Проклятье дома Белозерских

Глава 1: Белая Ворона

Меня зовут Степа. И да, прямо сейчас, пока вы читаете эту строчку, какой-то шаблон в вашей голове, наверное, со скрипом сломался. Потому что я – тот самый парень. Тот, кого в школьной раздевалке обходят стороной, будто я несу не рюкзак, а пробирку с чумой. Хотя, если честно, пробирка там действительно есть. Пустая. На всякий случай. Мало ли что?

Стою я, значит, у своего шкафчика, номер 143 – счастливое число, между прочим, простое и прекрасное – и пытаюсь запихнуть внутрь увесистый том «Органической химии» Моррисона и Бойда. Он не лезет. Физически. Законы Ньютона против меня. Рядом Костян – этакий Аполлон местного разлива, с накачанными плечами и вечной ухмылкой – швыряет свой рюкзак (содержимое: пачка сигарет, пауэр-банк и, подозреваю, его собственная зачетка, которую он в глаза не видел) и цокает языком.

– Опа, Штепсель! Опять свою бомбу мастеришь? – кривится он. – Или там у тебя уже мини-черная дыра образовалась от натуги?

Я вздыхаю. Не со зла. Скорее, с легким чувством абсурда. Вот реально: ему – плечи, мне – книги. Ему – лайки в инсте, мне – восторг от того, как элегантно в кристаллической решетке графита уложены атомы углерода. Мы как два разных вида, случайно оказавшиеся в одном биотопе под названием «Средняя Общеобразовательная Школа № 17».

– Костя, – начинаю я максимально добродушно, вытаскивая злополучный учебник и засовывая сначала тетрадь с конспектами по квантовой механике (да, это мое легкое чтение на выходных), – если бы я мастерил бомбу, ты бы уже не стоял здесь, а аккуратно плавился бы по стенке в виде абстрактного барельефа. А у меня тут... – я наконец хлопаю дверцей шкафчика, – просто фундаментальные знания. Основа мира. Красота, Костя, неописуемая красота!

Он смотрит на меня, как на говорящего пингвина. Смесь недоверия и легкого отвращения.

– Красота? – фыркает он. – Ну да, у тебя же там, в рюкзаке, наверное, красивый такой... плесневый грибок растет. Или череп. Натуралист хренов.

Я не могу сдержать улыбки. Ирония ситуации просто божественна. Они думают, я «ботаник» – тупой, занудный, в очках (кстати, очки у меня только для работы с микроскопом, спасибо за внимание). А я? Я чувствую себя первооткрывателем! Каждый день! Вот прямо сейчас, когда за окном хмарь и дождь сечет по стеклам, я вижу не просто слякоть. Я вижу круговорот воды, растворение газов, преломление света в каплях... Это же грандиозный природный эксперимент! А они видят только то, что промокнут кроссовки. Грустно? Немного. Но больше – смешно. И как-то... одиноко. Но не горько. Никогда не горько.

Биология – это мой побег в дикий, невероятно сложный мир, где каждая инфузория-туфелька – шедевр эволюции. Химия – магия превращений, танец атомов, который можно пощупать (иногда буквально, отсюда и легкий запах «чего-то химического» от моих рук). Физика... О, физика! Она объясняет всё. От прыжка той же инфузории до того, почему бутерброд падает маслом вниз. Это же чистая поэзия законов!

На уроке литературы, когда все стонут над анализом образа Татьяны Лариной, я ловлю себя на том, что высчитываю, с какой силой давит на парту мой сосед Витька (масса, ускорение свободного падения, площадь соприкосновения локтя...). На физре, пока народ кучкуется и треплется, я наблюдаю за траекторией мяча и мысленно аплодирую законам баллистики. На перемене в столовой меня не приглашают за «крутой» стол. Зато я могу спокойно достать ланчбокс (домашний, полезный, мама старается) и... ну, например, размышлять, почему масло не смешивается с компотом. Эмульсии, поверхностное натяжение – захватывающе!

Иногда, конечно, долбят. Не физически (тьфу-тьфу), словесно. «Чудик», «ботаник», «инопланетянин». Один раз даже «ходячей Википедией» обозвали. Я принял это как комплимент. Википедия – полезная штука. Но я стараюсь проверять источники.

Так что да, я – Белая Ворона. Та, что выделяется на фоне серой стаи не криком, а... ну, скажем, необычным оперением. Мои перья – это формулы, схемы реакций, таксономические деревья и бесконечное любопытство. И знаете что? Мне в этом оперении вполне уютно. Пусть крякают. Пусть крутят у виска. Пока они меряются лайками и крутизной кроссовок, я разгадываю тайну фотосинтеза или пытаюсь понять, можно ли в домашних условиях воссоздать опыты Николы Теслы (без поджога гаража, мам, обещаю!).

В кармане у меня тихонько квакает маленькая лягушка, которую я подобрал утром на асфальте – иссушение, знаете ли, штука опасная для амфибий. Ей в стае тоже не место. Зато в моем кармане – целая вселенная. Как и в моей голове.

Так что летим дальше?

Там, глядишь, и моя стая найдется. А пока... Пока я Степа. Белая Ворона. Слегка ироничный, немного не от мира сего, но чертовски довольный полетом. И да, если почувствуете запах аммиака – не пугайтесь. Это просто жизнь. В ее самом захватывающем химическом проявлении. Искра в пробирке. Молния в мозгу. Это же так... прекрасно!

Вам разве не кажется?

…Эх, ладно, молчание – золото.

Следующим актом этого великолепного спектакля под названием «Школьные Будни» значилась биология. Мой личный Эдем. Кабинет № 311 пахнет формалином, пылью старых гербариев и… возможностями. Сегодня тема – адаптации животных к среде обитания. Учительница, Марья Игнатьевна, женщина с глазами как у усталой совы и энциклопедическими знаниями, щелкнула проектором. На экране – хамелеон, меняющий окраску.

– Мимикрия, ребята! – провозгласила она. – Удивительная способность сливаться с фоном для защиты или нападения. Кто еще примеры знает?

Рука моя взметнулась вверх, будто пружиной выброшенная. Внутри все пело: «О да! Мой конек!».

– Степан? – Марья Игнатьевна кивнула, и в ее взгляде мелькнуло что-то вроде предвкушения. Она знала, что сейчас будет.

Я встал. Не для важности, просто энергия била ключом. Парта Кости, сидевшего сзади, ехидно скрипнула – он явно откинулся на спинку, готовясь к «шоу».

– Ну, классика – палочники, – начал я, стараясь звучать не слишком восторженно (бесполезно). – Но это лишь вершина айсберга! Возьмем, к примеру, Cephalopoda – головоногих моллюсков. Кальмары, каракатицы… Они не просто меняют цвет, они воспроизводят текстуру фона! Гидрастатическая система мышц и хроматофоры, управляемые нейронами напрямую – это же живой 3D-принтер! А осьминог Thaumoctopus mimicus? Он может имитировать внешний вид и движения более двадцати видов морских обитателей – от крылатки до морской змеи! Это уже не мимикрия, а мимикрия Бейтса и Мюллера в одном флаконе, плюс элементы подражательного поведения! А гусеницы пяденицы? Они не только под цвет коры, но и позу принимают, вытягиваясь под острым углом, чтобы тень не выдавала! Это же чистая геометрия выживания!

Глава 2: Парча, Пульсары и Полный Крах Разума

Сознание вернулось не волной, а серией коротких, болезненных замыканий. Сперва – боль. Тупая, пульсирующая в виске, где что-то твердое в портале (или сам портал?) решило проверить прочность черепа Степы на практике. Потом – температура. Не холод подземелья и не влага болота, а… сухое, ровное тепло, словно от невидимых печей. И наконец – свет. Не слепящий вихрь портала, а мягкий, золотисто-янтарный, струящийся откуда-то сверху и рассеивающийся в легкой дымке, пахнущей воском, травами и чем-то неуловимо металлическим.

Я открыл глаза. И тут же захлопнул их, ослепленный не яркостью, а абсурдом.

Потолок. Высокий, сводчатый, расписанный фресками. Но не ангелами и святыми. Там… плыли корабли с парусами из сплетенных молний. Драконы с крыльями из звездной пыли обвивали горные пики, на вершинах которых росли кристаллические деревья. И всё это – в красках таких сочных, таких невозможных – ультрамарин глубже космоса, изумруд, светящийся изнутри, киноварь, как капли жидкого солнца.

Оптические иллюзии? Галлюцинация после удара?

Но боль в виске была слишком реальной.

Я открыл глаза снова, медленно, преодолевая головокружение. Лежал я не на земле. Не на холодном камне. На… ложе. Широком, мягком, утопающем в горках подушек, обтянутых тканями, переливавшимися, как крылья жука-златки. Бархат? Шелк? Что-то еще, незнакомое на ощупь – прохладное, гладкое, но не скользкое, с едва уловимым рисунком, будто живым.

Я приподнялся на локтях. Голова закружилась, мир поплыл. Но картина, открывшаяся вокруг, вбила в сознание гвоздем.

Комната.

Нет, не комната. Палаты. Царские, наверное. Или волшебные. Огромное пространство, утопающее в роскоши, но роскоши чуждой, словно сошедшей со страниц иллюстрированной энциклопедии про допетровскую Русь, которую редактировал сумасшедший алхимик.

Стены – темное, почти черное дерево, покрытое резьбой такой сложности, что глаза разбегались: переплетенные звери с глазами из самоцветов, диковинные цветы с лепестками-перьями, геометрические узоры, мерцавшие внутренним светом. Окна – высокие, стрельчатые, с витражами, но вместо библейских сюжетов там сияли… созвездия? Или схемы неведомых механизмов? Стекло (если это было стекло) переливалось всеми цветами радуги. Мебель – тяжелая, дубовая, но с инкрустациями из металла цвета лунного света и камней, похожих на застывшие капли лавы. Повсюду ковры – не просто узорчатые, а будто сотканные из теней и света, по ним «ходили» силуэты невиданных зверей.

И запахи! Помимо воска, трав и металла – сладковатый дымок (ладан? но другой), аромат сушеных ягод с горчинкой, и… озон? Тот самый, что витал у портала. Он здесь был слабее, но ощутим.

Но больше всего поразили они. Люди.

У моего ложа, затаив дыхание, стояли три фигуры. Две женщины и мужчина. Их одежды!

Женщина постарше, с лицом строгим, но сейчас искаженным тревогой, была облачена в сарафан. Но какой! Темно-синий, как ночное небо, расшитый серебряными нитями, образующими сложные, мерцающие обережные знаки – спирали, лабиринты, глаза. На груди – крупная подвеска из того же лунного металла, внутри которой пульсировал крошечный, холодный огонек. На голове – кокошник, но не просто резной, а словно сплетенный из тончайших серебряных проволок, инкрустированный мелкими синими камнями, мерцавшими, как далекие звезды.

Молодая девушка, лет шестнадцати, с огромными испуганными глазами цвета весенней листвы, была в более светлом платье, зеленовато-золотого оттенка, с широкими рукавами, перехваченными браслетами из странного, гибкого дерева. На ее шее висел не крест, а стилизованная фигурка птицы с распахнутыми крыльями, вырезанная из куска янтаря, внутри которого тоже что-то едва светилось.

Мужчина, коренастый, с бородой клинышком и умными, быстрыми глазами, был одет в кафтан из плотной ткани цвета охры. Но на плечах у него лежала не меховая оторочка, а… чешуйчатая, переливающаяся накидка, похожая на кожу гигантской ящерицы. На поясе – не нож, а странный инструмент, похожий на циркуль, но сделанный из черного металла и с какими-то встроенными линзами.

Их лица… Славянские, знакомые черты, но словно отточенные временем и чем-то еще. Кожа гладкая, взгляды – острые, полные нечеловеческой внимательности. Они смотрели на меня так, будто я был не человек, а… упавший с неба диковинный зверь. Редкая бабочка. Или опасный змей.

Я замер. Сердце колотилось где-то в горле. Страх, холодный и липкий, сжимал грудь.

Где я? Кто они? Портал… Люк… Костян…

Но сквозь панику, как росток сквозь асфальт, пробивалось другое. Любопытство. Ненасытное, всепоглощающее. Мой мозг, вопреки инстинкту самосохранения, жадно впитывал детали, сканировал, анализировал.

Ткань сарафана старшей… Теплопроводность явно ниже шелка. Возможно, искусственные волокна? Или обработанные магией? Эффект мерцания – вшитые микролинзы? Нанопроволока?

Подвеска с огоньком… Миниатюрный плазменный разряд? Холодная люминесценция? Энергетический кристалл?

Архитектура… Своды, нарушающие законы статики? Или здесь другие законы?

Запах озона… Остаточное излучение портала? Или местная технология/магия?

Старейшая женщина сделала осторожный шаг вперед. Ее движения были плавными, полными скрытой силы. Она протянула руку – длинные пальцы, ухоженные, но сильные – будто желая прикоснуться ко лбу, но остановилась в сантиметре. Ее губы дрогнули, и она заговорила. Голос был низким, мелодичным, но слова…

– Светик… Очнулся? Порушен ли ум-разум? – прозвучало почти понятно, но с диковинной архаикой и странным ударением.

«Светик»? «Порушен»?

Язык… Похож на русский, но будто из глубины веков, перемешанный с незнакомыми оборотами. Как слушать бабушкины сказки, записанные лингвистом-инопланетянином.

Я не смог ответить. Только широко раскрыл глаза, полные немого ужаса и… жгучего, неконтролируемого интереса. Я был Степой, Белой Вороной, вырванной из своего серого мира и брошенной в золотую клетку непостижимой роскоши и тайны. В кармане моей рваной школьной куртки не было лягушки. Только холодный пот ладоней и бешеный стук сердца, отбивающего такт единственной мысли: «Где законы Ньютона? И что это за пульсирующий огонек в подвеске? Как он работает?!».

Глава 3: Боярин-Простак

Прошло несколько дней. Вернее, несколько циклов странного солнца, которое здесь светило чуть ярче и чуть желтее, чем дома. Дни сливались в калейдоскоп роскоши, архаичной речи, запахов неведомых трав и постоянного, гнетущего ощущения игры, в которой я не знал правил.

Меня – Степу-Мирослава – переодели. Мою рваную школьную куртку и джинсы с благоговейным ужасом (и, кажется, тайным желанием сжечь) унесли. Вместо них на меня натянули одежды, от которых я чувствовал себя не то переодетой куклой, не то экспонатом в музее допетровского быта с элементами безумия.

Кафтан. Темно-зеленый, тяжелый бархат, расшитый золотыми нитями в виде спиралей ДНК (или так только мне казалось?), переплетенных с хищными птицами. Серебряные застежки с пульсирующими каплями янтаря внутри. Штаны – широкие, заправленные в сапоги из кожи… чего-то. Кожи, которая на ощупь напоминала теплый камень и слегка мерцала. На шее – кожаный шнур с тем самым Роковым Диском – оберегом. Он висел холодной, пульсирующей тяжестью, напоминая о люке, Костяне и невозможности всего этого.

Боярин Игнат, мой… отец… смотрел на меня с мучительной смесью надежды и растерянности. Его боль, казалось, немного притупилась, сменившись тихой тревогой. Он видел сына, но сын смотрел на мир глазами чужака, жадно сканируя резьбу на дверных косяках и пытаясь понять принцип работы светильников, похожих на застывшие капли жидкого солнца в хрустальных чашах.

– Сегодня выйдешь, Мирослав, – сказал он утром, голос старательно ровный. – В Грановитую Палату. Бояре… ждут. Увидеть тебя жаждут. Чудо узреть.

Жаждут. Слово прозвучало зловеще. Я представлял стаю хищников, принюхивающихся к диковинной добыче. Но отказаться? В этом мире, где власть боярина Игната ощущалась как физическое давление, это было равносильно прыжку в другой портал. Без оберега.

Дорога через боярские хоромы была испытанием. Широкие, высокие коридоры, стены которых были не просто стенами, а гигантскими полотнами из темного дерева, мерцающего металла и камня, с инкрустированными сценами битв с чудовищами, звездных карт и… чертежей неведомых машин? Мой внутренний «ботаник» ликовал и требовал остановиться, потрогать, изучить. Но меня вели. С одной стороны – дядя Прокофий, чья чешуйчатая накидка шелестела тихим предостережением. С другой – Агафья, чей строгий взгляд говорил: «Шаг влево, шаг вправо – считаются побегом, светик».

И вот он – портал в Грановитую Палату. Не просто дверь. Арка, обрамленная резными драконами, чьи глаза из рубинов следили за каждым входящим. Шум голосов, густой, как мед, запах дорогих вин, воска, пота и чего-то острого, пряного – тревоги? Любопытства? Злорадства?

Войдя, я остановился как вкопанный. Пространство. Огромное. Сводчатый потолок, расписанный небом с двумя лунами и странными созвездиями. Столы, ломящиеся от яств, которых я не узнавал. И люди. Десятки людей. Бояре и боярыни. Море роскошных кафтанов и сарафанов, затканных серебром, золотом, самоцветами, мерцающих энергетическими узорами. Перстни, браслеты, кокошники – все светилось, пульсировало, дышало скрытой силой. Это был не пир. Это был парад могущества, сотканный из света, ткани и древней магии (или технологии?).

И все взгляды – десятки пар глаз, острых, оценивающих, насмешливых, завистливых – устремились на меня. На Мирослава Игнатовича Белозерского. Чудом вернувшегося. Или… кем-то другим?

Тишина упала внезапно, как нож. Боярин Игнат, ставший рядом, выпрямился, его лицо – маска непроницаемости. Но я видел, как напряглись мышцы его челюсти.

– Сын мой, Мирослав, – громко, властно произнес он, – благодарением Сварога и силой родового оберега к нам вернулся!

Раздались сдержанные возгласы: «Слава!», «Чудо!». Но аплодисментов не было. Была тяжелая, звенящая тишина ожидания. Что дальше? Они ждали подтверждения чуда. Или его опровержения.

Дядя Прокофий тихо подтолкнул меня вперед.

- Поклонись, светик, – прошептала Агафья. – Низко. Руку к сердцу.

Поклониться. Простое действие. В моем мире – кивок головы. Здесь… целая наука. Я видел, как кланялись другие – плавно, глубоко, с определенным положением рук. Я попытался повторить. Согнулся в талии резко, как робот на смазке. Рука дернулась к груди, но попала на пульсирующий оберег, который от неожиданности вспыхнул ярче. Я инстинктивно дернул руку от него, как от горячего утюга. Получился не поклон, а какая-то судорожная попытка увернуться от собственного нагрудника.

Тишину разрезал первый сдержанный смешок. Где-то справа. Потом еще один. Чей-то шепот, громкий на фоне тишины:

– Глядите ж! Как медведь на цепи пляшет! Аль в Ином разучился?

– Игнат Всеволодович… сынка-то вашего, видать, не боярскому ремеслу учили, а пастушескому? – прошипел другой голос, старческий и ехидный. Боярин с лицом, похожим на высохшую грушу, в кафтане цвета запекшейся крови.

Жар ударил мне в лицо. Я почувствовал себя снова Степой на школьной биологии, когда за мой рассказ о кальмарах засмеялись. Только здесь ставки были выше. Насмешки были острее, злее, опаснее. Они не просто смеялись над «ботаником». Они пробовали на зуб статус Игната Белозерского через его «ущербного» сына.

Я поднял голову, пытаясь найти в этой толпе хоть один дружелюбный взгляд. Встретил лишь любопытство, холодную оценку или откровенную усмешку. Даже девушка с зелеными глазами (Лада, как шепнула Агафья), которую я видел в палатах, смотрела с жалостью и смущением.

– Мирослав Игнатович… изволил подзабыть наши обычаи, – проговорил боярин Игнат. Голос его был ровен, но я уловил в нем сталь и… боль. Глубокую, как та рана, что не зажила за десять лет. Он видел их насмешки. Видел мою неловкость. И это ранило его сильнее, чем любая сабля. – Путь сквозь Иное… не проходит бесследно для памяти.

– Оно и видать! – громко фыркнул боярин-»груша». – Память-то, может, и подгуляла. А манеры-то… словно у смерда с пашни! Прости, Игнат Всеволодович, режу правду-матку! Негоже боярскому сыну так… простонародно выглядеть!

Глава 4: Территория Чужака

Радость отца. Хрупкая, как первый лед на весенней луже, она треснула и потонула в мутных водах боярского двора. После Грановитой Палаты даже роскошные покои, отведенные «чудом вернувшемуся сыну», казались не убежищем, а золоченой клеткой с решетками из косых взглядов и шепотков. Воздух здесь пах не воском и травами, а пудрой, притворством и холодной сталью – той, что пряталась в ножнах Владислава и во взгляде Арины.

Боярин Игнат приходил. Его мощная фигура заполняла дверной проем, но был он словно подраненный зверь. В глазах, обычно несущих тяжесть власти или глубину боли, теперь читалась растерянность. Радость его была отравлена. Отравлена ими – боярами, видевшими в возвращении Мирослава не благословение Сварога, а угрозу их интригам. Отравлена старшим сыном, Владиславом, чья ледяная вежливость была острее любой открытой вражды. Отравлена дочерью, Ариной, чей пронзительный, аналитический взгляд, казалось, сканировал душу на предмет фальши.

– Как себя чувствуешь, сын? – спрашивал он, садясь на резной стул, который скрипел под его весом. Его рука тянулась коснуться моего плеча, но замирала в сантиметре, будто боялась спугнуть мираж или подтвердить его нелепость. – Обычаи… сложны. Не гневайся на глупые речи. Забудешься.

Забудешься. Легко сказать. Когда прозвище «Боярин-Простак» уже витало по коридорам, прилипая к спине гуще бархата. Когда каждый неуклюжий шаг, каждое незнакомое слово вызывало сдержанный смешок или презрительное поджатие губ.

– Ничего, отец, – выдавливал я, пытаясь имитировать покорность, которой не чувствовал. Голос звучал чужим. – Привыкну. Память… может, вернется.

Он кивал, но взгляд его блуждал где-то за моей спиной, упираясь в резного дракона на стене. В его глазах читалась мука: как защитить это хрупкое чудо – сына, вернувшегося из небытия – от острых клыков его же мира? Как примирить кровную радость с жестокими реалиями власти? Он был могучим боярином, но против шепота двора, против холодной неприязни собственного наследника и настороженности дочери даже его власть казалась бессильной. Его любовь стала его слабостью, и все это видели. Особенно Владислав.

Старший брат. Владислав Игнатович. Наследник. Угроза.

Он не нападал открыто. Нет. Его оружие было тоньше. Он появлялся внезапно, как тень, на повороте коридора, когда я, под присмотром вечно бдительной Агафьи, пытался освоить лабиринт хором. Его черный кафтан сливался с тенями, а ледяные глаза выхватывали каждую мою неловкость.

– Брат, – его голос был гладким, как отполированный мрамор, но под ним сквозила сталь. – Заблудился? Хоромы наши, признаться, обширны. Требуют… привычки. Истинно боярской привычки. – Ударение на «истинно» было едва уловимым, но убийственно точным. Он смотрел на мои неуверенно поставленные ноги в мерцающих сапогах, на мой взгляд, жадно впивающийся в устройство светильника, а не в портреты предков. – Может, приставить к тебе слугу? Чтобы… направлял? А то неловко, ежели боярский сын споткнется о собственные ноги перед гостями. Опять же, оберег… не потеряй. Диковина редкая. – Его взгляд скользнул по пульсирующему диску на моей груди. Не зависть. Присвоение. Как будто этот артефакт уже был его собственностью, временно находящейся у неумелого пользователя.

Я молчал, сжимая кулаки в рукавах. Адреналин бил в виски. Не страх. Гнев. Чистый, животный гнев Степы, которого травили в школе, умноженный на ярость Мирослава, чье место и имя пытались украсть. Но открыто ответить? Это значило сыграть по его правилам, подтвердить свою «простонародную» несдержанность. Я лишь кивал, заставляя уголки губ дрогнуть в подобии улыбки.

«Коэффициент трения пола здесь явно ниже нормы. Физика, а не неловкость», – яростно думал я, глядя ему в ледяные глаза. Но слова оставались внутри.

Княжна Арина. Наблюдательница. Химик души.

Она не искала встреч. Но когда наши пути пересекались – в трапезной, у окон с витражами-созвездиями, – ее присутствие ощущалось физически. Она не говорила лишнего. Просто смотрела. Ее серые, дымчатые глаза, холодные и невероятно внимательные, сканировали каждое движение, каждую тень на лице. Она не смеялась, как другие. Не ехидничала, как Владислав. Она анализировала.

Однажды, когда я, оставшись на мгновение один (Агафья отвернулась за кубком), попытался осторожно ткнуть пальцем в мерцающую поверхность стола, пытаясь понять материал, ее тихий голос прозвучал прямо за спиной:

– Стол из древесины лунного ясеня. Пропитан смолой светляковых грибов. Тепло рук заставляет грибницу светиться сильнее. Нехитро. – Пауза. Ее дыхание едва касалось моего уха. – Но любопытно. Ты… исследуешь. Как алхимик субстанции. А не как боярин – владелец. Странно для… вернувшегося домой.

Я резко обернулся, натыкаясь на ее непроницаемый взгляд. В нем не было осуждения. Было чистое научное любопытство. Как к редкому жуку. И это было почти страшнее ненависти Владислава. Она видела не «Мирослава», не «Простака». Она видела чужака. Существо с иным мышлением. И это ее интересовало. Чем? Как потенциальной угрозой? Или как диковинным экспонатом? Я не знал. И это незнание сверлило мозг.

– Просто… необычно, – пробормотал я, отдергивая руку от стола, как от раскаленного железа.

– Да, – она чуть склонила голову, и в уголках ее губ дрогнуло что-то, отдаленно напоминающее улыбку, но без тепла. – Многое здесь необычно. Особенно для того, кто десять зим провел… в Ином. – Она произнесла «Иное» с особым ударением, будто ставя слово в кавычки. Потом плавно развернулась, ее серебристо-голубое платье зашуршало, как крылья ночной бабочки, и она растворилась в полумраке коридора, оставив меня с леденящим чувством, что я только что прошел первый, предварительный тест. И провалил его.

Как выжить? Вопрос висел в воздухе гуще ладана. Выжить не физически (пока что). Выжить как личность. Не сломаться под насмешками. Не дать растоптать себя Владиславу. Не стать объектом холодных экспериментов Арины. Не разбить окончательно и так надтреснутое сердце отца, который видел в тебе спасение, а получил проблему.

Глава 5: Корни Силы и Камни Страха

Тишина в кабинете боярина Игната была густой, тяжелой, как спрессованный вековой пепел. Не роскошь палат, не мерцание самоцветов. Здесь царила иная аура – мощь, обремененная знанием, и горечь, выдержанная годами. Стены из темного дуба, увешанные картами земель с незнакомыми очертаниями и чертежами машин, напоминавших гигантских насекомых. Запах – не ладана и трав, а старой кожи, металла и чего-то острого, вроде озона, но глубже.

Я сидел на жестком дубовом стуле, все еще чувствуя под ногтями липкий привкус той самой грязи и… чего-то еще. Нечто живое, темное, пульсирующее под кожей, уже успокоившееся, но оставившее след, как ожог. Одежду сменили, но ощущение не смылось. Владислава унесли – не столько из-за сломанного каблука, сколько из-за шока, застывшего в его ледяных глазах. Шока и первобытного ужаса.

Боярин Игнат стоял у массивного стола, спиной ко мне. Его руки, обычно такие уверенные, сжимали резной подлокотник кресла до побеления костяшек. Он не ругал. Не обвинял. Молчал. И это молчание было страшнее крика. Оно висело между нами, как стена из тумана, сквозь которую я смутно видел руины его надежд.

– Грязь, – наконец проговорил он. Голос был глухим, словно доносился из-под земли. Он повернулся. Его лицо, обычно несущее печать власти или боль утраты, сейчас было… опустошенным. Пепельно-серым. Глаза, цвета старого льда, смотрели не на меня, а сквозь меня, в какую-то далекую, страшную точку прошлого. – И корни. Темные, жилистые, из самой глубины пласта. Покрытые слизью мертвой земли и… яростью.

Он сделал шаг ближе. Не грозный боярин. Сломленный человек.

– Я видел это однажды, – прошептал он. Голос сорвался. – Давно. Очень давно. Мой дядя, Родион… У него был… Дар.

Слово «Дар» он произнес не с благоговением, а с тяжестью, как приговор. Оно упало в тишину кабинета, словно камень в черную воду.

– Дар Земли, – продолжил Игнат, его пальцы непроизвольно сжались, будто ощущая под собой ту самую вздыбившуюся почву. – Как у тебя. Сила чувствовать камень, глину, корни. Слышать шепот глубинных пластов. Говорить с самой плотью мира… и повелевать ей. В гневе. Или в отчаянии.

Он подошел вплотную. Его дыхание, согретое перегаром крепкого меда, коснулось моего лба. В его глазах, наконец сфокусировавшихся на мне, не было гнева. Была… бездонная тревога. И что-то еще. Глубоко запрятанная, почти невероятная гордость.

– Это… редкость, сын, – сказал он тихо, почти с благоговением. – Дар Древних Кровей. Такое… раз в десять поколений, не чаще. Сила самой Матери Сырой Земли, текущая в жилах. Дар строителей твердынь, повелителей рудных жил, хранителей корней… и грозных воинов, чья мощь – не в стали, а в камне под ногами врага.

Он медленно опустил тяжелую руку мне на плечо. Не для поддержки. Для подтверждения реальности. Его взгляд впивался в меня, будто пытаясь разглядеть в моих глазах, в моей сути, эту самую древнюю силу.

– Но, Мирослав… – его голос стал жестче, как закаленная сталь. – Это и проклятие. Сила, вышедшая из-под контроля… Она пожирает. Дядя Родион… Он не смог сдержать ее. Гнев, обида, боль… Земля отвечала на его ярость. Камни падали со стен. Дома рушились. Люди… гибли. Не по злому умыслу. По неосторожности. По незнанию. По мощи, которую он не мог обуздать. – Игнат сглотнул, его кадык резко дернулся. В глазах мелькнула старая боль. – Его… убрали. Бояре. Страх перед такой силой сильнее родственных уз. Страх перед тем, что нельзя понять и контролировать. Его Дар стал его могилой.

Тишина снова навалилась, но теперь она была наполнена гулким эхом его слов. Дар Земли. Редкий. Древний. Опасный. Смертельно опасный. Не только для врагов. Для самого носителя. Для всех вокруг.

Мой разум… бунтовал. Степа, воспитанный на таблице Менделеева и законах термодинамики, отчаянно цеплялся за рациональность. Невозможно! Камни не вздыбливаются по желанию! Корни не двигаются! Это нарушение всех законов сохранения энергии, механики сплошных сред, биологии! Галлюцинация? Массовый психоз? Воздействие оберега? Я смотрел на свои руки – чистые теперь, но все еще помнящие жгучую связь с камнем и грязью. Я вспоминал дикий ужас Владислава, окаменевшие корни, пустоту в глазах отца. Отрицать это было… бессмысленно. Это было. Реально. Ужасающе реально.

– Но… как? – выдавил я, голос хриплый от напряжения. – Я… я не делал ничего! Не произносил заклинаний! Не думал о… корнях! Я просто… разозлился. До безумия. И… все.

Игнат кивнул, его взгляд стал сосредоточеннее, трезвее. Тревога не ушла, но ее оттеснил аналитический огонек, знакомый мне по моим собственным попыткам понять этот мир.

– Дар – не заклинание, сын, – пояснил он. – Это… часть тебя. Как рука. Как дыхание. Только рука эта… может сломать гору. Или чью-то жизнь. Он отвечает на эмоции. На сильные порывы души. Особенно на гнев. Или страх. Или отчаяние. Земля… она чувствует. И отвечает. Ты не приказывал. Ты… вскричал из самой глубины. И Мать-Земля услышала своего сына. Ее ответ был… яростным. Бездумным. Как удар разъяренного зверя.

Он снял руку с моего плеча и прошелся по кабинету. Его шаги были тяжелыми.

– Теперь они знают, – проговорил он мрачно. – Владислав. Бояре. Арина. Они видели. Дар Древних Кровей… он не останется тайной. Страх – он заразителен. И… притягателен для тех, кто ищет силу любой ценой. – Он остановился, глядя на меня. В его глазах боролись гордость за сына, обладающего редчайшей силой предков, и леденящий душу страх за его судьбу, за хрупкое равновесие в доме и при дворе. – Ты должен научиться, Мирослав. Научиться чувствовать ее в себе. Как дыхание. Как биение сердца. Научиться успокаивать ее, направлять. Или… заглушать. До времени. Иначе… – Он не договорил. Картина судьбы дяди Родиона висела в воздухе невысказанной угрозой.

Я сидел, ошеломленный. Мир, который я уже начал воспринимать как странную смесь архаики и неизвестной науки, вдруг обрушился на меня магией. Самой настоящей, стихийной, опасной и… невероятной. Мой рациональный ум кричал о невозможности. Но каждая клетка тела помнила яростный отклик земли. Помнила власть, которая на мгновение хлынула через меня.