что живет неподалеку. Потом отыскал какого-то мальчишку из тех, что подъедаются возле церкви, и тот за пару купюр вызвался меня провести.

Я до боли закрываю глаза, вспоминая, сколько лгала сегодня.

Как потом украдкой вышла через маленькую дверцу за алтарем.

Как шла через заросли присыпанных снегом голых колючих веток семейной розы.

Со страхом достаю из сумки мобильный телефон, проверяю, не пропустила ли звонок от Марата. С облегчением выдыхаю.

Еще раз смотрю на положительный тест на овуляцию, который сделала сегодня утром.

У меня есть пара часов, прежде чем водитель, который остался ждать меня у церкви, начнет подозревать, что я слишком долго разговариваю с богом.

Но…

Я не знаю, что мне теперь делать.

Вернее, я все знаю, но мне стыдно и страшно, и противно от себя самой.

Рэйн явно не в себе: он не пьян, но от него несет сигаретами, кофе и вишней. Она же нарисована на этикетках стеклянных бутылок, разбросанных повсюду, словно мальчишка хотел превратить квартиру в минное поле.

Он принял меня за игру воображения.

Может быть, так будет лучше?

Может быть, это судьба?

Я до боли стискиваю зубы, сбрасываю на пол пальто, снимаю сапоги и распускаю волосы.

Сделай это, Анфиса. Просто сделай.

То, что я собираюсь сделать – непростительно.

Так поступают недостойные люди, у которых нет совести и души.

И еще те, у кого очень скудный выбор: либо соврать, либо «случайно» свалиться с лестницы и отправиться на тот свет.

Мне всегда казалось, что жизнь – это просто какой-то физиологический процесс, приправленный мыслями и поступками, и если так получится, что я окажусь смертельно больна или попаду в аварию – мне будет не страшно сделать последний шаг.

Оказалось, что я была неправа во всем.

Оказалось, что я готова на любые сделки с совестью, лишь бы выжить.

Руки дрожат, когда стаскиваю свитер через голову, и вслед за ним тянется резинка для волос. Я нарочно оделась максимально просто и не делала прическу: тогда никто не заметит кавардак на голове и смятую блузку. Иногда мне кажется, что Агата только для того и существует в доме Островского, чтобы работать при мне надзирательницей. И если с предыдущими женами у нее не очень получилось, то ко мне она «пришла» уже натренированная и готовая.

Выскальзываю из джинсов.

Мне ужасно страшно.

Этот шаг к кровати – всего один, но для меня он словно переход за грань. От этой ужасной жизни, где я ничего не стою – в другую, где я дам Островскому наследника, которого он хочет, и эта тварь больше не будет меня мучить.

Если, конечно, у меня все получится.

Чтобы снять маленькие лоскутки белья, приходится зажмуриться и представить, что мои ноги прибиты к полу.

«Нельзя бежать, Анфиса, пути назад уже нет, мосты уже развели и тебе придется ночевать на этом берегу…»

Я присаживаюсь сперва на край кровати, выдыхаю через нос, пытаясь успокоиться, потом поднимаю ноги и прячу их под одеяло. Между мной и Рэйном еще есть свободное пространство, хоть у него не самая большая постель.

Потом укладываюсь на спину, под одеялом прикрывая грудь руками.

Смелее, Анфиса.

Он даже не вспомнит, что ты была здесь.

Если, конечно, проснется.

Переворачиваюсь на бок.

Он, как чувствует, поворачивает голову и приоткрывает глаза.

Глава двадцать первая: Рэйн

Сейчас мне кажется, что в своих мыслях, где я частенько трахаю всяких порно-звезд, когда мозги снова съезжают в какой-то трэш, мне ни разу не было так охуенно как сейчас.

Это больная фантазия, но она звучит реальностью.

У Монашки, хоть она мелкая, худая и такая же как будто немного недоразвитая, как и я, красивое тело: белая кожа с редкими веснушками, красивая, пусть и небольшая грудь, живот, развилка между ног с тонкой, практически незаметной полоской светлых волос.

Я опускаю взгляд вниз, с больной похотью стону, когда вижу, как мой член ходит в ней поршнем: сколький и мокрый от ее возбуждения.

Как от каждого толчка сиськи подскакивают упругими шариками.

Монашка орет, как дурная, когда прихватываю сосок зубами и нарочно кусаю до боли, втягиваю в рот, чтобы сосать до исступления, пока она снова не начнет всхлипывать.

Я как будто трахаюсь впервые в жизни.

Такой дикий кайф.

Хочется выебать ее так сильно, чтобы между ногами у моей красотки остались вечные отпечатки: тут, сука, был Рэйн.

И никто больше не прикасался.

Только я.

Я пытаюсь отмахнуться от глупых фантазий.

Кто она – и где я.

Кровать уже безбожно скрипит и стонет. И хоть бы сломалась – хуй с ним, плевать на все.

Как там? Остановись мгновенье?

Я кончаю тяжелыми острыми толчками: от мошонки прошибает до самого копчика. И вверх по позвоночники, прямо в мозг, чтобы взорваться там чем-то похожим на конфетти в ту единственную зиму, когда у меня была елка, хлопушки и весь мир казался сказкой.

Это счастье?

Монашка подо мной бьется, дрожит, я чувствую, как часто сжимает мой член, словно хочется забрать всю сперму до капли.

Она очень красивая сейчас: настоящая, распахнутая, растянутая подо мной.

Блядь, если так пойдет и дальше, я добровольно сойду с ума.

Я переворачиваюсь на спину, тянусь, чтобы обнять Анфису, но тут же останавливаю себя – эйфория вот-вот выветрится, и «найти» подушку совсем не хочется.

Лучше закрыть глаза и продолжить все это во сне.

А утром протрезветь и громко сказать: «Ну, привет, реальность, я вернулся».

Но вместо волшебного продолжения я вязну в какой-то пустоте.

Проваливаюсь в нее как в зыбучий песок и даже не сопротивляюсь.

А потом меня вытягивает громкая мелодия входящего и «Неизвестный номер» на экране.

— Мистер Эр? Ваша виза и билеты готовы.

В моей голове еще шумит, но не до такой степени, чтобы не вспомнить, о какой визе и билетах речь. И меня не смущает, что все это сделали за пару дней и без моего участия. Вот такие конторы, работающие на правительства и военные организации «забугорных» стран, могут куда больше, особенно если заинтересованы в человеке.

— Вижу, вам понравились мои мозги, - говорю в трубку, но ответ меня совершенно не интересует, потому что в фокусе моего внимания совсем другое.

Постель.

Смятая простынь комком сбита на самом краю, подушки валяются на полу, одеяло скомкано.

В моей кровати никого нет.

И нет ни единого намека, что вся эта слишком похожая на реальность фантазия произошла наяву.

Блядь, Рэйн, включай башку.

Откуда здесь взяться Красотке?

Заскочила посмотреть, не сдох ли еще пасынок? Она даже не знает, где я живу.

Пора прекращать накачиваться всяким дерьмом.

— Организация, которую я представляю, заинтересована в том, чтобы в ее штате были люди с исключительными умственными способностями, - спокойно отвечает мистер Безымянный. – Надеюсь, ты не станешь валять дурака и воспользуешься шансом.

Смотрю на свою, мягко говоря, засранную берлогу.

Я никогда не гнался за деньгами, но они сами догоняли меня. Природа решила, что я должен быть ненужным, нежеланным и полудохлым, но каким-то образом мне повезло отхватить исключительные мозги.

— Моя учеба, мистер Безымянный, - напоминаю о своем третьем курсе и огромных «хвостах».

Он смеется как человек, который предлагает полететь в космос, а дуралей на том конце связи отказывается, ссылаясь на перхоть.

— Вылет завтра, сегодня приедет курьер с документами. По приезду выберешь учебное заведение на свой вкус, мистер Эр. Организация за все заплатит.

И заканчивает разговор.

Как будто эта «Организация» - дочернее предприятие Илона Маска.

Хотя, если я угадал правильно…

Плюхаюсь на кровать – плашмя на спину. Не самые приятные ощущения, потому что матрас продавлен в нескольких местах и пружины впиваются в бедро и где-то под лопаткой. Зато отрезвляет. И сразу становится понятно, что Красотка была здесь только в моей больной башке: она же такая правильная, чуть не с нимбом вокруг башки. Такие не приходят трахаться просто так с нерадивыми сыновьями своих ебанутых садистов-мужей.

Глава двадцать вторая: Анфиса

— Как ты себя чувствуешь? – неожиданно и как-то даже как будто с искренним интересом спрашивает Марат за завтраком. И в ожидании моего ответа даже откладывает в сторону телефон, что для него – такая же редкость, как и выпавший в Африке снег. Хотя, с этим глобальным потеплением…

Промокаю губы салфеткой и изображаю улыбку.

Я ждала этот вопрос.

Потому что готовилась к нему.

— Мне немного… нездоровится, - говорю максимально сдержано и тихо.

Не хочу, чтобы Островский решил, будто его долгожданный ребенок причиняет мне дискомфорт.

Я же должна радоваться.

Я же должна благодарить небеса, что у нас все так хорошо сложилось.

— Может, покажешься врачу? – продолжает играть в «заботливого мужа» Марат. – Мне не нравится твой цвет лица.

Мне, правда, не хорошо последние дни. И задержка

И сегодня, как только Марат уедет на работу, я сделаю все купленные тесты на беременность. Кажется, их пять или шесть – я брала все с максимальной чувствительностью, обещающие самый точный результат чуть ли не через пару дней после зачатия.

Но прошло уже почти две недели, поэтому…

Мысленно скрещиваю пальцы.

— У меня как раз сегодня плановая консультация, - успокаиваю Островского.

— Делай все, что он скажет, - снова возвращается к командному тону Марат и все-таки скашивает взгляд в телефон. – Я не хочу, чтобы с моим сыном что-то случилось. Даже пока он в твоем животе.

Так и подмывает спросить, что будет, если родится девочка, но я не настолько безумна, чтобы дергать тигра за усы. Поэтому в который раз просто поддакиваю и прикидываюсь китайским болванчиком, кивая в ответ на каждую его «просьбу».

Через полчаса, отдав какие-то распоряжения Агате, Островский уезжает.

Я поднимаюсь к себе и, ссылаясь на слабость, даю понять, что ближайшие пару часов собираюсь провести в постели, набираясь сил перед визитом в клинику. Но все же на всякий случай запираю дверь на защелку – после того случая моя надзирательница перестала утруждать себя стуком в дверь. Теперь она просто заходит и обозначает свое присутствие уже постфактум.

У меня дрожат руки, когда один за другим раскладываю тесты на тумбе около раковины.

Делаю глубокий вдох и говорю своему отражению в зеркале, что самое время узнать, будет ли у пирамидки стержень или самое время повторять подвиг старшей сестры.

Первый тест через пару минут показывает уверенные и четкие две полоски.

Я держу «палочку» в руках, тяжело опускаюсь на край ванной и прикрываю рот рукой, чтобы не выдать себя вздохом удивления. Почему так – не знаю. Я сделала все, чтобы эта беременность случилась, я ждала ее и молила бога, чтобы все получилось, потому что на другой чаше весов лежала моя жизнь и жизнь моей, пусть совсем не идеальной, семьи.

Но сейчас, когда первый же тест показывает положительный результат, у меня что-то похожее на шок.

Все получилось?

Гипнотизирую полоски взглядом, как будто они могут исчезнуть мне назло.

Осторожно кладу тест поверх коробки и беру следующий.

Они все дают положительный результат.

Я читала где-то, что отрицательный тест не обязательно может быть достоверным и поэтому лучше подстраховаться парой тестов от других производителей. Но если тест положительный, то это на девяносто девять и девять процентов правильно.

Но все равно перепроверила.

Чтобы теперь сидеть над всем этим «богатством» и пытаться успокоить бешено бьющееся сердце.

Я – беременна.

Это абсолютно точно ребенок Рэйна, потому что с тех пор, как Островский узнал о том, что «станет отцом», он перестал интересоваться мной как женщиной. И практически не ночует дома – за две недели, кажется, провел в кровати всего пару ночей. И это огромное облегчение для меня.

А с другой стороны…

Медленно, вяло, как сломанный цветок, оседаю на пол ванной, до боли сжимаю колени и мысленно уговариваю себя больше не вспоминать о том единственном разе, когда мне казалось, что я, наконец, узнала, каким приятным может быть секс.

Мне нельзя думать о мальчишке.

Потому что вслед за мыслями о его губах, руках и грубых движениях во мне, приходят мысли о том, что я, хорошая и правильная молодая женщина, превратила его в средство. Сделала способом выживания. Использовала в своих целях.

Прости, Всевышний, ибо я согрешила…

И прямо сейчас я готова добровольно отдать душу дьяволу, потому что заслуживаю презрения больше, чем пропащая женщина.

Но мне очень сильно, пусти и трусливо, но хочется жить. И не в роли куклы, которую могут сломать за любой неправильный взгляд, а как живая женщина, которая хочет посмотреть мир, заниматься чем-то интересным, развиваться, становиться на ноги и больше никого и ничего не бояться.

Во мне растет маленькая жизнь.