Пышечная "Сладкий грех", или Развод счастью не помеха!

Глава 1. В которой меня официально объявляют обузой, а моё прошлое превращается в пыль вместе с бракоразводными документами

Если бы мне пять лет назад сказали, что свой двадцать пятый день рождения я буду встречать не с семьёй за огромным пирогом, а в здании суда по семейным делам, пока мой муж старательно пытается доказать всему миру, что я – непотребное ничего не стоящее существо, я бы, наверное, расхохоталась. А потом доела бы очередной пирог. Но сейчас смеяться не хотелось. Хотелось, чтобы этот кошмар поскорее закончился, а ещё – незаметно стянуть со скульптурной фигуры амура, украшавшей спинку моего стула, хотя бы один мраморный листок фиговый, чтобы прикрыть им своё дрожащее под просторным платьем пузцо. Оно предательски подрагивало в такт учащённому сердцебиению, словно отдельное испуганное существо.

Зал заседаний пах стариной, влажным деревом и дорогими духами новой фаворитки моего в скором времени бывшего мужа, герцога Альдо фон Хартенштайна. Она сидела на первом ряду, позади него, и этот сладковатый, удушающий аромат её духов «Бедовая ночь» плыл ко мне через весь зал, смешиваясь с запахом моей собственной паники и пота. Я старалась не смотреть в её сторону. Смотреть было нечего – идеальный профиль, идеальная шляпка, идеальные перчатки без единой морщинки. Совершенство, выточенное из льда и денег. Совсем не то грузное, растёкшееся тело, что сидело на скамье ответчика. Вернее, ответчицы.

Судья, сухопарый мужчина с лицом, выражавшим глубочайшую скуку и лёгкое отвращение ко всему происходящему, монотонно зачитывал пункты обвинения. Вернее, не обвинения, а основания для расторжения брака. Мой муж, Альдо, сидел напротив, прямой и надменный, как всегда. Его тёмные волосы, тронутые изящной сединой у висков, были безупречно уложены, а мундир при всех регалиях сидел на нём так, будто был выточен из гранита, а не сшит из сукна. Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлён куда-то в пространство над моей головой, будто я была пустым местом, досадной помехой, которую вот-вот уберут с пути.

— Итак, — голос судьи прозвучал громче, привлекая внимание, — пункт седьмой. Супруга, ответчица Амалия фон Хартенштайн, ввиду систематического пренебрежения своим внешним видом, приведшего к полной утрате привлекательности и, как следствие, к невозможности исполнения супружеских обязанностей в эстетическом и физическом плане…

Я чувствовала, как по щекам у меня растекается жар. Пренебрежение? Я? Та, кто последние десять лет жизни положил на то, чтобы быть идеальной герцогиней, матерью, хозяйкой? Я рожала ему пятерых детей. Пятерых! И после каждого родового акта мироздания, после каждого раза, когда моё тело разрывалось на части, чтобы подарить жизнь его наследникам, я сражалась с килограммами, с растяжками, с бессонными ночами. Я делала это. А он в это время… Он в это время, видимо, подсчитывал, насколько я «утратила привлекательность».

— …является, по мнению истца, обузой, подрывающей его репутацию в высшем свете, — продолжал судья, и в зале кто-то сдержанно кашлянул.

И вот настал звёздный час моего мужа. Он поднялся с места, кивнул судье и повернулся ко мне. В его руках была папка. Толстая, кожаная, с гербом. Та самая, что обычно лежала на его столе в кабинете. Я думала, там государственные тайны или планы по завоеванию маленьких, но гордых соседних княжеств. Ан нет.

— Разрешите предъявить вещественные доказательства, ваша честь, — его голос, низкий и бархатный, тот самый, от которого у меня когда-то подкашивались ноги, теперь звучал как скрежет железа по стеклу.

Судья кивнул с видом человека, который готов терпеть эту вульгарную процедуру исключительно ради скорейшего завершения рабочего дня.

Альдо щёлкнул замком папки и извлёк первый лист. Это был рисунок. На нём была изображена я. Я лет десять назад. Стройная, с осиной талией, с длинными светлыми волосами и глупой беззаботной улыбкой. Я стояла на фоне нашего поместья.

— Портрет моей супруги, — он сделал паузу, — бывшей супруги. Художник Жан-Пьер Люсьен. Написан вскоре после нашей свадьбы.

Потом он достал фотографию. Современную. Меня запечатлели в прошлом месяце на балу в честь дня рождения короля. Я ела эклер. Не от жадности, просто мне было неловко стоять одной, а все знакомые дамы как-то быстро рассосались, едва я приблизилась. На фото я была пухлой, щёки залиты румянцем, платье, которое я сама перешивала из старого, сидело не идеально, обтягивая всё то, что уже не должно было быть обтянуто. Рядом со мной стоял какой-то старый граф и смотрел на меня с недоумением.

Альдо молча положил фотографию рядом с рисунком. Эффект был достигнут. Тихий вздох сочувствия (или презрения?) пронёсся по залу. Я сжала кулаки под столом, впиваясь ногтями в ладони. Боль помогала не заплакать.

— Дальше — больше, — без тени иронии произнёс он и извлёк ещё несколько бумаг. — Заключение придворного медика. Ожирение второй степени, одышка, повышенное давление. Рекомендация — диета и физические нагрузки, которым госпожа фон Хартенштайн, судя по всему, следовала с точностью до наоборот.

Приглашаю вас в наш сладкий, тягучий и пропитанный ароматом волшебства литмо "Счастье по рецепту". Незабываемые истории прямиком с кухни, уже ждут вас!
https://litnet.com/shrt/i0Jw

1.2

Он клал на стол одну бумагу за другой. Счёт от кондитерской, где я заказывала торты на детские праздники (и себе, да, себе, чёрт побери, иногда нужно было хотя бы сладким заесть одиночество). Рапорт служанки о том, что я проносила в спальню плюшки. Показания портного о том, что с каждым годом я требую всё больше ткани. Это был настоящий парад унижений. Каждый документ был маленьким, аккуратно отточенным кинжалом. И каждый попадал точно в цель.

Я уже почти смирилась, уже почти ощутила тотальную пустоту, готовая просто кивнуть и согласиться со всем, лишь бы это закончилось. Но тут Альдо изрёк самое главное.

— В связи с вышеперечисленным, а также учитывая полную утрату супружеских чувств, я прошу расторгнуть наш брак и определить порядок содержания наших общих детей, — он сделал паузу и посмотрел на меня наконец-то. Прямо в глаза. Его взгляд был холодным и абсолютно пустым. — Дети, — он обернулся и кивнул в сторону первого ряда, — выразили твёрдое желание остаться со мной. И, разумеется, с их новой матерью, леди Ингрид.

Дверь в зал приоткрылась, и вошли они. Мои птенцы. Мои пятеро. От десятилетней Алины до двухлетнего Тома. Они выстроились в ряд рядом с отцом и его холодной статуей. Все одетые с иголочки, причёсанные, с абсолютно одинаковыми, не по-детски серьёзными лицами.

Сердце у меня упало куда-то в ботинки и забилось там, как пойманная птица. Дети… Мои дети… Они же не могут…

— Дети, — судья обратился к ним, и его голос смягчился на полтона, — подтверждаете ли вы желание проживать с отцом?

Старшая, Алина, сделала шаг вперёд. Её красивое личико, точная копия отцовского, исказилось гримаской брезгливости, когда она посмотрела на меня.

— Да, ваша честь. Мама… она стала толстой и некрасивой. С ней стыдно появляться в обществе. Она вечно пахнет то пирогами, то детской присыпкой. У папы и леди Ингрид всё красиво и правильно.

За ней шагнул девятилетний Марк.

— Она заставляла меня доедать кашу. А леди Ингрид говорит, что не надо есть, если не хочется. И у неё есть собственный зоопарк с единорогом.

Семилетняя Лиза, моя тихоня, мямлила, глядя в пол:

— Мама всё время уставшая… и читает нам сказки тихим голосом, иногда засыпает… а леди Ингрид обещала нам театр марионеток из Арабеллы и личного сказочника…

Семилетний Йохан, её брат близнец, просто сказал:

— У папы больше игрушек.

И последним, глядя на меня своими огромными синими глазами, протрубил младший, Том:

— А новая мама пахнет конфетками! А ты пахнешь луком!

Это был последний гвоздь в крышку моего гроба. Последний, детский, самый отборный, забитый с искренней, не наигранной детской жестокостью. Мир поплыл перед глазами. Зал, лица, позолота на потолке – всё смешалось в одно цветовое пятно. Я услышала, как судья что-то говорит, стучит молотком. Что-то про «брак расторгнут», про «дети остаются с отцом», про «право на официальное посещение» – свидания? Свидания с собственными детьми?

Потом я услышала голос Альдо, обращённый уже ко мне, тихий, чтобы не слышали другие:

— Ты ничего не заслуживаешь. Но из великодушия я оставляю тебе то, что и так никто не покупает. Ту самую старую коморку на Пряничном переулке. Помнишь? Ты всегда говорила, что в ней есть душа. Вот и оставайся там со своей душой. И со своим телом.

Он развернулся и ушёл. За ним потянулась его новая семья. Мои дети, даже не взглянув на меня, пошли за ним, увлечённые рассказом леди Ингрид о том, какие кексики их ждут в карете. Кексики. Не мои луковые пироги с мясом, которые Том так уплетал за обе щёки.

Я не знаю, сколько я просидела так, в оцепенении, пока ко мне не подошёл судебный пристав, вежливый и безразличный.

— Госпожа… э-э-э… мэм? Вам нужно освободить помещение. Заседание окончено.

Я кивнула, с трудом поднялась. Ноги не слушались. Я собрала свою старую бархатную сумочку – подарок Альдо на нашу первую годовщину – и побрела к выходу.

Город встретил меня унылым дождём. Он барабанил по моим плечам, по моей голове, не покрытой шляпкой, по моему лицу, смешиваясь наконец с теми слезами, которые я не могла сдержать. Я шла, не разбирая дороги. Люди обходили меня стороной – заплаканная, растрёпанная пухлая дама в некогда богатом, а теперь промокшем насквозь платье. Картина, достойная кисти какого-нибудь мастера печального жанра.

Коморка на Пряничном переулке. Я стояла перед ней. Он назвал это коморкой. Это было здание. Вернее, его жалкие останки. Трёхэтажный особняк, когда-то, ещё до моего замужества, самый модный ресторан в городе – «Сахарный Феникс». Мы с Альдо бывали здесь на первых свиданиях. Он тогда говорил, что лишь самое лучшее достойно его будущей герцогини. Потом мода прошла, ресторан закрылся, здание выкупил какой-то девелопер, потом обанкротился, и оно в итоге отошло Альдо за долги. Он вёл тут какие-то складские дела, а потом и вовсе забросил.

Теперь это была развалюха. Кривая, в прямом смысле слова – фасад покосился, окна первого этажа были заколочены гнилыми досками, на дверях висел ржавый амбарный замок, который, кажется, сдался бы и от сильного ветра. С крыши свисали остатки вывески, я с трудом разобрала буквы «…ухарный Фени…». Идиотическая постройка. Нелепая. Никому не нужная. Прямо как я.

Глава 2. В которой пыль прошлого смешивается с дешёвым вином, а отчаяние приводит к дыре в потолке иного мира.

Тот первый вечер в моём новом, «шикарном» имении я решила провести с достоинством. А именно – напиться в стельку. До состояния, когда либо перестаёшь чувствовать боль, либо начинаешь чувствовать всё и сразу, но уже как-то отстранённо, будто смотришь плохую пьесу про свою собственную жизнь.

Достоинства, надо сказать, в моём новом жилище было немного. Если не считать достоинством тот факт, что крыша кое-как, но всё же не протекала ровно над тем углом, где я соорудила себе «спальню» из старого дивана с провалившимися пружинами и полуистлевшего балдахина, когда-то украшавшего, видимо, одно из зеркал. Я отряхнула его, подняв такие клубы пыли, что можно было подумать, будто я пытаюсь вызвать песчаного джинна. Джинн, впрочем, не явился. Явилось лишь лёгкое удушье и чихание, от которого заскрипели стропила.

Мои пожитки, великодушно возвращённые мне Альдо, умещались в один-единственный сундук. Не тот резной, с перламутром, что стоял у нас в спальне, а простой, солдатский, видавший виды. Я открыла его без особой надежды. Там лежало несколько платьев, которые уже не сидели на мне, детские рисунки (о, жестокость!), пара книг с романтическими балладами, от которых теперь тошнило, и на самом дне – та самая книга.

Она была толстой, кожаный переплёт потрескался от времени и пошёл волнами, будто её кто-то случайно топили, а потом сушили у огня. Металлическая застёжка давно проржавела и не запиралась. Книга не имела названия на обложке, а внутри страницы были исписаны выцветшими чернилами на странном, полузабытом наречии, которое я с трудом понимала. Это был наследие моей пра-пра-прабабки, знаменитой, по семейным преданиям, ведьмы. В роду уж лет триста как колдовством не баловались, предпочитая политические интриги и накопление капитала. Книгу эту все давно забыли, а я когда-то, в юности, тайком от всех листала её, жадно впитывая сказки о заклятьях и превращениях. Потом жизнь понесла меня вскачь по светским раутам и рождению наследников, и я про неё позабыла.

Теперь же она лежала у меня на коленях, тяжёлая, как булыжник, и такая же бесполезная. Я потянулась за бутылкой. Вино было красное, кислое и дешёвое – я купила его по дороге в единственной лавке, что работала так поздно. Оно прекрасно гармонировало с общим настроением разрухи и безнадёги. Я налила полный гранёный стакан – посуда из того же сундука, чудом уцелевшая – и выпила залпом. Пахло окислённым металлом и тоской.

— Ну что, великое наследие, — хрипло проговорила я, обращаясь к книге. — Может, превратишь меня в стройную нимфу? Или наложишь порчу на моего бывшего, чтобы у него отвалилось всё, что он так ценит в своём новом браке? Нет? Ни на что не способна? Как и я.

Я швырнула книгу на пол. Она упала раскрытой на какой-то пожелтевшей странице, испещрённой странными символами и схематичными рисунками. Я налила ещё вина. Горечь отступала, уступая место приятной тяжести в конечностях и лёгкому головокружению. Мир начал терять свои чёткие, болезненные очертания.

Я подползла к книге на карачках. Пыль щекотала нос. Текст на странице был почти нечитаем, но один рисунок я разглядела – некое существо, похожее на кота с крыльями летучей мыши, сидело на плече у женщины и что-то шептало ей на ухо. Подпись гласила: «Заклятье призыва верного спутника, ведающего ответы и дающего совет в час нужды».

Фамильяра. Вот чего мне не хватало! Верного друга, понимающего во… в чём? В чём я вообще что-то понимала? В пирогах? В пелёнках? В том, как незаметно сжевать полкаравая, пока никто не видит? Великий эксперт!

Истерический смех снова подкатил к горлу. Вот это план! Я, Амалия-развалюха, вызову себе магического помощника! Пусть он поможет мне… например, доесть эту бутылку!

Пьяная бравада – страшная сила. Я допила стакан, плюхнулась на пол рядом с книгой и тыкала пальцем в непонятные слова.

— Ладно, бабка, не подведи. Дай мне того, кто разбирается… — я икнула, — кто разбирается в том, как снова стать счастливой. Или хотя бы как заткнуть эту дыру в потолке, с неё дует.

Нужны были какие-то компоненты. Свеча – нашлась в сундуке, наполовину оплавленная, пахнущая ладаном. Круг из чего-то – я обвела себя на полу пальцем, прочертив борозду в пыли. Символы – нарисовала их тем же пальцем, плюнула для верности, как показано на схеме. Кажется, там была слюна, а может, кровь. Но резать себя было лень, да и страшно.

Я принялась бормотать слова заклинания, коверкая древние слова, спотыкаясь на сложных звукосочетаниях. Язык заплетался, голова кружилась, а в горле стоял комок от слёз и винных паров. Это было не колдовство. Это был полный, абсолютный бред отчаявшейся пьяной женщины.

Я закончила, плюхнулась на спину и захохотала, глядя на почерневший потолок, где угадывались очертания бывшей росписи – ну конечно, там тоже был этот идиотский феникс.

— Ну что, лети ко мне, советник! Призываю тебя, эксперта по несчастным женским долям!

Ничего не произошло. Тишину нарушало лишь потрескивание свечи. Я закрыла глаза, чувствуя, как меня накрывает волна пьяного уныния. Проваливаюсь в пустоту. Глупый, жалкий порыв. Колдовство? Какое колдовство? Я не могу даже похудеть, а ты решила законы мироздания обмануть.

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

18+ Битва шефов, или Чьё место на кухне?

Екатерина Тимошина

https://litnet.com/shrt/OPTB

2.2

Я уже почти провалилась в объятия тяжёлого, винного сна, как вдруг почувствовала странную вибрацию. Она началась где-то глубоко под домом, едва уловимым толчком, от которого дрогнули половицы. Потом ещё один, сильнее. Словно по каменным сводам подполья пронёсся глухой стон. Дребезжали стёкла в окнах, зазвенел хрусталь на люстре, закачались тени на стенах, став вдруг живыми и угрожающими.

Воздух в спальне затрепетал, загудел, будто наполнился роем невидимых, размером с кулак, пчёл. От этого низкого, пронизывающего кости гудения заложило уши. Пламя единственной свечи на прикроватном столике метнулось в панике, вытянулось в синюю, почти невидимую нить и погасло, словно её захлестнула незримая волна. Не потухло, а именно было задуто чьей-то могучей рукой.

Я резко села на кровати, и сердце тут же сорвалось с места, заколотившись где-то в горле, сухим и частым барабанным боем. С потолка тонкой струйкой посыпалась штукатурка, белая пыль оседала на шёлковое одеяло. Но источник бури был не там.

В самом дальнем углу комнаты, в царстве теней, где висело большое, почти забытое зеркало в массивной позолоченной раме, покрытое густым ковром пыли и седыми саванами паутины, начиналось нечто невообразимое.

Пыль с его поверхности вдруг пришла в движение, закрутилась мелкими вихрями и осыпалась, как внезапный снегопад в комнате, обнажая потускневшую, мутную гладь. И эта гладь засветилась. Холодным, мерцающим, синевато-зелёным светом, будто где-то в его глубине разожгли кусок полярного льда. Стекло перестало быть твёрдым — оно стало тёмной, непрозрачной водой, колеблемой подводными течениями.

Картинка в нём дрожала, плыла, распадалась на пиксели и снова складывалась, выплёскивая на меня волны того странного гула. А потом… всё замерло и прояснилось. Резкость возникла внезапно, болезненно чётко.

И я увидела.

Это была не моя комната, не моё бледное, испуганное лицо, отражающееся в стекле. Это был портал в иной мир. Очень маленькое, стерильное, ослепительно белое помещение, словно выточенное из одного куска молочного пластика и металла. Повсюду сверкали хромированные поверхности, мигали разноцветными огнями странные коробочки и приборы, по стенам бежали непонятные зелёные строки текста. Воздух там, казалось, висел неподвижным и безжизненным.

И в центре этого технологического безумия — женщина.

Она сидела, вжавшись в спинку кресла, широко раскрыв глаза, уставившись прямо на меня. В её тонкой, бледной руке было что-то плоское и блестящее, похожее на маленькое зеркальце или полированный сланец, но она смотрела не в него, а прямо перед собой, поверх этого предмета, туда, где должно было быть её собственное отражение. А видела, судя по ошеломлённому выражению её лица, меня.

Она была примерно моего возраста. Волосы её, цветом не то пшеничные, не то пепельные, были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались отдельные пряди. Лицо — милое, круглое, детское, без намёка на макияж, с умными, изумлёнными глазами, увеличенными стёклами очков в тонкой металлической оправе. На ней была странная, мягкая на вид одежда — серая кофта с капюшоном, так называемый «худи», как мне потом объяснят. На шее сверкнул тонкий серебряный кулон.

Мы смотрели друг на друга через эту внезапно возникшую дыру в мироздании, разделённые стеклом, пространством и, как я с леденящей душу ясностью позже пойму, веками.

Она — на моё заплаканное, опухшее от слёз и вина лицо, на растрёпанные чёрные волосы, на бархатную ночную сорочку, на мрачное, запылённое «царство разрухи» за моей спиной: потемневшие картины в рамах, кресло с облезлой позолотой, толстый фолиант с зияющими на потёртой обложке магическими символами, лежащий раскрытым на полу.

А я — на её ошеломлённое, почти испуганное, но жадное до чуда лицо, на это немыслимое, сияющее белизной и огоньками безумие технологий, которого я понять была не в силах. За её спиной я увидела призрачное, едва заметное отражение — такое же маленькое, белое помещение, уставленное такими же непостижимыми устройствами.

Никто не произнёс ни слова. Мы просто замерли, пойманные в ловушку этого мгновения. Две женщины. Два одиночества. Две вселенные, столкнувшиеся лбами в пыльном зеркале покосившейся коморки благодаря небрежно прошёптанному пьяному заклинанию из книги, которую никто не открывал триста лет. Воздух трещал от молчаливого напряжения, а в ушах всё ещё стоял гул вибрации.

Последнее, о чём я могла подумать в пьяном забытьи, об открытии пространственного портала в неизвестность. Но нет… Глаза напротив чётко и ясно давали понять, что всё произошедшее далеко не бред моего воспалённого сознания. Я только что совершила ошибку, которая могла стоить жизни не только мне, но и целому миру. Если это агрессивно настроенная среда… Господи, за что мне это! Мало было развода, теперь ещё и неизвестные монстры готовы были ринуться на меня из саморучно сотворённого портала!

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Брусничная любовь воеводы

Натали Берд

https://litnet.com/shrt/WsGb

Глава 3. В которой пылесос вступает в схватку с прошлым, а будущее пахнет корицей и женской дружбой.

Минута молчания растянулась, казалось, на вечность. Я сидела на пыльном полу, она – на своём странном вращающемся кресле в том ослепительно белом, стерильном мире. Мы уставились друг на друга, как два приведения, внезапно обнаруженные по разные стороны одного и того же призрачного окна.

Первой опомнилась она. Её рука, та, что не держала блестящий плоский предмет, медленно поднялась и потянулась к экрану… нет, к зеркалу. Кончики её пальцев упёрлись в стекло с её стороны.

— Алло? — её голос донёсся до меня негромко, но чётко, будто она стояла рядом. В нём не было страха, скорее ошеломлённое любопытство. — Э… это какой-то новый фильтр? Приложение? Серьёзно? Выглядит до жути реалистично.

Я не ответила. Мой язык прилип к нёбу. Я лишь обвела рукой своё убогое королевство, в котором единственным фильтром был слой пыли в палец толщиной.

— Господи, — выдохнула она, пристальнее вглядываясь. — Да ты вся в пыли. И это… это что, разруха какая-то за тобой? А у тебя… у тебя лицо заплаканное. Девушка, у вас всё хорошо?

«Девушка». Это слово каким-то невероятным образом проникло сквозь онемение и заставило меня фыркнуть. Звук получился смешной, сопливый и совершенно неуместный.

— Всё… всё прекрасно, — прохрипела я, и мой голос прозвучал как скрип ржавой двери. — Просто мой муж меня выгнал, оставив это… это… а дети предпочли остаться с ним и его новой женой-единорогом. А так – да, просто замечательный день.

Я ждала, что она испугается, что зеркало захлопнется, что этот призрачный мираж рассыплется. Но вместо этого её лицо исказилось в гримасе самого неподдельного возмущения.

— Что?! — она придвинулась к своему зеркалу так близко, что я разглядела веснушки на её носу. — Какой козёл! Серьёзно? А дети… ах ты ж, тварины мелкие! Прости, конечно, но это же предательство!

Слёзы снова навернулись мне на глаза, но на этот раз – от чего-то тёплого и неожиданного. Эта незнакомка из ниоткуда только что назвала моих детей тваринами. И это было… искренне.

— Да, пожалуй, — тихо согласилась я, вытирая лицо рукавом. — А это… что это вообще такое? Где ты? И кто ты?

— Ой, — она отшатнулась, будто только сейчас осознала всю сюрреалистичность ситуации. — То есть это не розыгрыш? Не какой-нибудь виар-арт? Я Наташа. А это моя кухня. Вернее, домашний офис. Я… вообще-то я ресторатор. У меня своя сеть пекарен-кондитерских. А это… — она потрясла блестящей плиткой, — ноутбук. Компьютер такой. Неважно. А ты кто? И это у тебя что, реально другое измерение? Типа, магия?

Я кивнула, не в силах произнести ни слова. Магия. Книга. Пьяное заклинание. Фамильяр. Я вызвала не кота с крыльями, а ресторатора из другого мира. Ирония судьбы была настолько оглушительной, что у меня закружилась голова.

— Амалия, — представилась я. — Бывшая герцогиня фон Хартенштайн. А это… это был ресторан. «Сахарный Феникс». Лет двадцать назад.

Наташа свистнула, что прозвучало диковинно из её уст.

— Обалдеть. Говоришь, ресторан? — её взгляд стал профессиональным, цепким. Она вглядывалась в полумрак за моей спиной. — А покажи-ка мне его получше. Поверни эту штуку. Зеркало, да?

Я с трудом поднялась и, взявшись за тяжёлую раму, стала разворачивать зеркало. Оно скрипело, но послушно поворачивалось, открывая Наташе панораму моего нового владения: заколоченные окна, горы хлама, тускло поблёскивающую медную стойку старого буфета, огромную дыру в потолке, через которую был виден кусок вечернего неба.

— Ничего себе… — протянула Наташа. Её глаза бегали по помещению, оценивая, вычисляя. — А масштабы-то какие… Высота потолков… И это всё твоё теперь?

— В каком-то страшном сне – да, — горько усмехнулась я.

— Да брось, — отмахнулась она. — Место-то шикарное! Я б такое за полмиллиона долларов в долгосрочную аренду взяла, не задумываясь! Понятно, что надо делать капитальный ремонт, коммуникации подводить… Но вид-то какой! Характер! Атмосфера!

Я смотрела на неё, не понимая. Она говорила на странном языке, в котором мелькали непонятные слова, но общий смысл был ясен: ей нравилось это место. Эту развалюху.

— Ты сказала, ресторатор? — переспросила я, чувствуя, как в груди шевелится что-то давно забытое, похожее на надежду.

— Ага, — Наташа отвлеклась от осмотра и снова посмотрела на меня. — Пончики, круассаны, эклеры. В основном выпечка. У меня три точки в городе. Четвёртая на стадии открытия. — Она вдруг замолчала, что-то обдумывая. — Слушай, а что ты умеешь делать? Ну, кроме как быть герцогиней и рожать детей неблагодарным мужьям?

Вопрос был задан без намёка на издёвку, с чистым, деловым интересом.

— Я… я хорошо готовлю, — неуверенно сказала я. — Пироги, булки… Пирожки особенно. Альдо… муж… всегда говорил, что я слишком много времени провожу на кухне, что это недостойно его статуса.

— Пирожки? — Наташа оживилась, будто я сказала магическое слово. — С чем?

— С мясом, с капустой, с картошкой, с вишней, с творогом…

— Стоп, стоп, — она подняла руку, а на её лице расцвела медленная, восторженная улыбка. — Я поняла. Я всё поняла. У меня есть идея. Гениальная.


Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Кухарка лорда дракона

3.2

Она умолкла, снова что-то обдумывая, перебирая пальцами по краю своего ноутбука.

— Слушай сюда, Амалия. Ты осталась одна у разбитого корыта. У меня как раз сегодня вечером девичник – мои подруги, такие же, как я, разведёнки, прошедшие огонь, воду и медные трубы бизнеса. Одна – Марьяна – маркетолог, вторая – Лика – у неё своя пекарня, третий кит. Мы собирались вино пить и жаловаться на бывших. Но теперь… — её глаза загорелись азартом, — теперь у нас есть проект получше.

Я замерла, боясь спугнуть этот странный сон.

— Проект?

— Да! — Наташа ударила ладонью по столу. — Мы откроем тут «Пышечную»! Не какую-то там пафосную герцогскую столовую. Настоящую, душевную, женскую пышечную! Чтобы пахло корицей, дрожжами и счастьем! Чтобы сюда бабушки внуков водили, а влюблённые парочки за ручку держались за одним столиком! Чтобы порции были щедрыми, а чай – крепким! Мы тебе поможем. Я – концепцией, рецептами, Лика – технологиями выпечки, Марьяна – как это всё преподнести и раскрутить. Из женской солидарности, понимаешь? Мы все прошли через что-то похожее. Тебе нужна рука помощи, а нам… нам нужен новый весёлый проект, чтобы не сойти с ума от рутины.

Я стояла, не в силах вымолвить ни слова. Пышечная. Женская солидарность. Проект. Эти слова складывались в какую-то невероятную, фантастическую картину.

— Но как? — прошептала я наконец. — Мы в разных мирах. Это зеркало…

— Фигня вопрос ! — махнула рукой Наташа. — Раз оно работает, значит, будет работать и дальше. Договоримся по времени связи. Будем совещаться, смотреть, что у тебя получается. Это же магия, в конце концов! На то она и магия, чтобы творить чудеса! Ну что, герцогиня-кондитер? Готова превратить свой замок в царство пышек?

Я обвела взглядом свою развалюху. Покосившиеся стены, горы мусора, пыль, паутина. А потом посмотрела на сияющее лицо Наташи в зеркале. На её уверенность, на её азарт. И это что-то забытое и тёплое внутри меня пошевелилось снова, окрепло и расправило плечи.

— Я… я не знаю, с чего начать, — честно призналась я.

— Начать надо с уборки! — весело выпалила Наташа. — Самый лучший способ изгнать дух бывшего мужа – это хорошенько всё вымыть и проветрить. А пока ты моешь, я позвоню девчонкам. Они будут в восторге! Жди нас… ну, точнее, жди нашего голосового чата часа через два! Держись, Амалия! Всё будет просто замечательно!

Её изображение вдруг задрожало, как отражение в воде, в которую упал камень. Контуры поплыли, закрутились в спираль, синеватый свет померк, захлёбываясь и трескаясь. Воздух, только что густой от магии, затрещал, и снова стало просто… пусто. Зеркало помутнело, сияние погасло, оставив после себя лишь запах озона и тишину, давящую, как саван.

И я снова увидела его. Своё отражение. Заплаканное, испуганное, с размазанной по щекам тушью и следами вина на краешке рта. Но в широких, ещё полных ужаса зрачках, уже теплился крошечный, упрямый огонёк. Огонёк не безумия, а дикого, невероятного любопытства. Огонёк, который спрашивал: «А что, если?..»

Я стояла одна посреди пустого, тёмного зала, где пыль медленно оседала обратно на свои места, словно пытаясь замести следы чуда. Тень от высокой стойки вытягивалась по полу, как указательный палец. Но я уже не была одна. Где-то там, за толщей лет и стекла, в мире ослепительного белого света, три незнакомые женщины, которых я ещё не знала, уже собирались на свой девичник, чтобы обсуждать… мою пышечную. Мою разорённую, проклятую, никому не нужную пышечную. Мысль об этом была настолько нелепой, что я фыркнула — короткий, надломленный звук, сорвавшийся в тишине. И этот звук будто разбил лёд внутри.

Я медленно, с новообретённой решимостью, подошла к своему сундуку. Дубовая крыша с скрипом поддалась, выпустив знакомый запах нафталина, сухих трав и старой памяти. Я отбросила кружевные перчатки, штофные платья с затянутыми талиями — реликвии прошлой жизни. Руки нашли то, что искали: грубую, прочную холщовую ткань, застиранную до мягкости, но всё ещё верную службе. Тряпку, которой вытирали столы ещё при моём отце.

Потом я подошла к старой бочке, что вечно валялась в углу, прислонённая к отслоившейся штукатурке. Перевернула её с грохотом, от которого снова вздрогнули стены. Мускулы на плечах и спине натянулись от непривычного усилия, но я почти не чувствовала боли — только странную, бьющую через край энергию.

Я таскала воду из старого, едва работающего колонка во дворе. Железный рычаг скрипел и сопротивлялся, выплёвывая ржавую струю, которая больно била по ведру, брызгами летя на моё платье. Я носила тяжёлые, полные ведра, обливаясь потом, чувствуя, как ноет спина, но с каждым шагом голова становилась яснее, а дурман вина и отчаяния наконец отпускал свою власть. Вода в бочке темнела, собирая в себя пыль веков.

Затем я закатала рукава, обнажив бледную кожу, на которой проступали синие прожилки. Замотала волосы в тряпку, смахнув со лба липкую прядь. Опустила холстину в прохладную, мутную воду, и, сжав её в кулаке, с силой провела по поверхности медной стойки.

Это был ритуал. Изгнание.

Слой вековой грязи, копоти и жира сошёл, обнажив потускневшую, но всё ещё благородную медь. Она тускло блеснула в свете заката, который пробивался сквозь дыру в потолке, разливаясь по полу жидким золотом. В воздух поднялось облако пыли, закружившее в багряных лучах. Я снова окунула тряпку, снова провела. И ещё раз. С каждым движением открывалось всё больше металла, и он уже не просто блестел — он начинал сиять, отражая полоску закатного неба, как забытый алтарь.

Глава 4. В которой вино льётся через порталы, а меню рождается под диктовку трёх фурий бизнеса

ва часа, великодушно дарованные мне Наташей, не просто пролетели – они сгустились в вихре пыли, паутины и настойчивого скрежета щётки по камню. Время, которое в зеркальном мире текло иначе, здесь, в моих руинах, уплотнилось до консистенции тяжёлого мёда, каждую секунду наполненной яростным, почти исступлённым действием. Я не просто убиралась – я сражалась. Сражалась с запустением, с тоской, с призраками прошлого, что витали под сводами, и с дрожью собственного страха, который пыталась вымести вместе с сором.

Я выметала пыль столетий – густую, бархатистую, въевшуюся в щели между плитами пола. Она поднималась клубами, золотясь в последних лучах солнца, пробивавшихся сквозь пыльные витражные стёкла, и оседала на ресницах, горьковатая на вкус. Я сгребала её в призрачные, неустойчивые кучки, которые ветерок из щелей тут же норовил развеять. Длинной палкой, обмотанной тряпьём, я сдирала седые полотнища паутины, свисавшие с резных деревянных балок, словно погребальные саваны. Пауки, почтенные старожилы этих мест, неторопливо и с достоинством ретировались в тёмные углы, явно негодуя на столь бесцеремонное вторжение.

Я работала с ожесточением, с каким-то исступлённым азартом, пытаясь физическим трудом заглушить навязчивый шёпот сомнений и остатки паники, что поднимались комом в горле каждый раз, когда я вспоминала о холодном презрении в глазах Альдо. Каждое движение метлы, каждый взмах тряпки был молчаливым вызовом ему, всему его роду, считавшему меня недостойной, неумёхой, лишь придатком к титулу, который я принесла в брак. «Вот же, смотри, – словно твердило моё тело, – я могу не только есть и выглядеть прилично. Я могу и это».

К моменту, когда зеркало в тяжёлой раме снова начало заливаться изнутри холодным, серебристым светом, я едва переводила дыхание. Руки дрожали от напряжения, спина ныла, но внутри пылал странный, давно забытый огонёк – огонёк крошечной, но одержанной победы. Я успела отмыть до ослепительного, тёплого, медно-золотистого блеска ту самую стойку, на которую когда-то, должно быть, опирались важные гости. Вода в ведре, принесённая мной из старого, едва работающего колодца во внутреннем дворике, была чёрной от грязи. Я расчистила небольшой уголок вокруг, отодвинув груду сгнивших ящиков и обломков старой мебели под лестницу, водрузив на расчищенное место свой единственный стул с прохудившейся обивкой и массивный дубовый ящик, исполнявший роль стола. На нём, словно трофей, красовалась почти допитая бутылка кислого вина и четыре гранёных стакана, найденных в буфете – на всякий случай, из суеверного, но крепнущего ощущения, что я сегодня не одна.

И вот, зеркало ожило. Свет в нём колыхнулся, как подводная рябь, и в глубине возникла Наташа. Но теперь её изображение было меньше, будто она отодвинулась, чтобы освободить место другим. И рядом с ней я увидела ещё два лица, два совершенно разных, но совершенно одинаковых пристальных взгляда, устремлённых на меня с диким, нескрываемым любопытством.

Одно лицо – с острыми, строгими, почти графическими чертами. Тёмные, идеально гладкие волосы были убраны в тугой, безупречный пучок, что ещё больше подчёркивало высокие скулы и точёную линию подбородка. Взгляд тёмных глаз был внимательным, оценивающим, сканирующим, мгновенно фиксирующим каждую деталь. Вторая женщина – полная ей противоположность: мягкая, круглолицая, с добрыми, лучистыми морщинками вокруг глаз цвета тёплого шоколада и с лёгкой, серебряной сединой в тёмных, непослушных кудряшках, выбивавшихся из небрежного пучка. Она смотрела на меня с безошибочным участием и теплотой.

— Всем привет, это она! — весело, без всяких церемоний прокричала Наташа, словно я была не в зазеркалье, а в соседней комнате, и нужно было просто повысить голос, чтобы меня услышать. — Амалия, знакомься! Это Марьяна – наш мозг, стратег и беспощадная повелительница рекламных кампаний. А это Лика – наша добрая фея-пекарь, она знает о дрожжах, заквасках и муке всё и даже больше. Девушки, это та самая герцогиня, о которой я вам рассказывала. Живая!

— Оба-на, — произнесла строгая, Марьяна. Её пронзительный взгляд, точный и быстрый, как удар шпаги, скользнул по мне, по отмытой до блеска медной стойке, по груде хлама на заднем плане, оценивая, взвешивая, составляя мнение. — Наташ, ты не врёшь. Реальная герцогиня в реальных, эпических руинах. ЛОЛ. Концепция просто огонь. Бренд сразу строится. Само место – уже готовый лукбук. Только снимай.

— Здравствуй, милая, — мягко, почти матерински сказала Лика. Голос у неё был низкий, грудной, уютный, как плед в холодный вечер. — Наташа всё рассказала. Держись, родная. Мужики они… — она скептически, с лёгкой усталой грустью махнула рукой, и с одного этого жеста, с этой универсальной женской гримасы, было ясно, что её личная история тоже не сахар и не мёд.

Я, всё ещё сидя на своём ящике, растерянно помахала им рукой, чувствуя себя нелепо и трогательно одновременно.

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Чаю не желаете, господин инквизитор?

Ася Минина

https://litnet.com/shrt/d9Qi

4.2

— Очень приятно. Проходите… то есть… я не знаю, как это работает. Я здесь новенькая.

— Да мы тут как дома! — Наташа с заразительным энтузиазмом достала из-за кадра бутылку светлого, явно хорошего вина и наполнила три изящных бокала. Я заметила, что у Марьяны был не винный бокал, а большой матовый стакан с какой-то тёмной, шипящей жидкостью и льдом. — «Кола», — позже пояснила она коротко, — за рулём. — Ну что, команда, начинаем мозговой штурм? Амалия, а ты своё вино допивай, не стесняйся! Мы с тобой мысленно!

Я налила себе остатки своего кисляка в последний стакан. Наш тост был немой – мы просто подняли стаканы и выпили каждый своё. Их вино, я была уверена, было на несколько миров лучше моего, но моё было моим, и в этой горечи была своя, особенная правда.

— Итак, — начала Марьяна, и её голос мгновенно приобрёл деловой, чёткий, нарезающий тему как лазер тембр. Она сделала глоток колы, и лёд весело звякнул о стакан. — Точка питания. Локация – эксклюзивная, историческая, с налётом магии, тайны и благородного запустения. Это не китч, это подлинная история. Целевая аудитория – не пафосная аристократия, ищущая изысков, а обычные люди. Горожане. У них тоже есть свои трагедии, радости, разбитые сердца и маленькие победы. Им нужно место, где можно отогреться душой, где тебя примут любого. Значит, нам нужен комфортный и чиловый движ. Еда, которая не удивляет, а утешает. Которая лечит.

— Пироги, — тут же, словно только и ждала этого слова, сказала Лика, и её глаза сразу загорелись настоящей страстью. — Большие, рыхлые, сочные, с румяной хрустящей корочкой. Пышки воздушные, прямо из печи. Оладьи с пузырьками, с малиновым вареньем. Горячий шоколад, такой густой, чтобы ложка стояла. Глинтвейн в сезон, с пряностями, согревающий до самых кончиков пальцев. Всё то, что пахнет детством, заботой и безопасностью. Домом.

— Именно! — подхватила Наташа, жестикулируя так, что вино в её бокале чуть не расплескалось. — Никаких французских изысков с непроизносимыми названиями! Никаких трюфелей и утиных грудок под соусом из ежевики! Только душевная, простая, но божественно вкусная еда. Как у бабушки. Только бабушка у нас – бывшая герцогиня в изгнании. — Она подмигнула мне, и в этом подмигивании было столько задора и поддержки, что я невольно улыбнулась.

Я слушала их, разинув рот, ловя каждое слово. Они говорили на своём странном, усыпанном непонятными терминами языке («целевая аудитория», «концепция», «бренд»), но я понимала суть, я чувствовала её нутром. Они говорили о той самой еде, которую я любила, которую обожала готовить в те редкие дни, когда кухня замка была в моём распоряжении, и которую так презирал Альдо, считая её «простонародной», «грубой» и «недостойной их круга».

— Я… я могу печь пироги, — робко, но решительно вставила я, перебив их водопад идей. — С мясом и луком, с крутыми яйцами. И с капустой, тушёной на масле. И с яблоками, с корицей. И творожные ватрушки, с изюмом… Тесто у меня всегда получалось… славное.

— Стоп, стоп, золотые слова! — Марьяна уставилась на свой плоский, светящийся прибор, который она держала в руке, её длинные пальцы с коротким аккуратным маникюром застучали по нему с невероятной скоростью. — Записываем! Основное меню: пироги классические (мясной, капустный, яблочный), пироги сладкие (творожный, вишнёвый, позже расширим), пышки со сгущёнкой, оладьи с джемом – ассортимент. Напитки: чай травяной (мята, ромашка, душица), ягодный морс, горячий шоколад, глинтвейн в осенне-зимний период. Это наша основа, наше ядро. Лика, технология? Раскатываем.

Лика придвинулась к зеркалу так близко, что я увидела веснушки у неё на носу.

— Милая, а у тебя печь какая? Дровяная, надеюсь? Или хоть газовая? А то я уже боюсь спросить про электрическую духовку.

Я смущённо покраснела, ощущая себя полной дурой.

— Я… честно говоря, ещё не заглядывала на кухню. Я боялась. Она, скорее всего, в таком же плачевном состоянии, как и всё здесь. Но очаг большой, каменный, с чугунной плитой… Я помню его.

— Ладно, с печью разберёмся, — махнула рукой Наташа, словно речь шла о починке сломанной застёжки, а не о возрождении древнего очага. — Это же магия, в конце концов! Может, там дух старинного пекаря завёлся? Или домовой, любящий сладенькое? Шучу. Лика, распиши ей, пожалуйста, базовые рецепты, пропорции. Чтобы тесто всегда было пушистым, как облако, и послушным.

— И чтобы начинки было много! — добавила я, внезапно осмелев от их веры и поддержки. Голос мой окреп. — Очень-очень много! Чтобы с первого же укуса сок тёк по пальцам, по подбородку… Мой… бывший муж… терпеть не мог, когда течёт по подбородку. Считал, что это вульгарно, неприлично, для черни.

Все три женщины в один голос фыркнули, и этот звук был самым искренним и единодушным хором, что я слышала за долгое время.

— Вот именно поэтому и должно течь! — с непоколебимой уверенностью провозгласила Марьяна, стукнув стаканом по столу. — Это и будет наш главный гастрономический и философский принцип! Наша фишка! Назовём это… «Сладкий грех»! Неприлично вкусно! Неприлично много начинки! Неприлично душевно! Без ложного стыда!

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

18+ Бывшие. Кофейня попаданки

Юлианна Сафир

https://litnet.com/shrt/24r8

4.3

— «Сладкий грех»? — переспросила я, и это словосочетание показалось мне странным, дерзким и безумно привлекательным.

— Да! — Наташа захлопала в ладоши, подпрыгивая на стуле. — Идеальное название! Марьян, ты как всегда гений! Пышечная, пирожковая «Сладкий грех». Сразу и интрига, и намёк, и прямо скажем, что мы продаём. Грех, от которого невозможно отказаться!

— Логотип – стилизованный надкушенный пирожок, с видимой сочной начинкой, — тут же, не отрываясь от своего светящегося экрана, сказала Марьяна. — Шрифт – рукописный, уютный, с засечками. Цвета – тёплые, землистые: коричневый, цвет засахаренного миндаля, тёмный бордо, золото в качестве акцента. Упаковка – простая, грубая, экологичная крафтовая бумага, но с золотым тиснением. Контраст роскоши и простоты! Это и есть наша история!

Я сидела, пытаясь уследить за сногсшибательным полётом их мысли. Они уже придумали название, логотип, цвета и упаковку, а я ещё не знала, есть ли у меня на кухне хоть одна целая сковорода или миска, не говоря уже о муке и дрожжах. Это было одновременно пугающе и восхитительно.

— Так, а теперь по мероприятиям, по вовлечению, — не унималась Марьяна, её глаза горели азартом первооткрывателя. — У нас клуб очумелые ручки с интересной программой – «Вечер откровенных жалоб на бывших». Раз в неделю, по средам, например. Скидка для всех разведённых, брошенных и несчастно влюблённых дам. Приходи, ешь пышки со сгущёнкой, рассказывай, какой у тебя козёл был муж, рви его фотографии, кидай дротики в его нарисованный портрет. Катарсис, психотерапия и сладкая месть гарантированы.

— «Мужские пятницы»! — подхватила Наташа. — Всё то же самое, но для мужчин. Без слёз, конечно, но с глубокими вздохами. Пусть приходят, плачут в бороду и заедают горе двойным мясным пирогом и кружкой тёмного эля. Назовём это «Грусть-тоска мужская».

— Мастер-классы для детей по лепке пельменей и лепке дурацких рожиц на пирожках! — живо добавила Лика. — Чтобы маленькие гости к тебе тянулись. И чтобы твои собственные, когда-нибудь, почуяв запах детства и счастья, приползли на коленях, негодяи подросшие.

От этой последней идеи у меня ёкнуло сердце, защемило так остро, что я непроизвольно прижала руку к груди. Представить, что мои дети, мои мальчики, могли бы прийти сюда, услышать звонкий смех, учуять знакомый, родной запах моих пирогов…

— Да, — прошептала я, и голос мой сорвался. — Да, это… это нужно обязательно. Самое главное.

Мы болтали ещё добрый час. Они наперебой предлагали безумные, гениальные, трогательные и смешные идеи: от поэтических вечеров на кухне до дня гигантского пирога, который нужно было бы есть всем миром. Я пила своё кислое вино, они своё (и колу), и к концу нашего зеркального совета моя голова гудела не только от этого вихря планов, но и от лёгкого опьянения и непривычного, пьянящего чувства восторга, надежды, предвкушения. Я уже видела это место не мрачными, запылёнными руинами, а наполненным людьми, светом, смехом, музыкой и умопомрачительным запахом свежей выпечки, который вытеснял бы запах затхлости и забвения.

— Ну что ж, — Наташа выдохнула, театрально обмахиваясь ладонью, откинувшись на спинку своего современного стула. — Основное набросали. Завтра Лика тебе через меня, то есть через зеркало, сбросит базовые рецепты и технологические карты. Будешь тренироваться на… на чём там у тебя есть. А мы пока займёмся визуалом – я набросаю варианты лого, – и продумаем, как тебе помочь с ремонтом. Деньги… это сложно, но что-нибудь придумаем. Может, краудфандинг, а может, начнём с малого – одну комнату, вот этот самый угол, отремонтировать и обустроить для приёма первых клиентов.

— Спасибо вам, — сказала я, и голос мой дрогнул, предательски сдав меня. Слёзы благодарности подступили к глазам. — Я не знаю… я не знаю, что бы я без вас делала. Наверное, так бы и сидела и плакала в этой пыли.

— Да брось, — улыбнулась Лика, и её добрая, круглая лицо излучало такое тепло, что, казалось, могло бы растопить лёд в стакане у Марьяны. — Нам самим дико весело. Это ж не работать – это чистейшее приключение! Пирожковая в параллельном мире! Да я за такое денег готова платить!

— Береги себя, герцогиня, — строго сказала Марьяна, собирая свои вещи, но в её глазах искрился весёлый, одобрительный огонёк. — И помни наш главный мантр: твой бывший – говно. А твои пироги – нет. В этом твоя сила и наша бизнес-модель. Окей, я побежала, у меня завтра в семь утра жуткая презентация. Все всем целую! Пока-пока!

Её изображение дрогнуло и пропало, словно её и не было. Скоро попрощались и Лика с Наташей, пообещав выйти на связь завтра, в тот же «вечерний час». Зеркало снова стало обычным – просто куском стекла, в котором отражались тёмные очертания зала и моё собственное, уставшее, но одухотворённое лицо.

Я сидела в наступившей тишине, оглушённая ею после трёх голосов, звучавших в моей голове. Темнота за окнами окончательно сгустилась, в углах уже плотно легли ночные тени, наползая, как бархатные звери. Но мне больше не было страшно. Тихое одиночество уже не давило, а было наполнено отголосками смеха, эхом деловых споров, обещаниями будущего. Я взяла последний гранёный стакан, допила остатки своего вина – и оно показалось мне уже не таким кислым – и подняла его в немом тосте. За себя. За трёх сумасшедших волшебниц из другого мира. За нашу общую, безумную и прекрасную «Сладкий грех».

— Ну что, Альдо, — произнесла я в наступающую тишину, и мои слова прозвучали твёрдо, почти вызовом. — Говорил, я ничего не стою без твоего титула. Говорил, я только есть умею. Говорил, что мои руки годятся лишь для того, чтобы носить перчатки. Посмотрим. Посмотрим, во что могут превратиться мои кулинарные навыки и твоя выброшенная на свалку жена. Может, я и правда ничего не стою как герцогиня. Но как пекарь… Как пекарь, возможно, я смогу стать кем-то.

Глава 5. В котором прошлое врывается в настоящее с запахом конского пота и несгибаемой принципиальности

Утро началось с того, что чёрт-молотобоец принялся долбить наковальню у меня внутри черепа. Каждый удар его невидимого молота отзывался огненной вспышкой под веками, а на языке прилип вчерашний вкус дешёвого вина – терпкий и отдающий пылью. Я лежала на продавленном диване, укрытая своим самым тёплым, хоть и дырявым, плащом, и пыталась убедить себя, что вчерашний вечер с вином и зеркальными подругами – моим собственным отражением, с которым я вела душераздирающие беседы, – не был галлюцинацией на почве голода и отчаяния. Солнечный луч, пробившийся сквозь ту самую дыру в потолке, где когда-то красовалась люстра в виде стилизованного дракона, ударил мне прямо в глаза, и я застонала, натянув плащ на голову, пытаясь спрятаться от реальности в вонючем, но привычном коконе.

Именно в этот момент снаружи раздался оглушительный стук. Не робкий стук просителя или торговца, а удар, от которого задрожала единственная целая оконная рама и с медленным, шелестящим звуком осыпалась засохшая шпаклёвка. Стук человека, привыкшего, чтобы двери открывались немедленно, иначе их выбьют.

— Открывай, Амалия! Я знаю, что ты там! — прогремел знакомый, проклято-родной голос. Голос, от которого у меня не то чтобы похмелье прошло, но точно отступило на второй план, уступив место панике иного свойства, холодной и цепкой.

Герхард. Чёрт. Демон. Лучший друг моего детства и заклятый критик всей моей взрослой жизни. Его появление здесь и сейчас было хуже любого кошмара.

Я попыталась притвориться мёртвой, надеясь, что он решит, что я сбежала или, того лучше, испустила дух. Но он начал колотить с такой силой, что посыпалась штукатурка с фасада, и в щель под дверью потянуло свежим, пыльным воздухом, таким чужеродным в моём затхлом убежище.

— Сейчас я дверь вышибу, клянусь мечом моих предков! — заорал он, и я поняла, что это не пустая угроза. Предки Герхарда фон Бренненберга славились тем, что свои клятвы выполняли, даже самые нелепые.

Пришлось подниматься. Мир поплыл, закружился, затошнил. Желудок, пустой и кислый, подкатил к самому горлу. Я, шатаясь, как пьяная матросская юнга в шторм, подошла к двери, с трудом отодвинула тяжёлый, ржавый засов, впившийся в древесину, как клещ.

На пороге, залитый утренним светом, стоял он. Герхард фон Бренненберг. Такой же высоченный, широкоплечий и несгибаемый, как дуб, под которым мы когда-то, будучи детьми, клялись друг другу в вечной дружбе и мечтали о подвигах. Его лицо, обветренное и жёсткое, с упрямым квадратным подбородком и пронзительными серыми глазами, цветом грозового неба, выражало такую бурю эмоций – от ярости до презрения и чего-то ещё, похожего на горькое разочарование, – что я невольно отступила на шаг. Он был в походной одежде – практичные кожаные латы, потёртый плащ, запылённые сапоги. От него самого пахло лошадьми, дорогой, холодной сталью и чистой, неоспоримой яростью.

Он шагнул внутрь, заслонив собой дверной проём, и окинул взглядом моё «царство» – отмытую до блеска, но пустующую стойку, груды хлама в углах, пыльные паутины на бывшей танцевальной площадке, меня саму – в помятом платье, с растрёпанными волосами, спутанными в грязные космы, и, небось, с лицом цвета заплесневелого сыра. Его взгляд, быстрый и оценивающий, был подобен удару хлыста.

— Боги, — выдохнул он с безграничным, почти физическим презрением. — До чего ты докатилась, Амалия. Я думал, слухи врут. Оказывается, они ещё и приукрашивают. Это не развалюха. Это помойка. И ты на ней – царица.

— Милости прошу, — просипела я, потирая висок, где чёрт-молотобоец развернул теперь целую кузницу. — Проходи. Присаживайся на... на ту гору мусора, что когда-то была бархатным диваном. Угощайся... пылью. Она у меня особенно выдержанная.

Он не сдвинулся с места, скрестив руки на груди. Его взгляд, тяжёлый и неумолимый, выпивал из меня все остатки самоуважения, вытаптывал последние ростки надежды.

— Я был в месячном патруле на границе, — начал он, и каждое слово падало, как выточенный из льда камень, обжигая холодом. — Возвращаюсь – а в городе только и разговоров, что о разводе герцога Хартенштайна. О том, как он выгнал свою жену, оставив ей старую таверну «У Седого Волка». Я думал, не может быть. Не та ты, чтобы так сдаться. Оказывается, может.

— Спасибо за лестную оценку, — горько усмехнулась я, чувствуя, как подступают слёзы, но я сжала кулаки, не давая им ходу. — Ты всегда умел подбодрить. Настоящий друг.

— Не за что, — отрезал он, холодно и окончательно. — А это что? — он ткнул пальцем в пустую бутылку из-под самого дешёвого «Красного Лиса», стоявшую на ящике, как памятник моему падению.

— Украшение. Интерьерное решение. Называется «Надежды разбиты», — я попыталась сохранить язвительность, но голос дрогнул.

— Врёшь, — холодно, без тени сомнения, сказал он. — Ты напилась. В стельку. Одинокая женщина в полуразрушенном здании на окраине. Без защиты. Без стражи. Отличная идея. Просто блестяще. Альдо, конечно, сволочь последняя, но ты, я смотрю, решила ему подыграть и добить себя сама. Удобно ему должно быть, глядя на тебя сейчас.

От его слов стало больно. Остро, до тошноты. Не потому, что он был не прав, а потому, что он был чертовски прав, и каждое его слово вонзалось в самую суть моего позора.

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Кондитерская лавка госпожи ведьмы

Anemone

https://litnet.com/shrt/2T8V

5.2

— А что мне ещё делать? — вдруг выкрикнула я, и голос мой сорвался, став визгливым и истеричным. — Рыдать? Вешаться? Я попробовала один из вариантов! Он, по крайней мере, на время заглушает голоса в голове!

— Вариантов всегда больше, чем один, — парировал он, не моргнув глазом, будто говорил прописные истины. — Особенно у тебя. Или ты забыла, кто ты такая? Или стёрла из памяти всё, что было ДО него?

Он сделал шаг вперёд, и его тень, огромная и бескомпромиссная, накрыла меня целиком, поглотив жалкий солнечный луч, в котором я куталась.

— Ты забыла, как мы с тобой на первом курсе Академии Боевых Искусств вдвоём держали оборону Северного форта против орка-предводителя Гром-Рыкуна и его дружины? Ты забыла, как твои огненные стрелы выкашивали их ряды, словно спелую пшеницу, а ледяные щиты выдерживали удары боевых топоров, что были размером с мою голову? Ты, Амалия Рейнгард, была лучшим боевым магом на нашем курсе! Потенциальным Мастером Стихий! О тебе легенды складывали младшекурсники!

Он говорил, а в памяти, сквозь винный туман и боль, всплывали обрывки тех дней. Едкий запах пороха и пота, металлический звон стали, раскалённый, дрожащий воздух, разрываемый свистом заклинаний. Сила, живая и огненная, что текла по жилам, мощнее любого вина. Уважение, почти благоговение, в глазах преподавателей и животный, панический страх – в глазах врагов.

— А потом ты встретила этого… этого Альдо! — имя бывшего мужа он выплюнул, как отраву, с такой ненавистью, что я снова отпрянула. — Эта выхолощенная, напыщенная моль в герцогской мантии! И всё. Конец. Ты бросила Академию. Заперла свои способности на замок, бросив ключ в ближайшую пропасть. Надела корсеты, нацепила фамильные драгоценности Рейнгардов и занялась тем, что плодила ему наследников и устраивала благотворительные балы, пока он похаживал по будуарам придворных дам! И что в итоге? Он вышвырнул тебя, как отработанный материал, как ненужную ветошь. А ты… ты даже не попыталась дать сдачи. Не швырнула ему в лицо огненный шар. Ты сбежала сюда, в это забвение, и утопила свой позор в дешёвом вине, как последняя пьянчужка с порта!

Каждое слово било точно в цель, не оставляя ни единого шанса на оправдание. Я чувствовала себя так, будто меня раздели догола, обнажив все самые уродливые и слабые места, и выставили на всеобщее обозрение под осуждающие взгляды всего города.

— Я… у меня были дети! — попыталась я защититься, вцепившись в этот последний, такой шаткий оплот. — Я должна была думать о них! О их репутации, о их будущем! Я не могла устроить скандал!

— Дети? — он язвительно, беззлобно рассмеялся, и этот звук резанул слух больнее крика. — Те самые дети, которые смотрели на тебя в суде, как на прокажённую, и с радостью побежали за новой мамашей – этой юной дурочкой с фамильным единорогом? Да, прекрасный повод сложить с себя всю ответственность за собственную жизнь и расписаться в собственной никчёмности!

Он подошёл вплотную, нарушив все допустимые границы. Его глаза, серые и пронзительные, горели холодным огнём.

— Ты сдалась, Амалия. Ты позволила ему себя сломать. Позволила обществу растоптать. И теперь ты не герцогиня, не боевой маг, не мать. Ты – жалкое подобие, тень, которая жалеет себя и бухает в развалюхе, пахнущей плесенью и поражением. И знаешь что? Это отвратительно. От тебя пахнет не только перегаром и пылью, но и смирением. И это – самый тошнотворный запах из всех возможных.

Я не выдержала. Стена, которую я так тщательно выстраивала все эти месяцы, рухнула, похоронив под обломками остатки гордости. Я разрыдалась. Не тихо, украдкой, а громко, взахлёб, с истеричными, надрывными всхлипами. Слёзы текли по лицу ручьями, смешиваясь с вчерашней косметикой, пылью и позором. Я стояла перед ним, трясясь в мелкой дрожи, униженная, раздавленная, готовая провалиться сквозь землю.

Герхард не пытался меня обнять, утешить, приласкать. Он не произнёс ни слова утешения. Он просто стоял и смотрел, непоколебимый, как скала, пока буря не начала стихать, переходя от горьких рыданий к тихим, бессильным всхлипываниям.

— Довольно, — сказал он, и в его голосе впервые за весь разговор прозвучала не ярость, а усталая, железная твёрдость. — Хватит лить слёзы. Они тебя не спасут. Никто тебя не спасёт, кроме тебя самой. Ты исчерпала лимит на самобичевания.

Я вытерла лицо грязным рукавом платья, оставляя на ткани размазанные чёрные полосы, стараясь не смотреть на него.

— Что ты от меня хочешь, Герхард? — прошептала я, и мой голос был сиплым и чужим. — Зачем ты пришёл? Чтобы добить? Чтобы лишний раз убедиться, что великая Амалия Рейнгард пала так низко, что уже не подняться?

— Я хочу, чтобы ты перестала быть тряпкой. Чтобы ты вспомнила, кто ты. Чтобы ты прекратила это самобичевание и взялась за ум, — его слова звучали как приказ, не терпящий возражений. — У тебя есть магия, Амалия. Сильнейшая магия, которую ты сама, своими руками, загнала в самый дальний, тёмный угол своего сознания и приказала ей умереть. Она не умерла. Я это знаю. Она просто спит. Разбуди её.

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Яблочко, Милорд?

Ника Калиновская

https://litnet.com/shrt/Cai4

5.3

— Зачем? — спросила я с искренним, почти детским недоумением. — Чтобы стрелять огненными шарами в крыс, которые тут водятся? Или чтобы пугать пьяниц с окраины? Мои дни битв закончились, Герхард.

— Чтобы жить! — рявкнул он, и от его голоса содрогнулись стены. — Чтобы дышать полной грудью! Чтобы защищаться, когда это необходимо! Чтобы не бояться темноты и одиночества! Чтобы доказать всем, и в первую очередь самой себе, что Амалия Рейнгард ещё жива! А не это... это тело, оставленное на съедение червям сожаления и вину забвения.

Он обернулся, резко прошёлся по залу, его взгляд выискивающий и аналитический скользил по голым стенам, потолку с осыпающейся лепниной, пустым оконным проёмам.

— Это место… оно идеально. Никому не нужно. Никто не придёт сюда с проверками и не будет задавать лишних вопросов. Ты можешь тренироваться. Можешь вспомнить всё, чему училась. Можешь даже... — он остановился посреди зала и посмотрел на меня, и в его глазах мелькнула искра давно забытого мной азарта, — сделать его своим настоящим домом. Не убежищем, где ты прячешься от мира, а крепостью, из которой ты снова выйдешь в этот мир. Но уже на своих условиях.

Я смотрела на него, на его непоколебимую уверенность, на эту веру в меня, которую я сама в себе растеряла. И что-то внутри, та самая затравленная, напуганная, спрятавшаяся в глубине часть меня, вдруг отозвалась. Слабым, едва тлеющим, но упрямым огоньком. Огоньком вызова.

— Я… я собираюсь открыть здесь пышечную, — неожиданно для себя самой выпалила я, словно это была моя главная тайна.

Герхард застыл на месте, затем медленно поднял одну густую, в походной пыли, бровь.

— Пышечную? — переспросил он, и в его голосе зазвучало неподдельное изумление.

— «Сладкий грех», — кивнула я, чувствуя, как по щекам снова текут слёзы, но на этот раз – от странной, иррациональной гордости. — Будут пироги с мясом и вишней, пышки с заварным кремом, оладьи с яблочным повидлом. И глинтвейн по собственному рецепту. Без моего дешёвого вина, — поспешно добавила я, видя, как он собирается что-то сказать.

Он смотрел на меня несколько секунд, его суровое лицо было непроницаемым. А потом... он рассмеялся. Это был не тот язвительный, жёсткий смех, что был раньше, а настоящий, громовой, идущий из самой глубины груди, смех, который наполнял зал грохотом, сметая паутину с балок и заставляя улыбаться даже меня.

— Пышечная! — воскликнул он, давясь от хохота. — Боги, Амалия, ты всегда умела меня удивлять. Ладно. Пышечная, так пышечная. Это, чёрт побери, куда оригинальнее, чем снова стать наёмником. Но сначала – зарядка.

— Какая ещё зарядка? — растерялась я, окончательно сбитая с толку этим поворотом.

— Магическая, — он подошёл к центру зала и сгрёб ногой горку мусора, расчищая небольшое пространство на каменном полу. — Встань сюда. Сейчас же. Не заставляй меня повторять.

— Герхард, у меня голова раскалывается, всё плывёт... Я еле стою!

— Тем лучше. Боль и дискомфорт – отличный стимул к концентрации. Они не дают разуму растекаться. Вспоминай базовое. Самый фундамент. Просто сконцентрируй энергию. Собери её в ладонях. Не для заклинания. Не для удара. Просто почувствуй её. Поздоровайся с ней, как со старым другом, которого давно не видела.

Я нехотя, с протестом во всём существе, подошла к расчищенному месту. Закрыла глаза, пытаясь отогнать похмелье, стыд, боль, страх. Нужно было пробиться сквозь все эти слои апатии и отчаяния, чтобы найти там, в глубине, те давние, почти забытые ощущения. Энергию, что когда-то была для меня таким же естественным явлением, как дыхание, как биение сердца.

Сначала – ничего. Только пульсирующая боль в висках и пустота, густая и безвоздушная. Затем – слабое, едва заметное тепло где-то глубоко в солнечном сплетении, похожее на тлеющий уголёк в остывающей золе. Я сосредоточилась на нём, пытаясь вытянуть его на поверхность, протащить сквозь онемевшие каналы воли, вытащить в реальный мир.

И тогда на моих ладонях, бледных и дрожащих от усилия, вспыхнули два маленьких, не больше медной монеты, шарика света. Они мерцали, как первые робкие звёзды на вечернем небе, готовые погаснуть от малейшего дуновения ветра. Но они были. Они существовали.

— Видишь? — тихо, почти шёпотом, сказал Герхард. Он стоял рядом, не шелохнувшись. — Она ещё там. Не умерла. Не ушла. Просто очень слаба. Заброшена. Как и ты сама. Но и то, и другое можно исправить. Можно натренировать. Будешь делать это каждый день. С утра. До завтрака. Без исключений. Поняла?

Шарики света погасли, не выдержав напряжения моей собственной неуверенности. Я стояла, тяжело дыша, как после долгого бега, но с каким-то новым, странным, почти забытым чувством. Ещё не надежды. Нет, до надежды было далеко. Но... вызова. Того самого огонька, что тлел внутри.

— Ладно, — выдохнула я, смотря на свои пустые ладони, на которых ещё жило эхо света. — Ладно, чёрт тебя дери, Герхард. Буду тренироваться.

Он кивнул, коротко и деловито, и в его глазах, тех самых, что видели кровь и смерть на границах королевства, мелькнуло нечто, отдалённо напоминающее одобрение. Не похвалу, нет – скорее признание того, что битва, наконец, началась.

— Вот и хорошо. А теперь покажи мне, где у тебя тут кухня, если она ещё цела. Надо же оценить масштабы катастрофы и наметить план работ, прежде чем строить наполеоновские планы по завоеванию мира этими твоими... «сладкими грехами».

Глава 6. В которой сорок сортов чая побеждают одно сорокаградусное горе, а щит из теста становится прочнее стального

Утро началось не с похмельной тоски, а с яростной, почти ритуальной акции очищения. Я вынесла на задний двор, заросший бурьяном и осколками прошлой жизни, всё, что напоминало о вчерашнем бегстве от реальности. Пустые бутылки из-под «Красного Лиса», поблёскивавшие жалким зелёным стеклом, полупустые фляги с мутным остатком на дне, даже изящный хрустальный флакончик дорогого ликёра «Слёзы Феникса», завалявшийся в сундуке – подарок от какого-то иноземного посла, который я когда-то приберегла «на праздник». Праздник так и не наступил, а жидкость внутри за годы выцвела и выглядела как-то подозрительно, напоминая мутную росянку. Я собрала это всё в кучу, на самом краю ямы, оставшейся от старого колодца, и, не дрогнув, вылила остатки содержимого на землю. Пахло едким перегаром, приторной сладостью и окончательным, бесповоротным поражением. Затем я швырнула туда же пустую тару. Стекло звякнуло тускло и глухо, но не разбилось. Слишком крепкое было стекло. Не то, что я.

— Вот так, — сказала я вслух, обращаясь к призраку Альдо, который, как мне показалось, усмехался с какого-то пыльного стропила, свисавшего с карниза. — Всё. Кончилась твоя власть. Кончилось моё нытьё. С сегодняшнего дня я пахну мукой, корицей и дрожжами. А ты… ты воняешь прошлым. И дешёвым вином. Иди и задуши кого-нибудь другого своим высокомерием.

Я вернулась внутрь, чувствуя лёгкую, но отчётливую дрожь в коленях. Это было страшновато. Алкоголь был самым простым, самым быстрым, самым верным способом заткнуть дыру в душе, залить её ватой безразличия. Теперь дыра оставалась открытой, зияющей, уязвимой. И её предстояло заполнить чем-то другим. Чем-то настоящим.

Первым делом – зарядка. Как и велел Герхард. Я встала в центре зала, где каменные плиты пола были расчищены от мусора, закрыла глаза, отогнала остатки сна и пыталась отыскать внутри тот самый крошечный, тлеющий огонёк. На этот раз он отозвался быстрее, словно почуяв свободу. Не тепло, а именно свет. Два шарика чистого, белого света, размером уже с грецкий орех, вспыхнули на моих ладонях. Они дрожали, пульсировали в такт сердцебиению, отбрасывали на стены прыгающие тени, но не гасли. Я продержала их целую вечность – целую минуту, пока пот не струился по спине ледяными ручейками, а голова не закружилась от концентрации и усилия. Но это была приятная, чистая усталость. Усталость от работы, от напряжения мышц, о которых я и забыла, а не тошнотворная слабость от бездействия и отравления.

Затем я взяла листок плотной, желтоватой бумаги, который Наташа каким-то невероятным образом «переслала» через зеркало – он просто выпал из сияющей поверхности, свёрнутый в тугой свиток, как будто его кто-то протолкнул из другого измерения. На нём были записаны базовые рецепты теста и несколько вариантов начинок от Лики. Чётко, по шагам, с пометками на полях: «Не экономь на масле!», «Духовку грей сильнее, чем кажется нужным». «Дрожжи развести в тёплой воде с щепоткой сахара и поставить в тёплое место, пока не появится шапка…» Я читала и чувствовала, как знакомый, давно забытый азарт шевелится внутри, поднимаясь из глубин памяти. Это я умела. Это я любила. Ещё до Академии, до магии, в доме отца, я пропадала на кухне, выспрашивая секреты у старого повара.

Следующие несколько дней превратились в сумасшедший, изматывающий, но животворящий водоворот деятельности. Я составила список самого необходимого, исписав крупным почерком целый столбец. Деньги… Деньги у меня были. Небольшие, но свои. Личные сбережения, которые Альдо великодушно «не заметил» при разделе имущества, считая их мелочью, не стоящей его внимания. Я всегда, с самого замужества, откладывала немного от своих скромных хозяйственных сумм, по старой, голодной привычке. Теперь эти деньги, хранившиеся в потайном отделении моего свадебного сундука, стали моим боевым, стартовым фондом.

Первый выход в город после скандального развода был испытанием на прочность. Я чувствовала на себе взгляды – любопытные, сочувствующие, злорадные, быстрые, как уколы булавками. Я шла, высоко подняв голову, в своём самом простом, но чистом и выглаженном платье, и старалась не замечать шепотков за спиной, не видеть быстро отворачивающихся голов. Мой путь лежал на Центральный рынок, в самое пекло.

Я закупалась с умом, как когда-то в юности, когда приходилось считать каждую медную монету. Мука высшего сорта у старого мельника, чья лавка пахла зерном и солнцем. Свежие дрожжи у румяной торговки. Крупный сахар, соль, десяток яиц у местных фермеров. Отборную говядину и свинину для первых пробных пирогов я выбрала сама, придирчиво осмотрев и понюхав. И… чай. Это была моя маленькая, оправданная слабость, моя стратегическая инвестиция в будущее. Я обошла всех торговцев специями и колониальными товарами, выискивая что-то особенное, не такое, как у всех. В результате, потратив немалую сумму, я стала счастливой обладательницей сорока разных сортов – от классического эджума с его золотистым настоем до нежного цветочного жасминового, от дымчатого лапсанг сушонг, пахнущего дымом и кедром, до ярких фруктовых смесей с кусочками сушёных ягод и цитрусов. Каждый свёрточек, аккуратно завёрнутый в пергамент, был не просто товаром. Он был обещанием. Обещанием того, что у каждого гостя в моей пышечной, от уставшего солдата до изысканной дамы, найдётся свой, особенный, согревающий душу вкус.

Следующий шаг был самым сложным – наём людей. Я повесила на двери, теперь уже чистые и подкрашенные, объявление, написанное своим лучшим, каллиграфическим почерком, доставшимся мне от уроков с лучшими учителями: «Требуются помощники для открытия заведения. Честность и желание работать важнее опыта. Спрашивать Амалию».

Первой, с рассветом, пришла Эльза, пожилая, сгорбленная годами, но не духом, женщина с руками, исчерченными прожилками и шрамами от ожогов, но с ясным, спокойным, как омут, взглядом. Она когда-то работала в «Сахарном Фениксе», лучшей кондитерской города, простой судомойкой.