Разбивая безмолвие

Пролог

Это был не ад, подобающий общепринятому человеческому пониманию, но именно таким представляют себе ад люди, когда речь заходит о том, куда они отправятся после смерти.

Далеко-далеко на западе земель Аклэртона, там, где непреодолимые голые скалы без конца тянулись высокой стеной, в глубине пышущей жаром расщелины расположилось царство дьявола Астромафа — Гриомор. Владыка Астромаф, являвший собой неоспоримое воплощение силы пламенного существа, не дозволял ни на миг усомниться в своем могуществе, восседая на престоле такого вида, что не всякий смертный способен себе вообразить. Возведенный из черепов, трон сплошь сочился лавой, разливаясь сетью ручьев через дворцовый зал (если сотворенные природой каменные чертоги можно было в самом деле называть «дворцом»). Мало у кого не содрогнется сердце при виде столь жуткого зрелища, однако в этой зловещей обстановке улавливалось необъяснимо потрясающее величие, которое заставило бы даже самых чутких творцов разувериться в собственном представлении о прекрасном и, возможно, признать его изуродованным.

Так, в глубине темного ущелья, опутанного реками жидкого огня, Астромаф правил тварями, рожденными задолго до своего восшествия на престол: демонами алчности и похоти, мелкими бесами и огромными исчадиями, обладавшими немыслимой мощью держать мечи исполинских размеров. Но из всех порождений Гриомора Астромаф никому не благоволил более, чем огромному косматому псу Кхасидсу. Преданно покоящийся подле ног владыки грозный Кхасидс готов был внимать поручениям хозяина.

Массивное железо ворот вдруг шумно разомкнулось, впуская в тронный зал старшего сына Астромафа — демона Авеата. Высокий, с прямым гордым станом, присущим наследнику престола, принц шел уверенно, стремительно и смело. Столь же ярко горели его глаза непреклонной решимостью, сколь неукротимо полыхало под алой кожей пламя хорошо сложенного тела. Голову Авеата венчали изогнутые рога — не такие могучие, как у отца, но в перспективе ничуть не хуже. Однако ни титул, отделяющий принца от власти, ни размер рогов не умаляли к нему верности двух здоровенных псов, подаренных Астромафом в день, когда первенец появился на свет. Завидев сородичей — Эванлина и Сетайса, Кхасидс неприязненно сморщил нос и опустил голову, мол, опасности нет, не о чем тревожиться.

Благословленные пламенем, псы Гриомора походили друг на друга до невозможности, как солдаты монолитного строя, но, когда один выражал задиристый нрав, другой предпочитал наблюдать издалека, словно философ. Факт, что все демонические гончие были когда-то людьми, делал понятными их ярко выраженные темпераменты.

— Сын мой, ты явился, чтобы удивить меня победой? — ухмыльнулся Астромаф. Сегодня он пребывал в необычайно приподнятом расположении духа: шел девятый день почитания архидьявола, ознаменованный кровавыми поединками, что именовались «праздничными».

— Я одолел всех противников на арене, — тыльной стороной ладони принц вытер кровь со своего лица, — но ты предпочел уйти, даже не взглянув.

— Ты двигался так неумело, словно руки твои высечены из камня, а ноги подверглись преждевременной старости.

— И вновь мне не удалось впечатлить тебя, — разочарованно склонил голову принц. — Я вступил во все поединки и в каждом одержал победу, славя Кигдухаса и отца своего Астромафа…

— Было бы в твоих словах столько же огня, сколько заносчивости.

— Однажды ты разглядишь во мне достойного преемника, и дни, когда принц Авеат пресмыкался перед отцом в надежде внушить к себе уважение, закончатся, — поклонился Авеат, не теряя почтительности манер, вопреки прозвучавшему вызову.

— Хочешь занять трон Гриомора? — губы дьявола насмешливо изогнулись серпом, Кхасидс поднял морду на хозяина, проявляя интерес к разговору. — Не уверен, что ты готов. Видишь ли, каждому свое: кто-то только хвалится победами, а кто-то проявляет незаурядный талант главенствовать царством как, например, твой брат Левиан, — острый взгляд Астромафа метнулся к Эванлину и Сетайсу, — тебе недостает твердости характера, дисциплинированности, жестокости. Я и не думал, что псы могут так сильно разбаловать моего старшего сына.

Авеат досадно стиснул кулаки и закричал в сердцах:

— Мой король! Позволь убедить тебя в обратном!

Кхасидс тут же ощетинился на его выпад и зарычал сквозь зубы. В ответ откликнулся Сетайс, изогнув спину в боевой готовности.

— Считаешь, в тебе есть все, присущее дьяволу, чтобы возглавить Гриомор? — не обращая внимания на оскалившихся псов, переспросил Астромаф. — Тогда держи пари и заслужи мое расположение. Выполни три задания, и я уступлю трон. А проиграешь — уйдешь в добровольное изгнание, если в тебе имеется еще хоть капля гордости.

Падкий на интриги, Астромаф не был бы собой, если бы не бросил принца в столь нелепую авантюру.

В груди Авеата вспыхнул жар предвкушения наконец-то проявить себя и доказать свою значимость. Он выслушал условия пари с почти помутненным от радости рассудком и с несвойственной нетерпеливостью заключил соглашение кровью.

— Эванлин, Сетайс, за мной! — скомандовал псам Авеат. Те свирепо переглянулись напоследок с Кхасидсом и вышли за хозяином.

Когда ворота зала вновь сошлись, а огненные стены расщелины объяла мертвая тишина, Астромаф помрачнел лицом: дерзновение и самонадеянность сына поселили в дьяволе сомнения. Привычка заключать несчетное число пари, в которых Астромаф часто находил забаву, рисковала обернуться крахом. А потому, недолго думая, он призвал Кхасидса:

Глава 1. Академия Святого Анариела

«Да хранит нас Бог ото лжи о былом времени, ибо она — корень зла, из коего проистекают все бедствия нынешних дней»,

— Изабель Виардо, из запрещенной книги «Вперед за пламенем рассвета»

Она замерла в сонной растерянности перед двором огромного замка, носившего на стенах печать священной старины и таинственности. Она не помнила, как миновала города, герцогства, села и мертвые пустыри, лежавшие на пути до имперской столицы. Она знала лишь две вещи: свое имя — Рене Рейнгард и то, что адресованный ей плотный тисненый конверт, нервически истерзанный в руках, хранил пахнувшее ладаном письмо о зачислении в Академию Святого Анариела.

В опустившемся сумраке академия громоздилась монументальной композицией из стройных остроконечных башен и массивных зданий, соединенных галереями и арочными проемами. Дивный, как образ несбыточной мечты, замок пленял воображение, и хоть Рене не помнила ни дня своей туманной жизни, она отчего-то пришла в уверенность, что подобную архитектурную мощь ей не доводилось встречать прежде.

Стряхнув оцепенение, Рене толкнула кованые ворота и вошла во двор. Открывшаяся перед ней картина радовала глаз: ухоженный заботливыми руками газон лежал манящим бархатным полотном, тень раскидистых деревьев скрывала на скамейках контуры узорной резьбы, а всю безупречную живописность завершал фонтан со статуей святого, что сложил пальцы в жест благословения. Вокруг ни души, и, не будь арочные окна зажжены, можно было решить, что академия пуста и безмолвна.

По лестнице, изгибавшейся подковой, Рене вбежала к обитой позолотой двери главного здания, где с порога ее встретила тишина мрачного фойе. Оглашая прибытие звонким стуком шагов по мраморному полу, Рене отыскала административное лицо, изъявившее согласие проводить до приемной господина Тремейна.

Ректор академии — мужчина серьезный и видный, несмотря на поздний час, немедленно принял Рене у себя и предложил примоститься в кресле напротив письменного стола. Невозможно не согласиться, что даже в солидном возрасте Тремейн оставался одним из тех счастливчиков, которым отчаянно благоволят женщины: высокий и стройный, он обладал привлекательной наружностью и очевидной глазу педантичностью, выраженной в безукоризненно сидящем камзоле, в прибранной волосок к волоску темной шевелюре и тщательно расчесанной бороде на прямоугольном лице. На шее, как символ тайны и власти, висел отлитый из серебра ключ.

Пока Тремейн бегал глазами по строкам письма о зачислении, между его бровями то собиралась, то разглаживалась задумчивая морщина, вторя каким-то закрытым мыслям. Вскоре ректор обратился к подопечной:

— Факультет искусств. Мы ждали вас, госпожа Рейнгард, припозднились вы прилично, завтра уже первый день занятий, — Тремейн раскинулся в кресле, готовый изложить новоявленной студентке положение дел, — несомненно, вы наслышаны о превосходной репутации нашего заведения. Она складывалась годами благодаря строгой дисциплине и незыблемому своду правил. Вижу на вашем лице тень опасения, но все не так страшно, достаточно лишь следовать уставу: подобающий внешний вид, пунктуальность, вежливость, усердная учеба, избегание излишнего проявления чувств — в этих стенах нет места ни жестокости, ни любовным страстям. Уверен, вы быстро свыкнитесь. Добро пожаловать.

Тремейн подозвал помощницу из примыкающего к приемной кабинета и послал за смотрительницей дамских покоев — госпожой Кроули. Госпожа Кроули — сухая, белокурая женщина с неприятным, заведомо осуждающим лицом прибыла вся запыхавшаяся от быстрого бега и нежелания заставлять Тремейна ждать. Вероятно, у многих бы поджилки затряслись при виде столь яркого воплощения неумолимой строгости, но Рене стойко выдержала цепкий взгляд смотрительницы, не обещавший любезностей.

— Что ж, передаю вас в надежные руки, — улыбнулся Тремейн.

— Явиться вечером последнего дня — дурной тон, — тонкие губы Кроули дрогнули в недоброй усмешке, — здесь отсутствие манер нетерпимо.

Ситуация приводила Рене в замешательство и требовала от нее неизвестно чего — оправданий? Кроткого извинения?

Совесть молчала, а потому и Рене предпочла держать язык за зубами, хотя могла ли она усложнить положение, которому подверглась совершенно безотчетно и не по своей воле?

— Вам как раз представился случай предупредить госпожу Рейнгард о правилах, — ответил смотрительнице Тремейн. — Проводите ее в покои.

Получив наказ, смотрительница окинула девушку с пренебрежением, словно та принесла целую обузу хлопот, и велела не отставать. Не ощущая внутри склонности к послушанию, Рене отправилась за госпожой Кроули только из убеждения, что смирение наиболее уместно и правильно. Переступив через себя сейчас, она сможет выведать больше потом.

Голос предчувствий стал единственной движущей силой, а сама Рене — единственным человеком, заслуживающим своего доверия.

Через двор, все более закутывающийся во мрак темнеющего неба, Кроули вела Рене к восточному зданию, не прекращая толковать о безжалостности дисциплинарного комитета, о том, что стипендии скромные не от бедности академии, а от осуждения корысти. О запрете самовольно уходить с территории. О порядках женских покоев: нельзя свободно бродить после вечернего обхода, нельзя покидать спальню без ученического платья, нельзя приглашать мужчин… Рене соглашалась со всем — как будто у нее был выбор — хотя не совсем брала в толк, как запомнить столько запретов.

Глава 2. Осколки прошлого

«Испытания в Академию Святого Анариела — задача непростая, ибо путь к знанию тернист и полон трудностей. Вступительный экзамен — это проверка мудрости и смекалки. Всякий кандидат должен проявить не только глубокое понимание Священных Писаний и древних наук, но и навык быстро соображать. В этом особенном месте ищут не только ученых, но и тех, кто способен вести народ к правде и служить свету истины. Только тому, кто пройдет испытания с честью и достоинством, откроются врата знания и благодати»,

— Клод Бонне, из книги «Зов знаний»

На следующий день, покинув здание женских покоев, Рене первым же делом осмотрелась по сторонам. С бьющимся сердцем она искала черного пса — порождение злого духа, сил ненависти и мщения.

Какими бы деяниями ни запятнала себя Рене в прошлом, пес преисподней явился за ней вершить суд.

Убедившись, что засады нет и обороняться не от кого, Рене выдвинулась к аудитории, минуя оживленные толпы учащихся. В коридорах стоял нестройный гомон, но, как известно, едва раздастся звон часов — и все студенты стихнут, словно приняв учение о смиренности. Рене могла прибиться к будничным разговорам и сплетням, могла обрести место в обществе, но насколько это возможно, будучи чуждой всем и, в частности, себе?

Темный занавес, укрывающий правду о Рене Рейнгард, принудил ее к верности одиночеству.

В аудитории взгляд Рене — задумчивый и немного трепещущий от страха не знать саму себя, не знать никого вокруг — вдруг встретился с оценивающим взглядом Вейна. Молодой человек упорно покушался на свободу ее сердца, не имея на то умысла: он привлекал выдающейся красотой и нескрываемым любопытством к Рене.

Он заронял в душу темное смятение.

Лекцию об основополагающих началах искусства читала госпожа Розетт — женщина взбалмошная и чудаковатая на вид, но вместе с тем не лишенная обаяния. Непослушные кудри темных волос под стать неугомонному характеру хозяйки задорно пружинились; симпатичные черты лица — настолько мягкие, что можно даже описать как юношеские — особенно забавляли в проявлении эмоций, каждая из которых напоминала наивное удивление жизни. А рассказывала Розетт очень живо, захваченная темой почти самозабвенно.

— … Отправной точкой в выражении идеи часто становилась натура. В искусстве восхищение обнаженным телом — это отражение идеалов красоты. Однако, если взглянуть на произведения прошлого столетия, можно заметить, что изображения людей не всегда привлекательны. Кто может это объяснить?

Прежде гробовая тишина на скамьях стала звенящей.

— Стандарты красоты диктовала Церковь, — голос Вейна прозвучал под высоким сводом аудитории отчетливым раскатом.

— Верно, господин Кларк.

Он сидел рядом с Рене, одаривая ее беглыми взглядами, и каждый следующий обличал все больше интереса. Стоило признать, сам факт интереса — большего или меньшего — уже казался поразительным. С чего бы Вейну проникнуться к Рене симпатией? Вернее, к той бледной тени, что от нее осталась.

Рене отвечала его увлеченности, насупившись волком. Виделось ей в поведении Вейна что-то интригующее, навевающее флер присутствия мрачной тайны. Твердо отказавшись глядеть в его сторону, девушка рассчитывала отрешиться от этого прекрасного плутоватого лица, но забыть сладостную пытку проницательных зеленых глаз невозможно ни в умопомрачении, ни в яростном порыве души…

— Сударыня, — с фамильярной ласковостью обратился к профессору Рид, — а вам не кажется, что срам рисуют люди извращенного ума? — жеманность его телодвижений обличала издевку.

— Нет, не кажется. Натура — это не извращение и не сама цель художника.

— А смотреть на такие картины — грех?

— Нет, Рид.

— А если бы я был священником?

— Уверена, что не грех. Искусство — это не порок. И даже теперь Церковь допускает реалистичное иллюстрирование наготы с условием, что изображены не святые.

— А если смотреть и при этом… Ай! — Карвер заставил Рида вовремя замолкнуть, с силой отдавив ему ногу каблуком.

— Очевидно, мой дражайший друг хотел спросить, не двулично ли говорить положительно о привлекательности обнаженного тела в контексте искусства, но презирать всякое проявление похоти и прививать это презрение нам в стенах академии? — губы Карвера сложились в томную, ласковую улыбку, от которой неожиданно повеяло затаенной угрозой. — Зачем этот фарс, когда известно, что все мы ближе к дьяволу и искушение сильнее нас? Сильнее свода правил.

Внешне холодный, но обаятельный Элиас Карвер целиком соответствовал своей неспешной рассудительной речи. Молодой, рослый — он мог бы стать героем дамских снов и посетить бы сны Рене, не будь излишне педантичным и тем отталкивающим для нее. Короткие каштановые волосы Карвер зачесывал набок, а его строгое, с тенью надменности лицо совмещало смазливость и непростой нрав. В золотых глазах значился пытливый здравый ум и опыт лет, гораздо больше тех, что можно было дать; Карвер выглядел не старше двадцати пяти.

— Что ж, по риторике вы претендуете на высший балл, но я решительно не согласна с вами, Элиас, — возразила ему госпожа Розетт, — каждый волен помышлять своим: праведной молитвой к Всевышнему ради спасения души, созерцанием или неодолимым влечением нырнуть с головой во власть грешных соблазнов. Академия ведет вас по пути добродетели из любви к Богу и законов нравственности.

Глава 3. Покупатель ядов

«И хотя с трудом можно определить точные потери в жестокой войне против Балисарды, раны и утраты были велики и неизгладимы. Империя, одержав победу, расширила границы и укрепила власть, но цена триумфа — кровь невинных и страдания множества. В сердце народа живет память о слезах матерей и отчаянии вдов, о разрушенных домах и разбитых судьбах»,

— Гийом Ривьер, из книги «Загадки императорского трона»

Бессмертная империя Аклэртон — идеал процветания, могущества и славы столь громкой, что заграницей о владениях Льва говорили с уважительным трепетом и страхом. А потому имперская столица — великий Атрос — не имела права выглядеть иначе, чем предстала глазам Рене.

Если бы ей пришлось писать картину, исходя из того, что она видела, то на полотне возникли бы белые особняки с позолоченными башнями и яркими пятнами алых гербов; роскошные сады с невиданными прежде деревьями и округлыми оранжереями из стекла; вымощенные камнем узкие улочки, полные оживленных пешеходов и неспешно плетущихся карет.

Минувшая год назад война с восточными соседями никак не отразилась на благополучии Атроса. Хотя поговаривали, что это была одна из самых жестоких войн, которые видел мир. В том великом противостоянии за имперскую провинцию Ларесс королевство Балисарда жаждало вернуть земли, некогда принадлежавшие предкам, в то время как другие державы искали в войне возможности подорвать могущество и влияние Аклэртона[1]. В конечном счете им пришлось условиться на перемирие и отказаться от провинции, утерянной в бурных водах истории.

Рене не знала Атрос, но так как академия разрешала раз в неделю вырваться из плена своих стен, то глупо было бы упустить случай познакомиться с местами, куда привела судьба, тайна или кто-либо еще. Город не отзывался в сердце больше, чем положено гостье. Он ощущался чуждым и в очередной раз подтверждал, что Рене никогда не жила здесь. Атрос не был ни домом, ни пристанищем. Округа не привносила новых воспоминаний, а мягкий климат казался странным и даже неестественным.

Прогуливаясь, Рене не имела конечного пути, она следовала куда глаза глядят. А они прямо-таки разбегались от богатого архитектурного наследия, от изысканности домов за коваными воротами, от львов Аклэртона, следившим за улицами с каменных статуй, литых украшений фонарных столбов, знамен.

Рене и не заметила, как обстановка вокруг начала постепенно мрачнеть, а белые с золотом здания, мерцавшие в лучах бледного солнца, сменили серые разбитые стены, магазинчики с товарами сомнительного происхождения, лавки дурных услуг. В воздухе висел смрад помоев и дешевой выпивки. Обезображенные пагубными пристрастиями и нищетой люди щерились при виде Рене гнилыми улыбками, издевательски поглядывая на ее выходное платье — изящнее и наряднее обычного, но очевидно кричавшее о величии студенческого звания. Пожалуй, каждый здешний плут успел прикинуть, что ученица элитной академии имела добрый достаток, и ее появление в бандитском квартале стало сродни нисхождению света в затянутый мглою мир.

Рене остановилась. Взмахи ветряных крыльев осени один за другим подсказывали о чьем-то неустанном присутствии позади. Рука инстинктивно нырнула в карман к ножу. Кем бы Рене ни была в прошлом, ее тело всякий раз чутко распознавало угрозы и готовилось дать решительный отпор. С затаенным дыханием девушка пыталась прислушаться к звукам, но внимание рассеивали то люди с коварными замыслами в жутких усмешках, то быстрота биения сердца и отчаянное желание подавить тревогу.

Некто сделал отчетливый шаг.

— Не подходи со спины. У меня нож.

— Разве стоит предупреждать потенциального врага о своем преимуществе? — приглушенно засмеялся Вейн, обдав затылок теплым дыханием.

— Он упирается в твой бок. Я прикончу тебя тихо и быстро.

— Недурно. Но ты не усвоила урок, — Рене не видела его лица, но готова была держать пари, что Вейн сиял улыбкой. — Что ж, сегодня я обезоружен перед вами, госпожа.

Рене развернулась, все еще держа клинок наготове. Вейн ухмылялся, а как только столкнулся с Рене глаза в глаза, принял странное выражение с явным очерком хищности.

— На факультете искусств впору обозначиться девушке, чья красота — мечта художников и поэтов.

— Надеюсь, ты не заискиваешь расположение лестью, хитрый лис, — возразила на комплимент Рене, — внешность — это последнее, что позволило бы мне почерпнуть уверенность в себе.

— Поэтому склонна полагать, что я неправ?

— Во всяком случае, не доверять.

— Недоверие, порой, бывает полезным, — согласился Вейн, — но сейчас я искренен.

Он опустил взгляд на нож в руке Рене.

— Для чего тебе оружие?

Тонкая полоска металла опасно сверкнула возле скулы Вейна.

— О, чтобы дать знать таким красавчикам, как ты, что от уродства их отделяет один мой взмах, — недобро улыбнулась Рене. Она не питала к Вейну вражды, но очень уж хотела отыграться за то, что он ловко смог застать ее врасплох.

Вейн без тени страха взял девушку за запястье и отвел нож от лица, присматриваясь.

— Ты украла это из столовой? Тебе кто-то угрожает? — молодой человек скептически дернул бровью.

— Нет, — Рене спрятала нож обратно в карман, чтобы завершить расспрашивания.

Глава 4. Актеры и отравители

«Путешествуя по империи, можно наткнуться на множество различных верований. Культ Кигдухаса — это темное общество. Поклонники культа полагают, что всякое начало исходит от дьявола, и потому стараются задобрить его, вознося дары и молясь о милости»,

— М. Лафонтен, из запрещенной книги «Проклятые обеты: истории забытых культов»

Разговоры об убийце загуляли едва слышимым ветром уже на следующий день. Нерешительно, робко, но все же звучали шепотом среди студентов, в страхе не знавших, чему верить — словам очевидцев, которые необычайно странным образом множились как грибы после дождя, или незыблемому спокойствию педагогов.

Некоторые изменения в правилах намекали на худшее. Например, отныне все написанные домой письма просматривались в почтовой башне перед отправкой и должны были просматриваться впредь. Вероятно, Тремейн не хотел выносить за пределы академии действительность, которая успела исказиться до абсурда.

Обрастающие все более нелепыми деталями сплетни нервировали и Вейна. Они вносили неподконтрольную ему шумиху.

***

Театральный класс не пропускал внутрь свет через закрытые тяжелые шторы. В огне восковых свечей стены обернулись лоскутом таинственности, присущей любому сценическому действу. В зрительном зале Вейн сел рядом с Рене и, дабы не дать ей поводов возомнить себя предметом его интереса, принялся разглядывать выхваченные из полутьмы фрески на стенах.

Приглушенная обстановка была особенно приятна господину Милну — педагогу актерского мастерства. Будучи мужчиной в летах с внешностью аристократа, знающего себе цену, он со всем воодушевлением, на какое только способно сердце влюбленного в сцену человека, рассказывал про театральное искусство как о чем-то сакральном и едва ли не требующем поклонения.

Дверь в класс резко распахнулась, разогнав мрачную атмосферу солнечным лучом. Милн с гневным блеском в глазах окинул опоздавших девушек; его ненависть казалась несоразмерной их проступку. Это чувство, пламенное как низы Гриомора, стало Вейну знакомо так же хорошо, как запах дождя перед бурей.

Чувство, пугающее до содрогания, подобно отцовскому приказу всыпать десяток плетей за провинность, о которой узнаешь в момент приговора…

Вейн встряхнулся.

Тем временем Милн, с лицом, исказившимся от гнева, упрекал опоздавших студентов:

— Вы позор академии! В лучшем случае я дам вам лишь выговор, однако знайте: ваше легкомысленное поведение может привести к более тяжелым последствиям! Мое терпение имеет пределы!

Профессор Милн напомнил, что не все наставники проявляли снисходительность Грэймона, хотя, скорее, это лишь еще одна странность в уже богатом арсенале последнего.

— Все, что я пытался донести, не облачить в красивые слова, — вернулся к залу Милн, — вы должны увидеть это, прочувствовать сами.

Открылся занавес, явив актеров. Ученики Милна закружились в немом действе, сначала пропитанном любовью такой пылкой и всепоглощающей, что невозможно представить, как столько могло вместиться в маленьком человеческом сердце, а после — злобой и неприязнью, подобно той, что Вейн наблюдал несколько минут назад в лице господина наставника.

— Забавно, — тихо усмехнулся Вейн.

— Что именно? — шепотом переспросила Рене.

— Зачем смотреть на сцене то, что можно встретить в жизни?

— А ты часто переживаешь приступы ревности?

Так вот как называлось это странное негодование, отнимающее силы у влюбленных.

— Никогда. На что это должно быть похоже?

Между бровями Рене пролегла глубокая морщина, выражавшая задумчивость. Кажется, даже сами люди не могли найти объяснение тому, что испытывали.

— На страх потерять то, что очень любишь, — красоте формулировок ей однозначно следовало поучиться у Милна, — на досаду видеть в чужих руках то, что присвоил себе.

— Например, трон?

— Какой тебе еще, к черту, трон? Несвежей каши съел?

— Забудь. То, о чем ты говоришь, мне незнакомо, — надменно сжал губы Вейн, находя преимущество в том, что он не растрачивал себя на такие сложности.

— Ты никогда не любил?

— Нет.

Пока на сцене разворачивалось буйство эмоций, чересчур многогранное для того, кто вырос в недрах Гриомора, Вейн пытался найти название всему, что видел: жестам, выражениям лиц, связи первых со вторыми.

— Они играют жизнь, не прожитую нами, — вдруг снова зашептала Рене.

Некоторое время Вейн смотрел на нее, изучая в полумраке, будто видел впервые. Лицо девушки покрывала бледность, присущая уроженке севера, и эту бледность северного дитя еще более подчеркивали темные волосы и ледяное сияние серых глаз. Ее красота была подобна воплощению фантазии художника, стремившегося возвысить образ женщины до неземного совершенства. И чем дольше Вейн разглядывал Рене, тем сильнее мрачнел от уготованной ей участи.

Их взоры вновь пересеклись.

— Извини за вчерашнее, я был напуган.