Разрушенные

➼ ➼ ➼ ⧬ ➼ ➼ ➼

С тех пор как они втроем вернулись в Двенадцатый, время потеряло для Хеймитча всякий смысл. Не то, чтобы и раньше оно имело для него какое-то особое значение, в течение двадцати пяти лет его вполне устраивало пропивать свои дни. Но, когда Игры все еще были ежегодным мероприятием, у него, по крайней мере, была какая-то привязка ко времени.

А теперь он существует только ради ощущения алкоголя, который привычным образом разливается по пищеводу, насыщая его бедную печень, которая едва пережила участие в Бойне и восстании.

Дом Эбернети отделен от домов Китнисс и Пита двумя пустыми домами, но расстояние достаточно небольшое, чтобы, пока он ухаживает за своими гусями, слышать их крики. В основном, это ЕЕ вопли, потому что Мелларка гораздо труднее вывести из себя; иногда ссоры бывают недолгими, но случается, когда они продолжаются до самого утра, пока ее голос не становится сиплым.

Каждую ночь, когда Хеймитч оказывается на дне очередной бутылки, он думает о них двоих. О ней. И о том, сколько усилий она прикладывает ради него. Китнисс чувствует себя ответственной и именно поэтому так старается. Она пытается дать Питу то, чего он заслуживает: любовь.

В тех редких случаях, когда у Эбернети хватает сил выйти из дома, он навещает их, и они проводят день, разговаривая о том, как идет восстановление Двенадцатого, об открытии осенью новой школы и другом глупом дерьме, на которое ему, честно говоря, наплевать. Но это дает им ощущение нормальности, а после всего, что произошло, подобного слишком не хватает.

Китнисс всегда наблюдает за Питом. И, кто-то посторонний мог бы спутать это с чем-то глубоким. Но он, Хеймитч, точно знает, что она всего лишь оценивает его следующий шаг, — почти таким же образом она изучала трибутов на обеих своих Играх. Настороженная, на взводе, каждое движение слишком быстрое и отрывистое. В каком-то роде, Эвердин все еще играет: слишком громко смеется над его шутками, слишком часто прикасается к нему, — Эбернети же за всеми этими ужимками ясно видит, как сильно она хочет отстраниться. Просто побыть собой, а не той девушкой, которую: — «Пит заслужил за то, что с ним сделали». — Хеймитч всегда видел ее насквозь.

Усилия уже сказываются на ней; усталость образовала фиолетовые полумесяцы под ее глазами, а те мышцы, которые она приобрела во время Игр и Революции, исчезли; от Китнисс остались лишь плоть и кости, все тело — сплошные острые углы.

Хеймитч не винит Пита. Мелларк — нормальный парень, и он просто хочет быть счастливым, двигаться дальше, оставить позади свое мрачное прошлое ради чего-то лучшего и светлого. У Пита есть нечто, что, по мнению Хеймитча, может быть дано только богом, — способность сохранять надежду. Мелларк потерял всю свою семью во время восстания, перенес ужасные пытки в Капитолии, не говоря уже о двух Играх — и все же он по-прежнему надеется. И улыбается. И смеется. И любит.

Китнисс же уже давно не смеется. Даже не улыбается по-настоящему. И, конечно же, не любит. После Прим она, вероятно, больше никогда по-настоящему не полюбит другого человека. Но изо всех сил старается подражать Мелларку — как и во время своих первых Голодных игр, Эвердин устраивает хорошее шоу. Трудно сказать, верит ли Пит во все это — скорее всего, верит или действительно хорошо умеет убеждать себя. Но Хеймитч знает Китнисс: они с ней из одного теста.

Он наблюдает, как день за днем она деградирует: быть легендарной Сойкой-пересмешницей, принадлежать Питу и продолжать существовать после смерти Прим — все это сжирает ее изнутри. Эвердин старается ради Мелларка, но не может быть тем, чего он хочет; не умеет быть той, в ком он нуждается.

Хеймитч думает, не сказать ли им об этом. Поговорить, например, с Питом. Или с ней. Но слова — как и люди, на самом деле, — никогда не были его сильной стороной, поэтому он просто пьет и наблюдает, точно так же, как делал с каждым своим трибутом бесконечные годы менторства. Он наблюдает, пьет и ждет, разобьется ли Эвердин или — о, ирония судьбы, — удивит его так же, как удивляла во всех других аспектах своей короткой, жестокой жизни.

Но Китнисс ни во что не верит. Ни в него. Ни в Пита. И, уж точно, не в «надежду».

➼ ➼ ➼ ⧬ ➼ ➼ ➼

За пару недель до первой годовщины смерти Сноу Китнисс прекращает попытки: всему приходит конец в один из будних вечеров, сопровождаясь особенно громкими воплями семьи Эвердин-Мелларк.

Дело не в том, что ей наплевать на Пита или что она не хочет быть с ним; Эбернети уверен, что ей не наплевать — это очевидно. Но их прошлое цвета крови, и Мелларк хочет забыть все и когда-нибудь быть счастливым, а Эвердин…

Китнисс уверена, что никогда не сможет быть счастливой. Не сможет забыть. Прямо, как сам Хеймитч.

➼ ➼ ➼ ⧬ ➼ ➼ ➼

В ночь после ссоры она входит в дом Хеймитча без стука. Он при ее появлении едва отводит взгляд от телевизора, покачивая бутылку вина взад-вперед указательным и средним пальцами. На данный момент все трансляции в Панеме посвящены восстановлению страны в условиях демократии, свободы, раскрепощенности, любви, мира и бла-бла-бла.

Эбернети слишком пьян, чтобы полностью воспринять вторжение. Он слушает, как Китнисс роется в его холодильнике; из кухни доносится характерный звон стекла, и поворачивает голову, когда она, наконец, появляется в гостиной, держа в каждой руке по бутылке. Ее волосы распущены, темные локоны свободно спадают на плечи, и она выглядит действительно худой. Как скелет. Это тревожно, потому что Эвердин выглядит хуже, чем когда-либо; ее щеки ввалились, а кожа на локтях так туго натянута, что он не удивится, если кость прорвут ее насквозь.

Поворачиваясь обратно к телевизору, Хеймитч запрокидывает голову и делает глоток; знакомое жжение пробегает по его горлу. Он прикрывает веки и чувствует, как жидкость собирается у него в животе. Успокаивающе. Тепло. Почти дружелюбно. И это смягчает острые углы его мыслей ровно настолько, чтобы сделать их терпимыми.