Пути журавлей

Пролог 1. ВОЛЧЬЯ МГЛА

Ноябрь 1740

Когда путник открыл глаза, в карете было темно: он задремал под стук колес и проснулся уже вечером. Ночевок не было предусмотрено до самой границы: лошадей меняли на станциях и сразу продолжали путь.

Где-то вдали остался замок, и нить, связывающая сердце с родной твердыней, становилась все тоньше и тоньше… Но пока что он мог дотянуться и увидеть. Беспокойный сон отца: война, вина и снова война. Надежды на будущее их семейства в теплых снах монахини, заменившей юноше мать. Удивительно нежные грезы старого толстого капеллана: в сердце его навек отпечатан образ решительной женщины, спина которой перекошена огромным горбом. Сны господ, сны слуг, незримая другим жизнь: шепотки по углам, взгляды предков с парадных портретов, сквозняки, что свиваются в прозрачные смерчики над полом, шелест чьих-то шагов по лестницам, капли, звонко срывающиеся в бездну с закраины колода… Щемящая грусть немудреного напева.

Крепко усни, мой свет,

В доме, где света нет,

Где по колено снег,

Где остановлен век*…

Каморочка под крышей, где маленькая ведьма видит сны про полеты над лесом, светясь даже во сне, как пламя лампады в темной часовне или цветок папоротника в купальскую ночь. Девочка свернулась клубочком и скрестила руки, зябко обхватив плечи ладонями. Ей холодно: тощее одеяло сбито на сторону, рубашка из небеленого льна закаталась до колен. Она страшится пробуждения в явь: дождливой осени, долгой разлуки, одиночества тонкой упрямой свечи, зажженной над бездной…

Вытянись во весь рост,

По небу стаи звезд,

Завтра одна звезда

Вылетит из гнезда*…

Молодой граф мысленно протягивает руку. Укрывает ее широким папоротниковым листом, а сверху – шелковыми травами и еловыми лапами, слоями нагретого воздуха, звездным небом и теплом своего сердца: спи, душа моя, сестра моя.

«Все обойдется, – возвращает он ей сказанные когда-то слова. – Все перемелется, помнишь? Будет мука, а из муки – хлеб… Пройдет время, память занесет снегом, но за зимой будут весна и лето, цветы и травы, Купало и Дожинки, и новое Рождество. Будет твоя удалая юность, а с нею, быть может, любовь, свадьба и много-много счастья. Никто не явится за тобой из бездны: я взял с бездны клятву»…

Девочка поворачивается во сне и набрасывает на плечи лоскутное одеяло. Вытягивается на соломенном тюфяке и что-то шепчет, не просыпаясь.

Поди с глаз, волчья мгла, что само появилось, – то само и исчезнет**…

Она права, как правы святые и дети: тот, кого она звала братом, долго, преступно долго, бродил в тумане иллюзий, принимая врага за друга и ложь за правду.

Путник снова смыкает веки, и теплый уютный сон маленькой колдуньи отрывается от его сна, взлетая вверх, – легкий, как перышко. Его сон тянет в глубину, – так бывает слишком часто, так было и будет: небо и глубины, а меж ними – огромный познаваемый мир, который разделяет друг от друга их судьбы...

Почтовая станция, голоса и свет фонаря. Лошадей выпрягают: этих ждет ночлег, а других – дорога сквозь ноябрьскую тьму в сторону гор и моря. Сидящий напротив аббат о чем-то спрашивает. Слова ничего не значат: за его спиной в полумраке кареты мерещится сгущающийся туман и синеватый отблеск лезвия, надетого на костяное древко.

Бледная Дама больше не говорит с людьми, но, как ни странно, изредка дает о себе знать, и тот, кого она звала сыном, может лишь гадать о ее целях. Что это – способ коммуникации? Попытка вызвать страх? Очередная лживая уловка? Пребывая в сотне мест одновременно, она все же едет с ним рядом.

Обыденность лучшего из миров – завеса из тонкой кисеи: в ней все больше прорех, и она не может скрыть ни страшных заржавленных механизмов, что вращают мироздание, ни потустороннего тумана у их подножья. Волчья мгла, а в ней – клинок: опасайся сойти с тропы, по которой тебя ведут. «Уходи, не оглядываясь, – шепчет туман. – Не возвращайся не призванным. Приди ко мне не позже, чем твоя мать. Помни о клятве, сын мой не забывай ни на минуту...». Верь в свои заговоры, ведьмочка, маленький рыжий ангел, ступай по светлым дорогам и не просыпайся ночами: там, во тьме, сбивающее с пути пламя ждет, чтобы коснуться твоих крыльев…

Дороги ложатся под колеса заговорными узлами, время застыло каплей на острие сталактита – вот-вот сорвется, разбиваясь и уходя в камень. Сплетенные друг с другом нити водоворота и вихря лопаются с тихим треском вырываемых из земли корешков.

Ночь в голубом плаще

Смотрит в дверную щель,

И по пятам за ней

Мир заметает снег*…

Пролог 2. ГЛИНТВЕЙН

Мария-Терезия оказала замку Исполинов великую честь: остановилась на час отдохнуть и выпить стакан глинтвейна. Когда граф Христиан удостоился чести принять императрицу в своем замке, он сумел дать ей по поводу поведения сына объяснения, по-видимому, вполне ее удовлетворившие. Содержание беседы Марии-Терезии с графом Рудольштадтом осталось скрытым для всех…

Жорж Санд, Консуэло, глава 24, глава 31.

Май 1749

Замку, что почти пять столетий возвышался на Вшерубском тракте – утратившим былое значение, но все еще важном пути, связывающем Прагу и Регенсбург*, – ранее не приходилось принимать столь высоких гостей, да еще и столь неожиданно. Когда старший слуга Ганс доложил хозяину о показавшейся на дороге пышной кавалькаде, что сопровождала быстро едущую карету с императорским гербом, старик Бог весть что подумал, но не подал виду, поручив себя в руки Божьи. Впрочем, чистая совесть вовсе не гарантировала того, что графу Христиану фон Рудольштадту нечего скрывать и нечего стыдиться…

Спустя четверть часа спешных приготовлений к внезапному визиту, всполошившему хозяев и слуг, по подъемному мосту бодро процокали красивые и одинаковые лошади лейб-гвардейцев, а за ними на мощенный камнем и чисто выметенный (вот и пригодилось!) двор замка вкатился экипаж, везущий нежданную гостью.

– Час на отдых, не более, – бросила императрица сопровождающим, выбираясь из кареты. – Можете даже не выпрягать лошадей.

Ее величество любезно кивнула свите и, не мешкая, подошла к стоящим у крыльца хозяевам замка – старику графу, не менее старой горбатой даме в строгом платье, толстому священнику, коренастому пожилому господину и прелестной светловолосой барышне. Все пятеро при ее приближении склонились в низком придворном реверансе. Толпящиеся чуть поодаль немногочисленные слуги, кажется, и не разгибались с того момента, как королевский кортеж пересек мост.

Правительница едва заметно усмехнулась: реакция провинциальных дворян и их крепостных была вполне понятна и ожидаема. Надо думать, визит в этот захолустный замок, предпринятый ею на обратном пути из Баварии, вскоре сделается местным преданием и будет передаваться из уст в уста.

Желание августейшей особы воспользоваться гостеприимством сего дома было продиктовано не только необходимостью отдохнуть и согреться, но и, наверно, имело оттенок государственного интереса. В конце концов, Ее величество Мария-Терезия дорожила репутацией справедливой правительницы, которая склонна вникать в нужды своих подданных и интересоваться их жизнью… И Господь свидетель, если это не было – хотя бы отчасти – правдой!

В данном конкретном случае поинтересоваться жизнью подданных, как говорится, сам Бог велел: в конце концов, о владельцах замка Ризенбург* у нее была не то, чтобы очень важная, но довольно неприглядная информация. Похоже, их крепко невзлюбил кто-то из соседей, – иначе чем были продиктованы многочисленные доносы о том, что единственный наследник Рудольштадтов смог обманом избежать военной службы? Господи, не он первый, не он и последний! Относительно патриотического рвения (точнее – отсутствия такового) у значительной части населения этой страны она, Божьей милостью королева Богемии, не питала никаких иллюзий. Тем не менее, донести на самый «верх» отчего-то не поленились именно про этого молодого дворянина. Более того – донести аж трижды, иначе бы она вообще об этом не узнала. Правда, хозяин Ризенбурга, он же отец пронырливого юноши, в самом начале войны пожертвовал в казну весьма изрядную сумму, – что было даже странно: это живущее в глуши семейство явно не входило в число магнатов. Так что, видимо, проблески совести у старого графа все же имелись…

Словом, для этого краткого визита буквально сошлись все звезды. Ну, или если быть точнее, Провидение Божье вело ее сюда – старой дорогой через седловину меж двумя горными хребтами, мимо приграничного поселения Ноймарк*, а потом к этой древней крепости, превращенной в мирную дворянскую усадьбу.

– Добрый день, господин граф, – гостья ободряюще улыбнулась старику. – Я прошу прощения за столь внезапный визит и уверена, что вы не откажете мне в гостеприимстве…

– Ваше величество, – речь хозяина замка звучала медлительно и степенно: с достоинством, не абы как, – наш дом в полном вашем распоряжении. Мы поможем вам расположиться со всем удобством, и обед будет подан тот же час...

– Не стоит беспокойства, – Мария-Терезия пожала плечами. – Я задержусь здесь совсем недолго, так что Бог с ним, с обедом. С удовольствием выпила бы глинтвейна: на перевале холодный ветер.

Слуги, навострившие уши чуть поодаль, заволновались и зашептались. Одна из них – видимо, кухарка – бочком протиснулась по стенке к черному ходу: надо думать, поспешила исполнять королевское пожелание.

Милостиво подав руку старому графу, императрица поднялась по ступеням низкого крыльца и прошествовала чередой довольно темных и мрачных просторных комнат, одна из которых оказалась парадной гостиной. Здесь уже все было готово к приему высокой гостьи: сервированный стол, коли она пожелает отобедать, придвинутое к растопленному камину кресло, если Ее величество захочет погреться.

Глава 1. МАСКИ

– В любви, в надежде мнился мне залог

Все более счастливого удела;

Весна прошла, надежда оскудела,

И невозможен новых сил приток.*

Перебирая пальцами струны гитары, уличная певица, стоящая у дверей кофейни, надеялась, что голос у нее дребезжит меньше, чем утром. Колени ныли по зимней сырости, порой вместе с ними прихватывало и сердце, – а было ли это следствием болезни или предчувствия, она не бралась судить.

Увы, порой это мешало петь, как например сегодня. В этом городе, не испытывающем нужды в певцах, фиглярах, зрелищах и услаждениях слуха, потеря голоса могла быть фатальной: в швеи или служанки женщина не годилась, для куртизанки была слишком стара, а для сводни – слишком горда… Зато прекрасно подходила на роль покойницы.

– И тайный пламень сердца не помог,

Все кончено, и не поправить дела:

В отчаяньи, не знающем предела,

Мечтаю смерти преступить порог.

«А вот это, пожалуй, зря, – подумала она. – Вдруг Бог услышит, что я пою, и подарит мне смерть? Напротив, мне следует просить долгой жизни: моей дочке только десять, и кроме меня у нее никого нет. Мы здесь приблуды, которых кличут цыганками и при виде которых проверяют сохранность кошельков: долго ли она протянет без меня среди этих людей?»…

Какая-то пара остановилась неподалеку, слушая ее песню, мужчина потянулся к карману за мелкой монетой… Поначалу Розамунда обрадовалась, но потом пригляделась пристальнее, – и вся радость куда-то делась. Эти двое в треугольных шляпах и почти одинаковых масках-баутах** – невысокий господин в коротком плаще по местной моде, хотя по походке и манерам, похоже, иностранец, и худая женщина в черном, вся фигура которой еле заметно дрожала, – видимо, от нынешней промозглой сырости, – были ей незнакомы. Однако Розамунда сразу поняла: они совершенно точно из этих. Певица, хоть ее и пытались когда-то объявить ведьмой, была честной и набожной женщиной и не умела ничего этакого… Зато таких вот людей видела за версту – имела, можно сказать, опыт общения, и глаз у нее был наметанный. Не прекращая петь, она огляделась по сторонам. Нет, больше никого, только эти двое. Вечер был как вечер, и песни как песни, и люди кругом как люди: шли себе, не оглядываясь, но эти мужчина и дама…

Они были почти как те, в Кордове. Последние оставшиеся из тех, кто звал себя «альмбрадос»*** – «озаренные». Что ж, связь с одним из них тогда чуть было не озарила жизнь Розамунды пламенем смертного костра: ей, уже носящей под сердцем ребенка от приговоренного еретика и мага, удалось избежать внимания пресвятой инквизиции только пустившись в бега. С тех пор от чародеев и тех, кто был хоть немного на них похож, Розамунда старалась держаться подальше, а при встрече – обходить десятой дорогой.

– Приди же на призыв плачевный мой,

Приди – и сострадательной рукой

Глаза мои усталые закрой.

Розамунда окончила песню, проведя рукой по струнам.

– Спасибо тебе, – прошептала дрожащая женщина, подходя ближе и опуская в протянутую ладонь певицы золотой цехин. – Это как раз те слова, которых мне не хватало сегодня.

Она смотрела испытующе, будто ждала чего-то еще.

– Благодарю вас, добрая синьора, – Розамунда поклонилась. – Теперь мне будет чем заплатить за дрова в эту промозглую зиму…

Дама все не уходила: стояла и пристально смотрела ей прямо в глаза прорезями бесстрастной маски. От одного этого взгляда бесстрашной бродячей певице, которая в одиночку, а потом и с ребенком на руках, исходила из конца в конец чуть не всю Европу, делалось жутковато. Эта женщина, казалось, кого-то напоминала ей. Кого-то встреченного давно и далеко, вовсе не злого, – но все же внушающего Розамунде безотчетный страх.

– Скажи мне… – задумчиво произнесла дама. – У тебя… У тебя ведь есть дочь?

В сердце Розамунды словно всадили ледяную иглу.

– Может и есть, – уклончиво ответила она, не подавая виду, что вопрос ее как-то задел.

– Хорошо, – дама в черном кивнула, а потом вдруг сделала странную вещь: протянула дрожащую руку и провела пальцами по корпусу ее, Розамунды, гитары… Будто по своей, ей-Богу! Еще раз посмотрела ей в лицо – словно заглянула на самое дно души, повернулась, взяла под руку своего стоящего поодаль спутника и наконец-то ушла.

Розамунда облегченно вздохнула, сложила пальцы левой руки крестом – от сглаза, а пальцами правой сжала висящее на груди маленькое филигранное распятие, заодно пробормотав скороговоркой защитную молитву Святой Деве. По ее опыту, ни один из этих ритуалов еще не подводил – авось сберегут и на сей раз.

«Хорошо, что девочка сейчас не со мной, – подумала она. – Храни Всевышний этого ворчливого старого профессора, что взялся сделать из моей бродяжки образованную музыкантшу – да еще и не просит за это денег… Так значит, вас интересует моя дочь, господа колдуны? Да пусть я лягу костьми, пусть меня заберет морской дьявол, – но вы ее не получите!»

Бродячая певица, прозванная Цыганкой, сжала в кулаке богатое подаяние и перешла маленькую площадь, направляясь к церкви: ведь каждому доброму католику известно, что неправедный дар можно очистить, приложив к иконе преподобного отца Сан-Барнаба**** и прочитав молитву этому святому, что всю жизнь щедро жертвовал самой первой христианской общине. Страх отступал, но сердце отчего-то ныло все сильнее.

Глава 2. СЛОВА

– Ну как, любезный, скоро ли пристанем? – аббат Лоренц откинулся на подушку и вытянул ноги: в отличие от своего спутника, он совсем не глядел по сторонам, и его не смущала качка. – Полчаса, не меньше, а?

– Да уж никак не меньше, синьор, – перевозчик улыбнулся широко и вежливо. – Ветер-то не попутный, а я без напарника. Уже знаете, где остановитесь?

– Вряд ли, – иезуит пожал плечами, выразительно покосившись на пса, которого его молодой спутник не пожелал оставить ни в родном замке, ни, тем паче, на постоялом дворе в Местре.

Рыжий Циннабар, который поначалу перевозбудился от обилия впечатлений, теперь сидел смирно, положив голову на колени хозяина и не доставлял никакого беспокойства.

– Понимаю, синьор, – перехватив взгляд пассажира, согласился гондольер. – С вашего позволения, сколько лет работаю, но впервые везу собаку! Глядите, чтоб ваш пес не заблевал мне всю лодку, – она арендованная. Молодой синьор – англичанин? Я слышал, некоторые из них всюду таскают с собой своих гончих, только на кого он собрался тут охотиться?

Аббат молча покачал головой. Молодой синьор, о котором шла речь, делал вид, что его ничто не касается: «профессиональный компаньон в путешествиях, весьма опытный, любезный и собранный» не удосужился узнать, понимает ли его спутник по-итальянски. Или же ему было просто все равно: за юнца платят, а деваться ему некуда.

Гондольер между тем взялся монотонно напевать, ухитряясь при этом грести против ветра: чего бы не развлечь песней иностранцев, раз за это плачено? Плеск волны о борт был словно аккомпанемент напеву.

«Я слышал, здесь люди поют просто так, от полноты чувств, даже за тяжелой работой. Не как солдаты на марше, чтобы задать ритм шагам, а чтобы себя развлечь. Странный обычай, верно? Зато эта узкая плоскодонная лодка с задранной кормой и носом не боится никаких волн, и гребец управляется с нею в одиночку. Смотри, Кветушка: за этой лагуной – город на островах. Богатый древний город: здесь никогда не пахали землю, но торговали со всем белым светом, и какие только корабли не бросали якорей в здешних водах… Знаешь, твой маленький якорь, оберег из букового корня, гораздо надежнее. Я так долго носил его на груди, что мое сердце пустило корни в наших лесах – там, где ты сейчас»...

«Не оглядывайся, – повторил голос из его сна. – Уходя от гнезда, не смотри назад».

К исходу получаса, когда дворцы и церкви сиятельного города перестали казаться миражом над морем, он сделал над собой усилие и, наконец, перестал ежеминутно обращаться к ней мысленно. Просто разглядывал, запоминал, словно зарисовывая увиденное на незримом листе, мысленно пояснял детали, ни к кому конкретно не адресуясь. Наблюдательность – качество, полезное путешественнику, исследователю... Или шпиону.

– А что, любезный, – аббат снова улыбнулся, обращаясь к перевозчику, – в приличных гостиницах до сих пор подают в номера «каталог почтенных и выдающихся женщин»*, а?

– Вас в приличную Бог весть пустят ли, – откровенно сказал венецианец, снова покосившись на пса и «молодого англичанина, который не понимает итальянского». – Да и женщины, все говорят, уже не те, даже которые самого высокого пошиба. Приличия позабыли: раньше бы ни одна из таких в белом муаре да с жемчугами на шее не прошлась**, а сейчас – только в путь, были б деньги. И еще, простите за откровенность, синьор, срывая розу – помни о шипах, а если говорить по-простому, то «французка» теперь как чума косит. Но если синьор англичанин здесь надолго, то не проще ли договориться с постоянной девушкой, а не наносить визиты к разным? К чему переплачивать за манеры и кунштюки, если можно за недорого сторговать молоденькую, которой никто не касался? Если ей лет двенадцать, то в этом можно быть уверенным хе-хе.

То, как «синьор англичанин» сжал челюсти, несомненно, не укрылось от взгляда его компаньона: похоже, таким способом аббат решил выяснить все слабые места своего спутника… Как и предупреждал старый граф, отъявленного ханжи и педанта. Который, кстати, вполне понимал и этот язык, и эти славные обычаи.

***

В это утро тихий, но упорный, ветер дул с северо-запада, и туман – обрывки облачных вуалей, оставшиеся на острых скалах, – наплывал с предгорий. Туман стелился по разросшейся к зиме траве лугов, на которые осенью садились журавли, утомленные пересечением промерзших и неверных слоев воздуха над горами. Туман проникал всюду: в приоткрытые двери, в замочные скважины, в едва заметные зазоры оконных переплетов. Скапливался в щелях меж известняковыми блоками, утоляя жажду гнездящихся там шероховатых подушек каменного мха и по грану в год подтачивая прочность строения.

Вилла, построенная на века, постепенно ветшала, – так же, как ветшала жизнь ее хозяйки, что уж лет десять не являла Сиятельной*** – и вообще берегу лагуны – своего иконописного лика, старомодно-роскошного платья, саркастической усмешки и резкого – не чета щебетанию местных дам – голоса, которым она высказывала точнейшие суждения. Впрочем, этот час маркиза проводила в своих покоях, при жарко затопленном камине. Она не любила зимних туманов, которые напоминали ей зыбкую перспективу ее дальнейшей жизни и ненадежность людских привязанностей.

Впрочем, мужчине и даме, что беседовали в одной из комнат, выходящих на парадную галерею, отсутствие хозяйки дома не было помехой – скорее, наоборот. То, о чем шла речь, было слишком личным и общим для них: часть прошлого, которая никак не желала отпускать.

Глава 3. ЖИЗНЬ

Аккурат на святую Барбору* в замок доставили письмо: молодой барин с компаньоном добрались до какого-то большого города на море, где задержатся до весны, а уж оттуда будут путешествовать дальше.

– Вот теперь, милые, у нас работы прибавится, – говорила Эльжбета, разжигая огонь в печи. – Теперь-то ему дорогу никто не замоет, не заметет.

На другой день мы наполнили бельем большие корзины и на телеге вывезли через подъемный мост. Тут, чуть дальше ивовых кущей, у заглубленного русла Загоранки стоял навес, защищавший от непогоды, и мостки, у столбов которых речная вода свивалась воронками-водоворотами. Привезенное замочили в кадках, а на другой день пришел черед валков и стиральных досок. Эльжбета не стирала: с мытьем белья управлялись мы с Зузаной, жена старшего конюха и две бабы из деревни. Несмотря на промозглую зимнюю сырость, от работы было жарко, – к тому ж, рядом горел костер под чаном для кипячения.

– Кулаком три, не пальцами, – поучала меня конюхова. – Не то до крови сотрешь, а щелок в мясо разъест. Учись-учись, девка, покудова денег не беру.

Ее пальцы были корявые, как веточки, покрытые задубевшей корой: конюхова была прачка хоть куда и мастерица варить щелок из просеянной золы. Она же клала белье в бочку, перед тем поместив на дно березовые сучья, прикрытые куском старого сукна: вниз тяжелое, поверх рубашки да юбки, сверху опять сукно.

После полудня взялись полоскать. Небо на ту пору разъяснилось, речушка выше по течению блескуче переливалась на перекатах. Сразу за кущами вода отводилась в замковый ров, который, надо думать, в эти дни тоже будет отдавать щелоком и чистотой. В воде рукам не было холодно, а сверху светило солнце, золотя края облаков, из которых – вот чудо-то! – кружась и отблескивая, начали тихо сеяться редкие снежинки.

«Глядите, барин, – привычно прошептала я. – Снег при солнце, вот ведь как бывает. Авось назавтра и ляжет, а мы как раз всю работу справить успели… Глядите, щелок забирает грязь, и все делается белее снега. Solutio, вы говорили...».

Я в который раз обрывала себя: не с кем нынче говорить, некому слушать. Привыкнуть бы, да не привыкается.

«Которая парню белье стирает, – та его к себе привораживает, – помнится, учила бабка Магда. – А уж коли узелок заговорный за ворот рубашки припрятать, то и вовсе дело верное». Мать Пресветлая, еще кто кого ворожил… Мой глаз легко мог различить вещь из его комнаты среди десятка таких же простыней и занавесок, только узелки, завяжи я их хоть сотню, не сделают разлуку короче.

– Чего вертишься, порча? – Зузана злобно толкала меня в бок. – Воду наземь льешь – значит, за пьяницу выйдешь, так-то, примета вернее некуда.

«Если она приживет ребенка, то со злости убьет его и станет ночной прачкой, – говорила о ней Амалия в ту ночь, когда мы смотрели на луну**. – И зачем нам тут такая?». Вот так: казалось бы, времени прошло всего ничего, а будто бы век сменился. Молодой барин нынче в дороге, Амалия в монастыре, француз-учитель подался в родные места, даже Зденек послушником в обители святого Фомы… Одна я и осталась.

Снег посеялся да перестал, а мы закончили полоскать и вывесили стираное на натянутые тут же веревки. До вечера повисит, – а к ночи снять, чтоб нечисть не привязалась, на тележке перевезти в замок, расправить, откатать вальком, досушить и разложить по местам до поры.

Назавтра даже мебель в башенной комнате убрали под чехлы, а саму комнату заперли до возвращения хозяина, – так же, как я заперла на три замка свою душу.

Да только любые двери ветшают, засовы съедает ржавчина. Не сразу, со временем. Время – самое страшное, что есть на свете.

***

Рождество прошло в замке, за работой и весельем. На праздник прибыли гости: сначала барон Фридрих – один-одинешенек, Амалия осталась в монастырском пансионе в Праге, потом добрая приятельница госпожи Венцеславы баронесса фон Штольц с обеими молодыми дочками.

В полночь в замковой часовне слуги стояли вместе с господами, разве что чуть позади: Иисус велел всем быть равными, только все давно об этом забыли. Вот молодой барин, к примеру, помнил, - да только где он сейчас?.. Где молится, в каком костеле, кто нынче с ним рядом? Казалось, скажи мне только, покажи путь-дорогу, – птицей бы полетела, лишь бы встать где-то позади него, как стою здесь за спиной господ, только смотреть бы и видеть: вот он – жив, здоров, и мир в душе его.

К вечеру ударил мороз: небо застыло глыбой черного льда с холодными слюдяными чешуйками звезд. Темная зимняя ночь, в которую с небес пришел свет миру: «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий; на живущих в стране тени смертной свет воссияет***»…

«Вернитесь, – загадывала я, – поскорее вернитесь. Пусть война закончится, и дорога ляжет к дому, и никакая вьюга не заметет ее. Без вас плохо вашим родным, пусто в замке и сиротливо в лесу, а в моем сердце стужа и темнота, – и Бог весть наступит ли лето. Вернитесь, я поклонюсь вам у порога».

Пихта, что срубил в лесу дядька Войтех, вертеп в уголке: фигурки ангелов, девы Марии и святого Иосифа, деревянные ясли с соломой, где лежит спеленутая фигурка младенца Иисуса, жестяная звезда на стене над ними. Огоньки лампад, льдистые узоры, что украсили витражную розу на окне, густой и тягучий, как смола, голос капеллана…

Глава 4. МИР

Направляясь в оперу, предупредительный компаньон велел причалить чуть раньше, чтобы прогуляться по вечернему городу. Что ж, теперь его молодой спутник мог любоваться на очередную мощеную площадь, большую церковь и монастырь.

– Санто-Стефано, – говорил довольный аббат, которому была приятна встреча с полюбившимися местами. – В этом храме хранятся мощи святого. Точнее, то что ими считают: если бы все известные останки были подлинными, великомученик при жизни был бы какой-то сороконожкой. Возможно, именно ложь в таких моментах и есть причина того, что этот храм вечно терпит бедствия: однажды его колокольня обрушилась от удара молнии, а само здание заново освящали не менее семи раз в связи с кровопролитием в его стенах… А вот здесь, в этой части площади, в последние дни карнавала проводятся бои быков, где их травят собаками: это, наверно, единственное время, когда сиятельный город рад видеть псов. Их привозят вместе с будущими жертвами и нарочно не кормят, оттого они уже на баркасе сходят с ума. Вон там имеется удобный балкон, с которого можно наблюдать это незабываемое зрелище: думаю, все места на нем уже раскуплены – кроме тех, что удерживаются за самыми знатными семействами. Думаю, мы тоже это увидим.

Все продолжалось ровно так же, как и началось: иезуит выискивал бреши в броне «этого ханжи» и старался посильнее оттоптаться по больным местам, Альберт столь же старательно изображал невозмутимость, жизнь города кипела вокруг, как вода в котле… Торговцы были неизменной частью пейзажа и наметанным глазом выделяли в толпе иностранцев и прочих бездельников. «В нашем игорном доме вы можете сами банковать*»... «Не желают ли господа покурить восточный кальян с настоящим турецким гашишем?»… «Совсем рядом, в уютном домике, вы можете познакомиться с моей дочерью и ее подругами. Ей тринадцать, она свежа, как роза поутру… Эй, молодой синьор, специально для вас найдутся и помоложе!»…

Путник смотрел и слушал, скрепя сердце, не имея ни возможности, ни морального права отвратить от происходящего слух, зрение и душу. Вдыхая морские бризы и выдыхая туман, чаруя слух божественной музыкой, а глаза изысканностью линий, предаваясь истовой религиозности или безудержному веселью, этот город вряд ли сильно отличался от всех остальных своей глубинной сущностью. Молодой граф понимал все дальше: мир, с которым было призвано примирить его это путешествие, был откровенно и безнадежно болен, и вряд ли кто-то из живущих знал, что с этим делать.

– У нас забронирована ложа, – бросил аббат на входе в театр Сан-Самуэле. – На имя графа фон Рудольштадта с компаньоном.

Капельдинер поклонился, протягивая им надушенный листок программы и ключ.

– Уютный закуток всего на два места, то есть никто не будет набиваться к нам в компанию, – аббат выглядел весьма довольным. – Эта ложа дожидалась нас не одну неделю. Говорите, ее зарезервировал для вас маэстро? Похоже, он очень уважает вашего отца.

Юноша не был в курсе обстоятельств знакомства старого графа с прославленным композитором, но знал, что состоялось оно в Вене и было как-то связано с первой встречей его родителей. По семейному преданию, его отец увидел мать в театре. Видимо, как раз на одной из опер маэстро Порпоры, который тогда подвизался в австрийской столице**.

– Четыре яруса по тридцать лож в каждом, – расположившись на своем месте, аббат смотрел по сторонам и комментировал: его, как всегда, вдохновляло удивление провинциала. – Из крайних хуже видно сцену, хотя слышно хорошо везде. У благородных семейств обычно имеются выкупленные или бессрочно арендованные ложи в нескольких театрах, – их расположение подчеркивает общественный статус. Сюда можно явиться в любое время, но обычно приходят вечерами: не только слушать музыку, но и общаться, показывать себя и разглядывать других. Да и вообще, это чудесная возможность под звуки оперы делать все что угодно: сплетничать, ужинать, играть в карты, устраивать свидания.

Пока компаньон разглядывал публику (среди которой, очевидно, были весьма известные личности и скандальные персоны), занавес поднялся. На фоне декораций, изображающих руины и заросли, красиво расположившись на бутафорском камне, сидела молодая актриса, которая почти сразу же встала, завела глаза к потолку и запела трогательно и волнующе.

– Обратите внимание: в заглавной роли сегодня явная дебютантка, – аббат повернулся к своему спутнику. – Большая часть посетителей здесь – завсегдатаи, однообразие приедается, а потому при отсутствии новой оперы несколько раз меняют исполнителей в старой. Порой новые лица становятся целым событием. Возможно, это как раз тот самый случай: ее предшественница, что нынче играет Антиопу, выглядит гораздо старше своей роли и сценического партнера, и этого уже не скрывает никакой грим.

К середине первого действия оба упомянутых женских персонажа – юная покинутая Ариадна и весьма бодрая, хотя и несколько полноватая, царица амазонок Антиопа – появились почти во всех сценах и пропели множество экспрессивных арий.

Ариадна – высокая и статная черноволосая девушка одних лет с молодым графом, была умело задрапирована в странное и весьма открытое подобие древнегреческого хитона, которое не оставляло никаких двусмысленных толкований по поводу деталей ее красоты. В первых сценах рядом с нею появлялся Тесей – манерный худощавый блондин с дерзким взглядом, который, несмотря на доблесть, совершенно терялся на фоне прелестной героини. Молодая актриса была выше его на полголовы и, надо думать, будь между героями легенды подобное соотношение сил, Ариадна при попытке «забыть» ее на острове могла бы навешать жениху таких тумаков, что он навек закаялся бы совершать подобные поступки. Впрочем, когда герой пропел о своих грядущих победах и в сопровождении лучшего друга Пирифоя отбыл на подвиги, на сцене появился Вакх – мужчина постарше, который, в полном соответствии с мифом, выглядел отъявленным пьяницей и дебоширом.

Глава 5. ДУША

Наверно, это было не лучшей идеей: пытаться срезать путь в незнакомом городе, да еще и расчерченном вдоль и поперек водными преградами, через которые далеко не везде были перекинуты мостики. Молодой граф привык, что его обычно ведет какой-то внутренний компас: в конце концов, он ни разу на своей памяти не заблудился в лесу и даже в огромном разветвленном подземелье легко находил нужное направление и приходил туда, куда шел. Однако, на сей раз попытка придерживаться курса на север привела лишь к тому, что он начал здорово забирать на восток. Незадачливый путник петлял и петлял по лабиринтам каких-то дворов с развешанным на веревках бельем, проходил берегами узких и грязных каналов, где с лодок торговали фруктами, рыбой, стеклянными амулетами и прочим, – и снова поворачивал во дворы, так как набережная внезапно обрывалась. Похоже, на этих улочках иностранцев было не так уж много, а значит не было и толпы тех, кто стремился на них заработать: на него глазели, но не пытались пристать с заманчивым предложением что-то (или кого-то) купить.

Впрочем, вскоре каналы опять сменились на более широкие, дома – на менее обшарпанные, а из очередного переулка он вывернул не куда-нибудь, а прямиком на площадь Сан-Марко. Что ж, если в Европе все пути ведут в Рим, то вполне логично, что в Венеции они должны вести именно сюда. Здесь даже в позднее время было многолюдно. Огромная церковь высилась никому особо не нужной громадной декорацией, – вся жизнь шла вокруг: в центре площади, в галереях по периметру, в харчевнях ближайших улиц. Господин аббат говорил, что в этом городе творится половина закулисной политики? Пока в это слабо верилось: встреченные люди напоминали кого угодно, только не вершителей судеб.

Заранее предприняв маневр, чтобы обойти десятой дорогой стайку разряженных в пух и прах девушек, к которым нет-нет и приближался кто-то из кавалеров, после пары слов почти непременно уходя с добычей, молодой граф почти столкнулся с немолодой дородной синьорой в белом платке, свободно накинутом на черные кудри. При виде путника женщина улыбнулась и ловко развернула веером колоду карт, взмахнув ею перед его лицом:

– Я нагадаю вам счастье, молодой синьор! Могу по картам, по руке или, если соизволите пройти со мной, на настоящем хрустальном шаре. Полцехина – и будете счастливы полжизни, а целый – так всю жизнь…

Альберт вежливо кивнул гадалке, но прошел мимо, спрятав руки в карманы – авось, отстанет.

– Всю правду скажу! – женщина не разделяла его мнения, схватив юношу за рукав: видимо, вежливость воспринималась ею как слабость. – Всю, синьор, я вам клянусь. Дайте-ка ручку… Ах, какая прелестная рученька, а монета в ней будет смотреться лучше, чем жемчужина в ракушке. У вас их много, монет?

В глазах гадалки горело злое веселье, она на миг поднесла его ладонь к губам, притворно оскалила зубы, потом рассмеялась:

– Вам когда-нибудь гадали всерьез?

– Да, – ответил молодой граф и протянул ей монету в попытке отвязаться. – Мне гадала одна мудрая цыганка, что кочует меж мирами*. С тех пор предсказания судьбы меня мало интересуют…

– Не пейте так много вина синьор, – усмехнулась женщина. – Не то придется кочевать с этого света на тот. Или даже с того на этот… – она вгляделась в линии его ладони, провела по ним смуглым пальцем. – Глядите, молодой-красивый синьор, вот эти черточки на вашей руке сказали мне, что вы возьмете себе хорошую девочку-простушечку, золотую да румяную, и она родит вам сына…

Господи, похоже, в этом городе даже гадалки были своднями!

– Спасибо, – юноша все же отнял у нее руку. – Вот вам еще грош, прощайте…

Альберт обогнул эту предсказательницу судеб и быстро зашагал к церкви.

– Она родит тебе сына и умрет! – крикнула вслед женщина. – А вместо нее придет другая! Злая, черная и тощая! Она убьет тебя, а потом споет и спляшет на твоей могилке!..

Он не обернулся, однако слова гадалки стрелами вонзались в сердце, перекликаясь с тем, что видел во сне. С мечтой, от возможности исполнения которой он ушел, не сказав ни слова «хорошей девочке-простушечке». Предоставив золотую деву своих грез ее собственной судьбе, отказываясь от нее доброй волей, выпалывая из сердца росток чувства – смелого и нежного, как первоцвет. Становясь немой холодной могилой для любви: так надо, так безопаснее для нее…

«Не оглядывайся! – предостерегающе шепнул голос той, что была его матерью сотню лет тому. – Не смотри назад!»

– И ей будет вовсе не жаль тебя, слышишь, красавец?! – не унималось рассерженная гадалка. – На тебе проклятие!..

Уж это он знал и без нее!

Паперть огромной церкви, несмотря на поздний час, была полна нищими: возможно, они тут и ночевали, у подножья колонн. Оборванные старики, какие-то забулдыги, тощие женщины с кругами вокруг глаз, одноногий довольно упитанный молодец, что щерился беззубым ртом. Говорят, этот город собирает нищих с разных концов света?

Юноша поспешно вытащил кошелек, высыпал горсть монет на ладонь… Перед ним словно вырос качающийся лес из протянутых рук: костяной кустарник с ветками, обтянутыми кожей.

Глава 6. ПАМЯТЬ

«Дорогой отец, – писал молодой граф неделю спустя. – Венеция все так же прекрасна: до Рождества всего десять дней, и мы с господином аббатом видим множество пышных процессий и богослужений. Мы посетили театр Сан-Самуэле, и я передал ваше письмо маэстро Порпоре. Он пребывает в добром здравии»…

«В недобром он вел бы себя несколько иначе, верно?» – юноша сжал кулак, вспоминая мерзкую сцену у гримерной.

«…и его оперы имеют неизменный успех. Театр впечатлил меня, однако, завзятым поклонником сцены я вряд ли стану. Господин аббат считает, что нам следует задержаться здесь до весны…».

Альберт отложил перо: лгать дальше было невозможно.

«Похоже, я ввязался здесь во что-то странное, отец, – мысленно продолжил он. – Только вам незачем об этом знать. Встреча с женщиной, которая говорит голосом моей матери, повлекла за собой целую цепь событий, которые Бог весть к чему приведут»…

Эта встреча отпечаталась в его душе огненным клеймом. Да и могло ли быть иначе при его памяти, что сохраняла каждую деталь, редкой восприимчивости, что позволяла видеть и чувствовать недоступное большинству? Немалая часть его жизни прошла в ожидании новых визитов Дамы – прекрасной и бесплотной, появляющейся из ниоткуда и невесть куда уходящей. Дама оказалась вовсе не той, за кого выдавала себя, – так кем же может быть эта женщина, что притворялась нищенкой?!

Она совершенно точно не была тенью: там, в церкви, он чувствовал теплое прикосновение ее руки, в которую вложил монету, горячую влагу ее слез на своих пальцах. Женщина в черном бесшумно шла через опустевшую площадь, направляясь к Старым Прокурациям, Альберт шел за ней следом, и происходящее имело слишком явный оттенок нереального. Башенные часы за спиной пробили полночь, хотя, казалось, молитва и разговор не заняли и получаса. Время снова шутило с ним свои странные шуточки, – или у нее была власть над временем?..

Она остановилась и обернулась, словно угадав его смятение, подняла голову и наконец, откинула с лица капюшон... Впечатление было сродни удару под дых, хотя, положа руку на сердце, он не ожидал увидеть ничего иного. Если Дама, как и положено призраку, навеки сохранила облик красивой тридцатилетней женщины, то для лица, которое он видел сейчас, прошли те самые пятнадцать лет.

И все же это было то же лицо, что когда-то склонялось над его колыбелью, те же руки, что держали четки из черного граната или перебирали струны гитары, тот же голос, что говорил странные и страшные вещи, не заботясь о том, поймет ли их ребенок. «Общение с нею было чрезмерным воздействием на неокрепшую душу», – говорила суровая горбунья Венцеслава над гробом его матери, и это было правдой. «Нами правят потомки тирана, что уничтожил нашу свободу, но не смог убить в нас веру, – воодушевленно излагала живая мать трехлетнему сыну. – Мы же – я и ты, и твои братики, что были у меня отняты, – рождены воинами Господа. Я сбилась с пути, мой мальчик, меня уже не вернуть. Но ты вырастешь сильным и сможешь все изменить»…

Что ж, когда с ним начала беседовать Дама, он не удивлялся ее недобрым речам, – привык… Но если это не Дама, не призрак, но человеческая женщина из плоти и крови, то кто она?! Сестра его матери, ее двойник? У Ванды фон Прахалиц не было сестер... Его умершая мать вернулась на землю во плоти? Родилась заново? Не умирала вовсе?

«Говорят, когда помрешь, то первое время живешь, как и жил, только тебя никто не видит, – серьезное лицо девочки-колдуньи появилось перед мысленным взором: она словно бы стояла в белом платье на фоне темного проема арки и смотрела синими, как небо над лесом, глазами. – Потому каждому кладут в гроб то, что он не успел доработать: деду недорезанную миску, девице недошитую рубаху, топор дровосеку, гудок музыканту, погремушку дитяти и пеленки бабе, что умерла, не разродившись. Будет, чем заняться, пока Господь решает, куда им дальше, душеньки их взвешивает»…

Что же такое положили в гроб его матери, что она до сей поры пребывает в мире?! Призраки в лесах говорили ему о боли или мести… Какая боль держит ее здесь? Что ж, ответ было легко угадать: это он, единственный выживший сын, был ее болью.

– Выслушайте меня спокойно и не поддавайтесь суеверным страхам, – твердым голосом вымолвила женщина. Она читала его мысли, – или они так сильно отражались на его лице? – Согласны ли вы пройти под аркады Прокураций – сейчас они пустынны – и побеседовать со мной? Достаточно ли вы спокойны для этого, достаточно ли сосредоточены ваши чувства?* Я действительно друг вашей матери, и мне есть, что сказать вам от ее имени. Не надо видеть в нашей встрече предопределенность, которой в ней нет. Признаюсь, вчера и сегодня я попросту ходила за вами следом для того, чтобы найти случай поговорить.

– Моя мать поручила вам рассказать о себе? – он словно не слышал ее разумных доводов. – Вот видите: я все же не ошибся, внутренний голос предупредил меня! Нет, я не суеверен и не безумен, просто сердце у меня более восприимчиво к иным вещам, которых многие не чувствуют… Вы поймете это, если знали мою мать. Расскажите же мне о ней, расскажите ее голосом, ее словами!..*

Глава 7. СИРОТЫ

Туман снова наплывал с дальних гор, накрывая теплым уютным одеялом старинную чуть обветшавшую виллу с запущенным садом, недалекую деревушку, луг и виноградники. Сонный мирный пейзаж, который пока не чувствует, что мир дрогнул, словно хрустальный шар на гладкой поверхности, и, получив первичный импульс, покатился в заданном направлении.

Начатое началось, свершившееся свершилось, и, быть может, в самом начале получится обойтись без единого выстрела, получив добровольную поддержку? Дальше – как знать: ни один поворот истории не обходится без крови, особенно тот, который призван изменить расклады власти в Европе, перекроив вначале карту, потом альянсы. Но все же: чем меньше жертв, тем лучше, а знать наперед варианты событий* – великое преимущество. Умный поймет, а молодой амбициозный правитель весьма умен, потому предложенный союз, несомненно, будет принят.

«Нет, мы не уйдем под его руку, – говорил Магистр перед отъездом, отвечая на ее слова о тяжелом предчувствии. – Тот, кто прошел основные степени, запоминает твердо: братства, даже невзирая на разногласия уставов, пребывают вне государств и не служат правительствам. Это база, основа. Потому одобрение и помощь от неизвестных высших будут восприняты как знак одобрения его действий, – но не как приглашение на пост верховного: невозможно править тем, что ускользает из рук. Если он действительно так силен духом, – возможны обсуждения его предложений и координация совместных действий. Если менее, – он просто с благодарностью примет информационную помощь и символические ключи, что отопрут двери, в которые иначе придется стучать всей мощью оружия». «Он захочет более активных действий для своей армии», – отвечала Сивилла. «Полно, – ее добрый друг отметал возражения одной усмешкой. – Армия, внушающая столь великое почтение, что для замирения упорных достаточно одного ее присутствия, – это очень высокий уровень, а меньше работы всегда лучше, чем больше работы». – «Он молод, Магистр. Он всю жизнь готовился воевать». – «Прежде всего – он умен».

Хозяйская карета уже полчаса дожидалась ее, чтобы отвезти к пристани: та, что звала себя домоправительницей госпожи маркизы, предпочитала пользоваться услугами частных перевозчиков. Женщина накинула поношенный плащ поверх простого черного платья, по виду которого было сложно гадать о ее принадлежности к той или иной прослойке общества. Простой покрой, дорогая ткань и элегантность линий позволяли предположить в носительнице этого наряда буквально кого угодно: хоть строгую и небедную горожанку торгового сословия, хоть представительницу аристократической фамилии, хоть монахиню, выбравшуюся из обители для частных дел. Чуть помешкав на пороге, она все же взяла одну из масок, – не то, чтобы горела желанием ее надеть, но так проще будет слиться с толпой, а тот, к кому она идет, узнает ее в любой маске.

Еле слышный скрип колес по мраморным плитам, образующим причудливый узор, предварил шорох занавеси, что на восточный манер закрывала дверной проем. Маркиза Орсеоло восседала в своем передвижном кресле, словно иная королева на троне: величественная и прямая, с высокой замысловатой прической, в муаровом платье и с коралловым ожерельем на гордой шее. Белые и нежные кисти ее рук покоились поверх разглаженного подола подобно двум лилиям; подведенные восточной басмой глаза невероятного зеленого цвета казались изумрудами, оброненными в снег; яркие чувственные губы едва заметно улыбались, как на великом полотне Леонардо. Глухонемая служанка, что толкала кресло, при виде женщины в черном слегка наклонила голову: привилегией, дарованной этому живому автомату, была возможность не кланяться гостям и приближенным, ибо часть тела маркизы, которой эта девушка, несомненно, являлась в такие моменты, не должна кланяться отдельно.

– Сивилла, дорогая, – маркиза сдержанно кивнула.

– Люция, – женщина в черном наклонила голову в ответ, задержав ее в нижнем положении чуть дольше, чем хозяйка дома. Две женщины примерно одного возраста и сословия, будучи не то приятельницами, не то соперницами, ценили подобные тонкости этикета.

– Моя любезная домоправительница снова в полной готовности? – губы, такие же яркие, как кораллы на шее их обладательницы, разошлись в светской улыбке. – В город?

– Да, – коротко ответила та, которую назвали Сивиллой.

– С тех пор, как Марко уехал, ты вечно пропадаешь в городе, – сидящая в кресле женщина подняла тонкую руку с унизанными перстями пальцами, сделав изящно-неопределенный жест. – Возвращаешься печальная, молчишь о причинах. Знаешь, я ни за что не поверю, что у тебя там нелады с любовником.

– Магистр просил тебя присмотреть за мной? – Сивилла удивленно подняла бровь. – Выведать, есть ли у меня любовник? Однако…

– Я знаю, что нет, – маркиза рассмеялась. – Но вижу также, что ты в тупике. Я могу тебе помочь?

– Нет, – Сивилла упрямо нахмурила тонкие черные брови. – Не думаю.

– Хорошо, сформулируем по-другому, – Люция продолжала улыбаться. – Причина твоих волнений – человек?

– Да, – выдохнула женщина в черном.

Глава 8. ЛЮДИ

– Здесь собираются очень разные люди, – говорила женщина в черном, когда они, покинув наемную карету, шли через небольшой довольно запущенный парк к старой вилле, что находилась на полдороги из Местре в Тревизо. – Не только адепты, – как раз их не так много. Просто политический салон, где узнают и обсуждают новости, создают общественное мнение, а также договариваются и подчас разведывают. Для начала я просто должна вас представить. Не уверена, что вам стоит активно участвовать в разговорах и высказывать свое истинное мнение: лучше слушайте. И еще: вечером вам следует покинуть виллу, даже если вас пригласят задержаться.

«Надо же, – думал меж тем молодой граф, – господин аббат говорил, что мне непременно надо быть представленным здешнему высшему обществу. Все вышло не совсем так, как он думал, но вот, пожалуйста».

Они взошли по ступеням с мраморными статуями по сторонам. Юноша внутренне подобрался. Дверь распахнул элегантный дворецкий, который, очевидно, привык держаться запросто с гостями и хозяевами.

– Ждем только вас, сударыня, – весело произнес он, обращаясь к даме. – И вашего… – дворецкий бросил проницательный взор на молодого графа, потом на его пса, – вашего спутника. Вы можете оставить собаку в передней, синьор. Я прослежу, чтоб все было в порядке.

Большая компания, в основном мужчин средних лет, вольно располагалась в зале, куда можно было войти сразу из передней: беседовали сидя и стоя, кто с бокалами в руках (слуги с подносами время от времени обходили компанию), кто просто так. В углу у клавесина замерли двое уже знакомых Альберту людей: маэстро Порпора (будь он неладен!) и синьорина Корилла, молодая исполнительница роли Ариадны. Маэстро в невзрачной темной одежде сидел на банкетке, опустив пальцы на клавиши, его прелестная ученица стояла рядом, вроде бы собираясь петь, но при этом весело разглядывая гостей. Нынче на ней был уже не древнегреческий наряд, а довольно оригинальное белое платье с красной отделкой – видимо, последний изыск здешней моды.

С противоположной стороны зала наблюдалось наибольшее оживление, центром которого была дама лет сорока с высокой напудренной прической. Беседуя со всеми, она не поднималась с кресла – необычного, с колесами, за спинкой которого замерла девушка-служанка.

– Пойдемте, я представлю вас хозяйке салона, – спутница потянула его за руку, и через минуту Альберт уже склонялся к протянутой руке дамы в кресле.

Светловолосая, одетая в белое платье, с жемчужным ожерельем на шее, она была одних лет с его таинственной покровительницей, образуя с ней яркий контраст черного и белого. Последовали традиционные слова знакомства: «Маркиза Лючия Орсеоло, любезная хозяйка этого дома и центр общества». – «Граф Альберт фон Рудольштадт из Ризенбурга. Путешественник». – «Госпожа Сивилла много рассказывала о вас. Располагайтесь со всеми удобствами, – и хорошего вам вечера», – голос дамы звучал несколько насмешливо; рассматривая новичка, она не забывала переглядываться с его спутницей, с которой ее, похоже, связывали дружеские отношения. – «Очень рад знакомству, мадам».

«Госпожа Сивилла, – думал он. – Имя, под которым живет она, душа моей матери. Вещунья, провидица. Пожалуй, это соответствует истине».

Меж тем прелестная Корилла, опершись рукой о клавесин, взяла несколько нот, распеваясь, а затем, практически без перехода, начала петь, – насколько понял Альберт, арию из «Освобожденного Иерусалима». Слов было почти не разобрать, но это была истинная трель соловья. Маэстро аккомпанировал ей, задавая ритм: звуков клавесина не было слышно даже в паузах. Впрочем, до пения никому, похоже, не было дела: разговоры шли своим чередом, не прерываясь. У всех здесь были свои дела, заслушался только он, никакими делами не обремененный. Судя по всему, пение было призвано создавать своего рода шумовую завесу, когда в одном кружке не слышат, о чем идет беседа в другом.

– Вот уж кого я не ожидал здесь видеть, – молодого графа бесцеремонно тронули за рукав. Рядом стоял аббат Лоренц, впрочем, чего удивительного? Компаньон не раз говорил, что будет вести в Венеции свои дела. – Я как раз хотел просить вас сопровождать меня в один из визитов сюда, но вы, как я посмотрю, и сами обзавелись знакомствами? Что ж, тем лучше… Господа, вот тот молодой человек, о котором я говорил.

Через минуту Альберт находился в центре общества среди переговаривающихся людей, был кому-то представлен, ему кого-то представили, слуга всучил ему бокал с вином... В компании господина аббата (в которую входили еще двое господ, один из которых явно был духовным лицом) речь шла о начале войны. Впрочем, надо думать, это заботило здесь чуть ли не всех и каждого. В данный момент, к примеру, в компании очень явно злословили молодую наследницу, права которой на престол далеко не все признавали. Беседа шла по-французски и, похоже, один из собеседников как раз французом и являлся. Весьма осведомленным французом, надо сказать.

– Она ожидала чего-то другого? – говорил он господину Лоренцу, продолжая начатый разговор. – Говорят, чуть не месяц назад австрийский посланник в Берлине сообщил в донесении, что в Пруссии войска и обозы двигаются к границе. Однако, реакции на это не последовало, и ни одной части армии не было переброшено в Силезию.

Глава 9. ОТВЕТЫ

Гондола шла через лагуну, словно нацелившись строго на город приподнятым носом с железным гребнем. Небо темнело, становилось холоднее. Прелестная актриса куталась в теплую накидку, время от времени бросая неодобрительные взгляды на своего спутника, потом возвращалась к созерцанию приближающегося города на островах, который сиял, словно сотня рождественских свечей, отражаясь в тихих темных водах (вот уж воистину – Serenissima, Сиятельнейшая!)*. Сидя напротив, молодой граф и вовсе не считал себя вправе разглядывать девушку, а потому смотрел вперед и вверх, в очередной раз мысленно записывая увиденное на незримом листе: город, что словно вырастает из моря, волны, что плещут за бортом, проступающие в небе первые звезды. "Гляди, какая красота, Кветушка... Хватит, черт возьми! Она отвыкнет, и ты отвыкнешь, чего бы это не стоило, пусть по первости придется обрывать себя"…

– Дивный вечер, – пытаясь изобразить светский тон, он обернулся к молодой артистке. – И волшебный вид.

– Ага, – отозвалась Корилла и картинным движением прикрыла веером зевок.

– Когда небо глядится в море, – это выглядит так, словно одна бесконечность отражается в другой. Особенно как сейчас, в тишине…

– Что ж, мило, – так же равнодушно бросила красавица.

Похоже, за истекшие четверть часа девушка окончательно разочаровалась в своем спутнике, а потому решила перенести внимание на перевозчика.

– Ну-ка спойте нам «Южный ветер»! – приказала она гондольеру.

Тот повиновался и вполголоса затянул плавную песню с незатейливым текстом и волшебной красоты мелодией. Артистка подхватила знакомый мотив, и пение на два голоса вплелось в картину мира так естественно, словно мир только и ждал этого. На вкус Альберта, простая песня была, ей-Богу, лучше всех арий с фиоритурами и, несомненно, гораздо более подходила ситуации, создавая идеальную гармонию с волшебным видом на город, звездами и плеском воды. Впрочем, впечатление несколько испортил Циннабар, который при особенно драматическом сюжетном повороте народной баллады заскулил и положил лапу на колено хозяина.

– Вам нравится, синьор? – девушка прервала пение и стрельнула в него озорным взглядом. – И вашему псу тоже?.. А ну-ка любезный, теперь про задремавшую блондинку!

– Она не совсем приличная, синьорина, – ухмыльнулся перевозчик.

– Да прямо уж так! – актриса усмехнулась. – А чем еще прикажете развлекаться?

Не дожидаясь поддержки, она театральны жестом скинула накидку на дно лодки, красиво повела плечами, посмотрела вдаль и затянула:

Горел к блондинке страстью тяжкой

И в лодку пригласил, отчаясь,

В моих объятиях бедняжка

Заснула, на волне качаясь… **

Пес зевнул, – он, похоже, был ничуть не лучше той блондинки, актриса расхохоталась.

– Ну как вам? – она повернулась к попутчику.

– Вы очень талантливы, мадемуазель, – искренне ответил Альберт. – У вас дар Божий.

– А вы не такой уж невежа: по крайней мере, умеете говорить комплименты! Слушайте, я уже устала петь, а вы даже подпевать не пытаетесь: видимо, не умеете, как многие иностранцы. Давайте лучше, чтобы скоротать время, сыграем с вами в «вопрос – ответ»? Этого как раз хватит до входа в Большой канал, а то и на весь путь. Только на деньги играть не получится, поэтому пусть будет «правда или действие»… Вы поняли?

– Нет, – Альберт покачал головой.

– О святая дева! – красавица возвела очи к почти темному небу. – Смотрите, для начала мы поклянемся друг другу, что не станем врать… Эй, любезный, вам следует глядеть не на нас, а вдаль. И слушать туда же!.. Так вот. Потом бросим жребий… Или нет, я спрашиваю первой: женщины, как известно, более любопытны. Я задаю вам вопрос, вы даете честный и правдивый ответ. Затем спрашиваете вы, я отвечаю так же откровенно. И так далее. Проигрывает тот, кто отказался ответить. Вот тогда я… ха-ха, точнее, конечно, выигравший… отдает проигравшему приказ: сказать правду или выполнить некое действие. За неповиновение – смертная казнь… Да нет, шучу! Просто это будет нарушением клятвы и повлечет за собой кару небесную. Да не бойтесь, ничего такого! Так мы сможем узнать друг друга, раз уж мы с вами нынче попутчики. Бог весть, что вы там думаете обо мне, но сами вы ну просто ооочень загадочный! Скажу честно: в жизни не видела никого более… загадочного, ха-ха! Ну как, идет?

– Хорошо, мадемуазель, – молодой граф с улыбкой наклонил голову.

– Чудесно! Тогда клянемся?

Не дожидаясь ответа, девушка протянула руку к висящему у нее на шее серебряному крестику и зашептала молитву.

– Ну, а вы чего же? – она покосилась на графа. – Думаете схитрить? Не выйдет!

Для того, чтобы добраться до нательного креста, Альберту пришлось расстегнуть камзол, а потом и ворот рубашки. Разумеется, вместе с крестиком под руку попал деревянный оберег, память о светлом маленьком «водовороте» и о божественной Деве с холма… Прекрати! Он скороговоркой зашептал «Отче наш»; Корилла смотрела с интересом: похоже, расстегнутый ворот был ему к лицу.