Престарелая мисс Друмм и дело о погибшем котле

Престарелая мисс Друмм и дело о погибшем котле

«Престарелая мисс Друмм и дело о погибшем котле»

Пролог,
В котором нотариус сообщает об инциденте, нарушившем закон, здравый смысл и, быть может, даже саму природу порядка

(Из личного журнала мистера Эдмунда Баркетта, нотариуса округа Беркшир, хранящего присягу с 1843 года)

С чувством обязанности, не отделимого от благоговейного ужаса, я предпринимаю запись следующих обстоятельств, равно необычных, прискорбных и, по общему мнению, не поддающихся полному объяснению средствами здравого разума. Как человек, всю свою профессиональную жизнь посвятивший закону — не в поэтическом, но в самом прозаическом его обличье, — я не имею привычки придавать субъективное значение юридическим казусам. Однако в описываемом ниже случае, вопреки всему моему опыту, строгость форм и ясность логики уступили место необъяснимому мраку человеческой страсти, одетой в мантию права.

Я не пишу этих строк с целью развлечения или морали. Моя задача — зафиксировать, для потомков и возможного юридического анализа, цепь событий, завершившихся трагическим исходом. Предупреждаю читателя: ни одна деталь не преувеличена, хотя многие могли бы быть сочтены вымышленными. В центре повествования находится особа, хорошо известная жителям Маддл-Бэнкса, но, полагаю, мало понятная даже тем, кто ежедневно с ней пересекался. Госпожа Артемизия Друмм, вдова преподавателя латинской грамматики и пожизненный член Общества Честного Суда, была женщиной исключительной твёрдости принципов и столь же исключительного отвращения к компромиссу.

Её дом, расположенный на углу Топазной улицы и аллеи Пьюританс, в течение последних двадцати лет служил не столько жилищем, сколько архивом. Комнаты были заставлены шкафами с судебными выписками, парламентскими протоколами, актами об упорядочении местных каналов и указами короля Георга III, переплетёнными в кожу и расставленными по алфавиту. На каминной полке возвышался бюст судьи Блэкстоуна, а под стеклом — личная печать её покойного мужа с выгравированной фразой Fiat iustitia, ruat caelum.

Сама мисс Друмм, в свои семьдесят лет, производила впечатление железного существа: высокая, с лицом, напоминавшим перевёрнутый чайник (как позже подметил обозреватель «Морального вестника»), она появлялась на улицах города с неизменной папкой жалоб в руках и тем ровным шагом, который присущ лишь тем, кто верит в неотвратимость наказания.

Я лично не раз подписывал её обращения в приходский совет, библиотечный комитет и даже в министерство сельского хозяйства, и должен признать: её формулировки были безупречны. Однако события, вызванные разбитием одного чугунного котла — пусть и старинного — переросли допустимую меру правовой реакции и вошли в анналы местной истории как «Дело о погибшем котле», хотя, по совести, следовало бы назвать его делом погибшего разума.

Котёл, унаследованный мисс Друмм от её мужа, был предметом почти религиозного поклонения. Согласно её уверениям (никем, впрочем, не подтверждённым), котёл принадлежал ещё временам короля Вильгельма IV и служил не просто для кипячения воды, но и как символ порядка, непрерывности и, — смею предположить, — утраченной любви. Он стоял в центре кухни, начищенный до чёрного блеска, на пьедестале, напоминавшем постамент монумента, и использовался строго в определённые часы.

Случайный удар, нанесённый мячом, отбившимся от руки мальчика по имени Сэмюэл Тач, стал началом цепи, которая привела к последствиям столь трагическим, что я и поныне, спустя месяцы после завершения дела, не могу о них вспоминать без дрожи.

Я не склонен драматизировать, но позвольте мне засвидетельствовать следующее: никогда прежде ни один хозяйственный предмет — будь то фарфоровая ваза, фамильное кресло или даже утерянный орден — не становился причиной такого бюрократического обострения. Жалоба за жалобой, петиция за петицией, обвинения, отсылки к античным правовым кодексам, латинские цитаты, обвинения в преступной халатности и даже в «государственном безразличии к актам вандализма частного характера» — всё это валилось ко мне на стол с такой скоростью, что мои клерки отказывались разбирать почту.

Сначала я считал происходящее обыкновенной эксцентричностью пожилой вдовы. Однако с момента, когда она потребовала признания ущерба на уровне окружного суда, с прилагаемой схемой трубопровода 1852 года и нотариально заверенным чертежом дома в масштабе один к сорока, — я понял: дело принимает характер патологический.

К несчастью, сам я был вынужден неоднократно участвовать в этом процессе: сначала — как нотариус, заверяющий копии её обращений, затем — как свидетель правдивости её утверждений (в том, что котёл действительно существовал и был повреждён), и, наконец — как лицо, публично отмежевавшееся от её требований, за что, впрочем, получил письменное предупреждение с угрозой судебного преследования.

И всё же, господа, несмотря на личную горечь и профессиональное унижение, я считаю своим долгом донести до вас — читателей, коллег и, возможно, историков будущего — правду. Историю о том, как буква закона была вывернута в крюк виселицы, а дух справедливости — изгнан прочь под предлогом процедурной точности. Историю, где игра ребёнка оказалась преступлением, а сломанный котёл — святыней, защищённой яростнее, чем жизнь человеческая.

Пусть это повествование станет уроком — если не для судей, то хотя бы для нотариусов.