Преемница Дьявола

1 глава. Рождение Авдотьи.

Город, в котором суждено было появиться на свет Авдотье, сложно было назвать достойным этого слова. Не было в нем ни монументальных каменных зданий, устремленных ввысь, ни широких, залитых солнцем площадей. Это место, скорее, напоминало приземистый, но гудящий жизнью торговый посад, словно клещ, присосавшийся к оживленному перекрестку дорог. Он вытягивал силы и средства из проезжающих путников, заманивая их обещанием торговли, отдыха и развлечений. Разросся посад хаотично, без какого-либо плана, словно ненасытная грибница в дремучей лесной чаще. Здесь можно было увидеть пеструю смесь: покосившиеся лачуги бедняков, добротные дома зажиточных торговцев, шумные торговые ряды, где крикливые зазывалы наперебой предлагали свой товар, и грязные, вонючие переулки, служившие отхожим местом и приютом для бродяг.

Окружала этот беспорядочный союз невысокая, но густая ограда – частокол из грубо отесанных, заостренных бревен. Он не мог служить серьезной защитой от хорошо вооруженного врага, но вполне годился для сдерживания разного рода лихих людей: разбойников, бродяг, беглых крестьян и прочих отбросов общества, рыскавших по окрестностям в поисках легкой наживы. Частокол, местами покосившийся и прогнивший от времени и непогоды, скорее создавал иллюзию безопасности, чем обеспечивал ее на самом деле. Злоумышленники, знавшие лазейки или приносившие с собой небольшую лестницу, легко перебирались через него.

Днем и ночью в посаде царила бурная жизнь, полная суеты, шума и непрерывного движения. С самого раннего утра и до позднего вечера раздавались скрипы телег, груженных товарами, блеяние овец, мычание коров, ржание лошадей, крики торговцев, зазывающих покупателей, ругань кучеров, спорящих из-за места, звон монет, переходящих из рук в руки, и пьяные песни, доносившиеся из ближайшей таверны, где бесшабашные гуляки предавались веселью и разгулу.

По дорогам, изрытым колесами повозок и копытами лошадей, то и дело проносились всадники, спешившие по своим делам. Они сметали все на своем пути, поднимая клубы пыли. А по обочинам бродили нищие, просящие милостыню. Их лица были изможденными, а одежда – грязной и рваной. Некоторые из них были калеками, потерявшими здоровье в непосильном труде или став жертвами разбойников.

В целом городок, если его можно было так назвать, несмотря на свою неприглядность и убогость, был полон всякой живности, суеты и гомона. Здесь смешивались самые разные судьбы: купцы, стремящиеся к наживе, крестьяне, везущие на продажу свои скромные дары земли, ремесленники, предлагающие свои изделия, солдаты, охраняющие порядок, священники, проповедующие веру, и разбойники, выжидающие удобный момент для нападения. Все они создавали пеструю и беспокойную картину, в которой было сложно выделить что-то одно, доминирующее.

Узкие, извилистые улочки, словно кровеносные сосуды, пронизывали посад, петляя между тесно стоящими деревянными домами, сложенными из темных, почерневших от времени и непогоды бревен. Эти дома, с небольшими, тусклыми окошками, словно печальными глазами, глядели на мир угрюмо и безрадостно. Казалось, что они помнят многое: и радостные события, и трагические происшествия.

Резные наличники, украшенные простыми, но милыми сердцу узорами – цветами, птицами, геометрическими фигурами – были немногочисленными попытками добавить этим мрачным строениям немного уюта и индивидуальности. Однако в целом впечатление от них оставалось гнетущим. Крыши домов, покрытые соломой или дранкой, местами прохудились и покосились, а стены заросли мхом и лишайником. Создавалось впечатление, что дома вот-вот рухнут под тяжестью лет.

Запах дыма, поднимавшегося из многочисленных печей, в которых неустанно готовились нехитрые крестьянские кушанья – щи, каша, хлеб – плотным облаком висел в воздухе, пропитывая все вокруг. Он смешивался с резким, терпким запахом навоза, которым обильно были усыпаны улицы, и чуть сладковатой вонью речной тины, доносившейся с расположенной неподалеку реки. Река была мутной и грязной. Ее использовали для самых разных нужд: женщины полоскали в ней белье, смывая грязь и пот с домотканых рубашек и платьев, а рыбаки чинили свои грубые сети, готовясь к очередному улову.

Контраст между хрупкой, нежной красотой окружающей природы и суровой, полной лишений жизнью горожан был разительным и болезненным. Весной окрестные леса и поля оживали, одеваясь в буйную зелень, украшаясь пестрым ковром цветов. Воздух наполнялся звонким пением птиц, жужжанием пчел, собирающих мед, и ароматом свежей травы, распускающихся почек и цветущих деревьев. Все вокруг дышало жизнью и обещало надежду на лучшее. Летом солнце щедро дарило свое тепло, поля щедро одаривали урожаем, а леса – грибами и ягодами. Люди радовались каждому дню, полному тяжелого, но очень ценного труда, собирая плоды земли и готовясь к суровой зиме. Осенью деревья вспыхивали яркими красками – багряными, золотыми, огненными – готовясь к долгой зимней спячке. Природа словно прощалась с теплом и светом, напоминая о бренности всего сущего. Зимой же все вокруг погружалось в глубокий, ледяной сон, застилалось белым, пушистым покровом снега, и только редкие следы на снегу свидетельствовали о присутствии жизни. Снежные заносы скрывали дороги, морозы сковывали реки и озера льдом, а ветер завывал в трубах, напоминая о своей силе и неукротимости.

Суровые погодные условия, непредсказуемые и часто жестокие, скудный урожай, ставший постоянным спутником крестьянских семей, болезни, безжалостно косившие людей, особенно детей, голод, скребущий в животе и лишающий сил, тяжкий, изнурительный труд от зари до зари, гнущий спину и отнимающий здоровье, постоянная отчаянная борьба за выживание, за кусок хлеба, за право на жизнь, определяли судьбу каждого человека в этом Богом забытом месте. Мало кто мог надеяться на легкую и счастливую жизнь, полную радостей и удовольствий. Судьба большинства была предрешена: нужда, тяжелый труд и ранняя смерть.

Смерть ходила по пятам, незримо присутствуя в каждом доме, подстерегая везде, в темном переулке, на покосившемся мосту, в лесной чаще, в собственном доме, проникая в тело с холодным зимним ветром или зараженной водой из колодца. Никто не был застрахован от её нежданного визита, от её ледяного прикосновения, от её безжалостной косы. Она могла прийти в образе болезни, несчастного случая или голодной смерти. Она забирала и старых, и малых, оставляя после себя лишь горе и слезы. И, тем не менее, всюду, несмотря на все тяготы и лишения, на грязных улицах, в запыленных дворах, у реки, шныряли дети, весёлые и беззаботные, еще не познавшие всех ужасов взрослой жизни, играя в свои незатейливые игры. Они гоняли друг друга по улицам, поднимая клубы пыли, запускали палки и камни друг в друга, устраивали драки и состязания, проверяя свою ловкость и силу, не подозревая о том, что их ждет в будущем, какие испытания им предстоит пройти, какие потери им суждено пережить. Их смех, звонкий и чистый, был единственным лучом света в этом темном царстве. Драные, ободранные дворовые коты, вечно голодные и озлобленные, с тусклой шерстью и худыми боками, рыскали в поисках объедков, надеясь хоть чем-то утолить свой вечный голод. Они копались в мусорных кучах, дрались друг с другом за малейший кусок пищи, пробирались в дома в поисках чего-нибудь съестного. Их жалкое мяуканье было еще одним печальным звуком этого мира. И охотничьи собаки, верные спутники своих хозяев, сильные, выносливые, с острым чутьем и преданным взглядом, сопровождали их на охоту, предвкушая удачный день и щедрую награду. Они бежали по лесу, выслеживая добычу, переплывали реки, преодолевали любые препятствия, чтобы помочь своим хозяевам прокормить семью. Их лай, громкий и радостный, разносился по окрестностям, возвещая об их присутствии и о надежде на сытный ужин.Этот шумный, многоликий, живой мир, полный страданий и радостей, грязи и красоты, надежды и отчаяния, любви и ненависти, был тем местом, где суждено было появиться на свет Авдотье. И никто не знал, какая судьба уготована этой маленькой девочке, какие испытания ей предстоит пройти, станет ли она жертвой обстоятельств или сумеет вырваться из этого порочного круга.

2 глава. Монастырь. Взросление.

Солнце, словно нежеланный гость, едва пробивалось сквозь плотную, свинцовую завесу облаков, окутавшую небо, и лишь робко касалось заросшей лесной тропы. Тропа, извиваясь подобно испуганному зверю, пряталась среди вековых сосен и елей, вершины которых терялись в серой дымке. Тусклые, жалкие лучи, проникая сквозь густую, непроглядную листву, окрашивали землю в блеклые, серые тона, создавая гнетущую, подавляющую атмосферу безысходности и тоски. Каждая тень казалась зловещей, каждый шорох – предостережением. По этой тропе, словно обреченная на вечные скитания, медленно двигалась старая, скрипучая телега, больше похожая на жалкую развалюху, брошенную гнить под дождем, чем на средство передвижения. Её колеса, с титаническим трудом преодолевая многочисленные ухабы и кочки, словно испытывали терпение и выносливость Богдана, то и дело предательски проваливались в глубокие, заполненные холодной, грязной водой ямы, обдавая брызгами и грязью все вокруг, заставляя Богдана, сгорбившись под непосильной тяжестью отчаяния и вины, с остервенением нажимать на вожжи, пытаясь хоть немного увеличить скорость, приблизить конец этого мучительного путешествия.

Он вез маленькую Авдотью, которая смотрела на него огромными глазами, в которых, казалось, отразилась вся скорбь и печаль этого мира, вся боль людского страдания, в отдалённый монастырь в маленькой деревне с водяной мельницей. Это место, забытое Богом и людьми, считалось последним приютом для сирот и отверженных, для тех, кому не нашлось места в жестоком, равнодушном обществе, для тех, от кого отвернулись родные и близкие. Богдан, в глубине души терзаемый чувством вины и отчаяния, надеялся, что там, вдали от людских глаз и пересудов, в тишине монастырских стен, Авдотья сможет обрести покой и защиту, которых он, по правде говоря, не мог ей обеспечить, которых он не заслуживал ей даровать. Он сомневался в своем праве решать её судьбу, но не видел другого выхода, другого способа избавить себя от мук совести и ненависти, которые разъедали его сердце.

Дорога была не просто долгой, а бесконечной, изматывающей душу и тело, испытывающей на прочность остатки его сил и воли. С каждым преодолённым километром, с каждой новой колдобиной и ухабом Богдан чувствовал, как его силы покидают его, как сердце сжимается от боли и вины, как надежда на облегчение тает, словно дым. Заросшие лесные тропы, погруженные в полумрак и тишину, нарушаемую лишь скрипом телеги и стуком копыт лошади, внезапно сменялись широкими, бескрайними полями, простиравшимися до самого горизонта, создавая впечатление бескрайнего простора, скованного холодом и унынием. По этим полям, будто насмехаясь над их бессилием, гулял пронизывающий, ледяной осенний ветер, колыхая пожухлую, безжизненную траву и опавшие листья, создавая вокруг унылый и безрадостный пейзаж, отражающий состояние его собственной души. Далеко в горизонте виднелись потемневшие от времени и непогоды деревушки, словно прижавшиеся друг к другу в поисках тепла и защиты от надвигающейся, беспощадной зимы, словно островки в море одиночества и отчаяния.

Но Богдан не смотрел по сторонам, не замечая ни красоты окружающей природы, ни признаков человеческой жизни, ни проблесков надежды. Его взгляд был устремлён в землю, в собственные мысли, полные горечи, сожаления и чёрной, разъедающей душу тоски, словно яд, проникающий в каждую клетку его тела. Он как будто пытался убежать от своих собственных воспоминаний, от того страшного, ужасного дня, когда он потерял Ирину, свою любимую жену и мать Авдотьи, когда его мир рухнул, оставив после себя лишь руины и пепел. Он пытался заглушить голос совести, который упрекал его в жестокости и эгоизме, в неспособности любить и прощать. Он был мрачен и молчалив, избегал смотреть на девочку, сидящую на тонком слое соломы в кузове телеги, съежившись от холода и страха. Ему было стыдно за свою ненависть, за свою слабость, за то, что он не смог найти в себе силы стать отцом для Авдотьи, заменить ей мать, окружить ее любовью и заботой, в которых она так нуждалась. Она была живым напоминанием о его потере, о его разбитом вдребезги счастье, о том светлом, полном надежд будущем, которое так и не наступило, которое было безвозвратно утрачено в тот роковой день. Ему казалось, что, глядя на неё, он видит перед собой призрак Ирины, укоризненно качающей головой и осуждающей его за жестокость и чёрствость, за то, что он предал их любовь и память.

Деревья, стоявшие вдоль дороги, словно мрачные стражники, охраняющие вход в царство теней, склонялись над телегой, их ветви, покрытые пожелтевшей и увядающей листвой, сплетались вверху, образуя мрачный, давящий свод, не пропускающий ни лучика света, ни проблеска надежды. Казалось, они предчувствовали трагическую судьбу Авдотьи, понимали, что её ждёт в этом уединённом месте, вдали от тепла и ласки, от любви и понимания. Они шептали что-то на своём древнем, таинственном языке, словно предупреждая девочку о грядущих испытаниях, о трудностях и опасностях, о боли и страданиях, которые ей предстоит преодолеть на своём жизненном пути, в этом мире, полном жестокости и несправедливости. Они словно оплакивали её судьбу, зная, что её ждет жизнь, полная лишений и ограничений, жизнь без надежды на счастье и светлое будущее. Эти шепоты проникали в самое её сердце, вызывая тревогу и смутное предчувствие чего-то неминуемого.

Наконец, после особенно долгих и мучительных часов пути, казавшихся вечностью, впереди, на вершине небольшого, поросшего чахлой травой холма, словно мираж, показался монастырь. Его высокие, неприступные стены, сложенные из грубого, серого камня, потемневшего от времени и непогоды, возвышались над окружающей местностью, словно сторожевая башня, неприступная крепость, ограждающая от внешних угроз и соблазнов мирской жизни, от соблазнов, о которых Авдотья знала лишь понаслышке. Массивная деревянная дверь, окованная толстыми, ржавыми железными полосами, с трудом поддавалась под усталыми, дрожащими от напряжения усилиями Богдана. Она заскрипела, словно жалуясь на свою участь, и открылась, обнажая внутренний двор монастыря. Купола церквей, устремлённые в тёмное, хмурое небо, словно моля о прощении, блестели на солнце, отражая последние, скудные лучи уходящего дня, как будто посылая последнюю надежду на спасение, последнее прощание.

3 глава. Ночные вылазки.

Ночь пала на монастырь, словно тяжелая, расшитая бархатом завеса из густого, темно-синего шелка. Каждый уголок обители погружался в тень, становясь частью единой, молчаливой картины. Луна, свидетельница веков, древняя и мудрая, взирала на уснувший мир своим немигающим, серебристым оком. Ее свет, словно сотканный из лунных нитей, просачивался сквозь плотные кроны вековых деревьев, сплетающихся над монастырскими стенами, окутывая все вокруг таинственным мерцанием, играя с тенями, рисуя на земле причудливые узоры.

В узкой келье Авдотьи, где едва хватало места для двух соломенных лежанок и грубо сколоченного столика, царила тишина, нарушаемая лишь ровным, сонным дыханием ее соседки по комнате, утонувшей в глубоком, безмятежном сне. Она казалась такой спокойной, такой умиротворённой, словно уже нашла своё место в этом мире, в этих стенах. Но сердце Авдотьи трепетало в груди, словно пойманная в силки птица, отчаянно рвущаяся на свободу, ударяясь крыльями о прутья невидимой клетки. Каждая клетка отсчитывала секунду, час, день - каждую секунду, проведенную здесь, Авдотья ощущала как утрату возможности почувствовать вкус жизни.

Она лежала, не смыкая глаз, в темном углу своей соломенной лежанки, чувствуя под собой жёсткие, колючие стебли, лихорадочно прокручивая в голове план побега, словно заезженную пластинку. Каждую деталь, каждый шаг она обдумывала бесчисленное количество раз, стремясь предусмотреть каждую мелочь, каждую возможную опасность. Желание вырваться из этих душных, каменных стен, давно ставших для нее не убежищем, а тюрьмой, вдохнуть полной грудью воздух свободы, свежий и пьянящий, ощутить на коже прикосновение ветра, ласкового и игривого, стало нестерпимым, затмевающим все остальные мысли, словно яркая вспышка, ослепляющая разум. В такие моменты Авдотья чувствовала себя способной горы свернуть.

Осторожно, стараясь не произвести ни малейшего звука, словно вор, крадущийся в ночи, Авдотья поднялась со своей жесткой соломенной подстилки. Каждый скрип половицы казался ей оглушительным, способным разбудить весь монастырь. Лунный свет, проникающий сквозь узкое, зарешеченное окно и рисующий на побеленных известью стенах причудливые танцующие тени, освещал ее бледное, юное лицо, на котором застыло решительное выражение, словно высеченное из камня. В глазах, обычно спокойных и покорных, сейчас читалось твердое намерение, смешанное с тревогой и предвкушением, как перед прыжком в неизвестность. Страх и надежда боролись в ее душе за первенство. Накинув на плечи грубое шерстяное покрывало, служившее ей защитой от ночного холода, от которого стыли пальцы, она на цыпочках подошла к двери и, прислушавшись, словно крадущийся зверь, выслеживающий добычу, тихонько приоткрыла ее. Тёмный, мрачный коридор, казалось, уходил в бесконечность, был пуст и тих, словно вымер, словно все живое покинуло это место. Лишь редкие, слабые отблески мерцающих лампад, подвешенных к потолку на длинных цепях, виднелись вдали, подчеркивая зловещую, давящую тишину, которая словно сгущалась вокруг. Авдотья почувствовала, как по спине пробегает холодок.

Монастырь спал крепким, безмятежным сном, не подозревая о готовящемся побеге, о дерзком плане, который созрел в сердце молодой послушницы. Он был похож на огромного, дремлющего зверя, которого нельзя будить. Авдотья затаила дыхание, боясь нарушить эту мертвую тишину. Она прижалась к стене, скользя вдоль нее с осторожностью вора, стараясь не задеть ни одну из торчащих щепок, пока не достигла заднего двора монастыря. Высокая каменная стена, окружавшая обитель со всех сторон, казалась неприступной преградой, символом заточения и неизбежности, воплощением власти, но для Авдотьи она была не непреодолимым барьером, а скорее вызовом, провокацией ее мятежного духа, доказательством того, что она способна противостоять системе.

Она уже несколько дней, словно заговорщик, плетущий интригу, присматривала место, где можно было забраться повыше, исследуя каждую трещину, каждый выступ, словно читая карту сокровищ. Её внимание привлекло старое, полуразрушенное дерево, с искривленным, корявым стволом и засохшими, безжизненными ветвями, цепляющимися за каменную стену, словно костлявые пальцы, отчаянно пытающиеся удержаться. Некоторые из его веток почти касались самой стены, предлагая ненадежную, но соблазнительную возможность для побега, шанс на новую жизнь.

С ловкостью и гибкостью, казалось бы, несвойственной скромной, тихой послушнице, Авдотья вскарабкалась на дерево, цепляясь за грубую, шершавую кору и хрупкие, ломкие ветки. Кора царапала ее нежную кожу, оставляя красные полосы, а ветки больно хлестали по лицу, словно пытаясь остановить ее. Но она не обращала на это внимания, игнорируя физический дискомфорт, боль и страх. Ее разум был сосредоточен лишь на одной цели – достичь вершины, откуда можно было перебраться на стену и обрести долгожданную свободу, вырваться из этого замкнутого круга.

Наконец, добравшись до нужной высоты, она осторожно перенесла вес на холодную каменную кладку. Камень был ледяным и шершавым на ощупь, словно насмехался над ее отчаянным стремлением, словно сам монастырь пытался удержать её. С замиранием сердца, словно перед прыжком в пропасть, Авдотья подтянулась, из последних сил напрягая дрожащие мышцы рук и преодолевая сковывающий страх высоты. Она перекинула ногу через стену. На мгновение ей показалось, что она падает в бездну, что все её усилия были напрасны. Она почувствовала, как по телу пробегает ледяной холодок, а сердце бешено колотится в груди, словно хочет вырваться наружу. Но, собравшись с духом, обуздав свой страх, она удержалась и, перевалившись через стену, оказалась сидящей на вершине, глядя вниз, в неизведанное. Земля казалась такой далекой и манящей, словно обещая не просто избавление от страданий, но и новое начало, перерождение, возможность сбросить с себя оковы прошлого и вдохнуть полной грудью воздух свободы, впитать в себя все краски и звуки этого огромного, неизведанного мира. Страх, словно ледяные пальцы, парализовал ее на мгновение, сковав все тело, заставив сердце бешено стучать в груди, но жажда свободы, подобно неудержимому потоку горной реки, была сильнее, сметая на своем пути все препятствия, наполняя ее решимостью и отвагой. Зажмурившись, и вдохнув тяжелый, душный воздух монастырской обители, словно прощаясь с ним навсегда, она спрыгнула вниз, доверившись судьбе, своей интуиции и инстинктам, словно доверяясь невидимым рукам, которые подхватят ее в падении.