Пятое время года... Книга вторая

Герои второй книги

Аристовы

Княжна Гликерия Александровна Аристова, 1885 года рождения, в замужестве графиня Чернышева

Князь Петр Александрович, 1890 года рождения, родной брат Лики, обучается в Пажеском корпусе

Беклемишевы

Дом в Москве на Мясницкой, дом в СПб на Большой Морской, имение Аристово (родовое отца Лики) в Тверской губернии, имение Беклемишевка в Подмосковье

Князь Павел Дмитриевич, 1865 года рождения, дядя Лики, полковник Генерального штаба

Княжна Вера Дмитриевна, 1869 г.р., тетка, родная сестра матери

Князь Анатолий Владимирович Бобровский, 1866 года рождения, муж княжны Веры, флигель-адъютант

Чернышевы, близкие друзья и соседи Беклемишевых

Дом в Москве на Мясницкой, дом в Спб на Каменноостровском проспекте, подмосковное имение Чернышевка

Граф Сергей Романович, 1834 года рождения

Графиня Аполлинария Павловна, 1842 года рождения

Василий Сергеевич, 1869 года рождения

Варвара Сергеевна, 1872 года рождения, двое сыновей

Князь Николай Константинович Масальский, 1868 г.р. муж Вари, камергер, проживает в Санкт-Петербурге, на Английской набережной

Близнецы Петр и Феврония, 1877 года рождения

Дмитрий Сергеевич 1880 года рождения

Закревские, соседи Чернышевых по имению

Имение Сосновка, после пожара уцелел флигель

Николай Ильич, 1873 года рождения

Константин Ильич, 1876 года рождения, штабс-ротмистр Гвардейского запасного кавалерийского полка, полк стоит в Кречевицах

Аглая Ильинична, 1882 года рождения, замужем за Василием Чернышевым

Сын Стефан, 9 декабря 1903 г

Друзья, знакомые, часто появляющиеся второстепенные персонажи

Барон Андрей Петрович Велио, его супруга Мари Леблан, двое детей

Доктор Лев Михайлович Мартынов, земской врач, проживает в Малаховке

Игнат Петрович Найденов – управляющий в Аристово

Иван Кириллович Савельев – управляющий в Чернышевке

Андрей Петрович Манский – поверенный Беклемишевых и Аристовых

Протоиерей Михаил Певницкий – настоятель храма Николая Чудотворца на Мясницкой, приходского храма Аристовых, Чернышевых и Беклемишевых

Эпиграф, заставка

То пятое время года,

Только его славословь,

Дыши последней свободой,

Оттого, что это – любовь…

Анна Ахматова

Книга вторая

Время срезает цветы и травы1904–1914

Время срезает цветы и травы

У самого корня блестящей косой:

Лютик влюбленности, астру славы…

Но корни все целы – там, под землей.

Зинаида Гиппиус

Глава первая

январь 1904 года

1903 год, начавшийся для княжны Гликерии Аристовой столь радужно, закончился трагически – в новый 1904-й они с братом вступали совсем осиротевшими: по осени тяжело заболел и скончался князь Дмитрий Сергеевич Беклемишев, а в последних числах декабря отошла ко Господу и супруга его Дарья Ильинична. Еще на Рождество она стояла обедню вместе с Ликой и приехавшим на вакации Петром, а под самый Новый год они схоронили бабушку на Донском.

– Дядя, дядюшка, как же так? За что? – рыдала Лика, уткнувшись в обшлаг дядиного мундира. – Сначала papi, теперь mami, и вы с tantine уедете вскорости, Петруша в корпус воротится… Ежели б не условие, мы повенчались по осени, а теперь…

– Успокойся, mon coeur, не рви мне душу, Господь так управил. Матушка отца очень любила, вот и не вынесла разлуки. Им сейчас хорошо там, на Небесах, они на нас сверху смотрят и радуются. Не плачь, милая, напишем Дмитрию Сергеевичу, что твои обстоятельства изменились, выхлопочу я ему перевод в Кронштадт, летом, глядишь, и обвенчаетесь.

– Правда? – в огромных карих глазах девушки застыло недоверие. – Но как же? Неужто можно это? – она даже слегка отстранилась от Павла Дмитриевича.

– Нынче я твой опекун, а я еще прошлой зимою считал, что тянуть со свадьбой нечего. Коль скоро Сергей Романович благословение свое прислал, он бы и деньгами за сына поручился, да и ты не бесприданница. Остался бы Дмитрий Сергеевич в Кронштадте служить или в Гельсингфорсе в штурманском экипаже, хотя чухонцы, поди, не лучше хунхузов, – попытался он отвлечь племянницу от грустных мыслей.

– Ce que vous dite, oncle (что вы говорите, дядюшка (фр.)), в Гельсингфорсе как в Европе совсем. Дмитрий Сергеевич писал мне летом с практики. Они несколько дней стояли там и в город выходили, красивый город. Только лучше нашей Москвы нету, – вздохнула Лика, загрустив и о женихе, которого не было рядом в столь трудную и горестную для нее минуту, и о том, что теперь придется ей покинуть любимую Москву и переехать в столицу. И дядя, и tantine с князем Бобровским звали ее в Петербург, да княжна и сама понимала, что негоже юной девице на выданье оставаться в доме одной. Чернышевы так и не вернулись из имения, в московском их доме жил барон Велио с супругой и дочерью. На поминальный обед Андрей Петрович прибыл один, поскольку баронесса снова была в тягости. Он же и сказал, что телеграмму в Чернышевку о кончине Дарьи Ильиничны отправил, да погоды уж больно плохие, снегом все замело – не добраться со станции.

Будь Чернышевы в Москве, Лика, возможно, и уговорила бы oncle Paul оставить ее пока тут с графиней, приходившейся крестной покойной матери княжны, хотя бы до сороковин, а то и на более долгий срок. Теперь же предстояло ехать сразу после девятого дня – долее Павел Дмитриевич никак задерживаться не мог. Князь же Бобровский отбыл в столицу на другой день после похорон.

Уединившись в спальне, Лика попыталась дописать начатое давеча письмо к Мите, но только расплакалась и вконец испортила уже написанное. Она имела обыкновение писать молодому графу едва не ежедневно, да и от него письма приходили с завидным постоянством. Сейчас княжне очень не хватало его присутствия, но ободренная словами Павла Дмитриевича, она очень надеялась на скорую встречу. Так в мечтах об этом Лика и уснула, едва коснувшись головой подушки.

***

Мичман Чернышев, окончивший Морской корпус одним из первых по успеваемости, мог выбрать флот и корабль, на котором намеревался служить. Все предрекали ему блестящее будущее на Балтике или на Черном море, но Дмитрий Сергеевич решил иначе – его выбор пал на бронепалубный крейсер «Новик» под командованием капитана 2-го ранга Эссена. Этот легкий маневренный корабль был изготовлен в Германии и совсем недавно спущен на воду.

Из-за нездоровья старого князя Лика не могла присутствовать на выпуске жениха, и он испросил разрешение заехать в Москву проститься с родными и уже оттуда отправиться к месту службы.

Воспоминания о неделе, которую они провели вместе, согревали Митю в далеком Порт-Артуре, где ему суждено было служить – «Новик» входил в состав Тихоокеанской эскадры.

Опавшие листья золотым ковром устилают дорожки Нескучного сада. Дни стоят погожие и теплые, но вечерами от Москвы-реки уже тянет прохладой, и в быстро наступающих сумерках деревья кажутся серебристыми, словно сошедшими с иллюстраций к сказкам Гауфа.

Двое идут по аллее, шуршит под ногами листва, пахнет прелой землей и немного дымом – чуть в стороне жгут костры, закатное солнце окрашивает верхушки деревьев багрянцем, где-то впереди слышится плеск воды, удары весел, чей-то смех.

– А пойдемте к реке, – Лика заговорщически смотрит на мичмана, любуясь синим мундиром, золотом аксельбанта, втайне желая потрогать кортик, что висит у него на поясе. Ей хочется петь и кружиться, собирать горстями опавшие листья и бросать их в воздух, осыпая себя и идущего рядом мужчину золотым дождем.

– Поздно уже, Гликерия Александровна, я бабушке вашей обещался к ужину вас домой доставить, – Митя, улыбаясь, смотрит на девушку, ему явно не хочется расставаться, но он дал слово княгине.

– Мы все равно уже опоздали, Дмитрий Сергеевич, – лукавые глаза блестят, предлагая авантюру, – пойдемте, право, теплынь какая, словно бабье лето задержалось.

Глава вторая

Незадолго до Рождества 1903 года графиня Аглая Ильинична Чернышева счастливо разрешилась от бремени мальчиком – ее сын родился девятого декабря на празднование иконы Божией Матери «Нечаянная радость», на следующий день была память Стефана Сербского, в честь которого и нарекли младенца. Крестили малыша на дому, поскольку в крестные давно обещалась Ольга Валериановна Гогенфельзен, но она сама была на сносях, а потому не выезжала. Ее дочь Ирина увидела свет менее чем через неделю. Крестным Стефана стал Петр Чернышев, приехавший в Париж навестить брата.

Предполагалось, что после нового года Аглая и Василий поедут вместе с Петром в Италию, где, по словам последнего, климат для маленького ребенка куда как лучше, да и Фея могла бы помочь. Последним доводом в пользу переезда было желание Петра и Февронии не возвращаться пока в Россию.

– Понимаешь, братец, отец домой настойчиво зовет, а нам так хорошо тут – и климат теплый, и Фея успехи в пении делает, как и я в рисовании, – изрядно нагрузившись за обедом бренди, уговаривал Петр старшего брата принять его сторону. – Коль ты родителям отпишешь, что мы вместе, и присутствие наше здесь вам необходимо, согласятся они непременно.

– Странно ты рассуждаешь, Петруша, не понять мне тебя, право же, – Василий откинулся на спинку кресла и с некоторым укором посмотрел на подвыпившего младшего брата, – Великий Князь Павел Александрович хотел бы вернуться, да не может, и я не могу, а ты можешь, и – не возвращаешься. Право, теряюсь я, тебя слушая. Пение, рисование – это же не главное, главное – дом, Родина, матушка о прошлом годе болела, отец… – граф ненадолго замолчал. – Давеча письмо от Мити получил – старый князь Беклемишев преставился и княгиня при смерти. Никто не знает, когда Он призовет. Вон как графинюшка моя в одночасье осиротела, и даже на родные могилы поехать… – он встал и заходил по кабинету, ссутулившись и заложив руки за спину. – Нет, конечно, воля твоя, отпишу, коли скажешь, но вот, веришь ли – моя б воля, завтра был бы в Москве.

– Спасибо, братец, – Петр Сергеевич снова налил себе бренди, – потом поймешь когда-нибудь, впрочем, неважно сие, – он мотнул головой, словно пытаясь прогнать опьянение. – Никогда вы нас не понимали, ни ты, ни Роман. Я всегда себя чужим чувствовал – не взрослый, как вы и не маленький, как Митя, которого все вечно баловали, хотя и разница у нас всего в три года, только Фея меня и понимает, – одним глотком осушив бокал, Петр поднялся, нетвердо стоя на ногах, и пробормотав на ходу, – пойду отдыхать, устал нынче, – направился к двери. Василий подхватил брата под руку, иначе тот непременно упал бы, и, выведя в коридор, передал его в руки лакея, сам же вернулся в кабинет и, достав папиросу, прикурил и глубоко затянулся.

Странный какой-то разговор вышел, и эти неуместные обиды, – Василий был расстроен поведением Петра и гнал от себя нелепые мысли, которые приходили в голову, считая, что младший просто перебрал, а на трезвую голову все иначе будет.

Однако за завтраком Петр вдруг сказал, что уезжает и просил брата непременно отписать отцу, как договаривались.

– Вас же мы непременно ждем у нас в Мессине, как только станет возможным путешествие, – младший брат раскланялся со старшим и поцеловал руку невестки. – Фея будет очень рада познакомиться с племянником.

– Кажется мне, Петр Сергеевич какой-то странный, – промолвила Аглая, едва за деверем закрылась дверь, и посмотрела на мужа.

– Мне тоже показалось, – кивнул Василий, – будто сам не свой, нервный и словно скрывает что.

– Да-да, – кивнула графиня, – именно скрывает, проговориться боится.

– Не нравится мне это, Аленька, и в Италию ехать не хочу. Может, и к лучшему, что Петруша столь быстро нас покинул, дожидаться не стал. Теперь у нас есть выбор, – Чернышев улыбнулся жене и, поймав за руку, притянул Аглаю к себе на колени.

– А что он просил Сергею Романовичу отписать? – тихо спросила молодая женщина, положив голову на плечо мужа.

– Вечор беседовали, Петя пьян был до крайности, – Василий махнул рукой, словно не желая продолжать это разговор, но потом все-таки сказал, – возвращаться они не хотят, ни он, ни Фея. Считает, что тут лучше, а дома, дескать, все равно как чужой – ни старший, ни младший, – повторил граф слова брата. – Одна сестрица его понимает, никто более. Не нравится мне все это, напишу отцу как есть, – он снова махнул рукой, потом погладил плечи жены, – не волнуйся, родная, доктор сказал – тебе вредно волноваться.

– Да как не волноваться, не чужой, чай, – вздохнула Аглая. – Только вот знаешь, прав он. Сколько помню близнецов, они все время вдвоем. Вы с Романом обиняком как-то были, взрослые совсем, Варвару Сергеевну я и не помню даже, а Петр Сергеевич, он Коте нашему одногодок, кажется, но как приезжал в Сосновку, все с сестрицей. Как-то на именины Костины, в мае, папенька бал давал, братец тогда как раз из корпуса выпустился, а я маленькая была, с антресолей смотрела. От вас только близнецы и приехали, на бале Варламов Мишель Февронию Сергеевну пригласил, так Петр запретил ей и Михаила Ниловича так отчитал, что мне аж страшно стало, боялась – подерутся. Я тогда сразу и убежала с антресолей в комнаты.

– И правильно отчитал, неприятный тип это Мишель, – кивнул головой Василий, – я бы тоже запретил Фее, – граф улыбнулся, но мысли, бередившие его душу в ночи, снова всколыхнулись, вспомнилось, как Петруша всегда слишком рьяно отстаивал свое право на сестру, на общение с ней, прогулки и танцы. Случай, пришедший на память Аглае, еще раз убедил его в том, что отцу следует отписать все по правде, и даже, вероятно мысли озвучить, как это не неприятно.

Кормилицу маленькому Стефану Аглая нанимать категорически отказалась, потому конец 1903 года и начало следующего жили Чернышевы затворниками – никуда не ездили и почти никого не принимали. Вести из России до них доходили тоже не сразу, и о начале войны с Японией граф узнал только в середине февраля с письмом из дома. В нем же отец сообщал о кончине княгини Беклемишевой и о том, что на очередное прошение о возможности возвращения Василия с супругой в Россию отвечено отказом.

дети на начало 20 века

Дети на начало 20 века

даты даны по старому стилю

Ольга Велио – 27 июня 1902 года (воспитывается у тетки во Франции)

Кирилл Велио – 18 марта 1904 года (живет со старшими Чернышевыми в имении)

Чернышевы

Василий – Аглая

Стефан (Степан) – 9 декабря 1903 года

Ольга – 3 июля 1905 года

Дмитрий – Гликерия

Сергий – 9 марта 1906 года

Дарья – 20 марта 1908 года

Варвара – Николай (Масальские)

Александр – 22 августа 1897 года

Михаил – 15 ноября 1900 года

Феврония 1902+

Беклемишевы

Вера – Анатолий (Бобровские)

Пелагея (Полина) – 3 октября 1906 года

Глава третья

Вечером 26 января на флагманском корабле Тихоокеанской эскадры броненосце «Петропавловск», где держал свой флаг вице-адмирал Старк, проходило совещание, на котором обсуждали возможные мероприятия на случай нападения противника. При этом в войну особо никто не верил. Общие настроения выразил начальник морского штаба контр-адмирал Вильгельм Карлович Витгефт, прощаясь с командирами кораблей: «Войны не будет».

Эти слова были сказаны за полчаса до начала атаки японских кораблей…

Мичман Дмитрий Чернышев, отстояв вахту, прошел в кают-компанию «Новика», но ложиться не стал, решив дописать письмо домой. В четверть двенадцатого он вышел на палубу крейсера передать запечатанный конверт вахтенному матросу, чтобы утром письмо было отправлено на городскую почту. Ночь была темная, морозная, но видимость ясная. Море спокойное.

– Вашбродь, завтрева не выйдет, – отозвался матрос Гордеев в ответ на просьбу офицера, – велели никому корабль не покидать, готовиться к выходу.

– Да, знаю, но наши вроде еще на берегу, со шлюпботом приедут, можно с ним обратно передать, – растолковывая очевидное, кивнул Чернышев.

– Наши все на борту, недавно шампунька[1] привезла механика и доктора – последних, – ответил матрос, – вон оне еще в каюту не ушли.

– Что, Дмитрий Сергеевич, не спится? – окликнул мичмана судовой врач Лисицын, балагур и весельчак, один из основателей корабельного оркестра крейсера. – Ночь-то какая тихая, словно затаились все. Какое-то предчувствие у меня недоброе. В Морском собрании ужинал, даже чарку не пропустил, мало ли что.

– Бог с вами, Николай Васильевич, отчего недоброе? Завтра в море выйдем, приказ был по всей эскадре, вероятно, как третьего дня по фарватеру прогуляемся и вернемся, – Митя посмотрел вперед, но за громадами кораблей почти ничего не было видно, только иногда прожектор выхватывал борта стоящих рядом «Петропавловска» и «Боярина».

– И по мне что-то зловещее в воздухе витает, – к стоящим на палубе подошел штурманский офицер мичман Алекс Шейковский, – нынче Николай Оттович как с флагмана вернулся, все нервничает, адмирал Витгефт сказал, что не будет войны, а наш командир считает, что японцы вот-вот нападут, это раньше сообщали противнику «иду на вы», теперь перестали быть столь щепетильными.

Словно в ответ на слова мичмана где-то впереди раздались звуки выстрелов и взрывы, но понять, что именно происходит, из-за стоящих впереди больших кораблей не было никакой возможности. Тем не менее вахтенный начальник лейтенант Штер приказал сыграть отражение минной атаки, и офицеры с палубы разошлись по боевому расписанию.

«Неужели война? – подумал Митя, пытаясь что-то разглядеть в темноте море и прислушиваясь к усиливающейся канонаде. – Только бы не увечье, лучше уж сразу погибнуть», – пришла мысль, которую он тут же попытался отогнать, а потом и вовсе забыл, потому что думать о чем-то постороннем стало просто некогда. Поступил приказ стеньговой флаг поднять, развести пары в котлах и готовиться к выходу в море. Прогудела боцманская дудка, по палубе и трапам затопали сотни ног.

– Быстро за борт все огнеопасное, пиронафт, скипидар, спирт, бензин, – командовал вахтенный начальник барон Кнорринг, и матросы споро выполняли распоряжения лейтенанта.

– Шлюпка с правого борта, – раздалось во тьме, и вскоре на палубе крейсера появился флаг-офицер с «Петропавловска» Шмидт.

– Что, что там, Левушка, война? – окликнул мичмана Кнорринг.

– Война, Костя, сейчас сам увидишь, вам приказано сняться с якоря и преследовать японца. Как выходить будете, вся картина перед глазами предстанет. «Ретвизан», «Цесаревич», япошки словно знали наши диспозицию, – махнул рукой Шмидт.

– Да, Того[2] можно поздравить с успехом. Ничего, сейчас прогуляемся, может, накрутим им хвосты, – кивнул барон и, пожав руку мичману, пошел подгонять свою команду. – Шевелись, ребята, живее, живее, – послышался его зычный голос из темноты.

Сигнальщик передал с флагманского броненосца «"Новику" приготовиться к походу». И крейсер, пока не на всех парах, потому что успели развести только шесть котлов, поднял якорь и взял курс на Вейхавей – в той стороне были видны дымки кораблей японской эскадры. Поврежденные «Ретвизан» и «Цесаревич» медленно двигались к берегу, чтобы приткнуться к нему и не затонуть.

– О, еще один, – не удержался от восклицания Митя: чуть ближе к выходу на внешний рейд на отмели стоял с сильным креном крейсер «Паллада».

– И сухих доков нет, – откликнулся стоявший рядом мичман Бурачек, – надолго ремонт затянется.

– Вон с флагмана семафорят: «Джигиту» подойти к «Палладе» для оказания помощи», – разобрал Чернышев сигнал с «Петропавловска», – значит, повреждение сильное.

– Утром станет ясно, – пожал плечами Степан Павлович, – а мы быстрее пошли, видать, раскочегарились.

Четыре японских миноносца были видны в лучах боевого освещения эскадры, и «Новик» постарался выдать полный ход в двадцать пять узлов, старясь догнать противника, но более быстроходные японцы вскоре скрылись в темноте, и крейсер, завершив патрулирование, вернулся к эскадре за приказаниями.

– Смотрите, Дмитрий Сергеевич, три ракеты на Золотой Горе, – Бурачек протянул Чернышеву бинокль. – Россия официально вступила в войну.

– А мы тут с вами, Степан Павлович, полночи в игрушки игрались, – не удержался Митя.

Глава четвертая

В неделю Жен-Мироносиц в парижском доме Чернышевых намечалось небольшое суаре по случаю праздника и того, что Стефану только что сровнялось четыре месяца, и Василий Сергеевич решил представить сына публике. С самого утра Аглая была занята приготовлениями, и только ушла к себе покормить малыша и немного отдохнуть, как в дверь позвонили. Решив, что пришел очередной посыльный и, зная, что Василия Сергеевича еще нет дома, графиня уложила сына в колыбель и, накинув на плечи шаль, собралась выйти, чтобы дать распоряжения, как дверь отворилась, пропуская испуганную Мари:

– Madam de la comtesse, y a un homme un en uniforme, et une fille avec lui (графиня, там мужчина какой-то в мундире и девочка с ним (фр.)) – быстро заговорила та, – une petite fille, il vous demande (маленькая девочка, он вас спрашивает (фр.))

– Какая девочка? – удивленно спросила Аглая по-русски, забыв, что Мари русской речи почти не понимает, – quelle fille? (какая девочка (фр.)), – тут же поправилась графиня, – restez avec le bébé (посиди с малышом (фр.)), – кивнула горничной, открывая дверь. – Я сейчас.

В холле в самом деле были мужчина и ребенок, лиц которых Аля с высоты антресолей разглядеть не могла, но стоило ей спуститься на один пролет, как ноги сами понесли вниз чуть не бегом:

– Котя, Котенька, – графиня с разбегу повисла на шее брата, – родной мой, ты приехал, – быстро говорила она, вглядываясь в уставшее и какое-то посеревшее лицо Константина Закревского. – Кто это, что за ребенок, что случилось? – отстранившись от брата, Аля наклонилась к девочке, уткнувшейся в шинель ротмистра. Малышка повернула голову, и молодая женщина не смогла сдержать крик удивления. – Оля? Оленька? Как же это? – графиня начала раздевать крестницу, шепча ей на ухо ласковые слова, а потом снова обратилась к брату, и на этот раз голос ее был строгим и чужим. – Извольте, Константин Ильич, объясниться, как вы тут оказались, и почему Олюшка с вами? Где барон? Баронесса?

– Алюша, погоди с расспросами, дай в себя прийти, дороги страшные, прикажи лучше ванну, и девочку пусть спать уложат, после поговорим, – отдав слуге верхнюю одежду, Закревский обнял сестру, – устал я, милая, не чаял уже добраться, право, прикажи ванну и коньяку.

– Хорошо, Костя, – сердце графини сжалось от дурного предчувствия. – Василий Сергеевич скоро будет, проходи в гостиную, я сейчас распоряжусь.

Вернувшись через полчаса в гостиную, Аглая нашла брата дремлющим на диване. Видимо, тепло дома и выпитый коньяк разморили уставшего ротмистра, и он даже не нашел в себе силы дойти до ванны.

– Тимофей, – кликнула Аглая камердинера мужа, одного из немногих русских слуг в доме, – это мой брат, граф Закревский, проводи его в ванну. Вещи, – графиня указала на чемодан и портплед, – снеси в гостевую на первом этаже и мундир ротмистру почисти, боюсь, другого у него с собой нет. – Отдав распоряжения, она прошла на кухню приказать, чтобы поставили на ужине еще один прибор, и вернулась к себе.

Аля терялась в догадках, что могло случиться, и встретила пришедшего домой супруга едва не в слезах.

– Василий, беда у нас, чует мое сердце, беда, – едва Чернышев появился в детской, куда он всегда заходил первым делом поцеловать сына, сказала графиня, прижимаясь к мужу и ища утешения в его объятьях.

– Что, mon coeur, что случилось, Аленька? – Василий с готовностью обнял жену и принялся легонько поглаживать ее по спине и вздрагивающим плечам, – что с тобой, моя хорошая? Кто приехал-то? Вести дурные привезли?

– Костя, – тихо проговорила Аглая, – Костя и Оленька с ним.

– Quelle est cette Olenka (какая такая Оленька (фр.))? – граф пытался говорить шутливо, чтобы Аглая быстрее успокоилась, чувствуя, что приезд брата и этой неведомой ему Оленьки сильно тревожат супругу.

– Велио. Дочка Мари и Андрея Петровича, крестница моя, – только и смогла выговорить графиня и, не сдержавшись, заплакала, уткнувшись в сюртук мужа.

– С какой стати? – брови Василия недоуменно поползли вверх, – выкрал он ее что ли? Надо срочно в Москву телеграфировать, узнать, что там произошло.

– Не надо в Москву, граф, не трудитесь, я расскажу, – в проеме двери неожиданно возник Константин Ильич Закревский, – извините за вторжение, и, я думаю, сестрице лучше здесь обождать, пока мы поговорим.

– Хорошо, ротмистр, пройдемте в кабинет, – Чернышев поцеловал супругу, взглядом прося ее не волноваться, и вслед за Закревским покинул детскую.

Аглая опустилась в кресло и прикрыла глаза, пытаясь успокоиться и не накручивать себя прежде времени, но, не выдержав сидения в одиночестве, прошла в гостиную и приказала подать чаю.

Всю дорогу от Москвы до предместья Парижа ротмистр прокручивал в голове диалог с графом Чернышевым. Он намеревался отдать ребенка, выдвинуть свои условия и, урегулировав все, уйти. Остановиться предполагал в гостинице, к Чернышеву лишь наведаться и, вполне возможно, сначала одному. И лишь договорившись обо всем, привезти Олю. Только в пути он очень привязался к девочке, да и многое передумал, а то, с какой радостью Аля бросилась ему навстречу, вовсе смешало все планы, и теперь он положительно не знал, как начать разговор, потому сидел в предложенном ему графом кресле молча.

Василий Сергеевич тоже разговора не начинал, лишь терялся в догадках, что именно произошло в Москве, и отчего младший из братьев Закревских сидит сейчас тут перед ним, изрядно выпивши, имея сказать что-то важное, и при этом молчит.

Глава пятая

Сидя за столом в маленькой комнате скромной квартирки, которую он снимал в Старом городе Порт-Артура, мичман Чернышев писал письма домой. Писал, не имея надежды их отправить, понимая, что военная цензура не пропустит тех слов и мыслей, которые он излагал на бумаге, но не выговориться, не излить того, что его переполняло, молодой человек не мог, потому он писал что-то вроде дневников, лишь малую часть из которых потом отсылал домой.

В первые дни после начала войны – дни вынужденного бездействия, когда «Новик» находился на ремонте, это было единственным занятием, помогавшем пережить тот сумбур, который творился вокруг, не отчаяться и не спиться…

С 29 января японцы начали практически ежедневную бомбардировку Порт-Артура, а крепость мало чем могла противостоять – рельеф местности не позволял нанести сколько-нибудь возможный урон противнику. Правда, постепенно, стрельба по японцам была налажена, но на это ушло время, а в первые дни жертв было много, в том числе и среди мирного населения. Флотским офицерам тоже было запрещено без крайней необходимости покидать корабли – в городе было часто опаснее, чем на море. Но и корабли нести потери, порой из-за халатности и несогласованности действий морского и сухопутного начальства, да и самих флотских командиров. Так, на третий день войны на собственных минах подорвались транспорт «Енисей» и крейсер второго ранга «Боярин».

Минный транспорт «Енисей» ставил заграждение в Талиенванском заливе около города Дальнего, о чем не предупредили другие корабли эскадры, бывшие в тот момент в дозоре. По счастливой случайности ни один из них на поставленные мины не налетел, а вот самому «Енисею» повезло меньше: транспорт подошел фатально близко к своему заграждению, желая потопить всплывшую мину, и пошел ко дну. Из трехсот семнадцати членов экипажа погибло три офицера и девяносто два матроса, тридцать пять человек получили ранения и контузии. Когда грустное известие о «Енисее» было получено адмиралом Старком от инженера Сахарова, градоначальника и строителя Дальнего, к месту катастрофы отправился крейсер второго ранга «Боярин» с двумя миноносцами. Командиру крейсера был вручен секретный пакет с планом минного заграждения, который по непонятным причинам остался невскрытым, и «Боярин» тоже наскочил на мину и получил пробоину. При взрыве погибло пятеро кочегаров, и несколько человек контузило. Капитан крейсера, решив, что корабль скоро затонет, снял с него команду на пришедшие вместе с «Боярином» миноносцы и вернулся в Артур. Только крейсер тонуть не спешил. Даже после того, как в него были пущены мины, корабль продолжал держаться на плаву. Лишь разразившийся на следующий день тайфун силой ветра бросил несчастный крейсер на мины, и он утонул недалеко от Дальнего. Тайфун свирепствовал трое суток, словно вся природа тоже ополчилась на нашу крепость: ветер поднялся такой силы, что по улицам города невозможно было ходить.

Командира «Боярина» капитана второго ранга Сарычева отдали под суд, но, как сообщила всезнающая газета «Новый край», наказали не очень строго.

За ужином в морском собрании в тот же вечер офицеров «Боярина» подвергли обструкции – никто не пожелал ни сидеть с ними за одним столом, ни подать руки.

– Иногда становится обидно, что я офицер флота, – Чернышев не смог сдержать эмоций в разговоре с корабельным врачом Лисицыным, который зашел к нему на квартиру выпить адмиральскую чарку, – обидно, понимаешь, Николай Васильевич? Война еще только началась, а у нас уже столько потерь, да и в крепости что творится? Был вчера на Электрическом Утесе, на батареях блиндажи осыпаются, поручик Ильменев жаловался, что им не разрешают щиты на пушки ставить, чтобы орудийную прислугу от осколков защитить, а ему самому выговор в приказе объявили за то, что без шашки был во время боя – не по форме. Ерунда какая-то получается – их бы наградить за хорошую стрельбу, а ему выговор. Вероятно, я что-то в это жизни не понимаю.

– И не поймешь, Дмитрий Сергеевич, горячая твоя голова, – Лисицын вынул из кармана и выставил на стол принесенную четушку. – Просто служи исправно, чтобы не стыдно было перед Богом предстать, если что, а думать за нас начальство будет. – Из другого кармана докторской шинели появилась краюха хлеба. – Вот, разжился у баталера, а то твое сиятельство, поди, и не ел с утра, – с первого дня на «Новике» Николай Васильевич взял негласное шефство над «зеленым» мичманом и опекал его как старший брат.

Отложив письмо, Митя собрал на стол то немногое, что у него было, но пить с доктором отказался, хотелось сохранить голову ясной. Какое-то время говорили о ситуации в целом, о том, что сейчас стало очевидным для всех – ни крепость, ни флот к войне оказались не готовы, потому что все были уверены, что ее не будет. Мужчины еще долго спорили бы о том, морское или сухопутное начальство ведет себя стратегически правильно, но явившийся вестовой матрос положил конец всем праздным беседам – «Новик» покинул док, и команду срочно собирали на борт.

Правда, выйти в море представилось только дней через десять – флот ремонтировался, ожидал прибытия нового адмирала вместо смещенного после боя 27 января Старка, и по договоренности с сухопутным начальством, моряки занимались усилением обороноспособности крепости. С некоторых кораблей снимались орудия, которые и устанавливали на фортах. На долю «Новика» выпало построить батарею из пяти семидесятипятимиллиметровых пушек; ежедневно часть команды с офицером отправлялась на передовые позиции и строила форт. Это оказалось довольно сложной задачей для неспециалиста, тем более моряка, которому когда-то в корпусе дали легкий намек на фортификацию. Мичман Чернышев был спешно вызван по начальству и как единственный, учившийся в «сухопутном» училище и проходивший фортификационную практику, назначен старшим над производством работ по постройке форта, тем более что крепостной инженер Лилье только однажды и появился на батарее «Новика» – когда она была совершенно готова, и орудия установлены на собранных своими же средствами платформах. Инженер нашел, что все построено по правилам науки, только одна пушка почему-то оказалась в мертвом углу, так что ее пришлось перенести в другое место. Занятие это все-таки разнообразило жизнь, полную томительного ожидания и неизвестности.

Глава шестая

Лето того же 1904 года в Москве вышло жарким и удушливым. Еще с самого начала мая парило, и извозчики с водой едва не круглосуточно поливали мостовые, но это помогало на очень короткое время. Чернышевы с маленьким Кириллом Велио съехали в имение, только началась жара, а приехавший навестить родительские могилы князь Беклемишев, не вынеся и пары дней пребывания в совершенно одуряющей духоте, уехал в Крым, в так и не обжитый дом Юсуповых в Балаклаве.

Там все как раз вошло в пору цветения, и Павел Дмитриевич, гуляя вечерами по набережной, вдыхал пряные ароматы распускающихся деревьев и каких-то цветов (названия растений никогда не держались в его памяти) и думал о том, что пора бы уже и ему остепениться и выбрать дальнейший путь.

Прожив без малого сорок лет за отцовской спиной, он только и выучился, что служить, да и там не то чтобы особо преуспел – ни наград, ни званий, кроме как по выслуге лет, ни войны. Да, он был грамотен и исполнителен, потому и занимал немалые должности при дворе, но последнее время службою этой все более тяготился: отпуск и поездку в Крым намечал еще прошлым летом, но так и смог выкроить времени. В будущем году на Павла Фивейского сорок лет ему стукнет, и хоть погоны на плечах полковничьи, и в петлице и на шее – кресты, да только должность у него все равно адъютантская, собачья, пусть и при высочайшей особе. И посоветоваться не с кем, а решение надо принять сложное, поворотное, можно сказать.

Сидя на балконе вечерами или окунаясь по утрам в теплые волны Черного моря, Павел Дмитриевич чувствовал себя по-настоящему живым и полным сил и очень сетовал на то, что не смог взять с собой в Крым племянника Петю Аристова. У мальчика как раз в мае начались испытания, потом летние лагеря, а у самого полковника отпуск был только на два месяца, вот и получалось, что он как раз закончился к тому моменту, когда Петя смог бы куда-нибудь поехать. В письмах Сергею Романовичу Чернышеву князь договорился, что брат Лики по окончании практических занятий в конце июня приедет в Чернышевку погостить на месяц, а далее – будет видно.

Эти два месяца в Крыму в большой мере улучшили самочувствие Павла Дмитриевича, но не успокоили его душу – решение об отставке и переезде пока принято не было. Отсрочку он дал себе до окончания войны, в то же время прекрасно понимая, что это – лишь дань собственной нерешительности, не более: сам он на войну не собирался, а встретить ее окончание, будучи на службе или в отставке – большого значения не имело как для окружающих, так и для него лично…

Возвращаясь из Крыма, князь Беклемишев решил заехать на несколько дней в Москву, распорядиться относительно отцовского дома, который он вознамерился частично сдать внаем не из-за нехватки средств на его содержание, а затем лишь, чтобы жилые помещения не пришли в негодность. Отапливать столь огромное здание, когда там никто не жил, было слишком расточительно, но и не топить совсем было невозможно: отсыревали полы и стены, портились обои, появлялась затхлость и плесень. К тому же сейчас, когда страна воевала, вполне резонно было передать часть помещений пустующей усадьбы под госпиталь, с тем, чтобы разместить тут раненых и выздоравливающих офицеров, которым требовалось отдохнуть и прийти в себя после лечения перед новой отправкой на фронт.

В принципе, управляющий уже обо всем договорился, Павлу Дмитриеву требовалось лишь подписать нужные бумаги и дать указания, какие комнаты запереть, и что из мебели он непременно желал бы оставить на своей половине.

Все это было сделано довольно быстро, и уже на третий день по приезде князь покинул Первопрестольную.

Столица встретила серым утром и моросящим дождем. Полковник даже слегка поежился под тонким мундиром и пожалел, что не взял с собой плаща.

Выходя же следом за носильщиком из здания вокзала, он совершенно неожиданно встретил сестру Веру, одну, без сопровождения и в абсолютно растрепанных чувствах. Княгиня Бобровская шла, не разбирая дороги, и не останови ее Павел Дмитриевич, непременно угодила бы под авто или экипаж.

– Вера, Вера, постой, куда ты, – князь развернул молодую женщину к себе лицом, крепко держа ее за руку выше локтя, – успокойся, милая, пойдем, отвезу тебя.

Уже усевшись в крытый экипаж, Беклемишев взял холодные ладони сестры в свои, пытаясь ее одновременно согреть и успокоить, и лишь дома, приказав подать чаю и красного вина и насильно напоив Веру горячим, попытался выяснить, что случилось.

– Анатоль, – только и могла вымолвить княгиня и громко заплакала, спрятав лицо в ладонях.

– Что, что стряслось, родная? Ранен, при смерти? Что с ним? – Беклемишев опустился на колени около сестры и стал осторожно гладить ее по голове и вздрагивающим плечам.

– Нет, Павлуша, нет, – Вера подняла мокрое от слез лицо и посмотрела куда-то сквозь брата. – На фронт проводила. Жить без него не могу. – Она немного помолчала. – Не по силам ношу себе взяла. Не по силам, Павлуша.

– Отчего на фронт, chérie? – Павел Дмитриевич от удивления даже вскочил на ноги. – Анатолий Владимирович флигель-адъютант, желания бессмысленно рисковать собой за ним не водилось.

– Не знаю, братец, он не сказывал, только в два дня собрался и уехал, – княгиня достала платок и утерла лицо. Слезы еще дрожали на ресницах молодой женщины, но видно было, что она взяла себя в руки и переборола то состояние близкой истерики, в каком встретил ее Беклемишев на вокзале.

Глава седьмая

Над Порт-Артуром сгущались сумерки. Небо было в дымке облаков и пороховой гари, которая оседала везде, казалось, ею пропитаны и воздух, и вода. Лейтенант Дмитрий Чернышев сменился с дежурства и направился в свою квартиру в Старом городе, чтобы помыться, сменить белье и выспаться в нормальной постели, когда кровать не качается вместе с кораблем. Едва успев зайти в комнату и снять шинель, он услышал, как в дверь робко постучали.

– Лика, Гликерия Александровна, Господи, как вы… тут? – практически потеряв дар речи, Митя стоял в дверях, не в силах ни сделать шаг к невесте, ни отступить с порога, чтобы она могла войти.

Первой не выдержала княжна, она буквально повисла на шее Чернышева, неожиданно заплакав в голос, причитая и приговаривая, – Митя, Митенька, живой.

Одной рукой прижимая девушку к себе, лейтенант, наконец, вошел внутрь квартиры и захлопнул дверь. Потом уже крепче обнял Лику и стал гладить ее по растрепанным волосам и вздрагивающим худеньким плечикам, уговаривая не плакать.

Когда княжна успокоилась, Митя усадил ее на диван, продолжая держать за руку, и счастливо улыбаясь.

– Как вы меня нашли, mon coeur? Я же почти не бываю в городе. После сильной бомбежки недели две назад нам вообще запретили увольнительные. И сегодня с трудом отпросился помыться и одежду переменить, – Чернышев говорил быстро, словно все еще не очень веря в то, что сидящая рядом с ним девушка реальна, и боясь, что она исчезнет как виденье, а он не успеет всего узнать и рассказать. Конечно, это было нелепое предположение, княжна была абсолютно и совершенно живая, и он был несказанно рад видеть ее и говорить с ней, и в тоже время абсолютно не рад ее приезду. Не рад до такой степени, что готов был немедленно препроводить невесту на вокзал, усадить в поезд и наказать никуда не выходить до самой Москвы или Петербурга – в общем, до конечной станции, если бы не знал, что это совершенно невозможно: еще два дня назад сообщение по железной дороге с Порт-Артуром было окончательно прервано.

– Я с санитарным поездом, с Иверской общиной. Мы до Харбина доехали, а там, как распределять стали, я сюда попросилась, семь человек нас в Порт-Артур назначили. Остальных – кого куда: в госпитали, в санитарные поезда, в Мукден, кого-то в Харбине в резерве оставили. В Пушкинскую школу меня и еще двух сестриц определили, там как раз госпиталь новый размещают, филиал Сводного, – начала рассказывать Лика. А потом отчего-то притихла, опустила глаза и тихо проговорила, – вы совсем не рады тому, что я приехала?

– Рад, как не рад, что вы, как можно, – Митя осторожно приобнял невесту за плечи и подвинулся к ней почти вплотную. – И видеть я вас очень рад, и смелости вашей поражаюсь, но завтра же рапорт подам о женитьбе.

– Так скоро? Зачем? – Лике показалось по голосу, что граф был недоволен сложившейся ситуацией, – я не затем вовсе приехала. – Она обиженно поджала губы и постаралась вырваться из рук жениха.

– Глупенькая ты моя, – лейтенант крепче прижал к себе девушку, переходя на интимное «ты», – конечно не за тем, но война, – он ненадолго задумался. – Пойми, ma joie (радость моя (фр.)), – одинокая девица массу соблазнов представляет для, – Митя запнулся, не зная, как корректнее выразиться, – для тех, кто считает, что война все спишет. Я ничем вас защитить не могу, находясь на корабле, ничем, кроме своего имени. – Он замолчал, не желая открывать неискушенной молодой девице всего ужаса нахождения в осажденном городе, где люди порой становятся хуже зверей, идут по головам и трупам, и нет для них ничего святого. Замужество в такой ситуации тоже довольно слабая защита, но так он хотя бы будет иметь возможность участия в судьбе Лики. Вероятно, сможет устроить ее на плавучий госпиталь: у моряков все-таки с дисциплиной лучше, чем на берегу. Только сейчас он ей этого не скажет – не стоит пугать раньше времени.

– Хорошо, как скажете, Дмитрий Сергеевич, – волнение лейтенанта передалось и Лике. Княжна интуитивно чувствовала, что жених что-то не договаривает, и это что-то если и не страшное, то неприятное, и от этого становилось тяжело и неловко. Ей даже на миг подумалось, что прав был oncle Paul, и не стоило ехать, и она уже собиралась сказать об этом вслух, но Митя неожиданно улыбнулся, и все страхи рассеялись, на душе стало тепло и хорошо, и откуда-то возникла твердая уверенность, что все как-нибудь управится.

Потом пили чай с сухарями, которые Чернышев по случаю захватил на камбузе, намереваясь заночевать в городе, и Лика рассказывала, как боялась на переправе через Байкал, как волновалась, что ее оставят в Харбине за недостаточностью знаний и возраста, как искала уже здесь, в Порт-Артуре, Митю, а он в двух словах описал ей положение дел в городе и на флоте, особо в подробности не вдаваясь. О печальных событиях в Москве княжна тоже ничего не сообщила, равно как и об отъезде на фронт князя Бобровского.

Несколькими часами позже лейтенант проводил княжну в Пушкинскую школу, был всем там представлен в качестве ее жениха и отбыл на корабль, намереваясь тотчас же подать рапорт о женитьбе. Возрастной ценз Чернышева волновал мало – через две недели ему должно было исполниться двадцать четыре, разрешение на брак от Павла Дмитриевича тоже имелось, а вот реверса[1] однозначно не было. Он надеялся, что из-за военного времени в этом вопросе будет смягчение, потому что достать пять тысяч рублей в осажденном городе, где банк уже вторую неделю не выдает наличных денег за их отсутствием, было просто нереально.

За советом граф решил отправиться к своему прежнему командиру Николаю Оттовичу Эссену, ставшему флаг-офицером при новом адмирале Витгефте. В этой мысли лейтенанта утвердил и капитан Шульц, к которому Чернышев явился с рапортом в тот же вечер. Решено было поутру отправиться на «Севастополь», что лейтенант и собирался сделать, заодно заручившись запиской доктора Лисицына к Геннадию Николаевичу Петрову – главному врачу лазарета на «Монголии». В городе постоянно муссировались слухи о том, что эскадре должно в скором времени выйти в море и прорываться во Владивосток, потому и хотел лейтенант заранее договориться о возможности нахождения Лики на плавучем лазарете. При любой ситуации так будет лучше, думалось ему, но не всегда, как известно, происходит с нами то, что хотелось бы: человек предполагает, а Бог располагает…

Глава восьмая

Раскрыв за утренним чаем «Петербургские ведомости», князь Беклемишев был неприятно поражен, прочтя набранное мелким шрифтом сообщение: «7-го августа флот наш лишился “Новика” – лихого и славного, самого быстроходного из наших крейсеров, бывшего красой русского флота и грозой японцев... Ранено нижних чинов легко 14, тяжело 2, убито 2, ранен в голову лейтенант Штер, все время остававшийся на своем посту». Про других раненых или убитых офицеров не сообщалось, как непонятно было, где произошла трагедия, и куда направились спасшиеся члены экипажа. Заметка была написана очень размыто, словно, выдав необходимую часть информации, власти старательно хотели скрыть остальное. Оставалось надеяться, что зять хотя бы жив. О судьбе же племянницы и второго зятя Павел Дмитриевич пребывал в полном неведении, как и княгиня Вера Бобровская, уговорившая его после отъезда мужа перебраться в родительский особняк на Морской.

Дни неведения тянулись непозволительно долго, и лишь в первых числах сентября полковнику Беклемишеву под строжайшим секретом была показана копия телеграммы командира порта Николаевска контр-адмирала Русина, в которой сообщалось, что туда прибыл транспорт «Тунгуз» с командой «Новика». Среди членов экипажа числился и лейтенант Чернышев.

– Все, слава Богу, Верочка, далее они следуют водой в Хабаровск, а потом по железной дороге во Владивосток. К Филипповкам, надеюсь, граф в столице окажется, непременно позабочусь о том, чтобы Дмитрию Сергеевичу дали отпуск по личным обстоятельствам на две-три недели, а то, неровен час, к Сибирской флотилии прикомандируют. Отдохнет, в себя придет после всех боев, а далее перевод выхлопочу ему в Гельсингфорс, – радостно сообщил Павел Дмитриевич сестре. – Только вот из Порт-Артура нет никаких вестей, – вздохнул он. – Как там Лика?

– Анатолий Владимирович тоже давно не пишет, – загрустила и Вера.

– Ничего, дорогуша, ничего, даст Бог, все управится. Коль скоро в списках убитых его нет, значит, жив, а что не пишет, так война, не до писем, право. Не волнуйся раньше времени, – попытался успокоить княгиню полковник. – Анатоль человек разумный, зря под пули не полезет.

– Я понимаю, Павлуша, умом все понимаю, но сердце отчего-то не на месте, – тяжело вздохнула Вера Дмитриевна, – пойду прилягу.

– И верно, голубушка, отдохни, завтра, поди, снова в госпиталь чуть свет уйдешь? Поберегла бы себя, сестрица, – Беклемишев погладил княгиню Веру по вздрагивающей руке. – Брому выпей и приляг.

Молодая женщина поднялась с дивана и, кивнув брату, пошла в буфетную. Оттуда послышался скрип дверцы, звон склянки, а потом шаги Веры Дмитриевны удалились куда-то вглубь дома.

«Вот и славно, – подумал полковник, потянувшись за газетой, – отдохнет, успокоится, глядишь, нервничать перестанет. Что за глупость был этот их брак ненастоящий? Зачем вообще жениться, если вот так? А теперь маются оба. Не потому ли и Анатоль сбежал в армию, что не мог разобраться в себе и в своих отношениях с Верой? Как все это, однако, нелепо». – Беклемишев встал и, отбросив газету, прошел в отцовский кабинет, где долго курил в открытую форточку и периодически прикладывался к графину с бренди, стоявшему на столике. Заглянувший в кабинет двумя часами позже в поисках барина Прохор, обнаружил Павла Дмитриевича спящим на диване и беспокоить не решился, поэтому почта и газеты остались на столике в гостиной, и первыми их увидела Вера Дмитриевна. Серый конверт с казенной печатью, где чужим почерком было написано ее имя, сразу привлек внимание молодой женщины, но она некоторое время не решалась взять его в руки и смотрела на серый прямоугольник в таком в ужасе, будто увидела ядовитую змею…

На нелинованном и таком же сером, как конверт, листочке бумаги было написано: «С прискорбием сообщаем, что Ваш муж, полковник князь Бобровский, пропал без вести в битве на Шахэ сентября двадцать четвертого дня сего года. Уповаем на милость Божию. Командир Восточного отряда генерал Штакельберг.» Далее следовал витиеватый росчерк. Держа лист в руке, Вера смотрела на этот росчерк, расплывающийся у нее перед глазами, и видела, словно наяву, лицо мужа почему-то совершенно белое с закрытыми глазами. Она помотала головой, отгоняя видение, а потом не в силах совладать с собой, расплакалась в голос, громко причитая…

Прошла неделя, прежде чем Вера Дмитриевна смогла встать с постели и выйти в столовую к обеду. Она сильно осунулась и подурнела с лица и скорее была похожа на тень княгини Бобровской, чем на нее саму. Павел Дмитриевич пытался как-то подбодрить сестру, при этом изыскивая все возможности для поиска зятя – пропал без вести, еще не значит – убит, и это вселяло надежду. Занимался он попутно и делами второго своего зятя – Дмитрия Чернышева, причем, гораздо более успешно. Удалось выхлопотать ему отпуск по ранению с дальнейшим переводом на Балтику, о чем полковник Беклемишев и отправил Мите телеграмму во Владивосток. Предполагалось, что на основании этой телеграммы лейтенант сможет выправить литеру до Москвы или Петербурга.

Дни тянулись медленно, за окнами моросил, казалось, непрекращающийся дождь, начался ноябрь, но никаких известий ни из армии Куропаткина, ни из Владивостока не поступало. В особняке на Морской обстановка была гнетущей, поэтому князь Беклемишев все чаще засиживался в клубе допоздна, возвращаясь домой только переночевать, да справиться утром у сестры, как она себя чувствует. Он прекрасно понимал, что так долго продолжаться не может, Вера себя изведет окончательно, и если Анатоль, как надеялся Павел Дмитриевич, жив и вернется, встретить его будет некому. Совершенно отчаявшись, полковник решил отвезти сестру в Кронштадт, к духовнику. Княгиню это поездка несколько привела в чувство – еще на пути туда она ободрилась, а после долгой беседы с отцом Иоанном, казалось, окончательно воспряла духом: по возвращении домой нормально поужинала и даже поддерживала беседу за столом, а утром следующего дня отправилась в госпиталь. Павел Дмитриевич облегченно вздохнул и по дороге в Зимний зашел в храм и поставил рублевую свечу святителю Николаю – единственному святому, которого почитал лично.

Глава девятая

Письмо, адресованное князю Беклемишеву, было ответом на его запрос в Красный Крест о судьбе племянницы. Никаких сведений, кроме того, что Порт-Артур капитулировал, и весь медперсонал будет вывезен в Россию, оно не содержало. Там даже не было указано, есть ли Лика в списках, поскольку она была не крестовой сестрой, да и фамилию сменила по браку, а все списки составлялись наспех ввиду военного времени и нехватки кадров. Оставалось только ждать и надеяться.

Метельный январь подошел к концу, волнения в столице несколько утихли, хотя в газетах периодически писали про какие-то выборные комитеты от рабочих и про забастовку в аптекарском магазине Феррейна, но в целом, казалось, что жизнь возвращается в свою колею. Князь Беклемишев собрался было съездить в Москву по отложенным из-за волнений на Николаевской чугунке делам, да и несколько оправившийся после ранения Митя намеревался отправиться с ним, чтобы навести справки о родителях, от которых давно не было вестей. И вскоре им обоим пришлось посетить Первопрестольную – совсем по иному поводу.

Просматривая пятого февраля утром газеты, полковник едва не поперхнулся кофе.

– Сергея Александровича убили, – выдохнул он, резко отставив чашку и потрясая газетным листом. – А они пишут так, словно это радостное событие. Ты только послушай, Дмитрий Сергеевич! Или на, сам прочти, мне невмоготу.

Митя взял «Петербургский листок» и сразу увидев набранный корпусом заголовок «Вести из Москвы» от четвертого февраля. «Сегодня в начале четвертого часа в Кремле у Никольских ворот убит Великий Князь Сергей Александрович бомбою, брошенной в экипаж. Тело Великого Князя разорвано на части. Кучер от ран вскоре умер. Убийца был в поддевке. Пока задержано трое», – было напечатано в заметке. Лейтенант сначала не понял пыла князя Беклемишева, пока не увидел более развернутый текст, где говорилось, что нападавшим был «стройный молодой человек с интеллигентным лицом», сказавший «берите меня, я не убегу, свое дело сделал», и весь тон заметки словно бы оправдывал убийцу.

– Я в Зимний, – поднялся Павел Дмитриевич, – надо узнать, что с похоронами.

Вернулся полковник ближе к вечеру, и еще через час вместе с зятем выехал в Москву в свите петербургского генерал-губернатора Дмитрия Федоровича Трепова.

– Государю настоятельно отсоветовали присутствовать на похоронах в целях безопасности, – Беклемишев откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. – В Петербург тело тоже не повезут, впрочем, насколько я понял из газет и телеграмм, везти там и нечего. Убийца – некто Каляев, из эсеров. Они же летом прошлого года убили Плеве, ты тогда в Артуре был, до вас эти новости, думаю, не дошли.

– Да, ничего подобного слышать не приходилось, – кивнул Чернышев. – На войне, как и в корпусе, политикой некогда было интересоваться.

– Вот и правильно, – полковник похлопал зятя по руке, – политика – дело гиблое. Особенно у нас, в России. – Он вздохнул, посмотрел в окно и, позвав проводника, попросил два стакана чаю. Разомлев от горячего, Митя быстро уснул, а полковник еще долго мерил шагами коридор, дважды выходил курить и прилег только под утро.

Москва встретила серым февральским небом и слякотью. Сыпал мокрый снежок, забиравший под воротники шинелей, было промозгло и сыро, но в воздухе отчетливо пахло весной.

Остановились на Мясницкой у Чернышевых, где были радостно встречены дворецким Тихоном, сообщившим, что барин и барыня с барчуком в имении и на Москву не собираются.

– А оно и к лучшему, батюшка-барин, – Тихон принял шинели у приехавших, – у нас тут такие страсти творятся, что не дай Бог. Сейчас велю протопить наверху, мы из экономии только на первом этаже топим, – он растерянно мялся в дверях, словно не зная, что сделать сначала – повесить мокрые шинели, распорядиться о завтраке для господ или идти топить печи.

– А внизу гостевая теплая? – Митя вывел старика из задумчивости.

– Протоплена, Митрий Сергеевич, а то как же, – поклонился Тихон.

– Вот и славно, мы пока там обоснуемся, а ты, голубчик, распорядись с ванной и завтраком, а комнаты наверху к вечеру приготовишь, – решил лейтенант разом все проблемы старого слуги и повел свойственника по анфиладе в угловую комнату. Обычно там останавливалась тетушка Прасковья, незамужняя сестра Аполлинарии Павловны, страдавшая подагрой и оттого с трудом поднимавшаяся по лестницам. Тетушка умерла лет пять назад, а не навещала родных в Москве и того более, но комнату ее не занимали, считая гостевой.

Отпевали Великого князя только десятого февраля. В Алексеевском храме Чудова монастыря было людно, а когда знаменитый московский протоирей Иоанн Восторгов произнес: «Выстрел за выстрелом, взрыв за взрывом, кровь за кровью и убийство за убийством на Русской Земле. И вот пролилась кровь, благородная кровь ближайшего Сродника Государева. Не в честном бою, не пред лицом открытого ополчившегося врага, а от злодея, из-за угла поджидавшего жертву… Государство в опасности, люди гибнут на войне и внутри страны, презренное и гнусное убийство вышло из темных углов и нагло показывается на улицах, а сыны народа, почитаемые его мыслящею частью, как будто ничего не случилось, твердят и твердят о своих мечтательных и заморских идеалах, своими писаниями плодят и плодят недовольство в стране вместо успокоения, несут разделения, раздоры вместо мира и согласия… – и призвал всех, – люди русские! Одумаемся! Суд при дверях. Господь близ. Жертвы кровавые перед нами. Поминая молитвою эту новую и страшную жертву – убиенного Великого Князя Сергея Александровича, восплачем о нем, восплачем о растерзанном сердце Царя, о несчастной терзаемой России, восплачем и о себе самих!»[1], по храму пронесся вздох, и многие заплакали в голос. Дмитрий Чернышев почувствовал, что и у него глаза увлажнились, хоть он и не считал себя сентиментальным.