Радан. Заветы отцов

Глава 1.

Пламя жертвенного костра воздымалось всё выше, ширилось всё жарче. Танцевало будто бы в такт каждому движению молодой вештарки. Она кружила по каменистой площадке у древесного столпа — идола богини Перынь. И в тот миг точно не земная дева, а сама богиня плясала без устали в рыже-золотых огненных всполохах.

Сельчане, принёсшие свои жертвы, разошлись с первой звездой новорожденного месяца ситца. Они отдали сполна дань богине, чтобы сберегла она их дома от вражьего ока, увела детей от проказной хвори, благословила плодородный год, чтобы никто не голодал. Они сделали всё, что могли. Однако вештарка не прекратила свой танец.

Тонкие её одежды шелестели в унисон трескотне горящих брёвен. Ткань простой белой рубахи порой делалась прозрачной, словно суждено ей вот-вот растаять на гибком стане юного существа. При каждом вращении, наклоне, повороте, взмахе стройной ноги или тончайшей, будто стебелёк растения, руки жадно проступали контуры соблазнительного тела. Но вештарка вовсе не думала о том. Она даровала свой танец одному-единственному зрителю на капище в этот поздний час — матери всех матерей, защитнице всех брошенных и обездоленных, великой Перыни.

И всё же здесь, в этом самом месте, скрытно и нетерпеливо, следили за танцем вештарки иные глаза. Глаза живые и пронзительные, умытые золотом огня и густым древесным соком северного клёна.

Радан тихо сглотнул вязкую слюну, скопившуюся во рту. Жажда мучила его, но утолить её водой или даже вином было всё сложнее. Он не знал, зачем таится, зачем не ушёл с капища в общей суматохе, пока никто не обращал на него внимания. Зачем вынудил себя прятаться за одним из резных деревянных столбов, если здесь ему больше дела не имелось. Да и не было никакого дела изначально. Что ему делать в святилище богини, проклявшей весь его народ? Кто знает, может сама Перынь и приложила руку, дабы истребить ненавистное племя. Кто знает…

— Так и будешь дивиться на меня, велесар? — прозвучал девичий голос в тот самый момент, когда внезапно оборвался танец вештарки.

Она застыла с распростёртыми руками, высоко подняв тугую грудь и запрокинув голову. Лица её Радан не видел — она стояла спиной. И подумалось ему, уж не сама ли богиня решила обратиться, оскорблённая поступком чужака. Он затаил дыхание и отпрянул от края столба, из-за которого глазел.

Вештарка медленно повернулась. Теперь она смотрела точно в ту сторону, где находился Радан.

— Выходи, велесар.

Он невольно вздрогнул, во второй раз услышав, что кто-то назвал его по роду-племени. Племени, которого больше не существовало. Ни единого человека, кроме Радана.

Только как же поняла вештарка?.. Знать, глаза у ней не только на лице, но и на затылке, и ещё где-то, откуда можно увидеть сразу душу человеческую. Иначе откуда бы она распознала в Радане чистокровного велесара?

Никакой приметы при себе он не имел. Его бы вернее можно было признать за такала. Но такальский свой кожаный доспех Радан заблаговременно снял и спрятал перед посещением капища, как и меч свой. Разве что волосы могли выдать: такальские косы ещё вились по его вискам. Радан привык к ним за столько лет на чужбине.

Но вештарка произнесла совершенно отчётливо. Произнесла племенное имя, которое здесь звучало почти ругательством.

— До зари будешь там сидеть?

Радан осторожно выпрямился, поднялся на ноги, расправил свой серый дорожный плащ из грубой ткани. Широкий капюшон всё ещё нависал над его челом, но вештарка уже с любопытством рассматривала темно-русые локоны с едва заметным медным отливом, переплетённые на такальский манер в жгуты.

Говорила она на бурсе — едином языке всех бурсачей, к коим принадлежали и велесары, только на северном диалекте. Радан понимал его хуже. Мать учила немного иному говору, а служанка, по счастливой случайности тоже оказавшаяся бурсачкой, и вовсе изъяснялась с южным акцентом. Однако Радан понял всё, что говорила вештарка.

Он снял капюшон и обнажил перед ней своё лицо. Совсем молодое, но уже покрытое пылью дорог, ветрами северных гор и загрубевшее под шквалами Моря Гроз. Тёмная грубая щетина обрамляла сильный подбородок. Неоднократно изломанный нос контуром своим напоминал горный склон. И только глаза Радана оставались горящими и пылкими, когда во всём остальном он сохранял полную непоколебимость.

«Глаза тебя выдают, — говорила матушка. — По глазам недруги твои прочтут твои помыслы. Учись беречь свой гнев и не показывать иным. Наступит день, и ты дашь ему волю. А до этого — жди».

— Немой ты, что ли? — насмешливо поинтересовалась вештарка.

Она склонила голову набок. Солнечные пряди свободно разлились по её плечам.

Похожего цвета были волосы Милицы — матери Радана. Может, чуть темнее. Может, потому он и остался тут, когда должен был уйти. Хоть его никто не звал, чутьё привело сюда. Чутьё и желание поскорее увидеть лица сородичей. Пусть не велесаров, но хотя бы иных бурсачей. Какими бы скорбными временами ни прокоптило их родственные узы, всё одно они были роднее нежели грубые такальские лица.

Лицо же молодой вештарки светилось подобно луне странным, прекрасным и ровным светом. Гладким, чистым и мягким, как дыхание лугов. Сейчас, в месяц ситец, всё особенно цвело и наливалось жизнью. А воздух в предгорье был наполнен сладким дурманом трав и цветов.

Радан вдохнул поглубже и ответил:

— Я умею говорить. И молчать умею. А почём зря болтать не люблю.

— Почём же это «зря»? — спросила вештарка, неторопливо приближаясь и непрерывно рассматривая незнакомца.

Даже под плащом, она заметила, что ростом он высок и сложением под стать скале — сильный и крепкий. В самом деле, его можно было бы принять за такала — те тоже славились физической мощью. Но вештарка точно знала, кто перед ней. Ошибки быть не могло.

Радан молчал, и молодая жрица смекнула, что вопрос её так и останется без ответа. Тогда она спросила другое:

— Как тебя звати?

— Радан.

— Радан… — повторила вештарка, словно бы припоминая это имя. — А я — Свеяна.

Глава 2.

Горел очаг в каменном ложе на полу. Сквозь соломенную крышу проникали звуки ночного предгорья — мерные звуки, тихие. Ветер, стрёкот насекомых, шест скудной растительности, едва слышное гудение камней. Всё это сливалось в единую песнь лунной ночи.

Свеяна разложила на льняной скатерти для гостя хлеб, мясо, яблоки, горсть фиолетово-сизых ягод жимолости в деревянной плошке. Её припасы состояли из того, что приносили жители ближайшего поселения — тоже перычане, которые избрали своей богиней Перынь. Здесь, в окружении гор, они находились под защитой не только своей покровительницы, но и природного ландшафта. Мало кто мог забрести в эти уединённые края.

Радан пришёл по наитию, едва понимая, что его ждёт. И первым он узрел капище. После трудного пути пристанище было ему жизненно необходимо. Пусть давно привык Радан к суровым условиям мореплавания и дальним пешим переходам, кров ему был знаком. А сейчас он вовсе остался без оного. Оттого приглашение Свеяны оказалось кстати.

Она спокойно наблюдала за тем, как гость её жадно насыщается едой, сидя на тёплой волчьей шкуре, расстеленной у очага. Вештарка находилась тут же, но ни вина, ни еды не трогала. Радан заметил это.

— Чего не ешь?

— До зори нельзя, — объяснила она. — Сегодня священная ночь, не время ублажаться кушаньем.

— А чему время?

Свеяна улыбнулась.

— Слушать о дальних странствиях, о чужих берегах, — она прищурилась. — Ты пришёл по морю.

В который раз Радан непроизвольно вздрогнул и поднял очи на служительницу. Та продолжала улыбаться, будто знала много больше, чем произносила сладкими речами.

— Почём знаешь?

— Знаю.

Ему совсем не понравился подобный ответ, который ничего и не объяснял.

Знает… Что знает? Где взяла своё знание?

В Громхоле были свои жрецы. И они также ведали то, что иным неведомо, потому что слушали богов. Возможно, и перыньская служительница схоже общалась со своей богиней.

Радан нахмурился.

— Как ты спасся, велесар? — спросила Свеяна.

— Сначала скажи, как поняла про меня.

— Я тебя знала.

— Как знала?

— Ещё раньше, чем ты пришёл.

Не могло быть подобного. Радан повидал много разного, но Свеяну никогда не встречал. Да и где могли пересечься их пути прежде, коль вештарки редко уходят со своих капищ. А это капище было древним и пережило не одно поколение служительниц.

Разглядев сомнение в лице гостя, вештарка улыбнулась.

— Мне был сон, что ты явишься. Что придёт велесар. Не воин и не мирянин. Не свой и не чужой. Окружённый богами и одинокий. Домовитый и обескровленный. И я молилась Перыни. Молилась усердно.

— Чего молилась? — спросил Радан, не скрыв подозрения в голосе.

— Чтоб сон тот стался кривдой.

— Что ж так?

— А то ты не ведаешь, — усмехнулась Свеяна. — Не друг ты мне. Но и не враг. Хотя род твой берёт своё начало из предательского устья.

— Давно то было.

— Давно, — согласилась вештарка. — Но давность не смоет печать греха.

— А в чём грех? — задал вопрос Радан.

Вопрос, которым он не раз задавался, и который легко мог оскорбить служительницу Перыни. Но она не оскорбилась и не осерчала. Лишь сузила глаза свои то тонких щёлочек и прошептала:

— Твой бог Велес разгневал свою супругу — мою благодетельницу Перынь, что живёт во мне неотступно. Он совершил подлость из похоти своей, из одной прихотливости, заглядевшись на простую смертную.

— Ты тоже смертная, — заметил Радан. — И все мы смертные. И Перынь была смертью награждена.

— И вечной жизнью вештарок, — поправила Свеяна. — Перынь не может исчезнуть, покуда есть я и подобные мне. А Велеса даже боги признали недостойным жить в Прави.

Радан тихо вздохнул. Он множество раз слышал эту легенду, которую сказывали по-разному разные сказители. В одном они чаще всего сходились: Перынь и Велес разминулись после того, как лесной бог, носивший в себе зерно Первоотца Бера и Первоматери Мокоши, остался среди простых смертных, чтобы быть рядом со своей новой возлюбленной — также простой смертной Зорицей. И союз их дал потомство. И дал начало вражды и разъединения между народом бурсачей.

Впрочем, у такалов, с которыми жил Радан, имелись свои боги и свои представления о праведном и дурном. И Перынь они знавали как простую смертную женщину, ставшую пятой женой их бога-отца Йордана. Что из того было правдой, а что кривдой, Радан не знал. Никто не знал. Правда у всех была своей собственной, как и кривда.

Велесары чтили Велеса и весь его род. Чтили первую жену — Перынь, как матерь новых богов. Чтили Зорицу и их союз с Велесом, как проведение судьбы, от которой никому нельзя уйти, даже богам. Чтили их сына Веридана, что не знавал никогда божественных чертогов, но жил среди людей, как среди равных. Велесары уважали жизнь. В этом была их сила и мудрость. Но, увы, злой рок настиг их.

Чем он был? Местью преданной богини? Решением верховных богов? Или же алчущей крови и наживы жестокостью, прославившей такалов далеко за пределы их полуострова Банд?

Всю жизнь наблюдая за такалами, учась у них, получая от них пинки и редкие поощрения, Радан склонялся к последнему. Будь уничтожение велесаров промыслом богов, и Радану, и матери его не случилось бы уцелеть. Стало быть, не гневливая Перынь поквиталась с ненавистным племенем.

Однако для её прихожан то был верный и необратимый знак, доказывающий правоту и справедливость гнева богини. Свеяна была перычанкой, и даже более того — являлась земным проводником своей богини. Вештарка не могла мыслить иначе.

— Чего же звала меня, недруга своего? — спросил Радан.

— Не я тебя звала, велесар. Сами боги тебя звали.

— Пошто?

— Неведомо. Сам у них спроси.

— Тебе сподручней с богами говорить. Может, спросишь за меня?

— Может, и спрошу, — хитро улыбнулась вештарка. — Только вопрос задай. Верный вопрос. Вернее вопрос — вернее ответ. Спрашивай с чистым сердцем.

Глава 3.

Свеяна безмолвно глядела в глаза велесару. Чувство, пребывавшее в ней, было полно и решимости, и смятения. Она несмело потянулась к завязкам, что удерживали дорожный плащ на могучих плечах мужчины. Шнурки выскользнули из узелка, после чего вештарка беспрепятственно сняла накидку.

Радан не помогал ей, но и не мешал. Ему всё ещё было невдомёк, о чём говорят движения проворных пальцев этой девушки. Меж тем она уже взялась за его пояс, который также развязала и скинула на пол. А после настала очередь рубахи. Радан послушно поднял руки, позволив обнажить себя по пояс.

Вештарка провела ладонью по его груди, которую рассекали, будто причудливые узоры, многочисленные шрамы и рубцы. Кожа у велесара была тёплой, но совсем негладкой. Она запеклась до оттенка каштанового мёда под северным солнцем, и запах от неё шёл тяжёлый и дурманный, точно от жжёной листвы. И всё-таки сложением Радан отличался сильным. Свеяна ещё никогда не видела настолько крепких мужчин, оттого сейчас ей было вдвойне страшно.

Перед ней был не просто чужак, а недруг, которого до прихода сюда жизнь закаляла огнём и мечом. Всё его тело твердило об этом. Однако Свеяна не поддалась своему страху.

С замершим сердцем она дотронулась до верёвки, служившей креплением штанов. Распустила её, чуть опустила взгляд. А затем жестом подала знак Радану, чтобы он вновь опустился на шкуру.

Но вместо этого велесар взялся за девичью длинную рубаху, бывшую Свеяне единственной одёжей. Вештарка поначалу отпрянула. Но, рассудив, всё же сделала, как он задумал, и сама скинула с себя тряпицу.

Отойдя ещё на полшага прочь, она попыталась прикрыть руками свою наготу. Радан убрал её руки, заставив их опуститься. Свеяна и тут уступила. Затем они вдвоём легли на шкуру. Закрыв глаза, вештарка просто ждала действа, которое случилось не сразу.

Сначала Радан поцеловал её. Странным поцелуем, нехорошим, долгим. Может, звери так и целуют друг друга, касаясь языками, стискивая сильными лапами. Может, и правду говаривали о проклятом племени Велеса, что дикие они, неправедные, отступники. Что ходят порой на четырёх лапах, как первобог Бер, явившийся в нерождённый мир огромным чёрным медведем. Что многое делают не по-людски.

И всё же Свеяна принимала те странные ласки, пока тяжёлое мужское тело вдавливало её в мягкую шкуру. Принимала, пугалась и успокаивалась, когда колкие от щетины губы прикасались к её шее, грудям, животу. Боли, которой она так боялась, почти не было, только поначалу. Закусив кулак, чтобы не вскрикнуть, она зажмурилась с силой. Радан снова убрал её руку.

Он ничего не говорил. Совсем ничего. Лишь дыхание, ставшее вдруг шумным и обрывистым, выдавало его неспокойствие. Затем он обхватил девушку за талию, прижал к себе, перевернулся на бок, а после — на спину, и Свеяна внезапно оказалась сидящей на нём сверху, как всадники восседают на жеребцах. От испуга и неожиданности вештарка боялась пошевелиться, даже вдох сделать боялась. Слишком необычным и неправильным было всё это. И что с этим делать, она совсем не знала.

Радан положил её ладони к себе на плечи, а свои уместил на девичий стан. Свеяна заставила себя сделать глубокий вдох и чуть приподнялась на коленях, упираясь пальцами рук в бугристую смуглую кожу, затем опустилась на выдохе, а после — снова приподнялась.

Она вновь ощутила себя танцующей. Рядом горел огонь, и богиня Перынь оставалась всё также рядом. Только отныне Свеяна танцевала уже не одна. Но каждое движение сделалось вновь ей будто бы знакомым. Она могла двигаться легко и смело, не раздумывая, не отвлекаясь на постороннее. Просто двигаться и дышать, как делала всегда во время ритуального танца. Её охватило чувство лёгкости. Тело, превратившееся в пламень, потеряло вес. Не стало времени и пространства, пола и крыши. Исчезли стены и страхи.

Маленькую хижину наполнили протяжные стоны, которые становились всё громче. В ту священную ночь новорожденного месяца ситца вокруг горящего очага танцевали духи и боги, танцевали тени и свет.

В какой-то момент вештарка поняла, что воздуха становится всё меньше, словно ей суждено вот-вот задохнуться, что силы покидают её, а тело снова наполнилось нестерпимой тяжестью, от которой, казалось, может распасться на куски. И ей опять стало страшно. Возможно, Радан понял это по её рваным вскрикам. Тогда он вновь перевернул их тела и вскоре сам прекратил всякое движение, замер, затих.

Свеяна открыла глаза. Теперь ей стало холодно. Она прижалась к Радану, рядом с ним было намного теплее и спокойнее. Он дотянулся до сброшенного плаща, укрыл их нагие тела.

— Где ты так научился? — спросила вештарка. — В твоих краях так все делят ложе?

Радан не знал, что ответить. Все или не все — почём ему было знать. Ему уже доводилось обладать женщинами, но никто из них о подобном не спрашивал.

— И так бывает, — ответил он уклончиво. — И не так.

— А как же ещё?

— По-всякому.

— Как по-всякому?

— Много разного есть. Каждый делает, как хочет. Что вздумается, то и можно. Так заведено.

— Где же так заведено? — допытывалась Свеяна, но Радан всё молчал и молчал. — Расскажи, — попросила она ещё настойчивей, чем прежде. — Расскажи, что это за земля? Кто там живёт?

Велесар нахмурился. Долго сохранялась тишина. Наконец, он заговорил:

— Если следовать к закату, вглубь по холодной тропе, явится земля из одних камней. С одной стороны её обнимает Море Гроз, с другой — Бескрайнее Море.

— Бескрайнее?..

— Так и есть. Бескрайнее. Потому что нет ему конца. А начало — у тех самых берегов. Ежели пройти перевал, будет другая земля. Ещё холоднее, ещё каменистее. Зовётся она землёй Банд. Там живёт народ, называющий себя такалами. Я вырос на той земле.

— Такалы… — Свеяна вздрогнула от испуга. — Такалы… Не люди они. Они зверей хуже…

— Люди, — перебил Радан. — Тоже люди.

— Говорят, головы у них чёрные, а глаза прозрачные, как лёд. Будто и нет тех глаз.

— Правду говорят. Только головы у них обычные, а волосы чёрные. И глаза всякие встречаются. И как лёд, и как море, и как трава.

Глава 4.

Возможно, и сейчас стоило смолчать. И справедливости ради, и ради собственного незлобления. Говорить неправду Радан бы не стал. Противно ему было лицемерство, даже необходимое, хотя бывало, приходилось порой выдать ложь за истину. По-другому не получалось. Но криводушничать со служительницей богини Перыни смысла не было.

— Когда такалы пришли в наше селение, меня ещё не было на свете. Мать носила меня, давно носила, срок уже подходил. Такалы убили всех. Кого-то сожгли, кого-то изрубили. Мой отец, старшие братья и сестра тоже полегли там. Сестре было всего три годины. Мать защищала её, но не защитила. Она видела, как один за другим гибнут её родные. Но её саму такалы не тронули. Они верят, что женщина, родящая дитя, носит в себе бога. Любой такал страшится убить ту, в чьём чреве бог нашёл пристанище на время.

— Какой же это бог? — едва слышно спросила вештарка.

— Разные боги есть. Самый первый бог — Йордан. Он один надо всеми и всем дал жизнь. И завещал остальным, чтобы могли они приходить в этот мир, смотреть на него в женской утробе, а потом отдавать взамен дитя.

— Такалы забили твою малую сестру. А дитя нерожденное пощадили? — в ужасе пролепетала Свеяна, не в силах понять, как такое приключилось.

— Не дитя они щадили, — спокойно объяснил Радан. — Они лишь боялись гнева богов. Иное им нестрашно, даже сама смерть. Потому что после должной смерти каждый такал знает, что сможет прийти к своему богу Йордану и жить в его чертогах до конца времён. Но если недолжной смертью пасть или при жизни сотворить вред богу, то ждут их мучения нескончаемые. Дитя во чреве матери — не человек, а бог. Нельзя его обидеть. Лишь когда родится, станет человеком.

— И тогда можно… убить?..

— Да.

— Но тебя не убили.

— Не убили, — Радан вздохнул. — Йорд Тагар не знал, как решить с последней велесаркой, моей матерью. И решил взять её с собой. Он наказал ей, чтобы она ступала вслед за его конём. Если пройдёт пять дней и пять ночей и не падёт, значит, сам Йордан благословил её свои присутствием. Он привязал мать своему поводу. И она пошла. И шла все пять дней и четыре ночи, а на пятую ночь родился я. Тагар решил, что это знак, что нельзя убить такое дитя. Он разрешил матери дать мне имя. Она назвала меня, как отца, которого я никогда не знавал, и который не знавал меня. Я ношу его имя — Радан.

— Тагар сохранил жизнь твоей матери и тебе… — прошептала Свеяна. — Не убил… Но такалы всех умерщвляют, всегда.

— Не всегда, — опроверг Радан. — Иной раз берут пленных и делают их своими рабами.

— Твоя мать стала рабыней?

— Она стала второй женой йорда Тагара. А он стал мне названным отцом.

— Второй женой? Как же это?..

— Так заведено, — равнодушно ответил Радан.

Нечему тут было удивляться. Он знал порядки такалов лучше, чем порядки бурсачей, чьего бы племени они ни были. Сам порой задавался вопросом: кто он больше — бурсак или такал?

«Ты велесар, Радан, — повторяла ему Милица, пока никто не мог их слышать. — Ты велесар. Все твои отцы и деды поклонялись богу Велесу, чтили его заветы, знали своё место. Ты велесар и не можешь быть иным, потому как течёт в тебе кровь Велеса».

Однако Радан уже видел много разной крови — разных племён и народов, самых разных людей, которые, хоть и говорили на разных языках и выглядели чуть по-разному, все наполнялись кровью. И у всех она была одинаковая — красная.

— Разве другая жена Тагара не была против, что твоя мать стала ему женой? — спросила Свеяна, когда Радан прервал свой рассказ и совсем затих.

— Была. Всегда была, — ответил он негромко. — Но и она не могла противиться воле богов. Йорд Тагар увидел знак, что послал ему Йордан. Такалы чтут богов и не хотят их сердить. Соугла тоже не захотела и приняла, как есть. Тем более, что у неё самой уже был старший сын — Вайдар. А я всё равно не являлся такалом по крови и не смог бы стать йордом… Так она считала, — добавил Радан после небольшого затишья.

И Свеяна почувствовала, как вновь заколотилось её сердце. Теперь уже не так, как прежде, а как-то по-иному — нехорошо заколотилось, недобро, мрачно.

— Что же потом вышло?.. — проронила вештарка.

— Потом… — произнёс Радан и снова оборвался. — Потом у матери моей родилось ещё трое детей. Эдмир и Соран — мои младшие братья. И Нанна — сестра.

— Где они теперь?..

Где?.. Ежели б Радан знал, где они, что с ними сталось. Пусть не были они единокровными, но были единоутробными. Путь не было меж ними любви, было иное — то, что зовётся уважением.

— Радан?.. Тот такал… что сделался тебе отцом… Тагар — он жив?

Радан отрицательно покачал головой.

— Ты убил его?.. — зашептала Свеяна, пытаясь подавить собравшиеся в уголках глаз слёзы.

В ответ Радан сделал тот же знак. Девушка совсем растерялась.

— А кто же тогда?.. Твоя мать?..

— Йорд Тагар любил мою мать, — как-то невпопад ответил Радан. — И она любила его. Насколько можно любить убивца своего мужа и детей.

— Не понимаю…

— Не надо тебе то понимать, — заключил велесар. — Ни к чему.

Глаза у него уже смыкались, силы покидали тело, разум тускнел. Клонило в сон так, что невозможно было совладать с ним, а веки настолько отяжелели, что опускались сами собой.

Огонь в очаге погас. Серый дымок ещё какое-то время стелился в наступившей тьме, убаюкивая и навевая сны. И Радан уснул. Уснула и Свеяна. И оба они спали крепко-крепко до самой зари.

Радан проснулся первым. Осторожно поднялся со шкуры, бесшумно оделся. Подумал и вытащил из калиты одну серебряную монетку, положил её неприметно среди рассыпанных по полу рун.

Ещё раз глянул при выходе из жилища на спящую деву. Мысленно попросил богов, всех, кого упомнил, сберечь её. И особенно попросил Перынь. Пусть и не знал Радан до конца, была она простой женщиной, как верили такалы, или же явилась божьим существом, как говорили бурсачи, но силу она всё же имела. Особенно тут, в собственном святилище. Ведь не бывает так, что многие людские сердца верят, а вера их ничем не подкрепляется. Значит, по-своему праведны перычане, и богиня их тоже умеет защитить и оградить от напастей.

Глава 5.

Великая Пустошь Хусатра всё тянулась и тянулась впереди, и не было ей ни конца, ни края. Шёл четвёртый день пути. Изматывающего пути, долгого. И предстояло ему ещё продлиться во множество дней больше. Путь только начался, но все участники его уже находились на грани роптания. Всем хотелось повернуть вспять. И дикая природа степи отнюдь не являла собой единственное злоключение. Хотя длительные переходы лишали сил, доводя до истощения, а шальные ветры порой хлестали по лицу так, что даже рабам, привыкшим к тяжким условиям, становилось худо, не это было главной опасностью.

Опасность в Хусатре таилась повсюду — за каждым едва заметным взгорьем, за каждым невесть откуда взявшимся камнем, за каждым иссохшим кустом. Главной опасностью Великой Пустоши были её исконные жители — хусы. Но покуда небеса оставались благосклонны к путникам, можно было даже надеяться, что этот небольшой отрезок они пересекут, ни разу не встретившись с диким народом.

— Иллиль! — прокричала служанка, пришпоривая своего коня посильнее, чтобы нагнать ускакавшую далеко вперёд принцессу. — Иллиль! Прошу, вернись в паланкин! Ты не должна так рисковать!

Принцесса и не подумала притормаживать, а даже напротив — ещё хлеще подстегнула своего любимого гнедого жеребца, отчего широкие рукава её светлых одежд поднялись высоко в воздух, подобно флагам Королевства Сефарош, а длинные белые волосы растрепались по ветру, точно облака.

— Ни за что, — отрезала Иллиль, вновь оторвавшись от преследования и легко обогнав лошадь своей служанки. — Если хочешь, сама забирайся туда, Парфиса. А я не желаю мучать несчастных людей. Им и с пустым паланкином тяжело идти.

— Иллиль, послушай, — силилась объяснить Парфиса хоть что-то своей неразумной госпоже. — Король Виорел наказал мне беречь тебя.

— Вот и береги! — весело крикнула принцесса, скача всё дальше. — Но сначала догони меня!

Замученной тяготами дороги и капризами госпожи Парфисе ничего не оставалось, как вновь попытаться настигнуть Иллиль, что, конечно, было невозможным. Её жеребец был особой быстроногой масти, с таким не каждый ветер мог совладать.

Принцесса, кажется, сама становилась подобна ветру, когда ей удавалось наконец делать то, что нравилось. И хотя король Виорел редко что-то запрещал своей старшей дочери, меж ними всё равно случались разногласия. Особенно в части безопасности королевской особы, о чём Иллиль считала лишним задумываться.

Она слишком привыкла к мирной жизни в столице. Саткам был ей хорошо знаком, но лишь этот город Иллиль знала. И, скорее всего, наивно полагала, что все остальные места на карте Свемилора, которую показывал ей отец, точно такие же цветущие, пышные и пёстрые, как бесконечные рынки и площади столицы, куда стекались торговцы со всего света. Конечно, учителя и наставники говорили принцессе, что Свемилор отнюдь неодинаков. В нём живут разные народы, и некоторые из них не столь гостеприимны и радушны, как сефары — коренные жители Королевства Сефарош.

Часто прогуливаясь по улицам родного Саткама, Иллиль замечала, что люди и впрямь бывают такими разными и удивительными. Отчего ей лишь больше хотелось повидать свет — отправиться в путешествие по чужим землям, увидеть собственными глазами, как выживают в Великой Пустоши хусы, как добывает соль, чёрную мазь и медную руду древний подземный народ гурсунов, как получают свои великие знания сагаты. И особенно желалось отправится ещё дальше на север — к землям бурчей, о которых Иллиль кое-что слышала, кое-что читала и даже видала пару раз среди гостей Саткама.

Слухи не врали: бурсачи действительно были огромны и сильны, как настоящие великаны. Иллиль собственными глазами видела, как один такой великан играючи взвалил себе на плечи громадную бочку вина и понёс, будто бы та не весила ничего.

Но ещё говаривали, что бывают действительные великаны. Живут они совсем уж далеко, в настолько суровом краю, что научаются владеть мечом раньше, чем начинают говорить. Зовут их такалами. И в бою им нет равных, как и в некоторых других занятиях, о чём в основном шептались сефарские девушки между собой. Однако к подобным разговорам Иллиль относилась скорее скептически. Мало ли, что там болтают молодые девицы от безделья — и не такое сочинить могут.

— Принцесса Иллиль! — внезапно громыхнул сердитый мужской голос, который, разумеется, принадлежал генералу Кейдату.

Он выскочил перед жеребцом принцессы, заставив её тем самым остановиться. К сожалению, в их маленьком отряде всё-таки имелся наездник, что управлялся с лошадью куда виртуознее Иллиль.

— Вернитесь к остальным. Я настаиваю ради вашего же благополучия.

— Моё благополучие весьма благополучно, генерал. Спасибо за беспокойство, — язвительно отозвалась принцесса, но снова убегать от своего главного охранника не решилась. — Но, как видите, здесь нам абсолютно ничего не грозит.

Она окинула взглядом Пустошь, где действительно ничего поблизости не наблюдалось — ни признаков жилья, ни других людей.

— Вы не знаете эту местность. А я знаю её слишком хорошо, — генерал указал на своё лицо, точёное и довольно красивое суровой мужской красотой, если бы не длинный шрам, проходивший наискось от подбородка до кромки волос. — Я и так слишком многое вам позволил, когда согласился идти через Хусатру, хотя мы могли бы спокойно добраться до Сагатума через южные земли.

— Туда мы ещё заглянем, — беспечно ответила принцесса. — Я же не могла упустить такую возможность повидать хоть что-то перед тем, как меня на несколько лет запрут в Золе.

— Вас никто не запирает, принцесса. Вы прекрасно знаете, что это великая честь — быть приглашённой в учение к сагатам. Вы сами мечтали об этом.

— Я мечтала о том, чтобы странствовать по миру, а за учебниками я и так уже достаточно насиделась.

— Насколько я знаю, у вас был иной вариант, — прищурил Кейдат свои чёрные миндалевидные глаза, которые особенно резко контрастировали с его белоснежными волосами чистокровного сефара. — Но вы выбрали продолжить учёбу в Золе.

Глава 6.

Как только над Хусатрой опустились сумерки, генерал Кейдат отдал приказ разбивать лагерь. Рабы и часть солдат приступили к возведению шатров, остальные подчинённые генерала распределились на караульные точки.

Каждую стоянку происходило одно и то же. Иллиль считала все эти меры предостережения до крайней степени излишними. Ведь кому-то из бедных мужчин часть ночи приходится сидеть на посту, не смыкая глаз, — разве стоит оно того? Генерал же придерживался противоположного мнения и спорить с ним в этой части было напрасным занятием.

Единственное, что действительно радовало принцессу во время стоянок — подаваемый ужин. С собой из Саткама среди прочих вещей и припасов были взяты специально для Иллиль особые угощения, тщательно отобранные и бережно упакованные для длительного путешествия. Как только установили первый, самый большой белоснежный шатёр, принцесса в сопровождении своей служанки уединились там.

Расположившись на вышитых цветочными узорами подушках, девушки завели беседу. Иллиль снова принялась расспрашивать Парфису о её родных землях. И хотя рассказы её от раза к разу редко дополнялись новыми деталями, принцесса всё равно слушала эти истории, будто в первый раз.

— На острове Зиней много растений и разных ползучих существ. Есть даже такие, которые выглядят как растения, а ведут себя как животные. Одно из них называется тутикла, — вспоминала Парфиса, уводя взгляд в пространство, и словно бы в самом деле перед глазами её вновь восставали зелёные непроходимые заросли родного острова. — Если долго нет дождя, тутикла спит, а когда на неё попадают первые капли, она расцветает. Появляются большие фиолетовые бутоны. Они распускаются шестью лепестками, на каждом из которых находится глаз. Тутикла зорко следит за тем, как подлетают к ней насекомые. Она источает приятный, сладкий аромат. И стоит какой-нибудь бабочке пролететь рядом или сесть на лепесток… Тутикула быстро выбрасывает язык и хватает жертву!

Парфиса резко схватила Иллиль за запястье. Та напугалась, взвизгнула, но тут же развеселилась и захохотала на весь шатёр.

— Не может такого быть! — смеялась она.

— Может-может! — настаивала рыжеволосая служанка. — Тутикла даже человека ужалить может. Не заглотит, конечно. Но след останется надолго.

— Жуть! — ещё пуще засмеялась принцесса. — Но я бы всё равно хотела увидеть эту тутиклу!

— Зиней далеко, — вздохнула Парфиса.

И Иллиль различила в этом вздохе настоящую глубокую печаль. Она давно знала, что Парфиса не раз мечтала о том, чтобы вновь вернуться домой. Но с каждым годом надежда её становилась всё тоньше и прозрачнее.

— А знаешь, что? — не дав унынию завладеть подругой, сказала принцесса. — Как только закончу учёбу в Золе, первое, что я сделаю — отправлюсь в морское путешествие. И, если захочешь, поедем вместе. Прямо на Зиней!

— А как же твой отец?.. Он против…

— Мой отец больше ничего мне не сможет возразить. Я стану полнозрелой и сама буду решать, куда мне ехать. Ну, так поедешь со мной?

— Конечно, — улыбнулась Парфиса искренне. — Конечно, поеду.

— Ну, разве что, если не станешь замужней дамой… — закатила глаза Иллиль. — Жене генерала, возможно, будет не до путешествий…

— Прекрати! — немедля вспыхнула служанка, чувствуя, как её смуглая кожа становится цвета спелой черешни от подобных разговоров. — Прошу тебя не надо об этом.

— Но почему?.. — опечалилась принцесса, поняв, что невольно обидела подругу, хотя желала совершенно обратного. — Я ведь серьёзно…

— Иллиль… — горестно покачала головой Парфиса и замолчала.

Потому что в шатёр зашёл прислужник с готовым ужином. Он поставил перед девушками широкий серебряный поднос с яствами, молча поклонился и бесшумно исчез.

Иллиль первая взяла в руки фарфоровую пиалу с горячим чаем, сделала глубокий вдох, чтобы почувствовать аромат напитка, и только затем сделала глоток.

Зелёный чай оказался слегка перегрет и заварен небрежно, совсем не так, как следовало делать по канонам. Однако придираться в нынешних условиях принцесса посчитала лишними капризами. И без того ей в скором времени предстояло привыкать к новой для себя обстановке. Там, в Золе, вряд ли пьют настоящий сефарсткий чай с дымными травами. И также вряд ли там готовят знаменитые саткамские десерты — голубой мармелад с сахарными цветочными лепестками и густой бирюзовый маття с замороженными ягодами.

Оба лакомства принесли и сейчас. Почти прозрачные, будто голубые льдинки, кубики мармелада с застывшими внутри лепестками покоились тут же на подносе. И его вкус нисколько не поменялся, даже стал будто бы ещё медовей и слаще с тех пор, как Иллиль покинула дом. А вот тщательно взбитую бирюзовую пену с бархатистым, слегка вяжущим привкусом измельчённого маття требовалось хорошо охладить и лишь затем класть в него покрытые морозным инеем ягоды. Однако здесь, в Пустоши, не имелось ни морозных ниш, ни иных приспособлений. Потому поданный десерт оказался тёплым, а иссиня-чёрные ягоды ежевики — почти свежими, поскольку уже начали увядать в дороге.

Через месяц, когда маленький отряд наконец прибудет в Сагатум, не останется совсем ничего. И вряд ли кто-то возьмётся в Золе готовить специальные блюда, даже для самой принцессы Сефароша. На своей земле сагаты требуют исполнения своих правил, а это значило — никаких излишеств. Оттого принцесса наслаждалась тем, что есть сейчас, пусть не настолько безупречным, но, тем не менее, любимым и близким.

Она с аппетитом надкусила кубик мармелада и на несколько секунд закрыла глаза. Чуть пряные лепестки приятно обожгли язык, который тотчас наполнился цветочной сладостью. Иллиль даже застонала от удовольствия. А Парфиса засмеялась.

— Ты каждый раз делаешь это так, будто бы ничего вкуснее не ела!

— Но ведь это действительно вкусно. И, да, я ничего вкуснее пока ещё не пробовала. А что едят на Зинее?

— Разное, — снова немного погрустнела Парфиса. — Но там простая еда, совсем простая. Что дала природа, то и едят. Даже пойманную рыбу не готовят.

Глава 7.

Постепенно в лагере становилось всё тише. Рабы и солдаты завершали необходимые приготовления, кто-то уже ложился спать, кто-то оставался бодрствовать.

Однако принцессе Иллиль пока не спалось. Впечатления от увиденного за последние дни будоражили её разум. Пусть и немногое ей удалось рассмотреть, и всё же разницу между привычным своим миром и миром Великой Пустоши Хусатры она уже явственно ощутила. Даже было немного жаль, что уже завтра генерал Кейдат возьмёт курс на юг и постепенно выведет отряд на дорогу, простирающуюся на гурсунских землях, где было относительно безопасно.

Впрочем, в тех краях Иллиль тоже не бывала. И по пути могла, например, упросить генерала заглянуть в шахты, где добывают редкую чёрную мазь из самых глубин земли, настолько глубоко, что гурсуны иной раз встречаются с богами подземелий, о чём слагают легенды и песни. В Гурсулеме наверняка даже больше необычайных мест, чем в Хусатре. И всё же принцессе было немного жаль, что они за эти несколько дней так ни разу и не встретили степных кочевников хусов — ни единого поселения или намёка на бывшую стоянку.

Генерал Кейдат объяснял это тем, что с наступлением тёплых месяцев хусы уходят севернее — поближе к землям бурсачей. Там больше пастбищ для их лошадей и овец. Но ещё дальше смещаться от намеченного пути генерал, конечно, отказался на отрез. Что ж, нужно было довольствоваться малым.

— Мне так хочется повидать как можно больше до того, как окажусь в Золе, — поделилась Иллиль своими мыслями с Парфисой. — Может, тебе удастся уговорить нашего сурового Кейдата?

Нежно-голубые, точно священный голубой янтарь, глаза принцессы заблестели яркими искорками. Она всё ещё не теряла надежду поймать сразу двух бабочек одной рукой, как сказали бы в Саткаме. Однако Парфиса в данном вопросе была скорее склонна доверять мнению генерала, нежели прихоти Иллиль. Да и её небрежные намёки нисколько не весели служанку, а навевали всё больше грусти.

Потому она ответила уклончиво:

— Зачем же ты согласилась на учение в Золе, если так не хочешь учиться? Не могу понять, чем была хуже перспектива выйти замуж?

— Я хочу учиться, — возразила принцесса. — Меня лишь не радует мысль, что до конца учения я не смогу покинуть Сагатум. Таковы требования, а для меня это сродни темнице. Да и замуж я ещё успею выйти, если захочу. И точно не за этого старикашку.

— Но он император, — в свою очередь возразила Парфиса. — Его Империя Хаматерат растёт и ширится день ото дня.

— Блезир — самозванец! — резко оборвала Иллиль. — И моему отцу об этом прекрасно известно. Он и сам не горел желанием принимать подобное предложение, вот только отказать прямо не мог. Ему нужен был повод, чтобы отвадить этого наглеца. Но, будь жива мама, она бы не потерпела подобных выскочек.

При этих словах принцесса неосознанно сжала кулон, который никогда не снимала со своей шеи, сколько себя помнила. Маленькая и неприметная вещь, в самом деле была выполнена из самых ценных материалов во всём Свемилоре — из капли голубого сефарского янтаря и золота, отлитого в виде пчелы в натуральную величину. Однако истинная ценность предмета заключалась не в его стоимости, а в том, кому он принадлежал когда-то — матери Иллиль, которую ни она, ни её младшая сестра Амиль, родившаяся на половину часа позже, так никогда и не видели.

— Королева Самиль умерла, — некстати напомнила Парфиса.

— Никто не умирает, — горячо заявила принцесса. — Великий Учитель дал нам истинное знание о смерти — ничто и никто не уходит бесследно. И моя мать всё ещё где-то есть. Хоть среди людей, хоть среди трав, хоть среди любых других живых существ. И наша связь с ней неразрывна.

Иллиль ещё сильнее сжала кулон, закрыла глаза и в уме произнесла короткое обращение к столь рано ушедшей королеве Самиль.

Парфиса же смолчала. О том, во что верят сефары, она, конечно, знала, но знание это не приживалось в её голове. Сложно было представить, как подобное возможно. Да и зачем после жизни на земле вновь возвращаться на землю раз за разом? Разве нет лучших миров?..

— Спой мне, — вдруг попросила Иллиль.

Ей стало тоскливо. Неизбывная печаль наполняла её сердце всякий раз, когда она вспоминала о матери, которой была лишена. И хоть заботились о ней и её сестре в саткамском дворце со всем почтением и лаской, Иллиль никогда не переставала представлять, насколько тепло и нежно было бы ей в материнских руках, как мама утирала бы её слёзы, ругала и защищала, учила и пела бы на ночь колыбельные.

Закрыв глаза, принцесса опустилась на колени Парфисе, и та запела сладко и протяжно:

— Ночь настаёт, мой маленький свет.

Прекрасней тебя не бывает.

Пусть ветер тебе принесёт мой привет

И долго на крыльях качает.

Периной укроют тебя небеса

Из лёгких больших облаков.

И веки твои пусть умоет роса

Для добрых и солнечных снов.

Спи-засыпай, мой маленький свет.

Я буду тебя обнимать.

Ты помни, пусть даже меня рядом нет,

Мы вместе, и нас не разнять.

Мягко проводя ладонью по белым волосам Иллиль, Парфиса всё думала о том, как много несправедливости в этом мире. И хоть сама она ещё помнила свою родную мать, не стала бы судить окончательно, кому трудней: той, что знала материнскую ласку, но потеряла безвозвратно, или той, что не знала, а значит, и не могла потерять.

Колыбельная стихла. Парфиса ещё посидела вместе с Иллиль, затем переложила её на кровать, укрыла одеялом. Но сама ложиться пока не стала. Неспокойно ей было на сердце. Всё тянуло куда-то, всё ныло в самой глубине души. И пусть никто её не звал и не кликал, Парфиса, будто бы на зов, вышла из шатра в лунную степную ночь.

Её взгляд немедля остановился на неподвижном статном силуэте, который она могла бы нарисовать по памяти в мельчайших деталях, не упустив ни единого штриха. И с особенной точностью она бы изобразила черты столь любимого и дорого лица — все-все, даже свирепый шрам, говоривший о великом подвиге и храбрости. А ещё — длинные белые волосы. Пускай Парфиса никогда не касалась их своими руками, отчего-то знала, что на ощупь они грубее и тверже волос Иллиль, схожих цветом, но совершенно иных, принадлежащих мужественному образу.

Глава 8.

Неслышной поступью Парфиса приблизилась к генералу и мягко опустилась в учтивом поклоне, как полагалось делать служанке перед любым вольным человеком, тем более — столь высокого статуса.

— Благословенна луна, — тихо произнесла она приветствие.

Кейдат молча повернулся и смерил её взглядом, которого Парфиса видеть не могла, но будто бы чувствовала кожей. Чёрные глаза генерала нечасто останавливались на её неприметной персоне, но всякий раз девушка знала, когда он смотрит, а когда нет. Это было сродни покалыванию сотен крохотных иголочек, и ни с чем иным эти ощущения Парфиса бы никогда не спутала.

К её величайшему удивлению и смущению, Кейдат также коротко поклонился в ответ.

— Благословенна луна, Парфиса. Почему вы не спите?

Генерал обратился к ней, будто к равной, но таков был его обычай. Даже к солдатам Кейдат относился с уважением, и уж тем более такого не случалось, чтобы он плохо повёл себя с рабами. В этом смысле Кейдат строго следовал сефарским правилам, которые предполагали повиновение, но вовсе не жестокое обращение, даже с теми, кто ниже в иерархии.

Однако Парфиса знала по себе — так происходит не всегда и не везде. До своего появления на рынке в Саткаме она перенесла немало тяжб с прежним рабовладельцем, да и отнюдь не все сефары являли собой образец благородства. Чего стоила одна только младшая сестра Иллиль — принцесса Амиль. Сходная ликом и во многом превосходящая красой старшую сестру, Амиль иной раз могла наказать слуг даже за малую провинность.

Генералу же было свойственна спокойная отчуждённость. И не она поразила Парфису, а заданный им вопрос. Кажется, то был первый вопрос, которого удостоилась Парфиса от этого высокопоставленного господина.

— Ночи в Хусатре необычайны, генерал, — принялась она сочинять правдоподобную ложь. — Мне нравится наслаждаться её пением и красотой. Слышите, какую удивительную песню сочинил ветер?..

Парфиса сделала вид, что стала прислушиваться к пространству, хотя на самом деле всё её внимание по-прежнему было обращено к одному лишь генералу. Он поначалу неотрывно смотрел на девушку, но потом отвернулся.

— Мало, что может сравниться с вашем пением, Парфиса.

Служанка вздрогнула. Её щёки в который раз обжёг румянец, оттого она не нашлась, что ответить сразу.

— Что ж, не буду вам мешать, — продолжал меж тем Кейдат. — Наслаждайтесь красотой, но не уходите далеко от лагеря.

— Вы вовсе мне не мешаете! — почти выкрикнула она, хоть и не должна была повышать голос на старшего ни при каких обстоятельствах.

Однако генерал не выказал никакого недовольства, а его ответ вновь заставил Парфису и смутиться, и расстроиться.

— Не желаю пугать даже такое совершенство несовершенством собственным.

Девушка догадалась, что генерал имеет в виду свой шрам. Зная, какое огромное значение придают сефары внешнему облику, как много времени и сил тратят на поддержание своей красоты, Парфиса не могла не понимать, как непросто приходится Кейдату. И всё-таки не понимала до конца.

Ведь в любых других землях к его ранению отнеслись бы как к награде, которую можно смело носить у всех на виду, гордясь своим ликом. Однако генерал Кейдат воспринимал иначе. Это ранение стало для него жестоким и беспрерывным напоминанием о том, что даже у него есть слабости, с которыми он не в силах совладать.

— Не говорите так! — воскликнула Парфиса, немедленно приблизившись к мужчине. Она совсем позабыла, как обязана себя вести и что следует ей говорить. Пусть её слова непристойны и заслуживают наказания, даже вспомнив об этом, Парифиса не заставила бы себя замолчать. Впрочем, она не помнила об этом ни секунды. Вся её речь вылилась одним сплошным потоком: — Я не знаю на свете ни одного другого более прекрасного человека, чем вы, генерал! Я хотела бы любоваться вами вечно! И никакая иная красота мне не нужна! Ни безупречного небесного одеяла с яркими звёздами, ни благословенного лика луны! Прошу, поверьте мне! Я всё бы отдала за то, чтобы вы никогда не отворачивались от меня!

— Парфиса… — обмер Кейдат, потрясённый этой то ли наглостью, то ли смелостью, то ли безумством. — Зачем вы так говорите?

— Затем, что давно должна была вам это сказать. Может, я и рабыня, но умею чувствовать всё точно также, как благородные дамы… — её голос стал стихать, порыв постепенно истончался.

Парфиса приходила в себя и осознавала, что именно обнажила своей речью. Но не стыд и приличия беспокоили её. В конце концов, об этом позоре, может, никто и не узнает. Однако больше смотреть в глаза генералу она уже, конечно, не сможет.

— Простите… — прошептала служанка напоследок, быстро потупив взгляд.

Смысла извиняться и объясняться дальше не было. Парфиса попятилась прочь, гонимая вихрем всклокоченных чувств. Она не жалела, что сделала этот глупый шаг, но отныне она лишила себя даже зыбкой надежды, которая и держалась-то лишь благодаря неведению.

Девушка постаралась скрыться как можно быстрее. Но внезапно запястье её перехватила чья-то сильная, тяжёлая ладонь, которая мёртвой хваткой впилась в нежную девичью кожу. Парфиса резко оглянулась. Генерал удерживал её силой, не давая уйти с места своего позора.

— Это правда? — спросил Кейдат. — То, что вы сказали, это правда?

— Я никогда бы не смогла вам солгать, — ответила служанка вполголоса.

Она почти плакала, но каким-то чудом удерживала слёзы непролитым в глазах, отчего боль становилась только больнее. Но и без того она позволила себе чересчур многое, не хватало ещё продемонстрировать генералу свои рыдания.

Кейдат заставил её снова приблизиться. Он не верил ни единому произнесённому здесь слову, однако истово желал, чтобы всё сказанное оказалось чистой правдой. Всю жизнь генерал был верен своим принципам и убеждениям, но именно сейчас всем сердцем хотел ошибиться.

— Вы не должны так считать, Парфиса.

— Пустите, — взмолилась девушка. — Можете хоть приказать высечь меня за оскорбления, только не заставляйте отказываться от своих слов.

Глава 9.

Парфиса глядела во тьму пространства, до сих пор пребывая в какой-то магической эйфории. Если бы кто-то попросил её сейчас описать свои чувства, даже весь громадный словарь высокопарных сефарских фраз показался бы ей бледной тенью того, что она ощущала.

Генерал по-прежнему обнимал её одной рукой, второй нежно гладил рыжие волосы. В тишине было слышно, как всё ещё громко бьются их сердца.

— Могу я вас попросить, Парфиса? — всё-таки нарушил молчание Кейдат.

— Всё, что вам угодно.

— Не сообщайте принцессе…

Парфиса тотчас насторожилась, по спине пробежал неприятный холодок.

— Не волнуйтесь, — поспешила она дать ответ. — Я никому ничего не скажу. Я не опозорю вас.

Внезапно генерал навис над ней. Его брови были почему-то напряжены.

— Вы меня не так поняли. Я сам сообщу принцессе.

— В этом нет необходимости. Если я вернусь до её пробуждения, она ни о чём не заподозрит.

— Послушай меня, — голос Кейдата стал требовательным, кроме того, он обратился к Парфисе словно к обычной женщине. — Я должен ей сказать, чтобы принцесса Иллиль освободила тебя. По моей просьбе.

— Что?.. — часто-часто заморгала Парфиса. — Вы хотите, чтобы я… служила вам?..

Ей вовсе не хотелось расставаться с Иллиль, но предложи подобное генерал… Хотя, нет, это не могло быть предложением. Участь служанки решается без её на то согласия. И всё-таки Иллиль вполне могла спросить мнения Парфисы. Что тогда выбрать?..

Единственного верного ответа не существовало. Сердце Парфисы принадлежало генералу, но умом она понимала, что, если уж кому служить, то лучше своей доброй и справедливой госпоже.

— Нет, — внезапно сказал Кейдат. — Я не хочу, чтобы ты служила мне. Я хочу, чтобы ты осталась со мной. По своей воле. Если ты согласна.

А такого и вовсе произойти не могло… Нет, это уж точно слишком. Пускай Сефарош славился своими довольно мягкими нравами, и рабы там действительно могли стать свободными людьми. Но чтобы генерал взял себе в спутницы бывшую служанку…

Да, Иллиль прозрачно намекала об этом. Однако её фантазия всегда превосходила даже самые смелые сказки. Иллиль — мечтательница, юная и беззаботная. Ей можно грезить о невероятных вещах. Но Парфиса не могла, не имела права предаваться подобным мечтам.

И всё же ей очень этого хотелось…

— Почему ты молчишь? — спросил генерал. — Разве теперь ты передумала?

— Никогда, — ответила Парфиса. — Никогда не передумаю. Но как же вы?.. Как же ваша репутация?..

— Если ты готова, то и я готов, — прервал он все её сомнения. — Твоей смелости хватит нам на двоих.

— Откуда вы знаете? — улыбнулась она.

— Знаю. Потому что давно наблюдаю за тобой.

— И… молчали?..

— Как и ты.

Они посмотрели друг другу в глаза. Не произнося никаких обещаний вслух, они уже поклялись в тот миг о многом, что стало для обоих опорой, в которой нуждался каждый — и маленькая служанка, почти не знавшая свободы, и прошедший немало испытаний генерал, почти не знавший нежности и любви.

Уговор был скреплён новым поцелуем.

Но вдруг Кейдат как-то порывисто оборвал ласку. Он поднял голову и замер неподвижно. Это напугало Парфису. Такие резкие перемены никогда не сулили ничего хорошего. А в этот вечер их уже было предостаточно.

— Что такое?..

— Оставайся здесь, — сказал Кейдат и торопливо поднялся с ложа.

Он стал одеваться, почему-то не переставая озираться по сторонам. Но в шатре, кроме них двоих, никого не было, потому и причин для подобного поведения Парфиса не наблюдала. Она постаралась вслушаться, однако слышала лишь тихое шелестение одежд и порывистые движения генерала.

Больше он не произнёс ни слова. Схватив тонкий сефарский клинок, бесшумной тенью скользнул к выходу из шатра, а после скрылся по другую сторону.

Парфиса продолжала напрягать слух. Сердце её, только-только сбавившее обороты, снова зашлось в беспокойном ритме. Приподнявшись на локте, она всё силилась определить причины, по которым генерал оставил её.

И вскоре причины дали о себе знать.

Лязг металла о металл расшиб тишину ночи. Затем последовал вопль — мужской вопль.

— Кейдат… — сорвалось с губ Парфисы.

Она хватила своё платье с запахом, стала судорожно искать завязки. Широкие рукава мешали, в темноте Парфиса потеряла возможность быстро сориентироваться.

Меж тем звуки с улицы стали громче и отчётливей. Крики, ругань, какой-то вой. Наконец, раздался клич трубы сефаров — кто-то из караульных поднял тревогу. И тогда последние сомнения, а вместе с ними — и последние надежды, рухнули.

На лагерь напали…

Трубный призыв оборвался на половине сигнала. Сердце Парфисы пропустило удар. Она бросилась вон из шатра в отчаянном порыве сделать хоть что-то, что от неё ещё могло зависеть. Но тут же застыла у входа, когда перед ней предстала настоящая бойня.

Лошади ржали, как безумные, перебивая крики людей и звуки битвы. Тут и там вспыхивали столпы пламени — горели шатры, горели заживо рабы и солдаты. Неизвестные всадники рубили налево и направо всех, кто попадался по пути.

Глаза служанки выхватывали из огненного мрака страшные картины отрубленных конечностей, кровавых следов, рассечённых лиц, бегущих в панике фигур. Всего за несколько минут лагерь превратился в чудовищный хаос из покалеченных тел и горящих строений.

Опомниться Парфиса не успела. Она лишь подумала о том, что ей необходимо добраться до шатра принцессы, как-то помочь Иллиль, но предпринять ничего не смогла. Один из всадников вырос перед служанкой в мановение ока. Она сумела разобрать только его странное облачение, состоявшее будто бы из кусков кожи и меха, сжитых небрежно и вразнобой, а ещё то, что этот страшный человек прорычал нечто, скорее похожее на рык животного. После чего он резко затормозил перед девушкой и выставил перед её лицом копьё, острие которого уже сверкало от крови.

— Ты! — пролаял всадник. — Ты! Идти!

Два единственных слова на свеязе, что распознала Парфиса, были произнесены совсем не так, как этому языку обучала свою служанку Иллиль. Свеяз был простым и мелодичным, но в устах зверя даже человеческий язык становился зверским.

Глава 10.

Всё дальше и гуще расстилались душистые травы, всё пышнее расцветал месяц ситец по мере удаления от гор. Под ногами уплотнялась зелень, и всё выше встречались деревья. Радан шёл уже не первый день. Шёл наугад, до сих пор не выбрав себе точной цели. Местность он эту знал скудно — лишь в самых общих чертах, и то не по собственной памяти, а по воспоминаниям матери своей Милицы, которая и сама едва ли бывала в здешних краях. Бывшее поселение велесаров находилось далече. На много дней пути к закату отсюда. То есть ровно там, куда надобно было б шагать, ежели Радану вздумается идти обратно к такалам. Только знал он одно — туда ему путь заказан. А вернётся он в осиротевший дом Йордана разве что отсечённой головой, которую насадят на топор и принесут Соугле в качестве трофея.

Прощаться с головой Радан пока не спешил. Да и вообще никуда не спешил, просто шёл, доверяя полям, пролескам, пению трав и пению птиц. Ночевал, где застигали сумерки. Охотился на мелкое зверьё и старался как можно меньше думать о том, что оставляет за своей спиной. Людского жилья ему пока не встретилось, кроме селения перычан, которое он обошёл кругом и не показался там. Радан всё ещё находился на землях бурсачей и знал, что не будет им ни конца, ни края, пока не достигнет он напрямик по полуденному солнцу Проклятого Леса. Теперь лес именовался так, хотя имел прежде иное название — Велесов.

Держать ли путь туда или всё же рискнуть и двинуть к закату, чтобы собственными глазами увидеть то самое место, где был некогда зачат, Радан пока не решил. Да и за долгий путь без хоженых дорог и без крова решать становилось труднее. Какая-никакая стоянка была ему нужна. Но все ли будут столь же гостеприимны, как вештарка Свеяна?

Особенно задумался об этом Радан, когда, выйдя из леса, углядел опушку, в глубине которой укромно затаилось чьё-то хозяйство. На привези у колышка неспешно ощипывал траву молодой поджарый жеребец. Под калиткой вразнобой кудахтали куры. Двор стоял тихий, безлюдный, будто и нет никого в низко сбитом приземистом домишке. Однако Радан решил подождать и не соваться наугад.

Вскоре во двор вышла женщина. Уже немолодая и ссутуленная. Возраст её назвать было сложно, ведь старить могли не только годы, но и нелёгкая жизнь. Радан помнил, как в считанные дни стала дряхлеть Милица, когда слёг по болезни йорд Тагар. Провожать за невозвратную черту второго мужа — тяжкое, должно быть, испытание. Впрочем, у Милицы были и другие причины сдавать.

Сейчас Радан размышлял о другой женщине — о той бурсачке, что собиралась по воду, примощая на худые плечи коромысло с двумя вёдрами. Одна ли она тянет на себе такое хозяйство? А ежели не одна, то где ейный муж? И могло их быть двое?

У такалок, понятное дело, всяко случалось. Насколько помнил Радан, бурсачи в семейном вопросе оставались верны лишь парным союзам мужчины и женщины, и никак иначе. Но нравы могли измениться. Всё могло статься с тех пор, как минуло время рождения последнего теперь велесара.

Радан проследил за женщиной, покуда она не скрылась из виду. Подождал ещё немного, но во дворе ничего не переменилось. Тогда он поднялся во весь рост и приблизился к кривой изгороди, на которой сохли с солнечной стороны глиняные крынки. Потрогал одну из них, издав тихий перестук. Конь на мгновение понял голову, но трава его увлекла куда сильнее. И скакун вернулся к своему делу. Куры так и вовсе никакого внимания не обратили на появление чужака. Бездумно таскались под ногами, так что через них пришлось переступать, чтобы зайти на двор.

Нужно ли было быстро чем-то поживиться в отсутствие хозяйки, а затем убраться подальше, или лучше было дождаться её возвращения и по-людски попроситься на постой, Радан не знал. Ему не раз приходилось отнимать чужое добро во время набегов йорда Тагара, и ничего особо зазорного для той части своей души, что принадлежала такалам, Радан не видел. Но была в нём и какая-то иная часть. О ней ему постоянно напоминало его имя — имя отца. Даже отрёкшись от такальских богов, когда снимал своё обручье, имя своё Радан оставить никак не мог. Оно следовало за ним неотступно, не давая забыть, что корни его произрастают среди бурсачей. А у тех воровство и насильное изъятие считалось скверным деянием, которое они называли словом «грех».

Что такое грех, Радан понимал не полностью. Такого слова не существовало в такальском языке. Сколько ни пыталась объяснить ему Милица, Радан с трудом укладывал это понятие в свой мир. Оттого сейчас он колебался.

То, что перед ним бурсачий дом, сомнений не было. Но никаких других признаков опознать не мог. Какому богу поклоняется эта женщина? Где её сородичи? Может, она тоже какая-то служительница, вроде Свеяны, живущая вдали от общего селения, чтобы теснее говорить с богом? Однако на святилище строение не смахивало. Оно было простым, бесхитростным и всё-таки по-своему зажиточным.

Больше не раздумывая, Радан открыл дверцу и шагнул за порог.

Глава 11.

Бытность бурсачей предстала перед его взором в том виде, каким он не раз пытался сложить его в уме. Мать не единожды рассказывала Радану, как много тканей и узоров шила она для домашнего уюта, какие половицы мастерила из лоскутов, и как многое значил каждый орнамент, вышитый ею. Всё это оставалось всегда далеко за пределами воображения Радана. Не так уж он был скор на фантазии и всякие мечты. Хоть и повидал немало во время странствий, так и не сумел найти аналогов тому, что сказывала матерь. А ведь и правда, умелые руки бурсечек-мастериц иной раз создавали подлинные сокровища. Радан оглядел искусно расшитую занавесь с птицами, цветами и иными добрыми мотивами, отодвинул её и уставился на стол, застеленный чистой и также украшенной оберегами скатертью.

Ничего подобного такалы не создавали, не считали нужным, не видели смысла. Украшали они, по большей части, лишь святилища богов, но и тем в основном занимались жрецы, а не простые люди. Впрочем, у такалов не бывало особо простых. Все являлись воинами, даже такалки. Кое-кто на более-менее плодородных землях пробовал заняться взращиванием урожая, но таких было мало. Да и урожай тот поспевал неохотно. Такалам-земледельцам приходилось туго. Но и к ним относились снисходительно. В конце концов, каждый имел право выбирать, как ему отдавать почести Йордану. А тот ведь до кушаний был большой охотник.

Однако красота внешняя Йордана интересовала в куда меньшей степени, а значит, намного меньше она интересовала и такалов. Бурсачи поклонялись иным богам, у которых имелись свои мнения о праведном и добром. Дом бурсача — как собственноручный храм, который служил пристанищем для множества разных богов и духов. Злых старались отгонять, а добрых привечать. Отсюда и повелась традиция украшений, самодельных оберегов и особых предметов.

Радан присмотрелся к горнице, и взгляд его застыл на особой вещице для каждого бурсача — очелье. Тонкая полоска ткани, носимая на голове и говорящая о носившем много больше любых слов. Родовые знаки и печати богов переплетались друг с другом, рассказывая целую историю не только рода, но и всего племени, и всего народа бурсачей.

Символы, на которые сейчас смотрел Радан, ничего не говорили ему. Он не узнал ничего из того, что знавал. Но сам факт присутствия очелья неоспоримо говорил о том, что повстречал он бурсача, потому что очелье располагалось именно там, где ему положено быть, — на лбу мужчины, на вид немногим старше самого Радана. Он лежал на соломенной кровати, а при появлении незваного гостя приподнялся на локте.

Радан не растерялся, заранее готовый, что в доме может кто-то быть. Он склонился в низком поклоне, давая понять хозяину, что намерения его не имеют злого умысла.

— Живи и будь, — произнёс Радан приветствие, которому научила его Милица.

— Живи и будь, — повторил хозяин, не спуская пристальных глаз с незнакомца.

Конечно, он сразу заметил, как странно выглядит путник. Хоть и не нашёл при нём оружия, но плетённые волосы его и выделка на плаще и стопутках* давали понять, что всё это дело рук не местных мастеров. Кроме того, нечто в лице пришедшего — в шрамах и морщинах, да и в самих глазах — навевало недобрые мысли.

— Ты тут хозяин? — спросил Радан.

— Был им, — как-то странно ответил мужчина.

С помощью рук он постарался сесть на постели. А ещё Радан заметил, что хозяин попытался дотянуться до стоящего у изножья кровати топора. Радан показал раскрытые ладони перед собой.

— По мирным делам иду, — заверил он.

— По мирным делам нынче мало кто ходит, — заметил хозяин. — Имя у тебя есть?

— Радан.

Хозяин сузил глазницы, стараясь припомнить что-то. Однако он так ничего и не вспомнил.

— А у тебя? — спросил пришлый.

— Живко, — ответил хозяин и проследил взглядом за тем, как Радан подходит ближе.

Впрочем, совсем близко он подходить не стал. Только осматривался и что-то думал себе на уме. Живко нечасто видел гостей. А жизнь научила его, что каждый из приходящих приносит с собой на пятах дурные вести.

— Не разумею я что-то, — сказал Живко. — Ты вроде по-нашенскому слагаешь, а как-то совсем иначе. Откуда будешь?

Радан не придумал себе заранее правдоподобную легенду, потому ответил первое, что пришло в голову:

— Из веридичей я.

— Из веридичей? — с сомнением переспросил Живко.

Веридичи обитали ещё дальше от этих мест, чем некогда велесары. Служанка в доме йорда Тагара была как раз из того бурсачьего племени. Вряд ли Живко многое знал о веридичах, а Радан хотя бы имел какое-то представление. Тем не менее, хозяин, кажется, не поверил ему и нахмурился пуще прежнего.

— А где же твоё очелье? — осведомился он, не скрывая подозрения в голосе.

— В горах сгинуло.

— Значит, с гор пришёл?

Радан кивнул. Однако ответ его лишь сильнее заставил Живко волноваться. И это не ускользнуло от внимания Радана. Он хотел было найти какое-то оправдание: что искал в горах сокрытый метал или растения редкие, но хозяин опередил, снова спросив:

— Далеко ты в горы ходил?

— Недалеко, — уклончиво ответил Радан и ещё раз оглядел мужчину. Он решил отойти от такого русла беседы и узнать другое: — Ты-то сам неходячий?

Живко скрипнул зубами и выдохнул:

— Коль ты с гор пришёл, стало быть, ведаешь, какие напасти там бродят.

— Напасти? Что за напасти?

Радан без приглашения сел на скамью подле хозяина, приготовился слушать.

— Хаматаны.

— Хаматаны?

— Они самые. Неужто не знаешь?

Радан отрицательно покачал головой. Он прежде слышал что-то об этом народе. Но сведения его были слишком скудны. Знал, что живут они в гиблых местах, что гостей не жалуют, а до врагов суровы. Однако не это отпугивало такалов. Йорд Тагар не совался в те места по иной причине — нечего там брать было. Впрочем, какие-то хаматанские вещи иной раз попадались. Особенно оружие. Видать, у хаматанов кузнечное дело правилось ничуть не хуже такальского.

Глава 12.

После недолгого молчания Живко решил так:

— Не гоже вести разговоры с гостем вперёд кушанья. Только трудно мне будет хозяйничать за тобой, Радан. Потребно матушку мою дождаться. Тогда и можно будет лясы точить.

Гость перечить не стал и молча дожидался вместе с Живко возращения его матери. Пришла она скоро. Сначала из горницы донёсся стук вёдер об пол, затем расшитая ткань с птичьими узорами шевельнулась, и появилась уже знакомая Радану женщина. Теперь, с близи он точнее разглядел её возраст и усталое лицо, а причину той усталости понять было нетрудно.

Женщина представилась Дариной. Она, как и её сын, смутилась неожиданному появлению чужака. Однако гостеприимство шло впереди страха. Дарина разложила на скатерти хлеб, яйца, орехи, поставила большую плошку мёда.

— Чем богаты, — пояснила она и направилась к постели, чтобы отнести кушанье Живко.

— Давно вы здесь одни обитаете? — спросил Радан, отламывая от цельного хлеба ломоть побольше.

— Одну зиму сзимовали, — ответила Дарина.

— А потом как?

— А потом как боги положат, — она вздохнула. — Нечего гадать, покуда и тут жизнь есть.

— А ежели хаматаны вернутся?

Радан встретился взглядом с Живко, но в этот раз он предпочёл промолчать.

— Отымут, что есть. Но авось не забьют.

— Чего им треба? — продолжал спрашивать Радан, надеясь, что Дарина будет более сговорчива.

— Земель они хотят наших, чего же ещё.

— Так не их это земли.

— Не их, — спокойно согласилась женщина. — Только кто им обратное скажет?

— Да и та земля, где они теперь водятся, не ихняя будет, — процедил Живко, не выдержав натиска закипающего в душе гнева. — Пришлые они. Не бывало их там отроду за перевалом. А теперь пришли и ещё больше хотят. На нашу землю зарятся.

С досады он едва не выронил свою плошку с едой. Дарина помогла сыну удержать посудину. Она молча покачала головой и снова вздохнула.

— Так кто ж они такие? — вновь поинтересовался Радан, не переставая жевать.

— А кто ж их знает? — ответила хозяйка. — Только чужие они совсем. Про себя говорят, что боги их послали, что с самого неба пришли.

— С неба?

— Так говорят. Только где такое небо, что посылает в наш мир нечестивых? Только и видно, что боги ихние лишь беды сулят.

— А кому они поклоняются?

Дарина качнула головой. Зато ответил Живко:

— Стражами они их зовут — богов своих. Столько их, сколько перстов у человека. И каждый сторожит какую-то дверь. А за дверьми теми тьма — тьма последняя для всех и каждого.

Радан задумался. Много он слышал разных легенд и преданий, но хаманские верования ему не встречались, оттого казались совсем уж дикими. Но сейчас он думал о другом.

— Ты сказал, — обратился он к Живко, — что пришлые они.

— Так и есть. Пришлые. Нынче зовут свою землю Хаматерат и сказывают, что пророчество у них особое есть.

— Какое пророчество?

Живко чуть подался вперёд и проговорил вполголоса:

— Что мир будет тогда только, когда всё кругом покроет Хаматерат. А ежели не случится так, то потонут все в крови, захлебнуться в реках крови, и никто не спасётся.

— Полно тебе, — остановила его Дарина. — Неправда всё это. Не может такого на свете быть. Наши боги нас защитят.

Живко со злости швырнул плошку на пол.

— Защитили уже! — он указал на свои неподвижные ноги. — Сколько наших полегло?! И вернутся хаматаны! Вересень ещё не свидим, как вернутся!

— Так чему не уходите? — спросил Радан, провожая взглядом укатившуюся на другой край комнаты плошку.

Дарина пошлы подымать. Не радовал её этот разговор. Никому он не нёс добра, а за просто так перемалывать и лишнего страху нагонять не было никакого смысла.

— Некуда идти, — мрачно сказал Живко. — Куда ни иди — они везде дойдут, раз обещались.

— А кто жил на ихней земле прежде?

— Неведомо, — он перевёл дух и немного успокоился. — Жил кто-то. А кто — этого тебе не скажут. Потому что ныне они уже не живут. Как появились хаматаны, так теперь никому житья спокойного не будет.

Радан продолжал занимать рот едой, однако мысли его сделались совсем беспокойными. Из того, что говорили Живко и его мать, выходило, что землям бурсачей ныне грозит серьёзная опасность. А может, и не только бурсачи могут пострадать, раз уж хаматанское пророчество настолько жадно до чужих судеб.

Хаматерат… Ещё несколько годин назад, при живом и здравом йорде Тагаре никто не слыхивал о такой земле и уж тем более помыслить не мог, что хаматаны станут кому-то угрожать. Во всяком случае, с такалами они не враждовали и держали свои верования при себе. Однако перемены не спрашивали разрешения случиться, а своим наступлением никого не щадили и редко кому предвещали благо.

Хаматанская длань уже нависла над горным перевалом. Зима остановила кровопролитие, но с зарождением месяца ситца взгорья начинали понемногу отогреваться, и перевал снова становился доступен для перехода. Если Живко прав, то до вересеня у хаматанов будет достаточно времени, чтобы снова грянуть на земли бурсачей. А это значит, готовиться к напасти нужно уже сейчас.

Трапеза ещё не завершилась, а Радан уже погрузился в тяжкие думы, одна суровей другой. Дарина тем временем ушла во двор, и оттуда вскоре донесся характерный стук, который Радан признал — женщина занялась колкой дров. Гость встал с лавки, утёр усы над губой от прилипшего мёда и вышел следом за хозяйкой.

— Дай помогу, — обратился от к Дарине, подойдя.

Женщина повернулась, смерила пришлого взглядом, ничего не сказала. Лишь положила топор на колун и отодвинулась в сторону. Радан сплюнул на ладони, взялся покрепче за древко и приступил к труду. Всё то время, пока он махал топором, Дарина не спускала с него глаз. Затем велесар стал потихоньку собирать разбросанные по двору расколотые поленья.

— До куда снести? — спросил он.

Женщина махнула рукой в сторону:

— Подле дома снеси.

И продолжила наблюдать за странным мужчиной, который годился ей в сыновья. Он был крепок и силён, и, конечно, помощь его во многом была не лишней на хозяйстве. Однако Дарина принимала этот вклад с какой-то опаской. Она ушла в дом и вернулась с крынкой молока, чтобы дать её гостю. Радан сделал добрый глоток и поблагодарил кивком. Молоко оказалось козьим, жирным, свежим и прохладным. Видать, коза паслась где-то поблизости. Радан с наслаждением утолил жажду, а отдал крынку уже пустой.

Глава 13.

В вечер Радан помог хозяйке донести сына на улочку, чтобы подышал он ситцевым лесным воздухом. В одиночку Дарина нечасто могла позволить Живко подобные прогулки, но, раз уж явился без спросу помощник, грех было не воспользоваться его силой. Живко устроился на лавке. Уже проступали звёзды на небесах. Мать принесла ему какую-то удивительную штуку, которую Живко расположил на своих коленях и стал медленно перебирать натянутые на вдоль древесного корпуса нити, вроде тех, что используют в луках.

Только это был вовсе не лук. Радан внимательно следил за действиями Живко и вслушивался в звуки, извлекаемые из-под его пальцев. Звуки получались приятными для слуха, мирными и спокойными. Наподобие пения птиц или сверчков, или песни ветра в горах — иных ассоциаций Радан изобрести не мог. Конечно, он и прежде слышал музыку: разные флейты из костей, бухающие звуки бодрана*, вой боевого рога. Но эта музыка была всё-таки какой-то другой. Ближе всего она напоминала звучание тагельхарпы** и также имела некоторое внешнее сходство.

Радан множество раз становился свидетелем того, как во время пиршеств йорда Тагара пришлые барды развлекали гостей за столом удалыми балладами, а заодно ублажали слух всевидящего Йордана. Ведь такальский бог любил веселье и шум, но презирал уныние и слабость. Однако здесь, посреди пустынного двора в окружении леса и дерев, музыка обретала какой-то иной смысл. А когда Живко затянул песню, Радан насовсем ушёл в свои мысли. Потому что слог и наречие нестерпимо напомнили ему о песнях матери и служанки Славины.

Образ последней будто бы вновь встал живым перед Раданом. Он вспомнил её учение и песнопения, вспомнил, как она бережно относилась ко всем детям йорда Тагара. Даже к Вайдару, что был рождён от Соуглы. И, конечно, с особым трепетом Славина заботилась о Нанне, Эдмире и Соране, в которых текла не только такальская кровь, но и кровь ей более родная — кровь бурсачей, потому что матерью им стала Милица. Но больше других служанка доглядала Радана. Всегда пеклась о нём, всегда старалась прийти на помощь, до последних секунд своей жизни. Прежде Радан едва ли это ценил, даже тогда, когда навеки покинул Громхол беглецом и гонимым предателем. И только сейчас подвиг Славины явился ему, как на глади чистого озера, — просто и прямо. Оттого ему сделалось печально на душе, то есть совсем непотребно для души урождённого такала. Возможно, всё дело было в музыке. Но, ежели она настолько тосклива, значит, бурсачи не видели ничего дурного в такой грусти.

Живко закончил песню и стих. Радан подождал, не начнёт ли он ещё что-нибудь исполнять, а не дождавшись, спросил:

— Как это звать? — он указал на инструмент.

— Яворчаль***, — ответил Живко и вновь с недоверием оглядел Радана. — Не видал никогда?

— Меня научи, — вместо ответа попросил чужак. — Как ты, чтоб слагать.

— На кой тебе?

Радан пропустил мимо ушей и этот вопрос. Он сам не очень-то понимал, на кой ему умение обращаться с яворчалью. Но сейчас это не имело значения.

Живко всё-таки согласился, и почти до рассвета они вдвоём изучали струны. Может, Живко немногое знал, однако знания свои передавал охотно и умело. В самом деле он впервые за долгое время почувствовал, что ещё на что-то годен, что какую-то пользу может принести, что его калечность не есть окончательный приговор бесполезности.

Дарина уже давно улеглась спать, и Радан отнёс Живко до постели один. Самому же ему спать не хотелось. Он вышел во двор, забрал инструмент со скамьи и пошёл наугад, куда понесли ноги. Поблизости чуялась сырость, о ней же свидетельствовал слабый туман, начавший подбираться к опушке ближе к рассвету. Значит, рядом находился какой-то водоём. И вскоре Радан действительно вышел к озеру. Раздевшись и оставив яворчаль на берегу, он зашёл в воду, которая оказалась настолько студёной, что кожа вся покрылась мурашками. Но Радан уже привык к подобным купаниям и не представлял, что может быть как-то иначе.

Вымывшись дочиста, он вернулся на берег оделся и до зари повторял полученный урок музыкальной игры. Лишь по светлу он почуял усталость и вернулся в дом, где заснул прямо на полу. А пробуждение его случилось, увы, совсем скоро.

Ещё до конца не отойдя ото сна, Радан услышал шаги и голоса — нетерпеливые шаги и голоса, которые явно не сулили ему добра, потому как явившиеся с раннего утра нетерпеливые гости всегда предвещали лишь беду.

— Где он?

— Да спит он, спит. Что стряслось-то? — говорила Дарина, а второй голос принадлежал неизвестному мужчине.

Радан приподнялся с пола, глянул на спящего Живко и понял, что пора текать, без прощаний. С собой велесар всё-таки прихватил инструмент и кинулся было к крохотному занавешенному окну. Вот только даже его быстроты не хватило, чтобы одолеть это препятствие. Чужаки оказались быстрее.

Они вошли в дом, оттолкнув не дававшую им прохода хозяйку, и вломились в комнату.

— Не уйдёшь, паршивец! — прорычал кто-то за спиной.

И в тот же миг Радана схватили шесть крепких мужских рук. Схватили намертво и беспощадно. Они скрутили чужака и тут же принялись его вязать. Несомненно, они пожаловали по его душу. Вот только кто они и чего им надобно, Радан понять не успел.

———————

*Бодран (или боран) — реальный музыкальный инструмент, распространённый в древности на территории Ирландии, похожий на бубен.

**Тагельхарпа (тальхарпа или стракхарпа) — реально существовавший щипковый музыкальный инструмент, распространённый на территории Северной Европы.

***Яворчаль — авторски преображённое название гуслей, который в древности называли «яворчатыми» или «звончатыми», поскольку древесиной для изготовления часто служил клён-явор.