Развод. Две души - одна судьба

Глава 1. Мастер Кисти

«Художник, если он художник, не может делать ничего другого, как только то, что передавать в искусстве свои чувства»
Лев Толстой

Холст преображался постепенно, наполняясь симфонией цвета и формы, мазок за мазком, краски сливаясь вместе рождали нечто новое, целостное, реалистичное. Я наносил всё новые слоя пока предыдущие оставались свежи, это делало картину более живой, настоящей, а вдобавок позволяло существенно сэкономить время.

Чувственно и практично. Продолжал творить, ваяя на холсте иллюзию материи – шероховатость каменных стен, шелковистость простыни, прозрачность воды в стакане на столе. Привнёс несколько ярких всплесков алого на губах, оттенивших приглушённые оттенки кожи.
Отошёл на шаг назад, критически оценивая новое творение. Идеально! В руках творца обычные краски на холсте вдыхают в него жизнь и непередаваемое очарование. К несчастью в наш век подделок, грубых генераций бездушной машиной мой гений остался в тени.

Окинул хмурым взглядом пространство вокруг себя: пожелтевшие обои, истёршийся ковёр под ногами, окроплённый каплями акрила, видавший виды диван и тканевую китайскую тумбочку, дешёвую, но весьма непрактичную. На пособие жены не разгуляешься, благо я нашёл свое место в этом мире, благо мой гений признали, хотя и совсем немногие – горстка эстетов-любителей, наделённых даром чувствовать красоту этого мира.

Моё пристрастие к живописи началось с юных лет. С некоторых пор я не выхожу из дома без скетчбука и карандаша. Никогда не знаешь когда попадётся интересное, то что стоит запечатлеть. Ещё будучи в нежном возрасте, я видел то, что не замечали другие или старались не замечать. Муха, запутавшаяся в паутине, распоротый мусорный пакет, демонстрирующий свои внутренности, разлитое молоко на асфальте, смешавшееся с грязью. Такого никто не рисовал, кто-то находил слишком банальным, кто-то – неприятным, в общем – недостойным кисти художника, тем не менее это было частью обыденной жизни. И я, никому ранее неизвестный Иван Константинович Эстафанов рисовал именно такое, то, чем другие брезговали.

Мой энтузиазм и гений не был понят и принят. Насмешки, издевательства, преследования. В основном со стороны одноклассников. Однажды я дал отпор. Его звали Андрей, но чаще звучало мерзкое «Дрон». Он был из тех, кто напрочь лишён таланта и самоутверждается за счёт других, из тех, кто пытается доминировать, опираясь на агрессию и непомерное нахальство. Ничтожество на уроках, мразь на переменах. Он был зачинщиком того, что произошло. Я терпел, долго терпел, поджимая губы, до крови впиваясь ногтями в ладони, старался не думать о нём каждую минуту своей жизни. Но однажды произошло то, чего я никак не смог стерпеть. Они – Дрон и его ещё более никудышные прихвостни – выхватили мой альбом, ублюдок помочился на него в школьном туалете, я кричал, ломился в дверь, но это не помогло. Учителя, проходившие мимо упорно делали вид, что ничего не замечают. Так удобнее, не замечать, чтобы ничего не делать, просто пройти мимо, отведя глаза в сторону.

Я не подобрал скетчук, страницы были непоправимо испорчены. Я вернулся в класс, сел на своё место и стал ждать. Пришёл учитель, из тех самых, которые стараются не замечать неудобное. Потом вернулись они. Дрон сидел на задней парте как король, облокотившись о спинку стула. Вот он – доминант, вождь, главный задира, альфа.

Я встал, молча подошёл к подоконнику.

«Сядь на место! Немедленно!» — распинался тогда избирательно не видящий и не слышащий учитель.
Но в тот момент я стал таким же глухим и слепых по отношению к нему как и он ко мне все эти годы, упорно не замечающий издевательств. Я взял увесистый горшок с зачахнувшей в нём фиалкой и направился в конец класса, к задней парте.

«Э-э-э…» — всю что успел произнести Дрон перед тем как я со всей силы треснул одной черепушкой по другой.
Глиняный горшок с первого раза не раскололся. Я размахнулся и ударил снова, Дрон вывалился из-за парты и распластался на полу, а я опустился за ним и продолжал бить, пока он перестал прикрываться руками и совсем не обмяк. Помню как истошно орал учитель, опасаясь подойти ко мне ближе. Дружки его тоже не спешили на выручку, чувство самосохранения взяло вверх. Не помню кто меня оттащил, помню только как в сердце клокотала ярость, адреналин валил чуть ли не из ушей. Полгода мерзавец с пробитой башкой провалялся в больнице. Перестали ли надо мной издеваться? Нет. Но теперь издевались на расстоянии. Теперь они знали, видели, на что я способен.

Что до родителей – им было на меня плевать с самого рождения и уж точно они не разделяли моего творческого пристрастия. Отец - если не надирался до потери пульса, считал, что день прожит зря. Мать – никчёмное создание, без воли, без собственных желаний, без гордости, бледная тень, подобие живого человека без права голоса, без права высказать своё мнение. Они не любили меня, я не любил их. В собственном доме я ощущал себя чужим, лишним как старый комод, которым никто не пользуется и который никому не нужен, но продолжает по инерции занимать место в спальне.

Едва получив аттестат о начальном образовании, сразу отправился подальше от ненавистной школы и от родителей. Уезжал с лёгким сердцем, будто одним махом сникнул с себя тяжёлую, пропитанную потом одежду, высвободился из тисков. Вскоре я прибыл в Мурманск, в свою новую жизнь. Почему Мурманск? Город за полярным кругом, где зимой практически не поднимается солнце, а близость моря делает воздух колюче холодным? Да именно поэтому. Он был как я. Прекрасен в своей отвратительной безобразности. Холодный как старая дева, суровый, неприветливый, тягуче серый будто осенние свинцовые тучи.

Встретил меня город проливным дождём и грязными лужами, ботинки тут же пропитались насквозь хлюпающей влагой. Но я не роптал, я принял то, что последовало за моим выбором.

А дальше были голодные годы в училище изобразительного искусства. Мой талант признали, но сколько заработаешь картинами? Увы, денег не хватало катастрофически. И вот днём я студент, а ночью – разнорабочий в порту. По большей части таскал тяжести, от которых ночами ломило позвоночник. Жил в общежитии. Мерзкая беспробудная нищета… Ненавижунищету, в ней скончались многие великие художники, так и не узнавшие славы от признания своего гения. Стоит ли творить, если понимаешь, что не будешь признан при жизни? Кто-то скажет да, кто-то скажет нет. А я скажу, что просто-напросто у меня не было выбора. Рисование – единственное, что наполняло меня жизнью, приносило радость, вдыхало некий экзистенциональный смысл в жалкое существование. Мои картины – то, что придавало мне сил, когда я, сгибаясь под тяжестью тащил мешки с песком, – то, что скрашивало мой скромный обед из хлеба и лапши, двух самых недорогих, но при этом питательных продукта. Но позволь я себе чуть больше, например, сушки или ломтики сыра, то не хватило бы на холсты, беличьи кисти и масляные краски. Пришлось делать выбор. Всегда приходится делать выбор.

Знакомство с книгами литмоба

Дорогие читатели!
Развод никогда не случается «просто так». За каждым — своя история, своя тайна, свои причины… и свои откровения. Он растёт медленно, почти незаметно, как трещина в стекле — сначала невинная, тонкая, почти декоративная. Но со временем она расползается, меняет форму, перерезает свет. Люди продолжают жить рядом, делить кухню, постель, планы на лето, но внутри них уже копится что-то невыносимое: недосказанность, усталость, разочарование, страх.

Мы собрали 10 ярких, эмоциональных и откровенных историй, которые показывают: когда любовь трещит по швам, начинается самое интересное. Эти книги — о смелости говорить правду, о внутренней силе и о том, что новый путь порой начинается там, где заканчивается старый.

Откройте для себя коллекцию нашего литмоба 10причиндляразвода, в которых страсть, ошибки, честность и желание жить иначе сплетаются в одну захватывающую линию:

1. «Развод. Обнажая душу» — Софьи Алешиной.

https://litnet.com/shrt/OmBJ

2. «Развод, тантра, танго и cuba libre» — Натальи Климовой.

https://litnet.com/shrt/-wV0

3. «Развод: быть в тренде» — Ларисы Ясень.

https://litnet.com/shrt/llf6

4. «Развод. Две души — одна судьба» — Валерии Земцовой и Елены Станис.

5. «Развод. Я больше не твоя муза» — Кати Тевы.

https://litnet.com/shrt/PJKa

6. «Развод. Темное зеркало души» — Анны Камневой.

https://litnet.com/shrt/AEfJ

7. «Развод в 40. Я тебе изменила» — Марии Мирабеллы.

https://litnet.com/shrt/sMRl

8. «Развод. Последний дубль» — Анастасии Гуторовой.

https://litnet.com/shrt/3vFy

9. «Развод. Последний штрих» — Юлии Захаровой.

https://litnet.com/shrt/9XXQ

10. «Развод в 45. Первая причина — это ты» — Златы Зорич.

https://litnet.com/shrt/x5rC

Каждая история — как отдельный ключ к тому, что скрывается за словом «развод».
Выбирайте свою причину. Или найдите свою правду.

Глава 2. Вера и Надежда

«Жаль, что Каин и Авель не были сиамскими близнецами»
Станислав Ежи Лец

Тогда.
Смоленск восьмидесятых - серый, как выцветшая шинель. Все одинаковые: подъезды пахнут кошками и сыростью, во дворах ржавые «Жигули» и выбитые стекла. Родители вкалывали за копейки, зарабатывали на вечное «потом», которого всё равно не наступало. Комуняки носились по кабинетам, делили власть, будто от этого хоть что-то изменится. По телевизору обещали светлое будущее, а в реальности - пустые прилавки и длинные очереди за тем, чего нет. Жизнь текла медленно, вязко, как кисель, и единственное, чему учились тогда - умению терпеть.

В СССР секса не было - так нам тогда твердили. Но родители упорно пытались оставить потомство, будто исполняя долг перед партией. Старались, мучились, бегали по врачам и бабкам-знахаркам, те только разводили руками: «Не судьба». На экране шипел Кашпировский, заряжал воду Чумак, а в квартирах кипели трёхлитровые банки - с надеждой, что вдруг поможет. Не помогало. Государство могло обещать коммунизм, но даже простой ребёнок в семье часто оказывался недостижимой роскошью.

Все эти «перестроечные надежды» мало чем отличались от банок с заряженной водой - пустая болтовня для наивных. В магазинах та же килька в томате, зеленый горошек и унылые банки кабачковой икры. За колбасой ездили в Москву, за джинсами - на рынок к фарцовщикам. В подвалах пахло гарью и кошками, на лестничных клетках курили подростки, потому что других развлечений не было. Телевизор работал как гипноз: новости, «Взгляд», редкие концерты, где вдруг мелькала какая-нибудь западная музыка - и все сразу верили, что «жизнь меняется».

А на деле - те же серые лица в очередях, те же партийные собрания, где обсуждали никому не нужные лозунги. Люди жили не для себя - жили «как все», и в этом «как все» было больше тоски, чем надежды.

И вот, грянул восемьдесят четвёртый. Родители уже махнули рукой на чудо, а чудо - возьми да и случись. Мы появились. Две сестры. Вера и Надежда. Символика имён звучала красиво, почти библейски, как будто сама судьба решила подшутить над уставшими людьми. Только судьба у нас всегда была с чёрным юмором. Мы оказались не даром небес, а вызовом. Два уродца в этом мире - сиамские близнецы.

Родня шепталась, соседи крестились, врачи прятали глаза. Родители держали улыбку, будто верили в чудо до конца, хотя прекрасно понимали - никакого чуда нет. Есть мы. Две головы, два характера, одно тело. И символические имена - Вера и Надежда звучали больше, как издёвка.

Мы - лучшее что есть у друг друга. Две головы на одном теле, две души, запертые в одном проклятом мешке плоти. Нас не спрашивали, хотим ли мы жить в таком виде - просто выкинули в этот мир, как нелепый эксперимент. Родители смотрели на нас с той самой мучительной смесью жалости и стыда, которой достаточно, чтобы сжечь человека изнутри. Для них мы были и долгожданное чудо, и одновременно позорный приговор, от которого не сбежишь.

Соседи шептались, как будто мы не слышали. «Уродцы», «издевательство природы», «карма». Кто-то крестился, кто-то хохотал. А мы - мы учились молчать. Учились терпеть. Учились делить одно тело на двоих и понимать, что настоящей свободы у нас никогда не будет. Ирония в том, что наши имена звучали, как обещание. Вера и Надежда. В поисках любви. Любви к окружающим, миру - на встречу того самого, единственного можно было и не надеяться.

Наши дни.
Мы сидели в его мастерской, как всегда — одно тело, две души. Его мастерская - какое глупое название. Это была НАША квартира, полученная от государства. Но она была ЕГО мастерской. Так как под жилье оставалась лишь одна комнатушка, где мы все и ютились. Воздух был густым от запаха скипидара, льняного масла и старой пыли. Он стоял перед мольбертом, не сводя с нас глаз, которые видели не нас, а какой-то свой замысел. В руках он сжимал палитру, его пальцы были в засохших пятнах краски - ультрамарина и охры, будто кровь и синяки.

Он что-то говорил, и его слова звучали не как признание, а как декларация. «Вы - моя двойная муза. В вашей раздвоенности - вечность. Вы - зеркало, в котором я познаю себя. Вы - гармония и буря. Мой идеал».
Его голос был ровным и твёрдым, как у режиссёра, объясняющего роль безропотным актёрам.

Я - Вера, слушала и чувствовала, как по спине бежит холодок ярости. Я - Надя, слушала и чувствовала, как подкатывает комок стыда. Но мы вдвоем молчали. Для него наше молчание было согласием, материалом, готовым принять любую форму. Для нас это была двойная тишина: мой - протест, её - страх. Все как в песнях Янки Дягилевой.

— Это... Опять наши морды, на продажу? — прошептала я, кивая на холст, где углём были начертаны лишь грубые, давящие линии нашего контура.

Он отвёл взгляд от картины и посмотрел на нас тем оценивающим, бездушным взглядом, каким смотрят на натуру.

— Вы - больше, чем просто вы. Вы - вечный образ. Форма, которую я должен отлить в совершенстве.

Слово «образ» врезалось, как шпатель в глину. Я, Вера, впилась ногтями в подушки кресла.

— Мы не форма! Мы - живые. У нас затекла спина от этих поз, мы мёрзнем, мы устали быть твоим «идеалом»!

Его лицо исказила гримаса нетерпения, будто дорогой инструмент издал фальшивый звук.

— Именно ваша бренность и делает вас совершенными, — отрезал он, проводя кистью по холсту резким движением. — Не заставляйте меня напоминать вам о вашем предназначении.

Меня затрясло. Но хуже гнева была тошнота - от понимания, что мы для него всего лишь набор линий и объёмов. Есть «двойная муза», «символ», «композиция». А Веры и Нади - нет. Надя плакала молча, и её слёзы были солёными на губах. Это было хуже измены. Измена хоть признаёт твою плоть. А здесь - предательство ради эскиза.

И я подумала: может, его настоящая страсть - не к нам, а к тому призраку на холсте. А мы - всего лишь живой подмалёвок.

Глава 3. Моя муза

«Никогда не знаешь заранее, что встретишь кого‑то очень важного. Не бывает никаких предупреждений. Ты просто поднимаешь глаза и… вот она!»
Тед Мосби

Тогда.
Картинная галерея в Мурманском областном художественном музее открыла свои двери для художников, ценителей и тех, кто себя таковыми мнил. Моё сердце дрогнуло в груди стоило перешагнуть порог её обители. Молодой начинающий художник, первая выставка. Как они примут? Оценят ли? Будут ли восторгаться или осмеют?

Обменял куртку с остатками дождевых капель на пластиковый номерок и вошёл в залу. Просторная, с колоннами, белыми стенами, светлым паркетом, увешанная сотнями картин. Пахнет лаком и чем-то, напоминающем древесную стружку. Внутри кроме меня находилось от силы человек десять. Час ранний, к обеду люди подтянуться, заполняя своими телами свободное пространство этого обители искусства.

Мельком взглянул на работы других. Тысячу раз рисованный маяк, северное сияние, кой в Мурманске увидишь лишь на таких вот квазиподобных картинах, корабли, дрейфующие в Кольском заливе. Банальщина. Причём часть этой банальщины в весьма примитивном исполнении: мазки нечёткие, лессировка слишком грубая, попытки «остекления» оставляют желать лучшего. А вот и оно… Моё… Три картины, под каждой карточка художника с моим именем: Иван Константинович Эстафанов. Первая картина – «Огуруша», несуществующий в природе плод, смесь груши и огурца, пупырчатая зелёная груша с характерными сердцевидными листьями. Вторая – «Ёжбургер», животное с прослойками булки, сыра, свежего живого мяса и огурца, с острыми видоизменёнными волосами на спине, напоминающие заострённые капельки кетчупа. Эклектика, совмещённость несовместимого, единство того, что по природе не должно быть единым. Третья картина – две мухи, склеенные крыльями, копошатся на блюдце, не в силах двигаться синхронно как единый организм, каждая под эгидой заложенного инстинкта тянет туда, куда направлены передние лапы. Рисовал с натуры.

Мои картины – это не маяки, не корабли, не приевшиеся сполохи, а другое, нетривиальное, новое, отталкивающе-завораживающее…

— Безвкусица, не правда ли? — оторвал меня от собственных мыслей неприятно поскрипывающий голос.

Я резко обернулся. Женщина средних лет с омерзительной химической завивкой в бесформенной блузе.
Я ответил, даже не пытаясь подавить раздражение:

— Зачем вы здесь? Вы явно не наделены чувством прекрасного чтобы ценить и не имеете ни толики художественного таланта, чтобы писать. Вам не сюда, а в магазин ширпотреба, для вас скатерть с подсолнухами – предел искусства.

Я смотрел ей в глаза. При зрительном контакте активируется веретенообразная извилина, антериорная и постериорная части верхней височной борозды, медиальный префронтальный и орбитофронтальный кортекс, а также – миндалевидная железа. Кто первым отведёт взгляд в сторону – признает доминирование второго, а кто опустит взгляд вниз – покажет себя существом более низкого статуса. Женщина продержалась менее минуты, резко отвела глаза, развернулась и цокая набойками на каблуках громко проследовала вон из здания. При этом она вскинула голову, расправила плечи, пытаясь своим видом донести до меня гордое возмущение, но я видел её насквозь словно рентгеном: она проиграла и признала это.

Тем временем люди начали прибывать. Я отошёл от своих творений, уступая место зрителям и превратился вслух. Пара, одинокий мужчина, две женщины… Все задерживались возле моих картин не более чем на минуту, другие и вовсе ограничивались короткими взглядами. Они не могут… не способны оценить гений… Бисер перед свиньями!

И тут пришли они, оттянув на себя внимание прочих посетителей. Все присутствующие тут же оторвались от рисованной мазни и начали пялиться на то, что необычнее и волнительнее любых экспонатов эрмитажа – сиамских близнецов. Одно тело, две головы. На них было длинное тёмно-синие платье из ворота которого тянулись две шеи. Невероятно! Поразительно! До чего же поразительно! Вот что надо рисовать, а не склеенных мух.

Сросшиеся девы-чудища, казалось, не обращали внимания на эти взгляды посторонних, должно быть они привыкли к ним. Но помимо всего прочего было ещё кое-что удивительное – сиамки остановились подле моих картин и замерли. Минута, две, три, четыре… А они всё смотрят, вглядываясь в детали. Я подошёл к ним ближе.

— Вам правда нравится? — спросил я тихим голосом, а сердце замерло в груди словно от ответа этих уродцев будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь.

Тело в синем платье вздрогнуло, а головы синхронно повернулись в мою сторону. В глазах – испуг, растерянность, смятение. Ответила мне одна.

— Да, они… они очень необычные, чувствуется глубина. Притягивают, трогают за живое. Художник настоящий мастер…

Я внимательно посмотрел на ту что говорила. Завязанные в тугой узел светлые волосы на затылке, серо-голубые вдумчивые глаза, которые она тут же опустила вниз.

— Это я. Я – Иван Константинович Эстафанов.

— Вы?! — не сдержала изумлённый возглас вторая голова, более стыдливая.

Я мягко улыбнулся и слегка поддался вперёд. Кто бы подумал что мои первые почитательницы будут такими.

— Длакон! Двухголовый длакон! — детский визг эхом отлетел от стен галереи и острым скальпелем прорезал сердце моих почитательниц, я это понял по их изменившимся лицам, по тому как сильно они вздрогнули.

Я обернулся на нарушителя тишины и неспешно приблизился к нему. Мальчишка дошкольного возраста с матерью, которая делает вид, что ничего не слышит и что абсолютно ничего не случилось, даже не пытается одёрнуть малолетнего невоспитанного нахала. Я опустился перед ним на корточки, так, чтобы наладить зрительный контакт, так чтобы ухватить его за горло взглядом.

Глава 4. Любопытнейший феномен

«Мы сами определяем, что такое уродство. Всё, что мы определяем как ненормальность, патологию или отклонение — это всего лишь наше мнение»
Хардли Хавелок

Тогда.
Мать, увидев нас, будто лишилась разума. Её глаза стекленели, губы что-то шептали - ни слова нельзя было разобрать. Она тянулась то к одной нашей руке, то к другой, но словно боялась дотронуться. Через день её увезли. Отец держался холодно, будто всё происходящее его не касалось. Подписал бумаги быстро, без колебаний.

Сухая подпись под отказом - и всё. То ли врачи подтолкнули, то ли начальство по работе сказало: «Лучше так». Он отказался от нас в пользу государства.

Нас «взяли на попечение». Так они это красиво называли, эти люди в белых халатах. Но мы очень быстро, с горькой прозорливостью, на которую обречены дети, лишенные любви, поняли: попечение значит не заботу, а изучение. Мы были не дети - мы были материалом. Живым, дышащим, страдающим учебным пособием.

Врачи редко произносили наши имена, данные матерью. Их заменили термины. Холодные, бездушные слова, которые резали слух больнее любого крика: «сиамские», «соединённыепогрудине», «уникальныйклиническийслучай». Но самое страшное слово, которое мы научились ненавидеть лютой, бессильной ненавистью, было «интересный». «Какинтереснопрослушиваетсясердцебиение», «интересная реакция на свет», «какойинтересныйфеномен». Для них мы были «интересным феноменом». Для нас это слово звучало окончательным приговором, клеймом одиночества. Оно означало, что мы - не люди. Алишь подопытный эксперимент.

Жили мы не в доме и не в больнице, а в чем-то среднем - между стерильной лабораторией и клеткой для диковинных зверей. Стены были выкрашены в унылый салатный цвет, от которого слезились глаза. Иногда нам приносили игрушки - плюшевого мишку, погремушку. Но их быстро убирали, заменяя зеркалами, в которых мы видели свое уродливое отражение, и страшными блестящими аппаратами, которые гудели и щелкали. Они измеряли наше дыхание, считали удары наших двух, но таких близких сердец, фотографировали нас с разных ракурсов, без устали записывая всё в толстые журналы. Нас превратили в набор показателей, в диаграмму, в аномалию.

Иногда приходили люди не в белых, а в строгих темных костюмах, в очках. Они не были врачами. Они подолгу молча стояли и смотрели. Их взгляды были тяжелыми, изучающими, проникающими под кожу. Они задавали друг другу тихие вопросы, делали пометки в блокнотах и уходили, не сказав нам ни слова. Мы замирали под этими взглядами, чувствуя себя экспонатами в музее уродств.

В городе о нас, конечно, шептались. До нас доносились обрывки фраз, когда нас везли на какую-нибудь процедуру: «Двуголовые… чудо-юдо из сказок… наказание Господне…» Одни крестились, шарахаясь в сторону, другие с брезгливым ужасом отводили взгляд, третьи, напротив, разглядывали нас с ненасытным, жадным любопытством, будто мы были не детьми, а диковинкой на ярмарке. Мы очень рано, слишком рано, научились понимать этот взгляд. Для всех мы были редкостью. Диковинкой. Чудовищем. Редкостью,а не детьми. Этот урок был самым горьким.

А потом, когда мы чуть подросли и перестали быть «интересным» материалом для самых важных исследований, нас отправили в интернат. Сказали, что он для таких же «особенных и одаренных», как мы. Красивые слова, призванные скрыть жестокую правду. На самом деле там жили дети, которых мир тоже счел ненужными и неудобными. Кто-то - без ноги, кто-то - с трясущимися руками, кто-то - с глазами, которые никогда не видели солнечного света. И вот тут, в этом царстве отверженных, случилось невероятное.

Впервые за всю нашу жизнь на нас не смотрели как на феномен. Никто не тыкал в нас пальцем, не шептался за спиной. Девочка с протезом вместо руки как-то подошла и молча поделилась с нами половинкой яблока. Мальчик, который не мог ходить, катал нас в своей коляске по коридору, и мы вместе смеялись. Впервые мы не чувствовали себя единственными чудовищами на всей планете. Впервые наши слившиеся тела не были главным, что определяло нас.

Мы наконец-то ассимилировались. Среди таких же чужих, изломанных судеб, мы перестали быть чужими. Там нас не называли «интересным случаем». Там мы были просто Верой и Надей. Двумя девочками, которые вместе читали книги, вместе боялись темноты и вместе мечтали о чем-то далеком и невозможном. Мы научились жить с нашим недугом и, что самое главное, мы научились не замечать его каждую минуту. Наша связь из проклятия постепенно превращалась в нашу единственную и нерушимую крепость.

О разделении никто всерьез не говорил. Да и мы сами почти перестали об этом думать. Мы просто привыкли. Жили так, как жили, день за днем. Мы были двое, но при этом - одно целое. Две души, две судьбы, сплетенные в одну нерасторжимую нить страдания и надежды. И эта ужасная, несправедливая реальность, против которой восстал бы любой нормальный человек, для нас, благодаря горстке таких же несчастных детей, стала нормой. Нашим тихим, горьким, но единственным пристанищем в этом жестоком мире.

Наши дни.
Он спал. Неспокойным, звериным сном, раскинувшись на смятых простынях. Его тяжёлое тело напоминало сытого хищника. Из полуоткрытого рта стекала слюна, храп разрывал тишину комнаты. Воздух был густым и липким, пропитанным перегаром, потом и отвратительной сладостью спермы - одним сплошным напоминанием о только что пережитом кошмаре.

Мы лежали рядом, две одинокие души в одном измученном теле, разделённые болью, но соединённые ею же. Слезы невольно скатывались по щекам.

Глава 5. Пожелание клиента

«Если человеку дать всё, что он хочет,

он захочет того, чего не хотел»
Константин Мелихан

Проснулся рано от их шума. Одна голова хрюкала, вторая посвистывала. А как раскидали-то свои конечности! Возникло желание пнуть их или хотя бы резко сдёрнуть одеяло, но я сдержал себя. Сегодня для них отведена важная миссия, они должны быть покорными музами.

Внимательнее посмотрел на горыныча. Вторая голова, посвистывающая, называющая себя Верой, причиняла наибольшее беспокойство. Иногда мне хотелось, чтобы она исчезла и осталась Надежда без Веры. А иногда, наоборот. Её выпады, молчаливый, а иногда и не очень молчаливый протест, вызывают в душе такое волнение, от которого тянет взяться за кисть.

Глубоко вздохнул, встал с кровати, обошёл раскиданное бельё, подумав, водрузил их на прикроватную тумбу. Сегодня особенный день, они должны быть податливыми.

Зашёл на кухню. Старая плита, шкаф, увешанный дурацкими наклейками, линолеум с попротёртым узором. Всё здесь будто дышало убожеством и нищетой. Прозябать в этой дыре, которая даже не моя… Но всё должно изменится. Первые шаги к успеху сделаны, а сегодня будет прыжок. А.Н. хочет увидеть их без прикрас, такими как они есть, во всём отвратительном великолепии биологического уродства? Что ж, он увидит.

Нарезал небольшими кусочками хлеб, поверх размазал сливочное масло и водрузил ломтик сыра. Это для них. В этот особенный день они должны быть податливыми.
А теперь время подготовить всё что нужно в мастерской.

Лишь здесь, в этой комнатушке художника я чувствовал себя тем, кем являлся на самом деле. Только когда я творил – чувствовал, что по-настоящему живу. Без холста, без кисти я никто, но тут, тут я становился создателем, а они были музой этого создателя. Именно здесь, я топнул ногой по испачканному акриллом ковру, мы сплетались в гармонию. Я и они. Не на скрипучей кровати в спальне, а здесь – во вместилище восторга, влечения и вожделения. Три «в». Хохотнул собственной шутке. Сегодня особенный день, надо, чтобы им было удобно.

Взял из спальни четыре подушки и разложил на полу. Да, вот так, вот так. Я ещё не начал писать, а страсть творца уже вовсю клокотала в груди, подгоняя взяться за кисть. Шум из спальни, они проснулись.
Вошёл к ним с улыбкой:

— Прекрасного утра моя дорогуша, прекрасного утра и тебе - Вера. Чудесный сегодня день, не находите?

Обычно я не столь ярко восторгаюсь временем суток и поэтому, они видно вошли в ступор.

— Доброе утро, - пролепетала голова жены.

— Доброе, - буркнула голова свояченицы.

— Я приготовил завтрак, прошу к столу!

Последнее заявление ввело их в недоумение пуще прежнего. Завтрак я им готовил второй раз в жизни, первый раз был когда они впервые согласились мне позировать.

Молча наблюдал как головы уминают бутерброды с сыром. Вера ест так неаккуратно, весь подбородок в крошках. Но нет, не сейчас, нельзя драконить дракона. Снова громко хохотнул собственной шутейке.

— Да это я так, вспомнил картину Караваджо, - махнул рукой, пусть не отвлекаются.

Когда они поели и потянулись к грязной тарелке, я чуть ли не выхватил её.

— Нет-нет, я сам помою, не утруждайтесь мои чудесные!

Косым зрением видел как головы переглянулись. Так, теперь пора.

— Верочка, Надежда, я прошу вас, нет, умоляю быть двойной музой моего гения, вы - идеальны, готовая композиция, только вас и стоит писать..

Они колебались, я распознал сомнения в их глазах. Шушукаются. Одна уговаривает вторую. Я прикрыл своё внутреннее раздражение напускной снисходительной улыбкой и ждал, ждал пока они соизволят ответить.

— Ладно, - грубо буркнула Вера.

— Покорно благодарю, - я слегка склонил голову, сегодня особенный день, нельзя их злить.

Мы прошли в мастерскую.

— Вот, - я указал на подушки. – Но сперва нужно снять одежду.

— Во что нам одеться? – недовольно сверкнула глазами Вера.

— В костюм Евы, - ухмыльнулся я и видя непонимание на лицах пояснил: - Это из Библии.

Они застыли на несколько минут будто уже начали позировать и боялись пошевелиться. А потом…

— Нет! Довольно! Я больше не стану! – вскричала голова-свояченица.

— Хватит, Иван, хватит уже, - взмолилась голова жены.

Я опешил и несколько минут просто стоял столбом как вкопанный. Каруселью перед глазами пронеслись образы: аккуратно сложенное бельё на прикроватной тумбе, бутерброды с сыром, бережно разложенные подушки. Вспышка ярости. Представил как хватаю их за горло, сразу обоих, и начинаю душить. Сделал над собой усилия, чтобы сдержаться, постарался придать своему голосу мягкости:

— Вера, Надя, мой покупатель так хочет. Он… - я сглотнул, пытаясь держать себя в руках, - Он так хочет. Не купит картину если вы будете прикрыты. Нечего смущаться и конфузиться. Вы прекрасны! Моя двойная муза! ваша сила в целостности, материя на теле она ни к чему, позировать без одежды – нормальная практика…

— Нет! – оборвала меня Вера.

Мерзкая голова на теле моей жены. Я замолк. Струна выдержки лопнула будто перерезанная острым лезвием. Чаша гнева опрокинулась. Я бросился к ним и схватил свояченицу за горло.

— Нет! Отпусти! – взвизгнула голова жены.

Второй рукой я обхватил это второе горло и сжал. Также как представлял себе минуту назад. Сразу обеих. Они пытались оттолкнуть меня, но безуспешно, я сильнее их обеих. Резко отпустил, также как часть моего гнева, но внутри по-прежнему клокотало. Они будут позировать, так или иначе.

Горыныч упал на пол, прям на тщательно разложенные подушечки. Сиамки дышали тяжело, руками обхватив свои горла, были заметны красные отметены на их шеях от моих пальцев, на глазах Нади выступили слёзы, но вторая, вторая… Вера шипела, смотрела на меня исподлобья, будто кобра, приготовившаяся к прыжку. Пошёл в спальню к тумбе.

Глава 6. Абьюз - не повод для расстройства

«Верьте фактам, а не словам. Верьте своему организму и его реакциям. Не ищите оправданий поступкам человека»
Вера Бокарева

Тогда.
Крым, Ялта. Начало нулевых. Пансионат «Дружба». Солнце ещё хранило жар дня, но в холле уже готовили аппаратуру для дискотеки. В первый раз сердце билось так, будто всё происходящее важнее экзаменов, будущего и даже самого моря.

На веранде - гирлянды, разноцветные лампочки, чуть мерцающие в тёплой ночи. Музыка: «Руки Вверх», «Иванушки», что-то из «Hi-Fi». Казалось, что эти песни написаны именно для нас — шестнадцатилетних, впервые пробующих быть взрослыми и всё время боящихся выдать себя неловким движением или слишком широкой улыбкой.

Первая дискотека. Музыка бьёт так, что вибрируют стены. Серёжа Жуков тянет свои вечные слова о любви. Девчонки хихикают, парни соревнуются в дерзости. Мы стоим в углу.

— Смотри, он смотрит на нас, — шепчу я.

— На тебя. Ты думаешь, что на нас, но нет, — отвечает Надя.

Он идёт ближе. Слишком уверенно для мальчишки. Тень от лампочек бегает по его лицу, и мне становится тревожно. Он протягивает руку. Петя — не хирург, не психотерапевт, но должность у него своя: кобель. Почётная, широкого профиля — сочувствие, уговоры, проникновенность. Оставить даму в беде — не положено. И он с изумлением, как и положено по роли:

— А что не так, девчонки? К чему слёзы? Со мной плачут исключительно от счастья!

Мы принимаем его. Наши пальцы дрожат. Но - чьи?
Танец. Музыка, теснота. Его ладонь скользит по спине. Мы смеёмся, путаемся в шагах.

— Боже, это первый танец! Мы настоящие, мы девушки, мы любимые!

— Не спеши. Для него ты одна. Он не знает, что нас двое.

— И пусть. Сегодня я хочу быть одна.

Он увёл нас к морю, под сосны. Там пахло смолой и нагретыми камнями. Луна висела над водой, и было тихо. Слишком тихо для того, что происходило.

Он поцеловал нас. Одни губы и сразу две судьбы. Одна из нас закрыла глаза и растворилась, другая хотела отвернуться, но не смогла. Тело общее, чувства общие. Только внутри - всегда разделение. Когда его руки скользнули ниже, мы обе вздрогнули.

— Какая ерунда. Но он красивый, правда?

— Красивый. Но опасно. Влюбишься — и что дальше? Он не сможет любить обеих.

— А вдруг сможет?

— Ты глупая, Надька.

И всё равно мы идём с ним дальше, туда, где тёмные волны шепчут свои тайны. Его рука в нашей. Его поцелуй - первый. Но кому он принадлежит? Мне или ей? Сердце рвётся пополам.

Потом - первый опыт. Неловкий, смятённый, слишком тесный для троих. Петя глядел душевно, говорил мягко, смешил и всё время пытался научить нас чувствовать: тепло ладони, пальцы на спине, дыхание в живот. Мы боялись, смущались, отшучивались, но шаг за шагом он растапливал страх. А потом - кровать, неловкость, обнимания, смех. Я вдруг перебила:

— Так все нормально закончилось. Ну и хорошо.

— Да какое нормально! Я его спрашиваю, когда он уже совсем устал и просто лежал обнимал: «Я совсем ужасная? Тебе со мной плохо?»

— А он?

- А он мне говорит: «Мне с тобой хорошо, Надь, мне хорошо». Вот тогда я его и спросила: «А мне, Петь?»

— Что???

— Засмеялся и ответил, что мне точно хорошо… Так и сказал: «Тебе хорошо»

В лагере мы всегда были вдвоём. Нас называли «сиамками», «странными», но мы к этому привыкли. Люди часто сторонились, не знали, как с нами разговаривать. А она - семнадцатилетняя девчонка, новая физрук-стажёр - смотрела иначе. В её взгляде было смущение, интерес, нежность… и то, от чего внутри у нас обеих становилось тепло.

В ту ночь она пришла сама. Осторожно приподняла полог нашей палатки и без слов легла между нами. Мы укрыли её кофтой, обняли, словно защищая. Сначала это было просто привычное тепло объятий, но мы чувствовали, как её дрожь не унимается. Сердце у неё колотилось так сильно, что мы обе слышали его, будто в нас самих билось второе сердце.

Мы прижимались к её плечам и бокам, и с каждой минутой становилось всё труднее различать, где заканчивается наше и начинается её. Возбуждение, смятение, нежность - всё смешалось в одно. Мы обе знали, что она чувствует то же самое.

И тогда мы решились. Наши губы коснулись её уха - лёгкое дыхание, лёгкий поцелуй. Наши руки скользнули ей на спину, обняли крепче. И в ту же секунду она дёрнулась, будто испугалась собственного желания, и почти вырвалась из нас - выбежала в ночь, оставив нас в полутьме. Мы лежали рядом, ещё ближе, чем обычно, молчали и слушали, как внутри шумит кровь. Мы обе знали: это был наш первый опыт. И он принадлежал нам троим. И это лето остаётся в нас навсегда - как рана, как поцелуй, как тайна, которую хранит море у Ялты.

Наши дни.
Абьюз - вещь медленная. Он не приходит внезапно, не кричит и не ломает двери. Он просто входит - как сквозняк, как тень, как привычка терпеть. Сначала это кажется любовью: забота, внимание, уверенность. Потом - требовательность, недовольство, усталость. И незаметно всё превращается в систему, где один говорит, а другой молчит.

Плачешь не от боли - от того, что не осталось внутри ничего своего. Слова перестают звучать, движения становятся осторожными. Ты больше не живёшь - ты существуешь в ожидании, когда снова можно будет дышать.

И самое страшное - что к этому привыкаешь. Привыкаешь бояться, прощать, ждать. Привыкаешь быть виноватой. А стерпится - слюбится..

Ночью стены в квартире становятся мягче. Воздух будто оседает, как пыль, и только тиканье часов ломает тишину. Иван спит в соседней комнате, дыхание глухое, тяжёлое - будто зверь, насытившийся болью. Мы лежим рядом, лицом к лицу. Между нами - несколько сантиметров и целая жизнь. Построенная вокруг него.

Глава 7. Набор для вязания

«Если контроль приходит со стороны, он оказывается ещё губительнее, чем отсутствие контроля»
Махатма Ганди

Сны часто становились продолжением моей реальности, особенно те, в которых я творил, отдавая всего себя без остатка. Как и этой ночью. Я видел себя не в жалкой убого обставленной хрущовке, я видел себя на пересечении миров, там, где ничто сливалось с вечной пульсирующей жизнью и с каждым ярким следом, оставляемым моей кистью в мир вливалась гамма эмоций. Тренога, как и я парили в безветренном пространстве, вокруг лишь ночное небо с россыпью звёзд, слившийся в образ сиамских близнецов.

Я рисовал, смешивая краски, получая невообразимые оттенки, а каждый мой мазок дышал особой чарующей жизнью. И каждый след, оставленный на холсте вбирал частичку моей души, невообразимое переплетение чувств моей души выливались в душераздирающую палитру сочетания красок, запирая меня в картине. С каждым последующем мазком кисти всё меньше оставалось от меня здесь и всё больше там, пока вся моя суть не перешла туда, в реальную нереальность.

Сон и реальность сплелись в одно неразрывное целое. Палитра, мазки кистью, холст – вместилище красок и чувственности – мой мир. Зыбкое полотнище сновидение разорвалось звуком из реального мира. Необычным звуком, не привычным храпением и посвистыванием, а хрустом, напоминающим треск сухой ветки. Я резко раскрыл глаза и вскочил на постели. Они стояли у двери. Они, россыпь образа которых я видел в небесной пустоте моего сна.

— Куда… собрались? – спросил я заспанным голосом, язык спросонья еле шевелился во рту.

Они не ответили, молча прошмыгнули в коридор. Недоброе предчувствие заполнило меня до самого горла. Щелчок двери. У меня не было сомнений. Я знал: они сбежали. Мой размеренный хрупкий мир красок и образов пошёл рябью, зыбкое умиротворение пошатнулось. Нет! Они не уйдут, не позволю.

Я кинулся к двери. Наткнулся на их сапожки. Они всегда надевали свои сапожки, а тут… так торопились. Сбежать. Да как же можно босиком идти по ледяному бетону? Я сунул ноги в свои остроносые туфли и схватил в руки их сапожки. Да и курточка их висит. Глупые, разве можно выходить на улицу без верхней одежды? Осень в Мурманске промозглая, ни сегодня-завтра снег выпадет.
То, что я сам позабыл надеть пальто, вспомнил, когда уже выбежал на улицу. Но холод я не чувствовал, скорее – осознавал, что должно быть холодно. В предрассветных сумерках ещё горели уличные фонари. К утренней свежести, наполненной озоном примешивался тошнотворных запах бензина от автомобильных выхлопов. Куда они пойдут? Куда направятся? Захотят уехать. А значит пойдут на остановку.

Послышался крик сайги, напоминающий плач новорожденного. Грациозная птица вместо того, чтобы гордо качаться на волнах, выслеживая добычу, рылась клювом в мусорном баке, поглощая полугнилые объедки. Пронеслась нелепая мысль о моей с ней с схожести.
На секунду меня ослепили фары мчащейся навстречу машины. Надо торопиться. Они могут уехать. оставить меня навсегда, но они нужны мне. В голове возник непрошенный вопрос: для чего? До чего несуразный вопрос. Откинул его, сейчас не время для философских размышлений, необходимо как можно скорее найти их и вернуть.

Узнал их сразу стоящих на остановке и пристально всматривающихся в проезжающий мимо транспорт. Их силуэт невозможно спутать ни с кем другим. Два человека, запертые в одном теле. Две души накрепко прикованные друг к другу. Проклятие и дар судьбы, избавляющий от одиночества. Босоногие в перекрутившейся на бок юбке. Так торопились сбежать…
Они заметили меня. Я буквально почувствовал как они вздрогнули и напряглись. Смотрели на меня глазами, наполненными страхом, переминаясь босыми ногами.

— Вот вы где. Я же говорил – без меня вы никто. Как и я без вас, - мой голос прозвучал как-то хрипло, незнакомо, будто и не мой вовсе.

Я наклонился, поставил перед ними сапожки. Глупые, как же можно ходить по улицам Мурманска босыми ногами. По этому грязному ледяному асфальту. Помог им надеть обувь, отряхнув ступни. Вот так, так лучше.

Мы возвращались молча, неторопливо шагая рядом друг с другом. И тут я почувствовал холод, эти ледяные объятия сурового северного города, крупнейшего населённого пункта за Полярным кругом. Руки покрылись гусиной кожей, зубы отплясывали чечётку, тело непроизвольно содрогнулось.

- До чего же холодно, - посетовал я. – Как можно было выйти вот так? Как же глупо…

Они не ответили. Мы молча вернулись в квартиру. Молча разулись, молча прошли в комнату. На полу валялась фотография в рамке, мы сделали её в Ялте. Я не любил фото. В них нет чувственности как в картинах, лишь видимость реальности. Но им, особенно Наде, нравилось это фото. Я поднял его, смахнул пыль на рамке и водрузил обратно на комод.

- Нужна горячая ванна, чтобы не простудится после того, что вы учудили, - сухо произнёс я. – Включу вам воду и принесу полотенце.

Они снова промолчали, хотя по виду понял – они не молчат, шушукаются друг с другом.
Шум струящийся воды не раздражал, скорее – успокаивал. Я положил им полотенце, поставил шампунь на боковую панель ванны. Мимолётом взглянул на себя в зеркало – по щеке размазан акрил. Сначала потянулся пальцами к крану, чтобы смыть след краски с лица, но остановился. Не сейчас, потом. Этот след он указывает на мою суть, на того, кто я на самом деле. Я смою его чуть позже, не сейчас.

Они вошли в ванну, не проронив вслух ни слова, но продолжая перешёптываться друг с другом. Я постоял немного у двери, дождавшись когда щёлкнет затвор щеколды, потом вернулся в комнату. такого больше не должно повториться, они больше не должны уйти.

Их комплект ключей лежал на тумбочке, впрочем, как и всегда. Я соединил его со своим и спрятал в потайной карман брюк. Да, так лучше, надёжнее. Такое как сегодня больше не должно повториться. Но оставалась ещё одна опасность. Связь. Телефон. Их смартфон лежал на кровати. Я пробудил сенсорный экран касанием большого пальца. Никаких паролей. Улыбнулся их наивности. На заставке две сросшиеся вишенки. До чего же символично и да, у них как это не странно есть художественный вкус, что не удивительно, учитывая кто рядом с ним и чем он занимается. Впрочем, художественный вкус был у них всегда – я вспомнил нашу первую встречу, когда только они оценили по достоинству мои творения. Но связь им ни к чему. Это опасно для нас троих. Отодвинул заднюю съёмную панель и вынул сим-карту. Приоткрыл окно и выкинул кусочек пластика, который тут же подхватило порывом ветра. Да, вот так. Без него мне будет спокойнее.
Они вышли из ванной спустя полтора часа.

Глава 8. Узницы

«Большинство людей ведут

свою жизнь в тихом отчаянии»

Генри Дэвид Торо

Тогда.
Мы вышли из интерната ранним утром. Вручили ключ - один, на двоих, и бумагу: «двухкомнатная квартира, город Смоленск». Директор говорила про «самостоятельность», про «новый путь». Все улыбались. Мы тоже - чтобы не расплакаться. Ну здравствуй, новая и светлая жизнь!

Дом оказался серым, облупленным. Подъезд пах кошками и сыростью. Квартира - пустая, холодная. На стене обои с цветами, выцветшие, но живые. Мы стояли у окна, слушали двор, и казалось - этот мир не про нас. Слишком шумный, слишком уверенный.

Первые дни играли во взрослых: варили макароны, стирали бельё в тазу, расставляли чашки. Но по вечерам становилось страшно. Не потому что темно, а потому что - тишина. После интерната она давила сильнее, чем одиночество.

Работу искали долго. В магазине директорша посмотрела на нас хмуро, с отвращением. Потом сказала, что им нужен «подвижный персонал». В аптеке объяснили, что у них «узкие проходы». В прачечной предложили оставить телефон - «на случай». Мы оставили. Телефон никогда не звонил. Когда выходили из очередного офиса, Надя улыбалась - как будто не больно. Я знала: ей больно. Она всегда держалась сильнее, чтобы я не заплакала.

Но вечером, когда мы сидели на кухне и ели холодные макароны, я видела, как она смотрит в стену. Так, как будто там кто-то есть. Кто-то, кто скажет: «Вы мне нужны». Иногда дети на улице смотрели с любопытством, взрослые - с жалостью. Мы старались не замечать, но ночью плакали по очереди, чтобы другая не слышала.

Осень пришла быстро. Сырость лезла под ногти, окна потели, бойлер не грел. Соседка снизу просила «ходить потише», а мы и так едва шевелились. Иногда я открывала окно, слушала, как где-то за домами живут другие. Они спешили, смеялись, ругались - а мы просто сидели и думали, зачем нам дали ключ от этой жизни.

Так прошла зима. На стене пожелтело письмо из интерната - с пожеланиями «успеха». Мы читали его иногда, чтобы не забыть, что когда-то нас ждали. А потом - случилось. На сайте для инвалидов нашли объявление: «Администрация Мурманска ищет сотрудников контакт-центра. Возможна работа для людей с ограниченными способностями».

Надя произнесла:

— А вдруг получится?

Я хотела сказать: «зачем надеяться», но не смогла. Мы написали. Через неделю пришёл ответ: «Приезжайте, будем рады».

Мы долго сидели на кухне. Потом Надя сказала:

— Придётся всё продать.

— Даже квартиру?

— Конечно. Мы ведь сюда больше не вернёмся.

И мы продали. Дешево, почти задарма отдали. Но хватило - на маленькую, старую, с облупленными стенами квартирку в Мурманске.

Дорога была длинная, и казалось, что чем дальше на север, тем больше в нас тепла. Мурманск встретил снегом и ветром, в апреле. Небо низкое, море серое, дома старые, но люди - другие. Там никто не пялился. Никто не спрашивал, почему мы такие. Просто показали наши места в офисе, чайник в углу и сказали:

— Добро пожаловать, девочки.

Мы отвечали на звонки, вели записи, учились говорить уверенно. Вечерами шли домой - по узким улицам, где пахло солью и морозом.

Иногда мы молчим, слушаем, как гудят корабли, и нам кажется, что сердце стучит спокойнее. Не сказать, что стало легко. Но теперь у нас есть место, где ждут. Не жалеют - ждут. И теперь - жизнь началась. Настоящая. Холодная, северная, но своя. Все налаживается..

Наши дни.
Дверь щёлкнула. Потом - тишина. Он все-таки ушёл...
Сначала мы стояли, не двигаясь, будто воздух ещё хранил его запах. Краска, табак, мыло, и страх. Затем пришло осознание. Щёлкнуло, как заевшая пружина. Он запер. Нас. Он ушёл, но оставил нас внутри - своих. Своих… игрушек, моделей, теней, холстов.

— Ключи, — сказала я.

Надя кивнула. Мы бросились к комоду, к полке, к его пиджаку, к ящикам. Всё выворачивали, вытряхивали, рвали подкладки. Пальцы дрожали. Сердце билось в горле. Ничего.

Я вспомнила — он держал ключи при себе. «Так надёжнее». Он сказал это вчера, спокойно, даже ласково. И тогда мы ещё улыбнулись.

Теперь хотелось вцепиться ему в лицо, содрать кожу, заставить почувствовать то, что чувствуем мы.

— Может быть он не вернётся, — сказала Надя.

— Вернётся. Куда он денется? Ему и пойти то некуда.

— Лучше бы не вернулся.

— Лучше бы умер.

Слова сами вырывались. Горячие, липкие, полные ненависти и слёз. И чем больше мы их говорили, тем больше внутри поднималось — не страх, нет, что-то другое. Ярость.

Он оставил за собой порядок. Всегда этот больной порядок: кисти по размеру, краски по оттенкам, его халат аккуратно висит на спинке стула. Мы смотрели на это - и ненавидели. Ненавидели до тошноты.

— Всё его барахло, — сказала Надя. — Весь воздух, даже стены им пропахли.

— Давай испортим.

— Всё?

— Всё.

Первое, что упало - ваза, подаренная «на годовщину». Она разбилась глухо, без звона, как будто устала быть красивой. Потом книги. Полетели на пол, распахиваясь на полпути, словно птицы с поломанными крыльями.

Я смахнула с полки палитру - густая засохшая краска посыпалась комьями, ударяясь о паркет, оставляя пятна.

— Вот, вот так, — шептала я. — Пусть будет грязно. Пусть будет больно. Как нам.

Мы вцепились в картину, ту, что стояла в углу, покрытую лаком — наши тела на фоне чего-то бесформенного. Он называл её «Слияние». Мы рвали холст вместе, двумя руками, чувствуя, как бумага сопротивляется, как натянутая ткань. В какой-то миг даже я почувствовала боль в пальцах, но не остановилась.

Глава 9. Любовь в полутонах

«Злоба – это ведь и есть самое

настоящее бессилие,

доведённое до кипения»
Фёдор Достоевский

Тогда.
От палитры веяло терпентином и это был лучший запах в старом гараже, где мы творили с Лексом, моим первым и единственным другом. Это был, собственно, его гараж-спальня.

Третий, но не последний ребёнок в семье, названный Алексеем, родился болезненным. Достигнув подросткового возраста, он через каждые пару часов заходился сильнейшим кашлем. Это мешало, раздражало, нервировало и в конечном итоге ему отвели место в гараже.

Тут было не плохо. Через два небольших окошка естественной вентиляцией циркулировал воздух. Каждые три дня отец приносил ему еду и воду. Раз в неделю Лекс наведывался домой – в сталинку в центре города, где принимал душ, а иногда задерживался, что б заглянуть в комнату сестёр и справится об их делах. Внутри гараж был обустроен почти как жилая комната. Узкая, но вполне удобная кровать, столик со стулом, комод, торшер и настольная лампа для света, а ещё был мольберт, холсты и масляные краски. Вполне себе комфортное пребывание.

С Лексом мы познакомились на выставке, оба затормозили перед одной неказистой картиной и принялись наперебой её критиковать, не особенно стесняясь в выражениях. Худощавый мальчишка с болезненно бледным лицом и глазами, мерцающими желанием жить, в которых отражались мириады невысказанных мыслей. Дружба закрутилась сама собой, не постепенно, а сразу, как бывает, когда встречаешь родственную душу – величайший дар Проведения. С того дня наши судьбы переплелись раз и навсегда.

— Пять минут! — возвестил Лекс.

Оставалось совсем мало времени на то, чтобы закончить картину. Мазки ложились неровно, я смешал синий и жёлтый, но вместо зелёного получил грязь.

— Минута! — крикнул друг, когда он находился в приподнятом состоянии, но почти не заикался.

Невольно содрогнулся от резкого звона будильника. Время вышло. Мы сделали два шага назад и заглянули на мазню друг друга. У Лекса на холсте – мазня, напоминающая радиактивный гриб, на моей – две сросшиеся вишенки, выполненные крайне неказисто. А что ещё можно успеть намалевать за десять минут? Мы рассмеялись одновременно и, казалось, одним голосом.

Нам было всё равно кто выиграет спор, нам просто было хорошо друг с другом. Впрочем как и все дни до этого. Если бы я только знал, что тот год будет последним, что Лекс перестанет дышать. Констатируют недостаточность левого желудочка – причину его нескончаемого кашля. Но в тот момент я этого не знал, я пребывал в блаженном неведении и казалось, что жизнь открывает для меня горизонты всего того, что я только могу пожелать.

— Иди сюд-да, с-смотри, что у м-меня есть! — Лекс подпрыгнул как импровизированной тумбе из картонных коробок и принялся выставлять наполненные разноцветной жидкостью напальчники, которые скорее напоминали ёлочные шары, но не стеклянные, а мягкие и пластичные.

— Что это? — поморщился я, брезгливо тыкнув пальцем в один из таких шаров.

— См-смотрел ф-фильм, где кил-дают шары с к-краской, а они раз-збиваются о с-тену? В-вот!

Я пригляделся к самодельным снарядам внимательнее. А ведь и правда, недурно, действительно чем не бомбочки с краской.

—В-вот туд-да н-нужно с-рочно доб-бавить кр-красок, — Лекс указал на стену, противоположную двери.

— И впрямь неказистая, какое упущение!

Со звонким смехом мы ухватили шарики-наплечники – я с красной краской, друг – с синей и запустили в указанном направлении. С хлопком краска размазалась о стену, оставляя после себя красочные кляксы. Мы схватили следующие снаряды. Разноцветные пятна сливались, перемешивались, накладываясь друг на друга. Вскоре унылая стена, что вместе с тремя другими образовывала пристанище моего друга превратилась в яркий холст двух безумных художников. Пожалуй, это было лучшее время моей жизни, правда тогда я этого ещё не осознавал.

— В-ваня, — заикаясь проговорил Лекс и схватил испачканными краской руками свою беличью кисть, — за-завещаю тебе. В-вместе с моими к-картинами.

— А я тебе – свои, улыбнулся я, не понимаю отчего друг вдруг заговорил о таких ненужных глупостях.

Но Лекс, завертел головой, а потом зашёлся приступом сильнейшего кашля.

— М-моя кисть, в-возьми себе к-как восп-воспоминание, — тихо проговорил друг, стараясь вдыхать неглубоко и часто, чтобы снова не раскашляться.

— Хорошо, Лекс.

Наши дни.
Волнение в моей душе всё нарастало, пульсируя словно предгрозовой воздух. На секунду я пожелал, чтобы время остановилось, сохранив в себе это зыбкое ощущение статики, минутное умиротворение, хрупкий контроль над событиями моей жизни. Но оно, время, продолжало тянуться, неумолимо приближая круговорот событий, от которого не веяло ни безмятежным спокойствием, ни сладостным душевным удовлетворением. Некое предчувствие того, что надвигалось овладело каждой клеточкой моего тела, вчера я увидел предгрозовое небо, но смогу ли уберечься от молнии? Почувствовал как на голову с небес упала первая дождевая капля, всего лишь одна капля, но она служила предвестницей надвигающегося ливня.

Я промок с головы до пят, когда подошёл к подъезду. Дождевая вода тоненькой струйкой стекала с полы моего плаща. Тихо. Снова сбежали? От этой мысли почувствовал ком в горле. Перед тем как отворить дверь, припал ухом к замочной скважине, чтобы расслышать звуки и был удовлетворён – их шаги, они здесь, не сбежали. Да и как могли-то? Ключи у меня, сим-карты нет. Всё хорошо. Всё под контролем.

Повернул ключ открыл дверь. Возможно кто другой запаниковал бы, подумал, что на квартиру напали грабители, перевернув и уничтожив всё, что не смогли вынести, но я знал, что это не грабители, тот кто это сделал был внутри.

Глава 10. Ненависть, наука и оголённая правда

«Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, а есть люди, в которых живут только глисты»
Фаина Раневская

Тогда.
Мир больше не верил в чудеса. Когда-то люди молились звёздам и шептали им свои желания, но теперь звёзды стали просто раскалёнными шарами газа, а желания просто статистической ошибкой. Любовь перестала быть движущей силой; её уничтожили под лупой, вывели формулу, доказали непостоянство. Магия умерла первой - тихо, как свеча, задутая ветром разума.

Мы остались на развалинах старой веры, вооружённые фактами, как клинками. Наука дала нам всё, кроме смысла. А истина, обнажённая до костей, оказалась холоднее, чем мы могли вынести. Говорят, в ненависти нет знаний, но мы познали всё именно через неё. Она и стала инструментом, нашим ремеслом, последним способом чувствовать хоть что-то.

Ночь была тихая, почти вежливая. Снег падал без звука, и в окне отражались два лица - одно с открытыми глазами, другое с закрытыми. Надя лежала на боку, я рядом. И казалось, что дыхание у нас общее, хотя ритм давно сбился: у одной было чаще, у другой - медленнее.
В комнате пахло парфюмом и чем-то металлическим - возможно, напряжением. На тумбочке стояли два бокала с вином, давно остывшие, как и всё между ними.
— Это ведь должно быть красиво, в первую то брачную ночь? — сказала Надя.
— Не стоит доверять тому, что показывают в фильмах, — ответила я.
И мы вспомнили - не мужа Ивана, не слова, не движения - а звук: хруст ткани, когда кто-то слишком резко дёрнул. Звук, который потом долго слышался во сне, будто там что-то надломилось. Может, в теле. А может, в душе.
Надя вспоминала руки - не грубые и не нежные, просто чужие. Я вспоминала зеркало: как мы обе отражались, но будто в разных мирах. Одна хотела любви, я - просто, чтобы всё закончилось. Воспоминания первой брачной ночи.
Он хлестал её кожаным ремнем. Тело наше изнемогало, и лишь кровяные потоки лениво струились из глубоких ран. Онбылгруб в первую ночь! Мужчина должен доминировать - показать кто главный в доме. Мы не сопротивлялась, да и как мы могли – силы были совсем не равны! По щекам катились слезы, но он был равнодушен к этому бриллиантовому дождю. Он лишь сильнее сжимал плечо Нади левой рукой, а правой, держа ремень, приносил нам удары. Он легко отшвырнул нас в сторону. И мы упали к стеклянному столику, кровью заливая белоснежный персидский ковер! Иван оглянулся по сторонам, взъерошено посмотрел на все предметы в комнате. И его тяжелый взгляд упал на вазу, которая стоила целое состояние – фамильная реликвия. Он в два прыжка подлетел к этой вазе, взял её и швырнул в сторону.

Драгоценный материал разлетелся на мелкие кусочки. Не останавливаясь, как бы вошедший в роль зверя, он стал скидывать всё с полок дорогущей "Горки" из красного дерева. Он рушил то, что так с любовью и радостью приобретал в этот ИХ дом!

Мы сжали ноги в коленях, и обняли их руками, нервно всхлипывая, слезы катились из глаз. Смотря на то, как он в два счета разрушает то, что было так уютно до этого момента! И лишь сильнее начали рыдать. Он резко взглянул на Надю, подбежал к ней, и, рывком дернув за руку, поднял и притянул к себе. Сильно ударил её по щеке, взглянул в её заплаканные глаза. Вместе со слезами, по щеке смешалась и кровь, алая, чистая. Его жаркое дыхание опекало её лицо, и раздувало волосы с лица. Он потащил нас в комнату, сильно взявшись за хрупкое плечо, причиняя боль. Я молча рыдала, и мысленно проклинала все на свете.

Мы уже в спальне, он бросил нас на середину кровати. Подол халата раскрылся, оголив нежную кожу наших длинных великолепных ног. Мы даже не упали, а просто распласталась по кровати. Затем резко сжались, притянув к себе ноги, и через град слез наблюдали, как он выкидывает всё содержимое шкафа.

Он повернулся, и солнечный свет скользнул по комнате, мягко обрисовывая очертания. Как тонкий поясок подчёркивает нашу талию, как стройные ноги изящно сжаты вместе, словно поддерживая их грацию. Он любовался каждым изгибом, каждым движением, чувствуя, как тепло от нашего тела растекается к нему.

Мы перестали плакать и лишь тихо наблюдали за ним, глаза полные тихого любопытства. Он сделал шаг ближе, и мир вокруг словно замедлился - только они втроём, их дыхание и мягкий шум солнечного дня. Он осторожно коснулся наших плеч, и Надя не отдернулась, доверие и нежность переполняли этот миг. Сквозь боль и слезы.

Он провёл рукой по её плечу, словно рисуя линию доверия и близости, ощущая тепло её кожи, её дыхание рядом с собой. Они слились взглядом, и мир за окнами комнаты исчез. В её присутствии он чувствовал себя одновременно сильным и уязвимым, и эта хрупкая гармония наполняла его трепетом.

Её руки коснулись его, лёгкие, осторожные, но уверенные — как будто хотели сказать: «Мы вместе. Мы одно». И в этот момент они не просто прикасались телами, они соединялись душами, принимая друг друга полностью, без слов, без торопливости, в мягкой, почти магической интимности, где каждое движение, каждый взгляд были наполнены любовью и доверием.

Его язык проник внутрь, слизывая её соки. Резко отпрянув от неё, он набрал полные легкие воздуха и простонал. Стянул, наконец, с себя плавки. Он широко раздвинул наши стройные ноги, и покрепче взявшись за попку, резко вошёл в нас! Хрупкое тело выгнулось, и тут же упало на постель. Он входил в нас все глубже и глубже.

По щекам Нади вновь полились слезы. Одной рукой он уперся в кровать, наклонился над нами, и начал слизывать с лица кровь – слезы. Затем облизал её шею, прикусил мочку ушка, в которое так любил нашептывать всякую нежность. Левой рукой он сжимал её бедро, и рывками входил и выходил из неё.

Он трахал её резко и жестоко. И ещё пару толчков, и по его телу начали пробегать холодные волны. Но как ни странно, конвульсии задели и её тело, боль и желание во всем теле Нади заставляли катиться слезам по покрасневшим щекам. Он напрягся, в глазах потемнело, и, сделав пару резких толчков в глубь неё, бурно кончил.