Призрак. Часть вторая

Встреча

Избитая, пыльная, переходящая из камня и песка в скверную брусчатку дорога покрылась темными пятнышками накрапывающего дождя. Лето шло на убыль.

Георгий шагал в направлении Минска. На душе было серо и муторно, хотя разумных причин для тревоги он пока не находил. Документы надежные: паспорт, командировочное удостоверение. Если бы страх не имел столько оттенков, которые так легко перепутать.

Впереди путь преграждал тяжелый шлагбаум, за которым, переминались с ноги на ногу, неприветливо встречая глазами путника, трое солдат. Еще один сидел за пулеметом, черное дуло которого пустою глазницей таращилось из мешков с песком. По полю в высокой траве протянута колючка, увешанная пустыми жестянками. Три ряда мучительной смерти.

Георгий сбавил шаг и вынул руки из карманов.

– Аусвайс… – хмуро потребовал немец в мятой пилотке с землистым от пыли и загара лицом, вытянув ладонь.

Его товарищи, стоя поодаль, равнодушно мерили Георгия взглядом.

Георгий с притворной боязливой расторопностью сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул бумаги.

Немец просмотрел их, вернул Георгию и небрежным жестом разрешил ему пролезть под шлагбаум. На всякий случай он как бы невзначай положил руку на ремень винтовки. Жест этот был скорее механическим, но Георгий знал, что сослуживцы уловили его движение, готовые сами в любой миг схватиться за оружие. Затаенная ненависть, исходившая от людей, почти осязаемо бродила в воздухе

Он шел один, изредка встречая или обгоняя одиноких оборванных крестьян, словно из неоткуда в никуда бредущих по дороге. Безликие, бесцветные, скованные двухлетним страхом и тоской фигуры, ничем не отличающиеся друг от друга, кроме пола. Пальцем тронешь – рассыплются в прах.

По обочинам торчали ржавеющие остовы советских автомобилей и прицепов. Некоторые лежали на боку. Иные были полностью сожжены или разворочены танковыми гусеницами. Армейские грузовики, бензовозы, «эмки». Целые колонны техники, которая никогда больше не заведется.

Придорожный лес вырублен – только бревна и пни на десятки метров от обочин. За время пути он видел, как бригады местных жителей под суровым надзором полицаев валили деревья, отодвигая опасную стену леса подальше от дороги.

Вновь КПП. Очкастый фельдфебель, будто заподозрив неладное, щурится, посасывая сигарету.

– Шаулен?

– А? – Георгий попытался изобразить непонимающе-заискивающую улыбку.

– Аус Шаулен?

– Шаулен, Шаулен! – закивал Георгий и залопотал на русском. – Маму проведать, вот…

В крайнем случае можно применить гипноз. Но разве что-то пошло не так? Нет, это нервы. Должно быть, лицо Георгия показалось немцу чересчур сытым.

И снова впереди рябая полоса шоссе, уходящая в пустоту. Поваленный лес, жухлый бурьян, канавы. Закопченная труба, торчащая из гор пепла и обломков кровли, бывших когда-то МТС, одиноко темнеет вдали.

На подходе к городу Георгий увидел изрешеченный пулеметным огнем гражданский автобус, который, накренившись, мрачно покоился в кювете с наглухо закрытыми дверьми. Осколки стекла в окнах напоминали мстительный оскал.

Георгий никогда прежде не был в Минске, но почти не ошибся в ожиданиях. Город оказался серым и убогим, как и большинство своих оккупированных в первые разгромные месяцы собратьев. С другой стороны, это все же был город, а не распаханный бомбами и артиллерией ландшафт.

Окраины, сплошь деревянные, встретили путника мертвой чернотой в окнах хибар, редкими зубьями полуразвалившихся заборов и покосившимися столбами, с которых свисали оборванными струнами телеграфные провода. Как раскрытые рты покойников зияли посреди улиц глубокие воронки.

Пройдя по Бобруйской улице, вся деревянная часть которой была сожрана пожаром, Георгий, стараясь избегать вездесущих патрулей, за полчаса вышел к центру Минска.

Здесь продолжалась обычная, спокойная, конечно же только по меркам царящей вокруг мясорубки, городская жизнь. Люди спешили по своим делам, топтались в очередях, в пол голоса обсуждали последние вести, дымя самокрутками.

Не попавшие на фронт и до сих пор не отправленные в лагеря мужчины в пыльных кепках и залатанных куртках с серыми от щетины лицами. Усталые постаревшие в сорок лет женщины в белых платках. Те, кто постарше продавали пожитки, жалко съежившись на тротуарах и превратив площади в скорбные нищенские подобия рынков. Оборванные дети жили своей собственной жизнью, как будто не боясь и не замечая войны. Они были единственными, кто еще сохранял в глазах живой блеск.

Оккупация отбросила город на десятилетия назад, умертвив и обескровив автопарк. Из уличного транспорта остались лишь повозки, запряженные костлявыми лошадьми. Груженые двуколки тащили сами люди. Время от времени проезжали, фыркая дымом, немецкие машины: бурые «кюбельвагены», мотоциклы, грузовики похожие на автобусы. Как-то мимо Георгия все же прополз дребезжащий на последнем издыхании трамвай с облезлыми бортами, плюясь искрами через каждые сто метров.

На перекрестке одинокий немец в начищенных как на парад каске и сапогах помахивал жезлом регулировщика.

Обман

Ида проснулась и поняла, что все еще спит. Это было и странно и прекрасно. Она в своей дачной спальне на старой скрипучей кроватке под тонким летним одеялом. В окно льется солнце. Его необыкновенно яркие лучи омывают выцветшие обои на стене, из-за чего узоров почти не разглядеть. Синее небо. С краю колышет зеленой веткой далекая яблоня.

Андрея рядом нет, но Ида знает, что он тоже здесь. Она встает с кровати, слыша, как ласково похрустывает под ногами нагретый солнцем пол. Хочет заняться йогой, но понимает, что сейчас в этом не будет ни пользы, ни радости.

«А ведь я ленивая во сне!», – думает Ида.

Впрочем, лень тут не при чем. Едва подумав о йоге, она уже обретает силу и бодрость, как после получасовых упражнений. Сон на то и сон.

Ида берет из серванта ветхую, пахнущую клеем книжку и перелистывает, помня наизусть каждую строку. Читать не нужно. Детские воспоминания без труда окунают Иду в давно ушедший мир, воскрешая в сердце те самые, чистые первозданные ощущения. Во сне прошлое предстает полным жизни, невероятно близким, почти осязаемым.

В слепящих лучах Ида входит в большую комнату. Андрей пьет чай за столом. Ида знает, что это ненастоящий Андрей, ну и что с того?

– Привет!

– Привет.

Где-то в душе Ида чувствует, что не должна много говорить с Андреем. Андрей соткан из ее воспоминаний, самых светлых и теплых. Стоит ли тревожить этот образ, менять его подобно картинке в калейдоскопе? Вдруг сложится что-то не то?

Ида садится напротив и наливает себе подостывшего мятного чаю. Любуется Андреем.

– Что? – неловко спрашивает Андрей.

– Ничего, – улыбается Ида.

Из открытой настежь двери налетает беспечно-игривый июльский ветерок. Снаружи щебечут птицы. Поет жужжащим эхом соседский рубанок.

Ида собирается приготовить завтрак, но при этом знает, что ни ей ни Андрею он не нужен. Голод совсем не напоминает о себе.

– Хочешь есть?

Андрей пожимает плечами.

– Давай.

«А ведь во сне не грех и потрудиться», – думает Ида. – «Да и не должен сон настолько уходить от реальности».

Она зажигает плиту и начинает готовить омлет. Работа идет играючи: быстро и просто. Завтрак получается на славу.

Ида выходит во двор. Поливает цветы. Звонит родителям, чтобы убедиться, что они тоже есть в этом сне. Да разве их может не быть? Это будет уже совершенно другой сон.

Ида расстилает на траве циновку, ложится на нее, жмурит глаза, чувствуя, как прорезаются сквозь щелочки век и ресницы жаркие лучи. Над ее головой, пылая, вертится в бездонной синеве ни то лучистый сноп ни то диск. Иногда его накрывает легкая тень. Ида не знает, что это за тень. И не задумывается.

Она экспромтом сочиняет замечательный стих и тут же забывает его.

«Не страшно!» – думает Ида. – «Все написанные во сне шедевры на поверку оказываются полной галиматьей».

Назагоравшись и разомлев, она возвращается в дом.

– Ты сегодня прямо светишься, – с нежной усмешкой говорит Андрей.

– Просто у меня все особенно прекрасно сейчас! Поедем купаться?

Андрей медлит с ответом и вдруг как-то неуверенно мотает головой.

– Почему?

Ида изумлена. По какой-то неосознанной причине она была уверена, что Андрей ответит «да», словно просила его уже не раз и он всегда соглашался.

– Да я как-то странно себя чувствую. Голова болит.

– Ла-адно, – Ида треплет волосы на голове возлюбленного. – Но если так, то я иду одна.

– Пешком?

– Нет, конечно же! На машине. Меня… подвезут соседи. Они вроде тоже собирались.

Ида знает, что ей совсем необязательно обманывать Андрея. Но все должно быть как наяву, иначе Андрей станет для нее немножко чужим.

Она собирает в сумку пляжные принадлежности, выходит за калитку.

Ида еще не знает, кто или что донесет ее до далекого водохранилища. Быть может, она переместится туда сама силой желания, или водохранилище окажется прямо за шлагбаумом.

Идя по пустынной каменистой дороге вдоль едва колышущихся трав, навстречу дремотному знойному мареву, Ида слышит за спиной тихое ворчание автомобиля. Этот звук кажется Иде знакомым, даже как будто родным. Она оборачивается и видит неспешно приближающуюся белую «Волгу». Очень похожую на дедушкину.

Ида вытягивает руку, и машина послушно останавливается перед ней.

– Здравствуйте! До водохранилища довезете?

Пожилой водитель в летней кепке кивает, улыбнувшись седыми усами.

– Довезу.

Он тоже похож на дедушку. Ида не уверена: хочет ли она видеть давно ушедшего дедушку во сне. Наверное, нет. Иначе в этом светлом мирке что-то сломается. Придет тревога, проснутся сомнения...

Несчастливый дом

Рихард Краузе одел неброский серый городской костюм, кепку и, попыхивая сигаретой, вышел из своей квартиры в солидном доме, который до революции вероятно населяли сливки общества.

Даже в полуразрушенном и откатившемся в средневековье городе были дома, где по вечерам горел электрический свет, а из окон лилась патефонная музыка и звенел мелодичными колокольчиками беззаботный женский смех.

Дворник с куцей бороденкой бросил мести и так старательно согнулся в поклоне, что чуть не уронил шапку. Краузе наградил его взглядом.

Гауптштурмфюрер был осторожным человеком и все же не мог побороть зудящее чувство незащищенности, гуляя по улицам Минска в гражданской одежде.

Костюм был мешковат и больше подходил для унылой кабинетной крысы, чем для уважающего себя офицера СС. С другой стороны, мешковатость была очень на руку: в широком внутреннем кармане без труда помещалась банка мясных консервов и плитка шоколада – угощение для Раисы.

Зная, что за ним всегда может кто-то наблюдать, Краузе несколько раз хитроумно изменил маршрут, так что даже самый опытный соглядатай в конце концов потерял бы его из виду.

Затем он поймал двуколку и приказал ехать в поселок Гатово, не называя точного адреса. Оробело щелкнув вожжами, старик погнал свою клячу во всю прыть.

Трясясь по разбитой мостовой и глядя на бегущие мимо серые окна, Краузе думал о ней. Раиса была настоящая славянка: красивая, сильная, приятно простая и по-хорошему практичная. Три месяца назад он разглядел ее среди деревенской грязи и начал откармливать, попутно прививая азы культуры. Теперь это была уже почти фрау.

Отпустив извозчика на въезде в поселок, Краузе сунул руки в карманы и неспеша двинулся по кривой безлюдной улочке, следя, чтобы не наступить ненароком в какую-нибудь дрянь.

Ни души. Бледнеющее сквозь тонкие облака солнце медленно сползало к кронам сосен. В воздухе, норовя залезть в рот, гаденьким облаком кружила мошкара.

Он дошел до одноэтажного серого дома, темневшего за дрянным забором из кривых неотесанных досок. По втоптанному в грязь гнилому настилу пересек так называемый огород – после вчерашней грозы здесь образовалось настоящее болото.

«Прелестно!»

В одном ботинке зачавкала вода.

Рихард отворил незапертую дверь и позвал Раису. Едва переступив порог, он уже каким-то чутьем точно понял, что ее нет дома. Это было странно. До сих пор она встречала его, как верная сука встречает своего хозяина.

«С чего бы?» – подумал Краузе.

Он повесил кепку на гвоздь, толкнул вторую дверь и вошел в спальню.

На кровати, сложив пальцы в замок сидел бровастый еврей и внимательно смотрел на вошедшего, склонив чуть на бок свою чернявую голову.

– Раисы здесь нет. А вы, простите, кто?

– Что…

Рихард выхватил пистолет чтобы разнести этому ублюдку череп. В тот же миг кто-то сбоку ударил его по руке. Пистолет вылетел.

Краузе ловко увернулся и, не дав себя схватить, двинул кулаком по темной фигуре, целясь в кадык.

Чьи-то руки сдавили захватом шею – наверное, тот еврей… Вновь вывернулся. Локтевым ударом отправил одного на пол.

Меткий тычок, словно острый нож вонзился в ребра. Треснула кость.

Сходя с ума от боли и с каждой секундой слабея, Краузе рванулся к окну, но получил страшный удар пистолетной рукояткой между лопаток. Рухнул на пол, разбив лицо о подоконник.

Когда он пришел в себя, его уже связывали.

– Во те на… – проворчал Мицкевич, осторожно щупая пальцами окровавленный нос.

Эсэсовец полураздавленной осой корчился на полу, рыча сквозь забитый в глотку кляп.

Георгий пнул его в пах, чтобы заткнулся.

Прошло несколько минут, прежде чем Роман вынул наволочку изо рта обессилевшего пленника.

– Вы покойники! – прохрипел Краузе свирепо сверкая зрачками и скаля перепачканные кровью зубы.

– Разврат до добра не доводит! – нравоучительно промолвил Мицкевич, подняв палец.

Роман достал из кармана пузырек с сывороткой правды. Краузе тут же стиснул зубы, так что пришлось раскрывать ему челюсти с помощью ножа.

Проглотив содержимое пузырька немец некоторое время истошно выл и сыпал проклятьями, думая, что ему влили в рот какой-то особый мучительный яд. Потом его отчаянные глаза заволоклись дымкой, и в них проступило сначала недоумение, затем изумление, а после блаженство.

– Что это… Где я?

– В Вальгалле, – спокойно сказал Роман.

– Боже! И правда! А я не верил… О-о! Ты… Один! Прости, прости, что не верил!

– Ты сможешь остаться здесь навсегда.

– О-о…

Роман взял у Георгия карту местности. Все шло как нельзя лучше.

Ночь

Она лежала на раскладном диване рядом с Андреем в его маленькой съемной квартире.

В темноте горел красный огонек телевизора. Сквозь занавески тоскливо-равнодушным светом проступали лучи фонаря. Колыхались призрачные тени.

«Сейчас осень. Ноябрь», – подумала Ида, слушая шепот ледяных капель по стеклу.

Ида стала припоминать свой сон, и ей сделалось не по себе. Даже немного жутко.

Она посмотрела на тусклые хрусталики люстры. На спящего Андрея. И снова на окно.

Ида не любила ноябрь и не любила ночь. Поздней осенью ночи страшные. Голые деревья похожи на скелеты. Холодно чернеет сырая земля под моросящими с неизбывной болью мертвыми дождями.

Ей не нравились звуки, которые по ночам доносились с улицы. Иногда это был голоса людей, иногда вой собаки или крик проснувшейся отчего-то вороны. Всегда чужие, зловещие, таинственные.

Хуже всего, если посреди ночи где-то во дворе начинал плакать ребенок. Тогда Ида напряженно, мучительно вслушивалась, готовая вскочить с дивана и броситься к окну, пока не убеждалась, что кричит всего лишь бездомный кот, ищущий себе подругу.

До сих пор Ида не чувствовала страха, если рядом был Андрей. Но теперь он казался ей далеким. Дальше, чем то неведомое существо, являвшееся во сне.

«Призрак… Почему именно призрак? С чего я решила, что это он?»

Она смотрела на желтое, подрагивающее сквозь тени ветвей пятно фонаря, размышляя о приведениях.

Ида не знала о них почти ничего. Наверное, потому что никогда не тянулась к темному, замогильному, потустороннему. Ида знала о тонких телах, знала про карму и про переселение душ – про все, что служит жизни и ее продолжению. Но этот призрак не был живым. Это было подобие, чучело живого создания. Единственным впечатлением о мальчике, которое Ида вынесла из сна, стало его превращение в восковую куклу с пустыми глазами.

Ида ничего не знала о призраке. Кроме того, что это он тяжело вздыхал на кухне и в ванной, когда ей было пять лет. Темными ночами, когда вся семья спала. Потом ей говорили, что это хрипят водопроводные краны, но Ида знала правду.

То был другой призрак. Большой, дымно-серый, безликий.

«Как в детстве меня уже не напугаешь…» – не слишком уверенно подумала Ида.

Она прикинула, на какие ухищрения придется пойти призраку, чтобы перещеголять своих выдуманных собратьев из фильмов ужасов.

Потом Иде снова стало не по себе. Она подумала, что, быть может, и правда, сошла с ума. Прежде мысль о легком помешательстве лишь забавляла Иду. Безумие казалось ей хорошей маской, добавляющей ее образу загадки и глубины. Но теперь…

Ида поднялась с постели и тихо подошла к окну. Приоткрыла занавеску.

Дождевые капли, попадая в свет фонаря, превращались в янтарные брызги. Деревья шарили во тьме своими мокрыми когтями. Черный, поблескивающий лужами асфальт устилали размокшие клочья бледных кленовых листьев.

В детстве она не решалась по ночам подходить к окну: а вдруг в него кто-то заглядывает?

«Детство…»

Неповторимо красивое и в то же время страшное время, когда ты гостья в этом мире, а твои родители, бабушка и дедушка – всемогущие добрые боги. В детстве зло не маскируется, чудища не прячутся. Огонек обогревателя может оказаться горящим глазом затаившегося во мраке волка – ну и что?

– Ты что? – Ида услышала сонно-испуганный голос Андрея.

Она задернула занавеску и вернулась в постель. Ворсистый плед затрещал голубыми искрами.

– Не спится?

– Нет. Я спала. Просто проснулась и…

Ида отвернулась к стене. Вздохнула, чувствуя, что не может ничего объяснить.

– Плохой сон?

– Угу.

Андрей приобнял Иду и поцеловал.

– Ид, что случилось? Я же вижу, что ты не такая, как всегда.

– Я… – прошептала Ида. – Мне просто немножко грустно.

Она хотела произнести другое слово: «тревожно», «страшно», но почему-то сказала «грустно».

– Из-за чего?

– Не знаю. Может из-за осени.

– Осенью всем грустно, – подумав, промолвил Андрей, глядя на угрюмый мир за окном.

– Когда мы уедем в теплые края?

– Деньги будут, уедем.

Он вновь поцеловал ее.

Иде хотелось в Таиланд или в Индонезию. Поближе к пальмам, к белому песку и океанской лазури. Туда, где не бывает осени и зимы, где мрак синего цвета, а дожди полны тепла и жизни.

Она перевернулась и посмотрела на Андрея поблескивающими в полутьме глазами.

– Я не только ради себя. Я иногда думаю… Я боюсь за…

Засада

Самолет запоздал. Просидев целую ночь в засаде, Георгий видел, как сквозь мрачные лапы елей и листья берез начинало тускло сереть, плачущее мелким дождем утреннее небо. В тридцати метрах от него, полускрытый за низким кустарником, ждал, изредка привставая и разминая затекшие суставы, Роман.

Его прошиб утренний озноб, сделав тяжкое ожидание еще более мучительным. Внезапно подкативший ни к селу ни к городу сон туманил мысли. Георгий вздыхал, колол себе ладони еловой веткой, растирал немеющие виски. Больше всего на свете ему хотелось курить.

Луговой и еврей поджидали на противоположной стороне дороги.

У каждого в группе был немецкий автомат с несколькими магазинами про запас, пистолет и противопехотные гранаты. Арсенал так себе. Залогом победы мог бы стать пулемет, если б он был.

Георгий с цепенеющим сердцем думал о пулеметах МГ-42, которыми без сомнения оснащены сопровождающие мотоциклы. Адские машины, прозванные пилой Гитлера, в считанные секунды способные выкосить лес и достать тебя, куда бы ты не забился, вышибающие плоть кусками.

Пестрая лесная птица, надрывно крича, перелетала с дерева на дерево, оказываясь то на той, то на этой стороне дороги. Георгий догадался, что где-то здесь у нее выводок.

В тишине продолжающего дремать леса ожил едва различимый новый звук. Они приближались. Через полминуты уже можно было отделить резкий рокот мотоциклов и мерный гул легковых автомобилей, ехавших со скоростью сорок-пятьдесят километров в час по раздолбанной дороге.

Роман подал Георгию условный знак. Поднял руку, оповещая остальных.

Георгий, щелкнув, взвел рычаг затвора. Предательская дремота вмиг отскочила. Зубы стиснулись, кровь заколотила в мозгу.

«Началось!»

Он жаждал схватки. Он предвкушал ее, объятый азартом.

И все же на какой-то миг ему вдруг страстно захотелось лечь под куст и провалиться в сон. В такой глубокий, чтобы не разбудили ни выстрелы, ни взрывы, ни даже пинок немецкого сапога.

«Если бы…»

С ненавистью вспомнил премудрого агента, впадающего в долговременный транс, когда ему вздумается.

«Времена нынче темные… Это у тебя-то темные, очкастая сволочь?»

Ошибки не было: по дороге в указанном порядке неспешно ехали два мотоцикла, «кюбельваген» с четырьмя эсэсовцами и надменно отливающий скользкими бликами, по-немецки безупречно вылизанный роскошный вороной «Мерседес».

Все ближе. Пальцы стиснули автомат, словно уже были мертвы. Или он сам примерз к ним?

На обочине сдетонировал фугас. Ведущий мотоцикл отлетел в кювет, перевернувшись и смяв седоков. «Кюбельваген» остановился, военные повыскакивали наружу. Двое упали сразу под плотным градом пуль, обрушившимся с обеих сторон. Один успел пробежать несколько метров, наугад выстрелил из автомата, рухнул и, скорчившись в муках, затих. Последний залег за машиной.

Задний мотоцикл, первые несколько секунд стоявший в недоумении, разразился яростной пальбой. Он стрелял в сторону Мицкевича и Лугового. Прочесать пулями все пространство мешал вставший на пути начальственный «Мерседес». Из «Мерседеса» выскочили двое. Один метнулся в кювет. Второй полез дальше в заросли, в панике не заметив, что бежит прямо на Георгия. Георгий всадил в него веер пуль.

«Моргенштерн?»

Мотоцикл подал назад и заглох. Повернул пулемет и начал безостановочно сечь в сторону Георгия и Романа. Земля вдруг сама-собой оказалась под носом. С неба посыпались щепки. Пули взрывали древесину, щелкали по камням с рикошетирующим фырчащим визгом.

Захотелось вжаться в землю, вгрызться в нее, закопаться туда как крот.

Время застыло. Он бил и бил, как дьявольский барабанщик, исполняющий дробь на барабанных перепонках. Страшная пила методично ходила вправо-влево, как коса смерти. Ствол конвульсивно трясся. Белый язык извивался и отплясывал под дикое смешение звуков.

«Где наши?! Где?! Почему замолчали?! Я один!»

Лента оборвалась. Во внезапной тишине было слышно, как водитель, отчаянно бьет ногой по стартеру.

Мотоцикл взревел, сорвался с места и молнией полетел вперед мимо разгромленной колонны, подскакивая на колдобинах.

Георгий вдруг понял, что все закончилось. Схватка длилась чуть дольше минуты. Лежавший за «кюбельвагеном» немец молчал, уткнувшись лицом в дорожную пыль. Из кювета бессмысленно торчал сапог водителя «Мерседеса». Все были мертвы, кроме двоих, которые сбежали на мотоцикле.

Георгий вспомнил про брата и в ужасе обернулся. Он уже был готов увидеть истерзанный в клочья труп, когда лежавший неподалеку Роман спокойно взглянул на него и начал перезаряжать автомат.

Георгий чуть не рассмеялся от счастья:

«Не один!»

Его почти не волновала судьба Лугового и Мицкевича. Все же, когда на той стороне дороги зашевелились кусты, Георгий ощутил прилив бодрости.

Все были живы. Лишь Луговому, судя по походке, слегка зацепило ногу.