Пустите домой

Глава 1. Знамение без последствий

В наших краях сход льдов никогда не был просто природным явлением. Это было знамение, высеченное из самой сердцевины вечной зимы. Он обрушивался с вершин могучими лавинами, с грохотом, что заставлял сжиматься сердце даже у самого отчаянного охотника, и всегда-всегда предвещал перемены. За мою недолгую жизнь я усвоила эту суровую аксиому: падение льда — это предвестник. Гибель снежных Ихрей, нашествие Пилотников короля Рагнара из-за перевала, мор, выкашивающий целое поселение… Каждому обвалу находилось свое мрачное объяснение. Ледяная глыба, рухнувшая в леденую воду озера, была точкой отсчета, первым звонком, после которого мы затаивали дыхание в ожидании беды, готовясь к очередному месяцу лишений.

Но в этот раз ничего не произошло.

С тех пор, как грохот стих, а над озером улеглась ледяная пыль, прошло уже три месяца. А деревня — жива. Не просто жива, а будто воспряла. Олени находят ягель там, где его не было годами, песцы жирны и медлительны, а рыба в прорубях так и плещется, словно сама просится в сети. Тишина. Спокойствие. И от этого — только страшнее.

Потому что закономерность рухнула. Мир, чьи суровые правила мы учили с молоком матери, дал сбой. И единственное, что последовало за обвалом — это холод. Зима вцепилась в наши земли с такой яростной хваткой, какой не помнили даже старейшины. Воздух стал густым, колючим, обжигающим легкие. Свинцовое небо давило на крыши наших теплых, вмерзших в вечную мерзлоту домов, а ветер выл песни, от которых кровь стыла в жилах.

В такие дни единственное мое желание, грезившееся мне в самых сладких снах, — свернуться калачиком у тёплого камина, укутавшись в оленью шкуру, и не выходить никуда до самой оттепели, которой, возможно, и не бывает. Но увы. Девиз нашего Старосты, высеченный у него на лице морщинами и заиндевевшими бровями, прост и неумолим: «Кто не работает — тот не ест». Ненавидеть его за это — все равно что ненавидеть снег за то, что он холодный. Он — прав. Будь у нас хоть капля поблажек, деревня бы не пережила и первой зимы. Суровость — это наша вторая кожа, наш доспех.

Даже смерть не освобождает от долга перед общиной. Нас не остановить. Всех, кого мы теряем в стычках со зверем, в стужу или от старости, мы не предаем земле — она не примет мертвеца, она как каменная. Мы даем им последнюю службу. Мы создаем из них мумий.

Помню, как впервые увидела их в десять лет. Длинный ряд тел в ледяном склепе, куда мы не пускаем тепло. Их кожа, обтянувшая кости, становилась синеватой, прозрачной, как тончайший лед, а на некоторых проступали багровые, похожие на застывшие капли крови, пятна-шишки. Самым страшным было узнать в этих безмолвных фигурах своих родителей. Их лица, когда-то такие теплые и живые, теперь были масками, высеченными изо льда и скорби. Это зрелище выжгло во мне последние остатки детства.

Нет, мы не колдуны и не некроманты. Если бы можно было воскресить мертвых, я бы давно уже пила пряный чай в хоромах какой-нибудь столичной знати, а не вгрызалась в промерзлое мясо в нашей дымной юрте.

Шаманы и их ученики делают свое дело. Они расчленяют тела в ритуальных целях, отделяя плоть от костей. Часть костей — самые крепкие, самые «значимые» — перетирают в мелкий, почти невесомый прах. Этот прах мы зашиваем в тряпичные куклы, безжалостно стилизованные под ушедших. Этих «костяных идолов» усаживают у каминов в главной юрте. Для нас это не жутко. Это значит, что дед еще греется с нами, что мать все так же наблюдает за игрой детей. Это дает нам призрачное утешение, легче дышать, зная, что они не покинули нас полностью.

Другие кости шаманы оставляют себе. Что они с ними творят в своих задымленных святилищах под вой ветра — я говорить не стану. Это знание не для непосвященных, да и не женское это дело. Остальное — кости помельче, ребра, фаланги — идут в быт. Ими можно подпереть шаткую балку, раздробить на корм ездовым собакам или тем же оленям. Да, вас коробит? Вот поэтому мы и живем здесь, на краю мира, за горами и ледниками. Наши обычаи кажутся дикими и жестокими для тех, кто не знает, что такое настоящий холод. Но именно эти обычаи, эта безжалостная практичность и закалили нас. Снег и мороз — наши единственные и самые строгие учителя.

А то, что остается от тела в конце, — уходит на удобрения, на подкормку для редких тепличных культур. Я не вникаю в эти детали, моя стезя — иная.

Я, Юта Сибель Северный Ветер, — охотник. В свои девятнадцать я уже два года ношу это звание и добываю для общины пропитание: мясо, рыбу, а если сильно повезет — заледеневшие ягоды из-под снега. За эти два года я научилась читать следы на снегу, чувствовать приближение зверя и… уворачиваться от ледяных осколков, что ветер швыряет в лицо с силой пращи.

Нет ничего неприятнее, чем получить такой удар в висок или под ребра, потерять равновесие и полететь вниз, в белоснежную пропасть, где под тонким настом скрывается либо острый камень, либо бездонная трещина, наполненная черной, ледяной водой. Мне везло. Моя косматая собака всегда успевала схватить меня за рукав, а напарник — бросить аркан. Но каждый такой полет напоминает: наша жизнь здесь — это тонкая корочка льда над бездной. И однажды он может треснуть.

─── ･ ｡ﾟ☆: *.☽ .* :☆ﾟ. ───

Единственное, что хотелось — это глотнуть хоть капли тепла. Девушка, едва переведя дух, быстро проскользнула в главную комнату, но там было пусто. Прямо к бочке с талой водой, стоявшей в углу, и, зачерпнув ковшом, с жадностью припала к нему. Жидкость обжигающе-холодная, но такая желанная, стекла по пересохшему горлу, и она на мгновение закрыла глаза, чувствуя, как дрожь в теле понемногу отступает.

Она опустилась на грубо сколоченный табут у стола, и только тогда заметила в полумраке дальнего угла неподвижную фигуру.

Бабушка, Илма. Она стояла, как изваяние, в своем полном шаманском облачении — длинном балахоне из темной, почти черной оленьей шкуры, отороченном мехом песца. На груди — тяжелое ожерелье из клыков, костяных пластин и причудливых камней, отливающих синевой даже в сумраке. Но самое жуткое, что всегда заставляло Юту внутренне съеживаться, — это маска. Традиционная личина, выкрашенная в цвет запекшейся крови, с белыми, как кость, спиралями по бокам и узкими, ничего не выражающими прорезями для глаз.

Глава 2. Туман над Аламуром

Юта не ожидала, что глаза сами откроются до рассвета. В хижине царила густая, уютная темнота, нарушаемая лишь мерным дыханием брата за перегородкой и потрескиванием последних угольков в очаге. Тишина была настолько полной, что слышался собственный звон в ушах. Быстро, пока не передумала, она натянула меховые штаны и стеганую куртку, проскользнула в большую комнату. Она была пуста — даже бабушка Илма, обычно встававшая с первыми петлями дыма из труб, еще отдыхала. Сапоги, оставленные у порога, были на удивление теплыми. «Арвид», — с благодарностью подумала она, представляя, как брат заранее отнес их погреться к печи. Привычным движением зашнуровав высокие ботинки и натянув на лицо шерстяную маску, она вышла наружу — и мир перевернулся.

Ее встретил не просто ветер, а целая ледяная стена, плотная и неумолимая. Воздух гудел низким, басовитым гулом, вырываясь из горных ущелий. Туман висел над поселением не пеленой, а живым, дышащим существом — молочно-белым, непроглядным, пожирающим очертания домов, заборов, деревьев. Снег под ногами не хрустел, а издавал глухой, утробный ух, будто под ним зияла пустота. С крыш бесшумно сползали тяжелые, пухлые шапки свежего наста, и каждый такой обвал отдавался в натянутой тишине гулким ударом.

Она спустилась по скрипучим, обледеневшим ступенькам и с мягким, обреченным стуном окунулась в снег по самые колени. Холод мгновенно просочился сквозь толстые штаны, обжигая кожу ледяными иглами.

— Вот же… — прошипела она, с трудом вытаскивая ногу, которая стала неподъемно тяжелой. — Вот именно за это я ненавижу свой рост! Пока все идут, я уже буду тут тонуть, как щенок в сугробе!

Передвигаясь неуклюжими прыжками, будто пробиралась через ледяную воду, Юта наконец добралась до круглой общей юрты — «иглы». Из-за тяжелой двери доносились приглушенные голоса и влажный звон стали о точильный камень. Войдя внутрь, она протолкалась к стойке с оружием, где в скупом свете жировых ламп сверкали наконечники стрел и лезвия. Ее руки сами нашли два кривых кинжала — ее гордость. Длинные, узкие, как клыки хищника, лезвия с характерным изгибом и рукоятками, выкрашенными в цвет запекшейся крови.

И в этот момент на ее плечо легла тяжелая, знакомая ладонь. Обернувшись и сузив медовые глаза, она увидела Арвида. Его лицо было серьезным, в уголках глаз застыла усталость, не смытая коротким сном.

— Не ожидал, что ты встанешь с первым льдом, — его голос был хриплым, пропахшим дымом и холодом.

— Ну, так получилось, — пробормотала она сквозь ткань маски, и слова потонули в плотной шерсти.

— Ладно, слушай задание. Сегодня ты не сражаешься. Бери Ворона и иди на разведку в низкие леса, к Аламуру. Говорят, там появились свежие следы. Хорьков и… Ихрей.

— Да ну? — девушка поняла, что из-за маски ее не расслышали, и одним резким движением стянула ее на подбородок. Морозный воздух обжег губы. — Ихрей? И какая порода?

— По следу не ясно, слишком запорошило. Но, скорее всего, белые. Метэрийцы.

— Класс! — энтузиазм вспыхнул в ней, как пламя, согрев изнутри. Она с жаром схватила кинжалы, попыталась лихо прокрутить их в воздухе, демонстрируя готовность, но один выскользнул из непроснувшейся ладони и с глухим, укоризненным стуком упал на земляной пол.

Арвид лишь вздохнул, и из его рта вырвалось белое облачко.

— Не лезь на рожон, сестрица. Твоя задача — глаза и уши. Если увидишь — свисти. Мы будем у верхней опушки, а вторая группа — у берегов Аламура.

— Хорошо. А я… что, совсем одна? — в ее голосе прозвучала крошечная, но явная нота неуверенности.

— Эм, да, — ответил он с невозмутимым, почти ледяным спокойствием.

— Как-то… страшновато отправлять на такое задание одну меня. В этом есть подвох?

— Никакого подвоха. Разве что ты не хочешь поднять свой статус. Если боишься — можешь отправиться с нами на опушку, таскать брёвна.

— Нет! Нет, я сама, — она выпрямилась, подбородок дерзко вздернулся. — Я справлюсь. Я сильная!

Не дав брату возможности передумать, Юта выскочила из иглы, подхватив с пола уроненный кинжал, и побежала к загонам. Воздух здесь густо пах шерстью, прелым сеном и диким мёдом, которым подкармливали животных. Ее Ворон, огромный косматый пёс с шерстью цвета звездной ночи и умными, фосфоресцирующими в полумраке зелеными глазами, уже ждал её, тяжело и ровно дыша. Он был больше неё, и он был не просто транспортом. Он был продолжением ее воли, лучшим другом и самым верным напарником.

Она быстро уложила на него потёртую подстилку, затянула сыромятные ремни и пристегнула один из своих клинков к седлу, а второй заткнула за широкий кожаный пояс. Два таких лезвия носить на поясе было неудобно — они больно впивались в бедро при каждом шаге.

Подведя Ворона к низкой, вмерзшей в землю лавочке, она встала на нее и ловко, почти беззвучно забралась на его спину, ухватившись за густую, колючую гриву.

— Ну что, здоровяк, сегодня мы одни, — прошептала она, наклоняясь к его уху. — Давай покажем им, на что способны! Будем следить за Ихрями.

Ворон в ответ коротко и глухо гавкнул, и его горячее дыхание вырвалось в морозный воздух клубящимся облачком, которое тут же разорвало ветром.

— Мы справимся. Мы с тобой — одно целое.

Они выехали из загона как раз в тот момент, когда к нему подходили другие охотники. Юта ловила на себе их взгляды — одобрительные, скептические, равнодушные. Она держалась в общине благодаря бабушке-шаманке, брату-лидеру и Ворону. Формально все животные были общими, но Ворон был особенным. Он пришёл из дикой стаи, приведенный запахом крови и страха несколько лет назад, когда она, неудачно поскользнувшись, кубарем летела вниз по обледеневшему склону в глубокую расщелину. Этот огромный пёс, рискуя жизнью, перехватил её падение, получив глубокую рану на боку. И с тех пор между ними возникла незримая, прочнее стали, связь. Ворон не подпускал к себе никого, кроме Юты, отвечая на попытки других оскалом и низким рыком. Это маленькое отличие возвышало её над другими новичками, которым доверяли лишь самых послушных и обычных псов.

Глава 3. Слеза Алебастрия

Девушка жестом приказала Ворону обойти по дуге, а сама, сжимая в потной ладони рукоять кривого кинжала, двинулась в другую сторону. Оружие она вытянула перед собой, словно тонкую, стальную иглу, готовую вонзиться в неизвестность. Ей приходилось пробираться через частокол поваленных деревьев, и она с досадой понимала, что попытка перелезть через этот завал будет слишком долгой и шумной. Приходилось приседать, изгибаться, проползать под низко нависающими стволами, и каждый ее шаг, казавшийся ей неуклюжим и громким, отдавался в давящей тишине оглушительным хрустом.

И вот впереди, в просвете между искривленными соснами, мелькнуло движение. Что-то белое, длинное, похожее на перья или струящийся шелк. Сердце Юты бешено заколотилось, заставляя кровь приливать к вискам. Она, забыв об осторожности, бросилась вперед и, споткнувшись, укрылась за нагромождением обломков скал, поросших лишайником. Осторожно, с затаенным дыханием, она выглянула из-за укрытия — и мир перевернулся.

То, что она увидела, навсегда должно было остаться лишь на пожелтевших страницах шаманских свитков или в напевах старейшин. Алебастрий.

Существо было воплощением ледяной элегантности и неземного благородства. Его тело, длиной в семь-восемь метров, напоминало гибрид лошади и журавля, высеченный из цельного лунного камня. Каждая линия была пронизана изящной силой. Могучие ноги, увенчанные копытами, казалось, не ступали по снегу, а лишь касались его поверхности. Шерсть, а может, и перья, были ослепительно-белыми, пушистыми, как первый иней, и чистыми, как горный хрусталь. От него исходило тихое сияние, заставляющее снег вокруг искриться с удвоенной силой.

Голова с благородным, птичьим профилем и большими, темными, как бездонные озера, глазами была увенчана не рогами, а алыми, словно выточенными из рубина, гребнями. Но настоящий трепет наводил хребет, усеянный рядом острых, кроваво-красных шипов, похожих на застывшие капли лавы на снегу. Они говорили о древней, дикой силе, скрытой под этой божественной внешностью. А хвост… он был подобен шлейфу из сотен шелковистых нитей, струящихся и переливающихся, длиннее самого тела, — живое воплощение северного сияния.

- Алебастрий… — имя сорвалось с ее губ беззвучным шепотом. — Отец Снежной Пыли…

Почему он здесь, так далеко от своих заповедных земель у Лунно-Льдистых озер? В памяти сами собой всплыли строки древней песни, которую шаманы пели лишь в ночь зимнего солнцестояния:

«Он не бежит — он скользит по ветру.
Он не рычит — он поёт холодом.
Кто видел его — забывает тепло.
Кто услышал — теряет память.»

Юта замерла, не зная, что делать. Этот живой миф, это божество зимы стояло прямо перед ней. Таких существ почти не осталось. Аэтерния вела на них безжалостную охоту — их редчайший, теплее любого меха покров и алые шипы, обладающие, по слухам, магическими свойствами, стоили целых состояний.

Но глядя на него, она не чувствовала страха, лишь благоговейный трепет. Он не был опасен. Он был священен. И она, простая охотница, должна была показать ему, что пришла с миром.

Ее пальцы разжались, и кривой кинжал с тихим стуком утонул в рыхлом снегу. Собрав всю свою волю, она сделала шаг из-за укрытия, выходя в его поле зрения. Исполинское существо медленно, с невозмутимым достоинством повернуло к ней свою голову. Ее тело пронзила мелкая дрожь, ноги стали ватными, а ладони вспотели. Один неверный жест — и величайшая встреча в ее жизни могла обернуться гибелью.

Юта склонилась в глубоком, почтительном поклоне, касаясь лбом холодного снега. Затем, выпрямившись, она отставила правую ногу назад, прочно упираясь в землю, а левую вытянула вперед, как натянутую тетиву. Так начинался «Танец Благодарной Тени» — один из древнейших ритуалов ее народа.

И она начала двигаться. Ее танец не был плавным. Он был резким, прерывистым, полным внезапных замираний и стремительных взрывов энергии. Она подражала падающей сосульке — резкий взмах рукой, словно скол; затем замирание в позе, напоминающей занесенного над пропастью оленя. Она кружилась, подражая метели, ее руки то взмывали вверх, словно вспугнутые птицы, то опускались, повторяя линии склоненных под тяжестью снега ветвей. Каждое движение было наполнено смыслом: благодарность за воздух, за снег, за жизнь, дарованную этим суровым краем. Это был язык, куда более древний, чем слова.

Закончив, она сложила руки ладонь к ладони на груди и простерла их к Алебастрию, предлагая ему свое пустое, но честное сердце.

Исполин несколько минут наблюдал за ней, и в его бездонных глазах, казалось, плескалась целая вечность. Он видел в этой дрожащей девушке не угрозу, а диковинное, искреннее существо. К Юте, фыркая от страха, подбежал Ворон. Он схватил ее за шиворот куртки и потянул назад, испуганно поскуливая.

-Стой! — прошипела она, отталкивая его. — Стой, я сказала!

— Великий Алебастрий, я склоняюсь перед вами, — голос ее сорвался на шепот. — Прошу…

Она не успела договорить. Существо низко, с той же неземной грацией, склонило к ней свою голову. Но в его движениях была какая-то странная усталость, будто он не просто наклонялся, а искал защиты, укрываясь за ее хрупкой фигурой. Ворон, видя это, замер, инстинктивно понимая, что сейчас не время для паники.

Дрожащая рука Юты потянулась к его морде. И он позволил прикоснуться. Его шерсть оказалась невероятно мягкой, как лепестки заснеженных цветов, и на удивление теплой. Алебастрий медленно открыл пасть в беззвучном зевке, и из его огромного, печального глаза скатилась тяжелая, хрустальная слеза. Она упала на девушки, и та почувствовала, будто ее коснулась сама вечная зима — не холодная, а пронзительно-чистая. Сердце Юты готово было выпрыгнуть из груди. Она поняла. Легенды говорили, что Алебастрий отдает свою последнюю слезу тому, кто увидит его гибель. Слезу, в которой заключена вся его память и сила. И после этого он умирает.

В следующее мгновение воздух взревел. Свист сотен стальных стрел пронзил тишину, словно рой смертоносных насекомых. Они с грохотом впивались в деревья, в камни, в белоснежный бок Бога Зимы. Ворон с рыком отбросил Юту назад, к спасительным камням, и встал над ней, живой щит, ощетинившись и огрызаясь в сторону невидимого врага.