Путь доблестного воина Ахалвина. Часть Ii

Кузнец и Топор

— Перун! Ты выйдешь к столу, аль снести снедь тебе сюда? — Женский голос, густой и звучный, как мед, прозвучал из-за двери в горницу.

Ахалвин, кого с легкой руки Иринга в этих краях нарекли новым, грозным именем Перун, отозвался:
— Выйду, хозяйка. Благодарствую, что позвала.

Он с усилием поднялся с жесткой лавки, опираясь на правую руку. Левая, все еще недвижимая и туго перетянутая чистым холстом, висела в перевязи. «Легкая рука Иринга», — мысленно усмехнулся он. Более зловещей иронии было трудно придумать. Одно имя маркграфа, подручного самого Аттилы, заставляло трепетать целые королевства, а он, Ахалвин-Сигурд-Перун, был его «милостью» спрятан в глухом славянском селе у самой границы известного мира.

Неделю назад его, полумертвого, с копейной раной под лопаткой, привезли сюда. Мокруша, молодая вдова-знахарка, приняла его и буквально поставила на ноги своими травами, заговорами и неусыпной заботой.

Он поправил на себе простую холщовую рубаху и вышел в общую горницу.

Дом был добротным, по местным меркам даже богатым — четыре комнаты, сходящиеся к общей печи-каменке, что жарко топилась в центре дома. Одну из комнат Мокруша отвела под больных да рожениц — его нынешнюю обитель. За столом уже никого не было; хозяйка, примостившись у печи, подала ему миску дымящейся овсяной каши с куском баранины — не скупилась, ведь гунны заплатили за его постой столько, что можно было кормить все село.

Закончив с трапезой и поблагодарив хозяйку, он вышел во двор. Отлеживать бока уже наскучило, тело, привыкшее к труду и битвам, требовало дела.

— Мокруша, а есть ли в хозяйстве работа для мужика? — спросил он, глядя на залитое утренним солнцем подворье.

— Как не быть работы, — отозвалась она, вынося ведро. — Тяжело вдове одной управиться. Вон, дрова не колоты лежат. Судислав мой мал еще, седьмой годок только пошел, да и когда ему — с утра до ночи овец пасет. А у меня и своих дел невпроворот.

— Неси топор, хозяйка. Буду кашу твою отрабатывать.

— Да ведь уплачено за все сполна! Где это видано, чтобы благородные господа дрова кололи… Да еще с раной!

— Неси, неси. Вторая-то рука здорова. А топор — он и мужику, и воину в руку ложится одинаково.

Мокруша, хмыкнув, но не переча, принесла тяжелый рабочий топорище. Перун упер чурбан в плаху, примерился и нанес один точный, мощный удар. Древесина с хрустом разлетелась на две идеальные половинки. Но вместе с ней — с коротким, жалким треском — лопнула и железная головица топора, отлетев в сторону.

— Хороший был топор, — с искренней грустью вздохнула Мокруша, подбирая обломки. — Сколько зим служил верой-правдой, не ломался…

Перун смутился, но тут же выпрямился.
— Не кручинься, дело поправимое. Скажи, где у вас кузница?

— Известно где. Вон, за селом, у реки.

Взяв обломки, он направился к указанному месту.

Кузница Сварослава стояла на отшибе, у самой воды. Возле низкого сруба дымился горн, звенел молот. Сам кузнец, могучий детина с окладистой бородой и умными, хитроватыми глазами, отер пот со лба.

— Сварог в помощь, мастер, — поздоровался Перун, показывая обломки топора.

Кузнец окинул его опытным взглядом, оценивая и рану, и осанку.
— И тебе не хворать, чужестранец. Видать, топор наш слабоват оказался для твоей богатырской длани. Починить — починю. Иль новый продать могу. Только учти — лучше этого он не будет.

— А почему так? — спросил Перун, осматриваясь вокруг.

— Руда наша, мил-человек, не в пример привозной, крепости не дает, — вздохнул Сварослав. — Из чего делаем, то и получается. Бей снова со всей дури — и новый сломается. Оружие мы из своей руды и не делаем — пропадешь с таким в бою. Для него железо покупаем, дорогое. А на мужицкий топор — куда уж… Так что учись сноровку иметь, с учетом здешних порядков.

Пока кузнец разглагольствовал, Перун внимательно изучал кузницу: устройство низкого горна, кучки буроватой местной руды, готовые изделия — в основном, сохи, серпы, простые ножи. Он вышел во двор, оглядел запасы угля, вернулся.

— Как величать тебя, покоритель огня и металла? — перебил он наконец поток слов.

— Сварославом кличут. И отец мой Сварога славил в сей кузне, и дед, и деда дед… Так у нас в роду…

— Добро, — резко, но без грубости, остановил его Перун. — А если я скажу, Сварослав, что мы с тобой будем из сей руды делать такие клинки, что за ними купцы из самого Царьграда в очередь станут, — возьмешь меня в дело?

Кузнец замолчал, уставившись на него во все глаза. Его болтливость куда-то испарилась, уступив место жадному, профессиональному интересу.

— Ты… ты чьих будешь, мил-человек? — наконец выдохнул он. — По виду ратник, а берешься кузнечному делу меня, потомственного кузнеца, учить.

— Я учился много зим у кузнеца Регина, что перековал меч Грам, — сказал Перун тихо, но так, что каждое слово легло, как молот по наковальне. — И сделал его крепче, чем был он выкован самим Одином. Коли тебе сие о чем-то говорит.

Сварослав замер, и в глазах его мелькнуло суеверное почтение, смешанное с недоверием.
— Ладно, ладно… Мы тут не только лаптем щи хлебаем. Коё-что слыхали про дела давние. Грам, сказывают, из металла небесного кован… У нас тоже камни с неба порой падают, да не каждый день… Вот, к примеру, случай был…

— Стой! — Перун поднял руку. — Решай. Хочешь ли научиться ковать лучшие мечи в мире или нет?

— Да какой же кузнец сего не желает! — воскликнул Сварослав, и в голосе его прозвучала искренняя страсть.

Кровь Земли и Стальная Воля

Стояла пора, когда Даждьбог уже отводил солнце к югу, уступая место на небе осенним тучам, а по утрам на поблекшую траву ложился хрустальный иней, словно седая борода старика-Велеса. Воздух в кузнице, однако, был всегда летним, раскаленным и густым, пахнущим железным потом земли и горьким дымом жертвенного костра. Здесь, на окраине славянского селения, спрятанного в глубине лесов, творилось нечто невиданное.

Горн, дитя ума и силы пришлого воина именем Перун, пылал, как глаз разгневанного божества. Вылепленный из местной глины, замешанной на кварцевом песке, он стойко переносил ярость огня, что бушевала в его чреве. Два могучих меха из бычьей кожи, натянутых на дубовую раму, вдували ветер в его нутро могучими выдохами, заставляя угли пылать ослепительной белизны жаром. Это был не просто огонь. Это был дух плавки, сам дух войны и созидания, вызванный волей человека.

В этом пекле, под присмотром мастера Сварослава, руда, темная и непримечательная, перерождалась. Она текла, алая, как кровь из свежей раны на теле великана, послушная и живая. Подобно тому, как нечистоты всплывают на поверхность чистой воды, так и шлак, темная порода-обманка, отделялся от благородного металла, всплывал радужной пленкой, чтобы быть сметенным железным прутом кузнеца. Металл, рожденный в этом аду, был чист и однороден, лишенный изъянов и скрытых слабостей. Был готов принять любую форму, какую пожелает ему придать рука творца.

Сам творец, нареченный Перуном, стоял у наковальни. Его тело могучего сложения воина с берегов Рейна, было обнажено по пояс и блестело от пота, смешанного с угольной пылью. Мышцы на спине под левой лопаткой, некогда пронзенные вражеским клинком, играли при каждом движении, и от былой раны остался лишь багровый шрам — напоминание о прошлой жизни, о предательстве, о смерти, которую он избежал. Руку знахарка Мокруша лечила травами и заговорами. Она обрела прежнюю силу, и даже большую, ибо теперь ею правил не только воинский гнев, но и терпеливая мудрость мастера.

Уже скоро год миновал с той поры, как он, полумертвый, был привезен сюда степными всадниками, говорившими на странном наречии — людьми Аттилы-Грозы Мира. Они вручили его заботам молчаливой вдовы, шепнув лишь одно:

- Это Перун. Он должен жить.

И он жил. Сперва как тень, призрак в горнице бревенчатой избы, потом как выздоравливающий зверь, а ныне — как один из столпов этой маленькой, затерянной в лесах общины.

— Поддай, Сварослав, не скупись! — голос Перуна гремел под сводами кузницы, заглушая шипение углей. — Пусть дух огня увидит свою силу в нашем дыхании!

Молот в его руке —тяжелый, продубленный потом и огнем кузнечный боец — опускался на заготовку с ювелирной точностью. Каждый удар был стихом в поэме о рождении стали. И в этой поэме были свои тайные строки, открытые Перуном.

После первичной ковки раскаленный докрасна клинок обкладывали древесным углем и вновь отправляли в горн. Уголь, словно колдовское зелье, проникал в тело железа, насыщая его своей крепостью. Металл становился втрое прочнее, его лезвие могло рассекать кольчугу и не тупиться о кость.

Первым творением, рожденным в новом горне, стал не меч и не секира, а простой топор. Но какой! Перун выковал его для Мокруши, в благодарность за ее заботу. Лезвие его блестело холодной синевой, а острота была такова, что им можно было бриться. Старый кузнец Сварослав, взяв его в руки, лишь свистнул сквозь редкие зубы, впервые не сумев подобрать слова.

Перун же за полдня переколол все дрова во дворе знахарки, не чувствуя ни малейшей усталости.

Сама Мокруша, прячась за занавеской слюдяного окошка, украдкой наблюдала не за топором, а за тем, кто его держал. Ее молодое сердце, истосковавшееся по мужской ласке после смерти мужа, сжималось от сладкой тоски. Она видела, как играют мускулы на его спине, как свет пламени отражается в его глазах, цвета рейнского шторма. В голову лезли мысли, от которых щеки пылали жарче горна. «Ох, баба, опомнись, — шептала она себе, — не ровен час, он по всему князь, а ты… ты лесная знахарка». Но сердце не слушалось разума.

А Перун, будто не замечая ее смущенных взглядов, не думал останавливаться. Его ум, отточенный в военных походах и дворцовых интригах, теперь был обращен на мирный труд. Он выковал плуг с сошником из своего «чудо-железа», которому не страшны были ни камни, ни сплетенные корни. Приладил к нему колеса — диковинка, о которой здесь лишь слыхивали в сказках. Теперь даже малой Судислав, сынок Мокруши, мог управляться с пахотой.

А уж борона, сделанная руками Перуна, и вовсе вызвала в селе пересуды. Рыхлила землю так, словно ее касалась длань самого Даждьбога, суля невиданные урожаи.

Вместе с Судиславом они распахали все окрестные луга, что лежали в запустении, и засеяли пшеницей. Помогали и соседям — не за спасибо, а за долю в урожае или приплод скотины.

Потом в руках Перуна родилась пила — и пошла новая волна чудес. Расширили кузницу, выстроили новую, просторную овчарню для Мокруши. Теперь она могла оставлять в зиму больше овец, ибо косой из новой стали Перун выкашивал столько сена, что и пятеро здоровых мужиков не управились бы.

Не могла нарадоваться Мокруша на своего постояльца. И когда он, окрепнув окончательно, заговорил о том, чтобы перебраться жить к Сварославу в кузницу и не стеснять ее более, она воспротивилась с яростью медведицы.
— Да что ты, родимый! — всплеснула она руками. — Какой там кузница! Холодно, неуютно, есть некому сготовить. Тебе особый присмотр нужен, кормежка, чистота! А ну как лихоманка, не ровен час, одолеет? Глазом моргнуть не успеешь!

Перун, видавший виды воин, лишь улыбнулся ее материнской, а может, и не только материнской, заботе. Так и остался жить в ее опрятной избе. В селе уже и пацана ее, Судислава, в шутку да и всерьез, стали звать Перуничем. Может, зазря, а может, и нет.

Вскоре к кузнице потянулась вереница людей. Не было отбоя от заказчиков. Каждый хотел заполучить в хозяйство диковинный прочный инструмент, что сулил избавление от вечной нужды. Кто мог, платил серебром, кто не имел — сулил рассчитаться осенью зерном, молодой овцой, тулупом. Нашлись и такие, что, окинув могучее тело кузнеца оценивающим взглядом, предлагали в жены своих дочерей — дескать, и кузнец Сварослав вдов, и Перун браком не обзавелся, хоть и живет под одной кровей со знахаркой, но все ж неженат.

Нить Судьбы и Каменный Гроб

Ночь, последовавшая за уходом Перуна, была для Мокруши долгой и мучительной. Она не сомкнула глаз, прислушиваясь к каждому шороху за стенами избы, к каждому порыву ветра, надеясь различить в нем шаги или лай пса. Очаг потух, и холодное предутреннее беспокойство заползало в душу, леденило кровь. Где он? Где ее мальчик? В ушах стоял грохот страшной ночной грозы. Ей чудилось, что это не стихии бушуют, а сражается он, ее могучий постоялец, а она не может ничем помочь.

Первые лучи утренней зари, бледные и обманчивые, только начали окрашивать слюдяное окошко, когда скрипнула калитка. Сердце Мокруши екнуло, она рванулась к двери, уже готовясь увидеть израненного, но живого Перуна с Судиславом на плече.

Но на пороге стоял не он.

В проеме, заслоняя собой бледное небо, высилась знакомая фигура, не сулившая хорошего. Велеслав. Отец ее покойного мужа. Его длинная, спутанная борода, похожая на мох, тронулась сединой, а в глазах, глубоко посаженных под нависшими бровями, плясали злые огоньки — отсветы колдовских чар и старческой алчности. Он опирался на резной посох с набалдашником в виде головы волка — тотемного зверя Велеса.

— Чего не спишь, сноха? — просипел он, и его голос звучал как скрип сухого дерева. — Аль постояльца поджидаешь? Того, что зовется Перуном, чтоб его леший в болото уволок.

Мокруша отшатнулась, инстинктивно прижимая к груди руки.
— Велеслав… Что тебе нужно в такой час?
— Чаc? — старик усмехнулся, переступая порог без спроса. — Самый что ни на есть подходящий час. Час, когда темные силы властвуют, а светлые дремлют. Час для правых дел.

Он окинул взглядом чистую, уютную горницу, и этот взгляд был полон презрения ко всему этому женскому уюту, к прялке в углу, к горшкам с целебными травами.
— Дело простое. Отдай отару. Отара - не вдовье дело. Овцы — души предков, они под крылом Велеса ходят. А я — голос Велеса в этом роду. И в дом ко мне перебирайся. Место вдовы — у очага свекра. Я и сам еще не одряхлел, — он сделал неожиданно резкое движение и грубо ухватил ее за ляжку, — силы во мне, сноха, поболе, чем в том заезжем бродяге, что ты к себе приняла. Он сегодня здесь, а завтра след простынет. А я — родня.

Мокруша, сгорая от стыда и гнева, оттолкнула его сухую, костлявую руку.
— Убирай свою длань, старик! Стыд ты свой растерял по дорогам да по кабакам! У меня сын есть, Судислав, наследник отца своего. Все мужино имущество останется при нем, когда возмужает. Мне твой очаг и твои лапы не нужны!

Лицо Велеслава исказилось злобой. Он с силой ткнул посохом в глиняный пол у очага.
— Сын? Мальчишка, который по полю за овечками бегает? Он не мужчина! А ты — тень мужа! Тени не держат стадо! Стадо — духи предков, оно принадлежит Велесу! А я — Велеслав! Я его голос! И по праву крови оно — мое!

Мокруша выпрямилась. Гнев придал ей силы. Она схватила веретено — простое, выточенное из березы, но в ее руке оно вдруг обрело вес и значимость жезла.
— Сын Велемысла еще жив! — голос ее зазвучал низко и сильно, почти как колокол. — И пока он дышит, Велес не заберет то, что сам дал! Я — Мокруша! Я молюсь Великой Матери, и она сплела нити так, что стадо останется с сыном! А ты забыл, старик, — прошептала она, и в шепоте этом слышалась сталь, — что сам Велес — сын Мокоши? Ты молишься ее сыну, и пытаешься попирать ее силу!

Велеслав замер. На мгновение в его глазах мелькнула неуверенность, древний суеверный страх перед прядящей судьбы богиней. Но тут же его злоба взяла верх.
— Брешешь, ведьма! Заговоры свои тут раскидываешь! Да и жив ли твой Судислав — одному Велесу ведомо! Может, волки уже косточки его обглодали!

И в этот момент Мокрушу осенило. Слишком уж вовремя он появился. Слишком уж уверен в пропаже.
— Откуда ты знаешь, что Судислав не вернулся? — в ее голосе послышался ледяной ужас. — Это ты! Это ты его украл! Верни моего сына, старческий выкидыш! Верни! Думаешь, за вдову некому заступиться? Вернется Перун… он тебе покажет, где раки зимуют!

Имя воина, произнесенное с такой верой и яростью, стало последней каплей. Лицо Велеслава исказилось гримасой бешенства. Он резко занес свой посох и с силой обрушил его на голову женщины. Мокруша беззвучно ахнула и рухнула на пол, как подкошенный колос. Сознание поглотила тьма.

Велеслав, тяжело дыша, постоял над ней. Потом, проворно для своих лет, взвалил ее бесчувственное тело на плечо, вышел во двор и бросил в телегу, прикрыв дерюгой. Взял вожжи, и тронул лошадь в сторону темного, молчаливого леса.

Тем временем на лесной поляне, где ночью гремела гроза и лилась кровь, царило сосредоточенное спокойствие. Четверо друзей — трое в человеческом облике и один в обличье пса — совещались. Воздух еще пахнет озоном и свежей кровью.

— Следы ведут вдоль ручья, — сказал Бьярки, самый старший и молчаливый из братьев. Его лицо, обветренное и жесткое, как дубовая кора, было непроницаемо. — Отару гнали намеренно. Аккуратно, не пугая.

— И слишком уж аккуратно, — добавил Фроди, чья богатырская стать выдавала в нем лося даже в человечьем виде. — Как на показ. Приманка.

Перун, обмывшись в ледяной воде ручья, мрачно кивнул.
— Мысль верная. Не всем нравятся новшества. Не все рады тому, что пашня теснит лес. Это ловушка. На меня. На нас.

Тори, в облике пса, ткнулся носом ему в руку и коротко взвизгнул, подтверждая догадку.

— Ладно, — поднялся Перун, с силой стряхнув воду. — Раз так, играем по их правилам. Но на своих условиях. Тори, веди.

Братья молча кивнули. Не было нужды в лишних словах. Они были охотниками и воинами, понимали друг друга с полуслова.

Жернова Прогресса и Стальные Клинки

Стояла золотая осень. Воздух был прозрачен и свеж, а от реки, могучего Днепра, веяло влажной прохладой. Листва на деревьях пылала багрянцем и золотом, словно сами древесные духи надели свои лучшие наряды перед долгой зимней спячкой. Урожай был убран, амбары ломились от зерна, и в селе царило редкое для этих суровых краев чувство сытого довольства.

Именно в такое утро к Перуну, наблюдавшему с высокого речного обрыва за игрой порогов, подошел Кудряш, сельский старшина. Его лицо, испещренное морщинами, как вспаханная нива, было озабоченным, но в глазах светился интерес.

— Здравы будь, Перун, — начал он, почесывая свою густую, в проседь бороду. — Дай совет, коли не в тягость. Ты в землях дальних бывал, много диковинного повидал. Слыхали мы, будто на западе, у германцев или еще кого, есть мельницы хитрые. Не на конской тяге и не на бабьих руках, а силой самой воды зерно мелют. Правда ли это? Река наша, Велес-батюшка, силен, пороги шумят, силу свою попусту растрачивает. А зерна ныне… зерна собрали столько, что все наши бабы до самой весны на жерновах мозоли до кости сотрут. Высохнут, как щепки. Вы со Сварославом такого инструменту наковали, что пашни умножились и урожаи возросли. А теперь, гляди, и с помолом беда.

Перун обернулся. Усмешка тронула его губы, скрытые бородой. В глазах, цвета зимнего неба, мелькнула тень воспоминаний.
— Видал, Кудряш. Видал такие мельницы на Рейне и на Роне, в землях бургундов. Диковинное зрелище: колесо огромное, водой крутится, а жернова сами собой вертятся, без единой руки человеческой. Но я… я воин, а не мельник. Подскажу, что сам видел, да только вместе соображать нужно будет, с твоими плотниками да со Сварославом. Одному мне не снести.

— Оно и понятно, дело новое, — кивнул Кудряш. — Никто не упрекнет, коли с первого раза не заладится. Говори свои мысли, а уж руки у нас найдутся.

Они спустились к воде, к тому месту, где бурлящий поток, огибая порог, образовывал спокойную и глубокую заводь. Перун взял палку и начал чертить на влажном песке.
— Вот река. Здесь нужно построить запруду, плотину, чтобы воду направить не вширь, а в узкий проток. А в протоке поставить колесо — большое, с лопастями по кругу. Вода будет бить в лопасти, колесо — вращаться. А от колеса через ось движение на жернова передаваться будет.

Кудряш внимательно вглядывался в рисунок, кивая.
— Колесо… дерево мы найдем, дубов крепких полно в заповедной роще. Сколотить — тоже дело знакомое. А вот ось… — он нахмурился. — Ось-то, чтобы выдержала напор воды да вес жерновов каменных… Тут одно дерево, пусть и дубовое, не справится. Переломится, как щепка.

Перун задумался на мгновение, потом лицо его озарилось.
— Сделаем ось из цельного дубового бревна, отборного, без сучка. А Сварослав выкует железные полосы, и мы ту ось ими окрепим, обожмем, как обручами бочку. Будет крепко, будто из чистого железа, да только легче и дешевле.

Так и порешили. Вскоре все село было вовлечено в новую стройку. Мужики валили дубы и возводили плотину из камня и бревен, перекрыв часть русла. Женщины носили глину и воду. Сварослав в своей кузнице, раскалив докрасна железо, ковал широкие полосы и тяжелые кольца. Перун руководил, чертя планы на песке и показывая, как должны крепиться лопасти.

Когда огромное колесо было установлено на свою железо-дубовую ось, все село собралось на берегу на торжественный запуск. Колесо, подпертое клиньями, стояло неподвижно. По команде Кудряша клинья выбили. Вода хлынула на лопасти. Колесо дрогнуло, с скрипом провернулось на пол-оборота и замерло. Жернова не двинулись с места.

Народ зашумел, разочарованно загалдел. Но Перун не смутился. Он подошел, осмотрел место, где ось входила в механизм, и покачал головой.
— Слишком резко сила передается. Рывком. В Бургундии видел я: между колесом и жерновами ставят еще одни колеса, зубчатые, с зацепами. Малое — на оси водяного колеса, большое — на оси жернова. Они сцепляются, и сила воды передается плавнее, без удара.

Кудряш, воодушевленный новой идеей, тут же созвал лучших плотников. Из твердой, как кость, березы вырезали зубчатые шестерни. В местах их соединения, дабы дерево не истиралось, Сварослав вбил железные штыри.

При втором запуске колесо закрутилось ровно и мощно. Шестерни зацепились друг за друга, и верхний жернов, тяжеленный каменный круг, плавно пришел в движение. Вскоре из-под него тонкой струйкой полилась первая белая мука.

Ликованию не было предела. Кудряш подошел к самой плотине и, достав из-за пазухи глиняную чару, окропил воду густым травяным отваром.
— Да благословит тебя, Велес-батюшка, повелитель водных путей и всякого богатства подземного! — возгласил он. — Прими нашу работу! Теперь и тебе дело у нас нашлось, не только в лесу да в скоте. Пусть сила твоей реки станет силой нашего труда! А уж за подношением дело не станет!

И первые горсти душистой, еще теплой муки были торжественно принесены в жертву хозяину речных глубин.

Мокруша, хоть и радовалась общему достатку, не могла отогнать от сердца черную тень. Однажды вечером, когда Перун возвращался с мельницы, она встретила его на пороге с лицом, полным тревоги.
— Перунушка, — тихо сказала она, — сердце мое не на месте. Велеслав с сынами своими бежал, бросил все, но он не забудет обиды. Он зол, как раненый вепрь, и коварен, как лесная кикимора. Он будет мстить. Уж ты будь осмотрительным. Тебе и встретить его нечем, коли он с оружием придет, да еще и со спины. А он придет именно так, уж будь уверен.

Перун внимательно выслушал ее, его лицо стало суровым.
— Твои слова, Мокрушенька, не на ветер падают. — Он помолчал, глядя на пылающие угли в очаге. В его глазах вспыхнул знакомый огонь. Огонь не мирного кузнеца, а конунга-воина. — А почему бы нам… не начать делать оружие? Сталь наша добра, кузница налажена. Заказов на сохи да косы поубавилось, урожай убран. Зима на носу, мужики на охоту пойдут. И не только на зверя лесного, — добавил он многозначительно.