Развод. Извинений не надо

Глава 1

Вероника

— Ну и говнюк же твой Лёша! Даже в аэропорт не отвез!
Голос Лены ворвался в тишину салона, как всегда — резко, без фильтров.

— Лен, не начинай. — Я закатила глаза, глядя в окно. Октябрь, серое небо, лужи — мокрый асфальт блестел как зеркало.
— Что — не начинай? Ты вообще где? В такси?
— В такси.
— Беременная женщина в такси! — возмутилась она. — А муж где?
— На встрече, — привычно ответила я. — И вообще, перестань.
— Да ладно! Он даже к врачу с тобой не поехал в прошлый раз!
— Не смог. Это был день презентации проекта, — спокойно отозвалась я.
— Ага. У него всегда что-то важнее.
— Лен, я не хочу ругаться. Всё нормально. Он рад ребенку. Просто... занят.

На том конце повисла пауза, потом послышался тяжёлый вздох.
— Береги себя, ладно?
— Берегу, — прошептала я. — Всё под контролем.
— Позвони, как приедешь.
— Обязательно.

Я сбросила звонок и машинально погладила живот.
Капли барабанили по крыше, будто отбивал ритм сердцебиения.
Еще немного, малыш. Папа любит нас, просто у него сейчас трудный период. Потом всё станет по-другому. Все обязательно наладится.

Такси подпрыгнуло на кочке. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота.
Это был не самый лучший день. Но всё ещё моя жизнь. Пока что.

Такси остановилось у терминала, и я почти вздохнула с облегчением.
Воздух здесь всегда был один и тот же — запах кофе, дешёвых булочек и человеческой суеты. Всё гудело, спешило, переливалось голосами.

Люблю аэропорты — в них есть ощущение движения, даже если сама стоишь на месте.

Я расплатилась с водителем, взяла сумку. Он буркнул что-то вроде «удачи», и я кивнула.
Дождь моросил, холод пробирался под пальто.
Ещё несколько часов — и я в Казани. Хоть немного сменю обстановку.

Очередь на регистрацию тянулась медленно. В телефоне мигнуло сообщение от Лёши:
«На встрече. Удачного полета. Не забудь витамины»
Без точки, без смайла, без «целую».

Я всё равно улыбнулась.
Мужчины просто не умеют писать тепло. Главное — вспомнил. Остальное неважно.

Живот снова потянуло. Я глубоко вдохнула, постаралась выровнять дыхание.
— Всё хорошо, малыш, — шепнула себе под нос. — Мы просто устали.

Прошла регистрацию и, наконец, успокоилась.
Толпа шумела, табло мигало зелёными и жёлтыми строками. Обычный день. Даже скучный.

Только вот сердце билось слишком быстро.
Я прислонилась к стене, достала телефон — 19:45. До посадки ещё почти час.
Успею попить воды. Всё будет нормально.

В магазине купила бутылку, но едва сделала глоток — подкатила тошнота.
Земля качнулась, как палуба корабля.

— Девушка, вам плохо? — поинтересовалась женщина рядом.
— Нет, просто давление… сейчас пройдёт.

Не прошло.
В горле пересохло, пальцы похолодели. Я успела дойти до медпункта — и всё, дальше белые стены, кресло и мягкий голос:
— Вам нельзя лететь в таком состоянии. Давление низкое. Это опасно, тем более при беременности.

При беременности.
Слово звенело в ушах, будто меня отчитали.

— Я просто устала, — попыталась улыбнуться. — Отдохну и поеду домой.
— Так будет лучше, — сказала медсестра, записывая что-то в журнал. — Лягте, отдышитесь, а потом поезжайте.

Я кивнула, достала телефон и включила авиарежим, чтобы не звонили.
Лечу завтра. Сегодня не мой день.

Когда я вышла из аэропорта, уже темнело.
Морось усилилась, воздух пах мокрым асфальтом и выхлопами.
Такси нашлось не сразу — все куда-то спешили, а я впервые никуда не торопилась.

Сидя на заднем сиденье, я смотрела, как капли сбегают по стеклу, и гладила живот.
Может, это знак? Может, стоило не лететь?
Тихий голос внутри шептал: домой.

Такси остановилось у коттеджа уже за полночь — 00:37.
Город спал. Фонари тонули в дождевой пелене, асфальт отражал редкие огни машин.
Я вышла. Воздух казался липким, тяжёлым — ночь не обещала ничего хорошего.

Дом выглядел мёртвым: ни света, ни движения.
Только на втором этаже — тонкая полоска под занавеской.

Я открыла дверь своим ключом.
Тишина.
На столике — пиджак Лёши, рядом телефон.
Экран вспыхнул, когда я взяла его в руки.

Последнее сообщение — от Лены:
«Мчусь к тебе, мой лев 🖤»

Пальцы стали холодными, дыхание сбилось.
Внутри все сжалось в болезненный клубок.

Аккуратно вернула телефон на место.
Поднялась по лестнице, держась за перила, как за единственное, что еще существовало.
Щель света под дверью. Полутемно.

Я толкнула дверь.
Они спали.
Он — на спине, рука на её бедре.
Она — в его футболке.
На тумбочке — два пустых бокала.
Мой плед — на полу.

Я стояла молча.
Не плакала. Просто смотрела, пока не почувствовала, что перестала дышать.

Ее голова покоилась на его плече, волосы разметались на мускулистой груди.
Так всегда делала я, когда засыпала.

Смешной жест, привычка, память тела — и теперь всё это чужое.

Я будто смотрелась в разбитое зеркало: в его отражении больше не было меня.

Потом подхватила сумку и тихо вышла, стараясь не издать ни звука.

На улице хлестал ливень, словно хотел смыть с меня всё.
Боль внизу живота накатила волной — глухой, нарастающей.
Я шла, пока не осталась одна среди темноты и дождя.

Глава 2

Белый свет больно резал глаза.
Сначала я решила, что это снова дождь — слишком яркий, будто кто-то включил фонари прямо под веки.
Но дождь не пахнет антисептиком и не пищит где-то рядом.

Попробовала пошевелиться — тело отозвалось тупой болью.
Под ладонью — простыня, холодная и влажная.
Запах лекарств.
Тихое постукивание капель.
И тяжёлое дыхание, мое или чужое — не разобрать.

— Слышите меня? — женский голос, тихий, ровный.
— Да… — губы едва шевельнулись.
— Не двигайтесь. Вы в больнице. Вас нашли на улице без сознания.

Я моргнула, пытаясь вспомнить хоть что-то.
Дорога, дождь, темнота.
И вдруг резкая боль где-то внизу живота — будто что-то оборвалось.

— Ребёнок... — слова сорвались сами. — С ним всё?..
Женщина замерла.
— Сожалею. Мы не смогли.

Простая фраза. Без паузы, без жалости.
А внутри будто всё затихло.
Даже дыхание.

Дверь бесшумно приоткрылась.
В палату вошла врач — усталая, с собранными в пучок волосами и тенью под глазами.
В руках — планшет.

— Документы при вас не нашли, — сказала она спокойно. — Телефона не было. Вас доставили прохожие, ночью.
Я слушала и не могла понять, к чему она клонит.
— Как вас зовут? Нам нужно записать в карту.

Имя застряло в горле.
Я знала, кто я, но сказать не могла.
Словно если произнесу — всё станет настоящим.
Дождь, предательство, боль.

— Я... потом продиктую, — выдохнула я.

Врач посмотрела внимательно, но не настаивала.
— Хорошо. Отдохните. Если почувствуете хуже — нажмите кнопку.

Она ушла, дверь мягко закрылась.
В палате снова стало тихо.
Только ровные капли и дыхание.

Где-то в коридоре хлопнула дверь. На подоконнике негромко зашипел старый телевизор — кто-то включил новости.

Из динамика донесся ровный мужской голос:

— Вчера вечером потерпел крушение пассажирский самолет, выполнявший рейс Москва–Казань. По предварительным данным, никто не выжил.

Я замерла.
Сердце дрогнуло — не от страха, от какого-то глухого узнавания.
Рейс. Казань. Я же должна была лететь…

— Список пассажиров сейчас уточняется. Среди предполагаемых погибших...

Я услышала себя.
Своё имя.
Свою фамилию.

— ...Гордеева Вероника Викторовна, 29 лет.

Всё стихло.
Шум палаты, капли, даже собственное дыхание — будто выключили звук.

Я смотрела в потолок и пыталась понять, что произошло.
Меня больше нет.

Затем резкий, почти физический удар памяти.
Кадры мелькали перед глазами:
дождь, терминал, очередь, вспышка света, дом, две фигуры на кровати, волосы Лены на его груди, мой плед на полу.
И снова — боль, тьма, пустота.

Я вцепилась в простыню, но не заплакала.
Слёзы были где-то глубже, там, где уже ничего не живёт.

Дверь скрипнула — врач снова заглянула в палату, тихо, будто боялась потревожить.

— Как вы себя чувствуете?
— Нормально, — ответила я. Голос звучал чужим.
— Нам всё же нужно записать фамилию, — сказала она. — Без этого нельзя оформить историю болезни.

Я посмотрела на экран телевизора — там всё ещё крутили кадры с места крушения.
Обломки, дым, яркие жилеты спасателей.
И диктор, всё тот же, спокойный, как метроном.

— На борту находились восемьдесят семь человек...

Я сделала вдох.
— Орлова, — сказала наконец. — Марина Викторовна.

Врач кивнула и записала.
— Фамилия как у актрисы? — спросила она рассеянно.
— Да, — я слабо улыбнулась. — Мама любила её фильмы.
— Значит, хорошая фамилия. Красивая.

Она ушла, а я долго смотрела на закрытую дверь.

Орлова. Мама любила её фильмы. Женщины, которые всегда улыбались, даже когда теряли всё.

Я положила руку на живот — там, где больше ничего не было.
И впервые не почувствовала боли.
Только тишину.

Телевизор продолжал шипеть.
Картинка сменилась — показали огни аэродрома, мокрую взлётную полосу, комментатора, который говорил о трагедии.
Я слушала его голос, как пустой шум.

Капельница щелкнула, воздух в трубке пошёл пузырьками.
Я протянула руку, нажала кнопку вызова медсестры — просто чтобы не слышать.

Она не появилась.
И я поняла — больше никто и не придёт.

На подоконнике мерцал экран телевизора — моё имя в списке погибших.
Белые буквы на сером фоне.
Такая короткая жизнь, уместившаяся в две строки.

Я закрыла глаза.
Всё, что было “до”, — растворилось, как выцветшая фотография в воде.

Пусть так и будет.

Пусть Вероника Гордеева останется в том списке.
Пусть Лёша скорбит ровно столько, сколько нужно, чтобы всем показалось приличным.
Пусть Лена его утешает.

Я больше не их боль.
Не их женщина.
Не их жизнь.

За окном стучал дождь.
Я смотрела в темноту и думала, что с этого звука, наверное, всё начнётся заново.

Сегодня я умерла. Завтра — начну жить.

Дорогие читатели! Рада приветствовать Вас в моей новой истории. В ней вас ждут: предательство неверного мужа, живые герои, сильные эмоции и обязательный счастливый финал для главной героини.

Ваша поддержка и обратная связь очень важны и дороги мне. Прошу поддержать книгу звездочками. Подписывайтесь на мою авторскую страницу, чтобы не пропускать новинки и скидки.

https://litnet.com/shrt/L2ON

Глава 3

Свет был тусклый, зимний, почти серый.
Он не резал глаза — просто давил.
Воздух пах не лекарствами, а чем-то варёным, больничным, тяжёлым.
Я лежала и смотрела в потолок, слушая, как в соседней палате кто-то кашляет, а где-то далеко хлопает дверь.

Капельницу сняли.
Руку перетянули бинтом.
Всё вокруг казалось слишком реальным — и от этого ещё более нереальным.

Врач заходила утром, сказала, что анализы неплохие, и через пару дней можно будет выписаться.
Я кивнула.
Не потому что хотела домой — потому что не было куда.

Телевизор на подоконнике больше не включали.
И впервые за эти дни тишина не пугала.
Она просто была.

Я дотянулась до стакана воды, сделала глоток — вкус хлорки, холод, жизнь.
Оказывается, жажда — это тоже признак, что живешь.

Дверь тихо скрипнула, и в палату вкатилась каталка.
На ней — женщина лет пятидесяти, в пёстром халате и со свежей перевязанной рукой.
— Ну и погодка, — вздохнула она, как только медсестра помогла перелечь на кровать. — Дождь, грязь, холод. Вечно в такое время всё плохое случается.

Она повернулась ко мне, улыбнулась:
— Марина, да? Я — Галина. Лежим, значит, вместе.

Я кивнула. Не хотелось говорить.
Галина этого не заметила.
— А я вчера телевизор включила, так там ужас что творится! Самолёт, представляешь, упал, рейс Москва–Казань. Никто не выжил.

Я замерла. Она продолжала — громко, доверительно, словно мы знакомы сто лет:
— Показали мужа одной из погибших. Гордеев фамилия. Такой солидный, видно, человек при деньгах. Глаза грустные, говорит спокойно — ну прямо железный. И всё рядом с ним девушка какая-то — утешает, бедняжка. Наверное, родственница.

Я сжала простыню.
— Наверное, — произнесла сдавленно.

— Да, — поддакнула Галина. — Хорошо, когда рядом поддержка. Он, бедняга, всё держится. Даже не заплакал ни разу, — она покачала головой. — Мужчины так редко плачут. Особенно настоящие.

Я отвернулась к окну.
Снаружи моросил дождь.
Капли стекали по стеклу — медленно, тяжело.
Не плачут. Конечно. Ему теперь незачем.

Галина между тем не унималась — шуршала пакетом, поправляла подушку, щёлкала пультом старенького телевизора.
— О, вот опять про это! — оживилась она. — Говорят, завтра похороны в Подмосковье. У него, у этого Гордеева, там дом большой, вроде бы прощание будет на закрытом кладбище, но журналисты всё равно прорвутся, куда ж без них.

Я чувствовала, как в груди что-то сжимается, будто воздух стал вязким.
Завтра. Похороны.
Он даже не подождал, пока экспертиза закончит, пока тела найдут…

— Хотя, — продолжала Галина, не замечая, — тела-то, говорят, не нашли. Но решили хоронить символически. Чтобы, мол, душа успокоилась. Я вот думаю — может, правильно. Как жить без прощания?
Она повернулась ко мне, ожидая поддержки, но я не ответила.

Душа успокоилась.
Как удобно — похоронить, поставить венок, надеть чёрный костюм и считать, что всё кончено.

— Он всегда так говорил… — пробормотала я, сама не заметив, что произношу вслух. — Что смерть — это просто способ начать заново.
— Что? — переспросила Галина.
— Ничего, — я улыбнулась. — Просто вспомнила.

Она пожала плечами и вернулась к телевизору.
А я лежала, глядя в потолок, и впервые за всё это время не чувствовала пустоты.
Только злое, тихое тепло под рёбрами.

Если завтра меня хоронят, то я посмотрю на это сама.
Незаметно. Издалека.

Чтобы убедиться, что он действительно не плачет.

Утро началось с запаха каши и хлорки.
Кто-то за стеной смеялся, кто-то ругался на медсестру.
Обычная больничная жизнь — громкая, живая.
Только я в ней не участвовала.

На стуле у окна лежал пакет с моей одеждой.

Высушенной, выглаженной, аккуратно сложенной.

Ни телефона, ни сумки, ни документов при мне не оказалось.

Врач сказала, что такие вещи часто пропадают, если человека находят ночью без сознания.

Я села, провела пальцами по джинсам.
Мои. Смешно — чужое имя, чужой мир, а джинсы всё те же.
Ткань шершаво ответила на прикосновение.
Настоящая. Как и я.

В дверь постучали.
На пороге — врач. Всё та же. Спокойная, уставшая.
— Как вы себя чувствуете?
— Лучше. — Я смотрела прямо. — Можно сегодня выписаться?

Она поколебалась, потом кивнула.
— В принципе, да. Если вы настаиваете. Только подпишите отказ.

Я взяла ручку. Поставила росчерк: Марина Орлова.

— Есть кому вас забрать?
— Да. — Ложь вылетела легко, как дыхание.

Врач протянула мне бумагу.
— У вас всё, что было при вас. Телефона и документов, к сожалению, не нашли.

— Неважно. — Я встала. — Главное — я больше не пациент.

Она кивнула, пожелала удачи и ушла.

Я натянула одежду, застегнула пальто, подняла воротник.
В пакете звякнула пуговица.
За окном не прекращался дождь.

Он хоронил меня сегодня.

И я собиралась на свои похороны.

Глава 4

Я уже собрала волосы, спрятав их под ворот пальто, и направилась к двери, когда она открылась сама, и в палату вошла Галина — медленно, придерживая перевязанную руку.

— Ох, наконец-то вернули меня из этих процедур, — буркнула она и только потом заметила меня. — Уезжаешь, значит?

— Да, — кивнула я, поправляя шарф.

Галина одобрительно присвистнула:

— Вот это пальто, конечно… Сразу видно — не из дешёвых. Я бы в таком и на свидание, и на покорение мира пошла, — она улыбнулась просто, по-доброму, без зависти. — Тебе к лицу.

Я посмотрела на своё отражение в оконном стекле. Она права. Пальто было слишком заметным. Слишком… моим. Тем, прошлым.

— Хотели бы такое? — спросила я.

Галина моргнула, растерялась.

— Хотела бы? Да кто бы не хотел. Только мне куда, в нём по лужам прыгать?

— Давайте поменяемся, — предложила я спокойно. — Ваше на моё.

— Эээ… — она заморгала ещё сильнее. — В смысле поменяемся? Зачем? У меня куртка простая, как жизнь. Да ещё и велика будет.

— Мне нужна простая, — поправила я мягко. — Тёмная. Не бросающаяся в глаза. С капюшоном.

Галина задумалась ровно на две секунды — этого хватило, чтобы простая женщина, привыкшая помогать, приняла решение, не пытаясь копать глубже.

— Ну раз надо, так надо. — Она достала куртку, темную, плотную, немного громоздкую, с глубоким капюшоном. — Мне она, может, и к лицу, но тебе — нужнее.

Я молча протянула ей своё пальто. Галина провела пальцами по ткани осторожно, как по хрупкому хрусталю.

— Красота какая… — вздохнула она искренне. — Спасибо, конечно… неожиданно.

Я натянула её тёмную куртку. Она села мешком, скрыв фигуру, вытянув силуэт, растворив меня в этой серой реальности. Прекрасно. Именно то, что нужно.

Галина тем временем что-то вспомнила, полезла в тумбочку и протянула мне несколько сложенных купюр.

— Возьми на дорогу. Хоть на такси. А то уйдешь в таком виде… вдруг опять упадешь где-нибудь.

— Я не могу…

— Можешь, — мягко, уверенно перебила она. — Я же не от богатства отдаю, а по-людски. Возьми. Иди уже.

Я взяла. Потому что отказ сейчас был бы глупой гордостью.

— Спасибо.

— Иди с Богом, Марина, — сказала она просто, без пафоса. — Найдёшь своё. Женщина всегда находит.

Я натянула капюшон. Проверила — волосы не видно. Лицо в тени.

Теперь — меня не узнает никто.

Вышла из палаты и даже не обернулась.

Такси остановилось у кованых ворот.
— Приехали, — буркнул водитель, не глядя на меня.

Я расплатилась, вышла и натянула капюшон ниже. Дождь не лил стеной, но моросил колючими иголками, от которых кожа моментально холодела. Сырость пробиралась под одежду, вжималась в кости, будто пыталась добраться до того места, где еще теплилась душа.

Людей было много. Слишком много. Слишком для тех, кто живой мной не интересовался.
Чёрные зонты, громкие шёпоты, вспышки камер. Кто-то пил кофе из одноразового стакана. Кто-то хрустел бутербродом. Смерть, как и жизнь, редко бывает торжественной.

Я встала в стороне, под огромной елью, в тени, так, чтобы видеть всё — и быть никем.

Гроб стоял в центре. Закрытый. Новенький, лакированный, словно мебель из дорогой витрины.
И я поняла: они потратились на мой гроб больше, чем на мой брак.

Первые голоса затихли. На переднем плане появились они.
Он и она.

Лёша был безупречен: правильный чёрный костюм, правильная осанка, правильное лицо.
Лена — в чёрном пальто, платок на голове, глаза опущены. Но я видела — её губы дрожали не от горя.

Я стиснула пальцы в карманах куртки.
Дыхание сбилось.
Держись. Дыши. Не здесь.

Священник начал читать, но его голос был фоном.
Главным было другое — они стояли рядом. Вместе. Около гроба, где якобы лежу я.

Лена вдруг слегка коснулась живота. Невыразительный жест, почти незаметный. Но я знала.
Я почувствовала, как что-то хрупкое внутри меня треснуло.

Он знал,
она знала,
и они оба хоронили только меня.

А его
— моего малыша —
для них просто не существовало.

Грудь сжало так, что я едва не согнулась.
Боль была не как ураган — нет.
Она была как тонкая проволока, медленно, методично стягивающая сердце.

Лёша вышел вперёд. Начал говорить.

Слова были правильные.
Про «свет»,
про «невероятную женщину»,
про «невосполнимую потерю»,
про «любовь, которая останется в памяти».

Если бы камни умели смеяться, кладбище бы сейчас захохотало.

Он говорил красиво.
И верил, что его слушают.
Я слушала — и думала только одно:

«Ты хоронишь мать своего ребёнка. И даже не произнёс, что он был.»

В какой-то момент он чуть наклонился к Лене.
Лена — к нему.
И это движение было ближе, чем всё, что я когда-либо замечала между ними при жизни.

Я отвела взгляд и увидела маму.

Она стояла рядом с ним, держась за его локоть, ищущая в нём опору.
Сухая, собранная, как будто всё это — не трагедия, а тяжёлый, но правильный урок судьбы.

Даже мама — на его стороне.

На секунду я зажмурилась, иначе бы сорвалась.
Холодный воздух дернул лёгкие.
Слёзы обожгли глаза, но я заставила их остаться там, где им место — внутри.

Когда всё закончилось, люди потянулись к гробу. Кто-то крестился, кто-то шептал соболезнования, кто-то просто смотрел — из любопытства, не из горя.

Я стояла в тени, прижимая ладони к груди, словно могла удержать там то, чего уже не было.

Лена опустила голову Лёше на плечо — слишком нежно для только что овдовевшего мужа.
Лёша положил руку ей на спину — слишком уверенно, слишком привычно.

Вот она, их любовь. Вот она, их победа.

Я дышала часто, неглубоко, будто воздух стал стеклянным и давил изнутри.

Они знали. Оба знали, что во мне билось два сердца.

И всё равно… ни слова.

Я почувствовала, как к горлу подступает волна тошноты и боли — не физиологической, а той, что рвет изнутри медленно, с хрустом.

Глава 5

Дмитрий

Дождь бил по стеклу, размывая отражение. Я сидел в машине, не включая двигатель. Не было сил. Не было смысла спешить.

Похороны закончились, люди разъехались, а тишина не приносила ни облегчения, ни ясности. Только гул в груди. И пустоту, которую невозможно заполнить словами.

Вероника.
Если бы кто-нибудь спросил меня при жизни, кем она была для меня — я бы не ответил. Не имел права. Я всегда держался на расстоянии. Она — жена партнёра. Умная. Сильная. Живая. Та, кто видела людей насквозь.
А я — тот, кто выбрал молчание. Из принципа. Из самодисциплины. Потому что лезть в чужую семью — не моё.

Но сейчас я впервые пожалел, что молчал.

Я закрыл глаза. "Стало скучно без тебя". Смешно, что вспомнилась именно эта её фраза — случайная, сказанная когда-то на офисной кухне, с чашкой кофе в руках. Тогда я лишь усмехнулся. А сейчас она резала, как стекло.

Конечно, Лёша произнёс сегодня красивую речь. Правильную. Гладкую. И именно это выбивало из равновесия больше всего.
Живой человек так не говорит на похоронах жены.
Живой человек не стоит с новой женщиной настолько близко, что между ними не продохнуть.

Лена.
Она даже лицо не соизволила держать — ни грамма боли. Удобная. Гибкая. Правильная. Такая, какой Лёше всегда было мало — и вдруг стало достаточно.

Я провёл ладонью по лицу. Злость была — но не на них. На чувство, что меня держат за идиота.

А потом я вспомнил, как Лёша, едва гроб опустили, уже говорил вполголоса с юристом. Оформление бумаг. Доступ к счетам. Доли.
Слишком быстро.
Слишком уверенно.
Как будто ждал.

И ещё одно не отпускало.

Женщина в капюшоне.

Всего секунда. Всего взгляд. Но я его почувствовал. Не глазами — кожей.
Как будто она смотрела так, как никто не смотрит на похоронах чужого человека.
Не любопытство.
Не чужое сочувствие.
Боль. Своя. Личная.

Я поморщился. Глупость. Наверное, нервы. Усталость. Дождь, сырость, недоверие к партнёру — всё вместе создаёт призраки там, где их нет.

Но от мысли избавиться не получалось.

Я завёл двигатель.
Если чувства лезут вперёд логики — надо дать слово логике. А логика говорила одно:

слишком много совпадений
и слишком мало фактов.

Я не верю Лёше.
И я не верю в идеальные трагедии, где всё складывается так удобно для одного человека.

— Черт, — тихо выдохнул я.

Нет, я не собираюсь мстить. И не собираюсь никого спасать. Но я хочу знать правду. Потому что правда — единственное, что меня когда-либо держало в этом мире.

Я достал телефон, открыл контакты, нашёл нужный номер.
Авиаэксперт. Старый знакомый. Не пресс-релизы, не официальные сводки — настоящие данные.

Палец завис над кнопкой вызова.

Не ради Вероники.
Слишком поздно уже что-то делать «ради неё».
Ради себя. Чтобы не дать Лёше провернуть то, что он задумал.

Я нажал.