Проклятый венец

Пролог

Лето 1718 года.

Тёмная и сырая камера Петропавловской крепости была миром, сократившимся до нескольких квадратных саженей сырого камня. Цесаревич Алексей Петрович, некогда наследник могучей империи, а ныне – узник, приговорённый собственным отцом к забвению и смерти, чувствовал, как жизнь медленно уходит из него, вытягиваемая холодом и отчаянием. Каждый стук каблуков часового за дверью отзывался в его сердце ледяным ужасом. Он знал, что Пётр I не простит. Жестокость отца была легендарной, а его собственная измена – несмываемым пятном.

Именно в эту ночь, когда отчаяние достигло своего апогея и мысль о петле или дыбе казалась едва ли не избавлением, в камере появился Он. Не было скрипа дверей, не было окликов стражи. Один из факелов в стене вдруг вспыхнул ярче, и в его колеблющемся свете проступила фигура. Перед ним стоял высокий, сухощавый старец в поношенном, тёмном одеянии, не то монашеском, не то странническом. Лицо его было изборождено глубокими морщинами, словно русло высохшей реки, но глаза… Годы стёрли всё, но не смогли стереть эти глаза. Они горели холодным, пронзительным светом, в котором читалась бездна знаний, не от мира сего.

– Кто... кто ты? – выдохнул узник, и голос его сорвался на шёпот. – Прислан отцом? Чтобы пытать?

Фигура медленно покачала головой. Из глубины капюшона послышался низкий, глухой голос, в котором словно скрежетали вековые камни.

– Я пришёл не от царя земного. Я страж иных границ. Меня зовут Макарий. Я шёл сюда из-за Каменного пояса много зим, цесаревич. Идя по твоим следам.

– По моим следам? – растерянно переспросил Алексей. – Я никуда не бежал... я здесь...

– Не телесным следам, – поправился незнакомец, Макарий. – По следам твоей судьбы. Она яркая, обречëнная и... гневная. Ты проклял отца в сердце своём. И не только его.

Алексей молчал. Да, он проклинал отца. За отнятую мать, за унижения, за вечный страх, за то, что заставил бежать, предать. Он желал ему смерти. И теперь эта смерть приходила к нему самому в ответ.

– Он убьёт меня, – просто сказал Алексей. В этом не было уже ни страха, лишь горькая констатация.

– Это вероятно, – холодно согласился Макарий. – Плоть тленна. Но дух... дух может оставить след. Месть – плохой спутник для бессмертия, но порой единственный, что остаётся обездоленным.

Он сделал шаг вперёд, и Алексей увидел его руки – длинные, жилистые пальцы, иссечëнные морщинами и какими-то старыми шрамами.

– Бессмертие? Как это возможно, если я уже мёртв? – тихо прошептал Алексей, что, казалось, это был не голос, а дуновение ветра.

— Бессмертие памяти, — тихо ответил старец. — Бессмертие воли. Твой отец ломает тебя, чтобы построить новую Россию. Ты можешь сломать его дело, чтобы сохранить душу старой. Не силой, не мятежом. Сила — у него. А у тебя… у тебя осталась лишь тень. Но и тень, брошенная в нужное время и в нужном месте, может изменить всё.

– Что мне делать? – прошептал Алексей, и в голосе его снова зазвучал страх, но уже иной – смешанный с проблеском безумной надежды.

Макарий не ответил. Вместо этого он сдвинул плащ, и под ним оказалась небольшая походная шахматная доска из темного дерева и мешочек с фигурами. Он расстелил доску на грубом столе, единственном в камере.

– Сыграем? – предложил он. – В последнюю партию.

Алексея, человека образованного, странное предложение в такой ситуации поразило. Но делать было нечего. Он молча кивнул. Они расставили фигуры. Игра шла в гробовой тишине, прерываемой лишь треском факела и одинокой свечи. Алексей, хороший игрок, играл автоматически, почти не глядя на доску, вся его сущность была сосредоточена на странном госте. Макарий двигал фигуры медленно, обдуманно. И всё чаще его тёмный, самодельный конь, резко выскакивая из-за линий пешек, начинал буквально терзать оборону Алексея.

– Сильная фигура, – вдруг проговорил Макарий, перемещая своего коня и беря очередную пешку. – Конь. Ходит иначе, чем все. Не по прямой. Он пляшет. Скачет через головы. Он – символ непредсказуемости, скрытой силы, которая приходит откуда не ждут. Основание твоего отца – этот город на костях – носит его имя. Медный всадник. Но всадник без коня – всего лишь статуя.

Алексей смотрел на фигурку коня, зажатую в пальцах незнакомца. Идея, страшная и великая, начала медленно прорастать в его измученном сознании. Месть. Не просто смерть. Наследие. Проклятие, которое переживет и его, и отца, и всех их потомков.

— Он хочет величия? — тихо, но с внезапной жёсткостью проговорил цесаревич. Его глаза загорелись лихорадочным блеском. — Он хочет, чтобы его империя стояла вечно на костях тех, кого он сломал? Пусть получит. Но пусть эта сила, это величие, будет для него и его наследников… отравленным. Пусть каждый, кто будет держать в руках символ его власти, будет пить из этого кубка не только мёд, но и желчь. Пусть сила империи будет куплена ценой их покоя, их счастья, их жизни.

Сибиряк медленно кивнул, и в его глазах вспыхнуло нечто похожее на одобрение.

— Сила требует жертвы. Великая сила — великой жертвы. Ты предлагаешь в жертву не себя. Ты предлагаешь в жертву весь свой род. Это сильное слово, царевич. Оно не любит, когда его произносят впустую.

— Я не шучу, — отрезал Алексей. В нём проснулась незнакомая ему самому решимость, последняя вспышка царской крови перед угасанием. — Отныне, каждый мужчина моего рода, в чьих руках окажется этот символ власти, познает мою долю. Он будет вкушать мёд могущества, но испивать и чашу моих мук. Сила империи, питаемая этой печатью, будет расти, но жизнь того, кто ею владеет, будет укорачиваться. Его будет преследовать тень насилия, муки телесные и душевные. Он будет править железной рукой, но сердце его будет ныть, а душа — истаивать. Такова цена моей мести. Такова плата за мощь России.

Он почти не дышал, выкрикивая эти слова. Свеча погасла, будто её и не было. Но в полной темноте фигурка коня начала светиться тусклым, багровым светом, будто раскалённый уголёк. В камере стало невыносимо холодно. Послышался лёгкий, едва уловимый звон, будто лопнула натянутая струна мироздания.