Развод в 55: Смирюсь и Справлюсь

Глава 1

Пятьдесят пять. Красивая цифра. Две «пятёрки», как в школьном дневнике, только вот жизнь за них оценки ставит не в журнал, а прямиком на лицо — морщинками у глаз, да тяжестью в ногах к вечеру.

Я стояла перед большим зеркалом в прихожей и критически осматривала свое отражение. Синее бархатное платье, купленное месяц назад в универмаге «Весна», сидело плотно. Может, даже слишком плотно. «Надо было брать на размер больше, Надя, — мелькнула предательская мысль. — Или меньше пробовать крем для торта». Я одернула подол, расправила несуществующую складку на животе и вздохнула.

Из кухни плыл густой, сытный запах запеченной курицы с чесноком и домашнего хлеба. Запах уюта. Запах, который я создавала в этой квартире тридцать лет.

— Надежда Петровна, вы там уснули? — донесся из гостиной голос соседки, Людмилы Сергеевны. — Холодец-то тает!

— Иду, Людочка, иду! — отозвалась я, натягивая на лицо улыбку. Сегодня мой день. И никто не посмеет его испортить. Даже собственные нервы.

В гостиной уже было шумно и душно. Январь за окном выдался лютый, батареи в наших пятиэтажках жарили так, словно пытались компенсировать минус тридцать на улице. Стол, раздвинутый на всю ширину комнаты, ломился от еды. Я готовила два дня. Ноги гудели, спину тянуло, но я не могла позволить себе ударить в грязь лицом. Хрустальные салатницы, которые мы с Витей покупали еще в девяностых по талонам, сверкали гранями. Салфетки сложены веером, как в ресторане. «Селедка под шубой» возвышалась фиолетовым куполом, украшенная веточками укропа.

За столом сидели самые близкие. Дочь Марина с мужем Костиком, Людмила Сергеевна из сорок пятой квартиры, да пара моих коллег из поликлиники — старшая акушерка Зиночка и регистратор Тамара.

Не было только одного человека. Главного.

— Мам, ну сколько можно ждать? — Марина недовольно постучала вилкой по тарелке. — Мы с Костей голодные, а папы всё нет.

Дочка выглядела уставшей. В декрете с младшим она совсем замоталась, вечно просила денег, вечно жаловалась на ипотеку. Я её жалела, подсовывала конверты с моей медсестринской зарплаты, а сама ходила третий год в одних сапогах.

— Сейчас придет, Мариша, — я села во главе стола, чувствуя, как внутри натягивается тонкая струна тревоги. — У него на заводе авария, наверное. Ты же знаешь отца, он пока все не проверит, смену не сдаст. Ответственный.

— Ответственный, — хмыкнул зять, наливая себе морсу. — Пятница, вечер. Какая авария? На стакане он где-нибудь, тещенька. Уж простите.

— Типун тебе на язык, Костя! — возмутилась Зиночка, поправляя очки. — Виктор Сергеевич — мужчина видный, серьезный. Не чета нынешней молодежи.

Я благодарно кивнула коллеге, но на душе скребли кошки. Витя не звонил. Абонент недоступен уже три часа. В голове крутились страшные картинки: сердце прихватило (давление-то скачет), машина заглохла на трассе, гололед...

— Давайте хоть проводим старый год моей жизни, — предложила я, поднимая бокал с домашней наливкой. Рука предательски дрогнула. — Спасибо, что пришли, родные мои.

Мы выпили. Зазвенели вилки. Гости накинулись на салаты.
— Ох, Надька, холодец у тебя — ум отъешь! — причмокивала Людмила Сергеевна. — Прозрачный, как слеза. А горчица-то — зверь! Мой покойный, царствие небесное, такую же любил. Ты Витьку-то береги, таких хозяек сейчас днем с огнем...

Я улыбалась, кивала, подкладывала зятю куриную ножку, а сама всё косилась на настенные часы. Восемь вечера. Восемь пятнадцать.

Где же ты, Витя? У нас юбилей. Тридцать лет вместе, да плюс мои пятьдесят пять. Я же подарок ему приготовила — новый набор инструментов, он давно на него в магазине смотрел, вздыхал, что дорого. Я с премии отложила.

В восемь тридцать в дверь позвонили.
Резко, требовательно. Не так, как звонят свои. Свои звонят коротко и весело. А тут — длинный, настойчивый звонок, словно почтальон с телеграммой о смерти.

— Пришел! — выдохнула я, и сердце подпрыгнуло к горлу. — Я открою! Сидите!

Я выскочила в коридор, на ходу вытирая руки о нарядный передник, который в суматохе забыла снять. Господи, хоть бы живой. Хоть бы просто задержался. Пусть пьяный, пусть с мужиками в гараже засиделся — я прощу, я разогрею, лишь бы всё было хорошо.

Я распахнула дверь.
И застыла.

На пороге стоял Виктор. Живой. Здоровый. Щеки разрумянились от мороза, седые виски припорошены снегом. Но смотрел он не на меня. Он смотрел куда-то поверх моего плеча, вглубь квартиры, словно оценивая обстановку.

На нем была новая дубленка. И новая рубашка — голубая, в мелкую клетку. Я эту рубашку не покупала. Я вообще не помнила, чтобы у него была такая вещь.

Но самое страшное было не это.
Рядом с ним, крепко держа его под руку, стояла женщина. Молодая. Лет тридцати, не больше. Яркая, как елочная игрушка, и такая же неуместная здесь, в моем пахнущем пирогами коридоре. Короткая розовая курточка, из-под которой виднелись голые коленки в капроне (в такой-то мороз!), ботфорты на шпильке.

Она жевала жвачку, громко чавкая, и с любопытством разглядывала меня, как экспонат в музее древностей.

— Витя?.. — голос сорвался на шепот. — Это кто? С работы? Что-то случилось?

От Виктора пахло. Не морозом, не заводской смазкой и даже не перегаром. От него пахло приторно-сладкими женскими духами, табаком и коньяком. Этот запах ударил мне в нос, перебивая аромат моей курицы, и меня замутило.

Виктор молча отодвинул меня плечом. Не грубо, но так, как отодвигают стул, мешающий пройти.
— Заходи, Ириша. Не стесняйся.

Он прошел в квартиру прямо в ботинках. Оставил на чистом коврике грязные, снежные следы. Девица засеменила за ним, цокая каблуками.

— Витя! — вскрикнула я, обретая дар речи. — Ты что творишь? У нас гости! Люди!

— Вот и отлично, — бросил он через плечо, даже не оборачиваясь. — Свидетелями будут.

В гостиной воцарилась тишина. Такая плотная, что было слышно, как гудит холодильник на кухне. Костя замер с рюмкой у рта. Марина выронила вилку. Людмила Сергеевна открыла рот, и кусочек холодца так и остался у нее на губе.

Глава 2

Утро субботы встретило меня не запахом оладий и шкворчанием сковородки, а гулкой, звенящей тишиной.

Я открыла глаза и по привычке, выработанной десятилетиями, потянулась к тумбочке с мужской стороны кровати — выключить будильник, чтобы Витя поспал еще пять минут. Рука наткнулась на холодную, пустую поверхность. Будильник молчал. Вити не было.

Секунду я лежала, глядя в потолок с той самой злосчастной трещиной, и глупо надеялась, что вчерашний вечер мне приснился. Ну, бывает же такое? Кошмар. Дурное наваждение после бокала наливки. Сейчас я встану, выйду на кухню, а он там сидит в своих старых трениках с вытянутыми коленками, пьет чай и читает газету. Скажет: «Надюха, доброе утро, чего там на завтрак?».

Но потом взгляд упал на пол. Там, у двери, валялся один-единственный осколок от разбитого бокала, который я пропустила, когда подметала ночью. Он блестел в луче зимнего солнца как маленькое злое лезвие.

Не приснилось.

Я села на кровати. Голова была тяжелой, словно набитой ватой. Во рту пересохло. Сердце бухало где-то в горле, тяжелое и неуклюжее.
— Так, Надя. Соберись, — скомандовала я себе вслух. Голос прозвучал жалко и скрипуче.

Я встала. Не стала надевать халат — в ушах до сих пор стоял визгливый смех этой Иры про «теткку» и носки. Надела темные брюки, которые стройнили (как мне казалось), и свежую блузку. Причесалась, тщательно укладывая седеющие пряди. Даже губы подкрасила — чуть-чуть, для уверенности.

Зачем? Кого я хотела обмануть?

В глубине души, там, где еще жила наивная девочка Надя, теплилась надежда. Может, он сейчас придет? Побитый, виноватый. Скажет, что перебрал, что бес попутал, что эта девица его опоила? Ведь тридцать лет, господи... Разве можно тридцать лет перечеркнуть одним вечером? Мы же с ним пуд соли съели. Я его с язвой выхаживала, он меня с роддома встречал...

Я вышла на кухню. Там было идеально чисто — я драила всё до трех ночи, просто чтобы занять руки. Ни крошки, ни пятнышка. Как в операционной. И так же холодно.

Звук ключа в замке раздался ровно в десять.
Этот звук я знала наизусть. Чуть с нажимом, потом два поворота влево. Раньше этот звук означал: «Папа дома, сейчас будем ужинать». Теперь он звучал как скрежет металла по стеклу.

Я вздрогнула и выпрямилась, сцепив руки в замок так, что костяшки побелели.
Дверь открылась.

Виктор вошел быстро, по-деловому. На нем были джинсы и свитер, который я подарила ему на прошлый Новый год — шерстяной, колючий, он его не любил, но надел. В руках он держал две огромные клетчатые сумки. Такие, с какими в девяностые челноки ездили в Турцию. И пустую спортивную сумку через плечо.

Он был трезв. Выбрит. И абсолютно чужой.

— Витя... — я сделала шаг навстречу. Язык не слушался. — Чай будешь? Я... я оладьи могу быстро завести. Или яичницу с помидорами, как ты любишь?

Он даже не разулся. Опять. Прошел в коридор, поставил сумки на пол. Взгляд его скользнул по мне, но не задержался. Так смотрят на мебель, которая мешает пройти.

— Не надо, — сухо бросил он. — Я не завтракать пришел. Я за вещами.

Он посмотрел на часы.
— У меня мало времени. Ира внизу в машине ждет. Мы торопимся, нам еще в мебельный заехать надо.

Ира ждет. В машине. Наверняка сидит на переднем сиденье, на моем месте, и красит свои губы, глядя в зеркальце, которое Витя протирал для меня.
Меня словно ударили под дых. Вся моя утренняя подготовка, подкрашенные губы, чистая блузка — всё это было зря. Ему было плевать.

— В мебельный? — тупо переспросила я. — Зачем?

— Кровать покупать, — буркнул он, открывая шкаф-купе в прихожей. — На том диване спать невозможно, пружины в ребра впиваются.

Он начал сгребать свои куртки. Хватал всё подряд: старый пуховик для рыбалки, демисезонную ветровку, даже мой зонт прихватил, но потом, подумав, швырнул обратно на полку.

— Витя, объясни, — я встала в дверях спальни, преграждая ему путь. Меня начало трясти. — Просто объясни мне. За что? Что я сделала не так? Я же... я же всю жизнь на тебя положила!

Он остановился. В руках у него была стопка рубашек. Он медленно повернулся ко мне, и я увидела в его глазах раздражение. Не вину. Раздражение человека, которого отвлекают от важного дела назойливой мухой.

— «Положила», — передразнил он. — Вот именно, Надя. Положила. И меня этим придавила. Ты когда в последний раз в зеркало смотрела? Не чтобы морщины считать, а чтобы женщину увидеть?

— Я работаю... — начала я, но он перебил.

— Ты не живешь, ты функционируешь! — голос его повысился. — Дом — работа — дача — внуки. «Витя, надень шапку», «Витя, не ешь острое», «Витя, померь давление». Я мужик, Надя! А не инвалид, которого надо овсянкой с ложечки кормить!

— Я заботилась... — слезы подступили к глазам, горячие, обидные. — У тебя гастрит, тебе нельзя жареное...

— Да плевать мне на гастрит! — рявкнул он, швыряя рубашки в сумку. — С Ирой я забыл, где у меня желудок находится! Потому что она живая! С ней весело! Она смеется, она хочет чего-то, она в кино хочет, в ресторан, на море! А ты? «Давай сэкономим, давай на даче крышу перекроем». Скучно мне с тобой, Надя. Смертельно скучно. Ты стала теткой. Уютной, домашней, скучной теткой. А я еще не дед.

Каждое его слово падало, как камень. Тяжелый, грязный булыжник.
Значит, забота — это скука. Значит, экономия ради семьи — это «тетка». Значит, тридцать лет верности — это пустой звук, потому что с ней «весело».

Он оттолкнул меня плечом и прошел в спальню. Открыл ящик с бельем. Начал выгребать носки, трусы, майки. Я смотрела, как его руки — те самые руки, которые когда-то обнимали меня, — деловито, без капли сантиментов, пакуют его жизнь в клетчатую сумку.

Вдруг он замер. Полез в нижний ящик комода, где лежали документы и аптечка.
Я увидела, как он достал тонометр. Хороший, японский, электронный. Я подарила его ему на двадцать третье февраля, копила два месяца. Он тогда еще ворчал: «Зачем тратилась?».

Глава 3

Понедельник — день тяжелый. Эту простую истину знают все, но для меня этот понедельник грозил стать не просто тяжелым, а невыносимым. Это был мой первый выход «в люди» в новом статусе. Статусе брошенной жены.

Я стояла в прихожей, застегивая пуговицы на пальто. Пальто было добротное, темно-синее, с воротником из чернобурки, купленное три года назад. Тогда Витя сказал: «Надь, ну куда тебе такое дорогое? В поликлинику бегать?». А я купила. Словно чувствовала, что настанет день, когда мне понадобится броня.

Я посмотрела в зеркало. Лицо вроде бы пришло в норму после выходных слез, но глаза... Глаза выдавали. В них поселилась какая-то затравленная настороженность. Мне казалось, что у меня на лбу теперь горит неоновая вывеска: «Муж ушел к молодой».

— Ничего, Надя. Спину ровнее, — скомандовала я себе. — Ты ничего не украла, никого не убила. Это тебе должно быть стыдно, Виктор Сергеевич, а не мне.

Я глубоко вздохнула и толкнула входную дверь.

Подъезд встретил меня привычным запахом жареного лука и сырости. Я спускалась по лестнице, прислушиваясь к звуку своих шагов. Обычно в это время я выбегала бодрая, здоровалась с соседями, обсуждала погоду. Сегодня мне хотелось стать невидимкой. Раствориться в серых бетонных стенах.

На первом этаже, у почтовых ящиков, копошилась Тамара Ивановна из двенадцатой квартиры. Главное «информбюро» нашего двора. Если Тамара Ивановна что-то узнала в восемь утра, к девяти об этом будут знать даже голуби на крыше.

Я попыталась проскользнуть мимо, уткнувшись носом в воротник.
— Надежда! — окликнула она. Голос был елейный, с приторной ноткой сочувствия, от которой сводит скулы. — А я смотрю, ты одна идешь. А где ж Виктор? Обычно он тебя подвозил, если смена совпадала.

Я замерла. Сердце ухнуло куда-то в сапоги. Она знала. Я видела это по её бегающим, жадным глазкам. Она не спрашивала, она проверяла информацию. Видимо, Людмила Сергеевна, гулявшая на моем «празднике», уже доложила обстановку.

— У Виктора свои дела, у меня свои, — сухо ответила я, не сбавляя шага.

— Ой, да ладно тебе темнить, Надь, — Тамара Ивановна отлипла от ящиков и шагнула мне наперерез. — Весь дом видел, как он в субботу с чемоданами выходил. И краля эта с ним, в розовой курточке. Тьфу, прости господи, проститня какая-то! И как только земля носит?

Она говорила это якобы с поддержкой, но я слышала в её голосе плохо скрытое торжество. В нашем маленьком Зареченске чужая беда — это лучшее развлечение. Особенно если беда случилась у той, у кого все было «правильно».

— Мы разъехались, Тамара Ивановна. Так бывает, — отчеканила я, чувствуя, как пылают щеки. — Извините, я на работу опаздываю.

Я выскочила на морозный воздух, как из душегубки. Спину жгло. Я чувствовала, как она смотрит мне вслед, как уже достает телефон, чтобы позвонить следующей подруге: «Да, точно! Сама призналась! Бросил её, как пить дать!».

До поликлиники я не шла, а бежала. Мне казалось, что каждый встречный — дворник дядя Паша, продавщица в киоске «Союзпечать», даже бродячий пес Тузик — все смотрят на меня с жалостью. «Смотрите, вот идет Надя. Тридцать лет горбатилась на семью, а теперь никому не нужна».

В поликлинике пахло хлоркой, спиртом и дешевым растворимым кофе. Этот запах всегда меня успокаивал — здесь был мой мир, моя территория, где я была уважаемой Надеждой Петровной, старшей медсестрой, у которой «легкая рука».

Но сегодня всё было иначе.

Когда я вошла в сестринскую, разговоры резко оборвались. Тишина наступила такая плотная, что её можно было резать скальпелем. Зиночка, которая еще в пятницу пила мою наливку и хвалила холодец, поспешно уткнулась в журнал учета кварцевания. Санитарка тетя Паша, мывшая пол, вдруг начала остервенело тереть шваброй один и тот же угол.

— Доброе утро, — сказала я, проходя к своему шкафчику. Голос прозвучал неестественно громко.

— Доброе, Петровна, — отозвалась тетя Паша, не поднимая головы. — Чайник еще горячий, будешь?

— Буду.

Я переодевалась, чувствуя на себе взгляды. Они скользили по моей спине, оценивали, искали следы горя. Заплакала? Похудела? Осунулась?

— Надь... — начала Зиночка осторожно. — Ты как? Мы тут с девчонками думали... Может, тебе подмениться на пару дней? Отгулы взять? Ну, нервы подлечить, в себя прийти.

— С чего бы это мне нервы лечить? — я резко захлопнула дверцу шкафчика. Металлический лязг прозвучал как выстрел. — У меня работы полно. Отчеты за месяц не сданы, вакцинацию надо планировать.

— Да мы же как лучше хотим, — вздохнула регистратор Тамара, выглядывая из-за перегородки. — Мужики — они же как дети малые. Или как кобели. Побегает твой Виктор, хвост поджимет и вернется. Куда он денется-то? У него же радикулит, кто ему спину мазать будет, эта фифа, что ли?

— Девочки! — я повернулась к ним. Лицо горело. — Давайте закроем тему. Моя личная жизнь — это моя личная жизнь. У нас прием через десять минут. Марш по кабинетам!

Они замолчали, но я видела в их глазах эту липкую, унизительную жалость. Они жалели меня, как жалеют безнадежного больного, которому врач только что озвучил диагноз, а он сам еще не понял. «Бедная баба. В пятьдесят пять остаться одной — это приговор».

Весь день прошел как в тумане. Я механически ставила уколы, заполняла карточки, улыбалась пациентам.
— Надежда Петровна, а что вы сегодня такая бледная? — спросила одна бабушка, постоянная пациентка. — Не захворали?

— Давление, Марья Ивановна. Погода меняется, — врала я.

Погода и правда менялась, но не на улице, а в моей жизни.

В пять вечера я вышла с работы. Темнело рано. Фонари заливали заснеженные улицы желтым, мертвенным светом. Я шла к остановке автобуса, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться на наледи, которую наши коммунальщики, как всегда, проспали.

Ноги сами, по привычке, выработанной годами, повернули не к дому, а к Центральному рынку.
Я остановилась у ворот.
«Зачем? — спросила я себя. — Дома пусто. Холодильник забит едой с юбилея, которую некому есть. Тебе не надо покупать свежий творог для Вити. Не надо выбирать мясо для его любимых котлет».

Глава 4 (Виктор)

от лица Виктора

Я выжал педаль газа в пол, и моя старенькая «Тойота» отозвалась натужным ревом. Двигатель застучал, словно жалуясь на старость, но я не обратил внимания. Стрелка спидометра поползла к восьмидесяти.

Мимо проносились фонари, грязные сугробы, серые коробки домов, в которых люди доживали свои скучные жизни. А я летел. Я был свободен.

— Витя, ты видел её лицо?! — Ирка, сидевшая рядом, захлебывалась от восторга. Она барабанила ладошками по торпеде, оставляя следы на пыльном пластике. — «Подвинься, бабуля!» Ха-ха! Ну ты дал! Прямо как в кино!

Она потянулась ко мне и укусила за ухо. Больно, резко, пахнув сладким, химическим запахом своей электронной сигареты. Клубничный пар заполнил салон, перебивая запах бензина и старой обивки.

— А то, — самодовольно хмыкнул я, выруливая на проспект. — Будет знать. Встала, понимаешь, как памятник скорби. Думала, я при ней буду глаза прятать? Щас! Я мужик, Ира. Я право имею.

Внутри меня всё бурлило. Адреналин бил в голову, мешаясь с чувством какого-то злого торжества. Да, мне было немного не по себе там, на рынке, когда Надя посмотрела на меня своими жуткими, пустыми глазами. Но сейчас, в тепле машины, под рукой у молодой женщины, это чувство сменилось эйфорией.

Я показал ей. Показал всему этому городу, который записал меня в старики. Посмотрите! Рядом со мной — молодая, горячая, в короткой шубке! Она выбрала меня, Виктора Сергеевича, а не какого-нибудь сопляка. Значит, есть еще порох!

— Ты мой тигр! — промурлыкала Ира, положив руку мне на колено и ползя пальцами выше, к внутренней стороне бедра.

Меня бросило в жар. «Тигр». Надя меня так никогда не называла. «Витя», «отец», «дед» в последнее время. А для этой я — тигр.

Я прибавил громкость магнитолы. Какая-то современная долбежка, от которой у меня обычно ныли зубы, сейчас казалась гимном новой жизни.

— Поехали к тебе, малыш? — хрипло спросил я. — Отметим победу.

— Погнали! — взвизгнула она. — Только в «Красное и Белое» заскочим, колы возьмем. Коньяк с колой — это тема!

Я поморщился. Коньяк с колой — это варварство. Хороший коньяк надо пить так, смакуя. Надя всегда доставала лимончик, тонко резала, посыпала сахарком...
«Тьфу ты, опять Надя, — одернул я сам себя. — Хватит. Надя — это прошлое. Лимончик — это для пенсионеров. Сейчас время драйва».

***

Мы ввалились в квартиру Иры, смеясь и роняя пакеты.
Она снимала студию в новостройке на окраине. Модный район, как она говорила. Правда, стены здесь были из картона, лифт не работал вторую неделю, а во дворе ветер гонял мусор, но Ира считала это место «стильным».

В нос ударил спертый воздух. Пахло несвежим бельем, дешевыми духами и кошачьим лотком, хотя кота я у неё ни разу не видел.
— Ой, Вить, не разувайся, тут не убрано! — крикнула она, скидывая шубку прямо на пол, в кучу какой-то одежды. — У меня творческий беспорядок!

Я перешагнул через чьи-то сапоги, валявшиеся посреди коридора. Споткнулся о коробку из-под пиццы.
«Творческий», — повторил я про себя.
Дома у Нади... Черт, да почему я всё время сравниваю? Дома у Нади можно было ходить в белых носках и они оставались белыми. Здесь же по полу перекатывались клубы пыли, похожие на перекати-поле в вестернах.

«Зато здесь жизнью пахнет! — упрямо сказал я себе. — А у Нади — стерильность, как в морге. Тут весело!»

— Разливай! — скомандовала Ира, плюхаясь на диван.

Диван был старый, продавленный, накрытый каким-то леопардовым пледом. Я сел рядом, и пружина тут же предательски впилась мне в ягодицу. Пришлось ерзать, ища удобное место.

Мы пили коньяк. Из кружек, потому что бокалов у Иры не оказалось.
— Разбились на счастье! — махнула она рукой. — Пей так, не будь занудой!

Я пил. Жгучая жидкость текла по горлу, согревая. Мы закусывали той самой бастурмой, которую я купил назло Наде. Мясо было жестким, переперченным, соленым до невозможности.

— Вкуснотища! — чавкала Ира, листая ленту в Инстаграме одной рукой и держа кусок мяса в другой. — Щас сторис запилю. Пусть подружки удавятся от зависти.

Я жевал, чувствуя, как соль разъедает язык.
«Острое тебе нельзя, Витя. У тебя слизистая воспалена», — прозвучал в голове нудный голос бывшей жены.
«Молчи, женщина!» — мысленно рявкнул я. — «Я здоров как бык!»

Я проглотил кусок, запил коньяком. В желудке словно развели маленький костер. Но я улыбался. Я сидел в квартире молодой любовницы, пил дорогой алкоголь, ел деликатесы. Разве не об этом мечтает каждый мужик в пятьдесят семь?

— Иди ко мне, тигр, — Ира отбросила телефон. Глаза у неё заблестели тем самым пьяным, шальным блеском, от которого у меня срывало крышу.

Она потянула меня на себя.
Секс был... бурным. Не таким, как с Надей — размеренным, привычным, по расписанию в субботу вечером.

Здесь всё было спонтанно. Вспышка, вихрь. Ира накинулась на меня, как голодная кошка. Никаких прелюдий, никаких «Витя, закрой форточку, дует». Только хардкор, как говорит молодежь.

Я старался. Честное слово, я пыхтел как паровоз на подъеме. Я крутил её и так, и этак, пытаясь доказать — себе, ей, тому парню в зеркале — что я еще ого-го. Что я самец. Что цифры в паспорте — это просто чернила.

Пот заливал глаза. Сердце колотилось где-то в горле, отдавая глухими ударами в виски. Суставы скрипели, правое колено, которое я застудил на рыбалке еще три года назад, предательски ныло при каждом резком движении. Но я не останавливался. Я должен был соответствовать.

— Да! Да, тигр! — стонала Ира, царапая мне спину своими когтями.

«Тигр», — думал я, глотая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. — «Я тигр. Я машина».

Когда всё закончилось, я рухнул рядом с ней, чувствуя, как перед глазами плывут темные круги. В груди хрипело. Казалось, я только что разгрузил вагон угля, а не занимался любовью с женщиной мечты.

Ира тут же отвернулась к стене, натянула на себя одеяло и через минуту уже ровно, глубоко дышала. Молодость. У неё батарейка восстанавливается за секунду. А я лежал, глядя в темный потолок, и ждал, когда сердце вернется на место из горла.

Глава 5

Вторник тянулся, как пережаренная резина.
После работы я вернулась домой и по привычке щелкнула выключателем в коридоре. Лампочка моргнула и погасла. Перегорела.
Я стояла в темноте, сжимая в руках пакет с кефиром, и чувствовала, как к горлу подкатывает ком. Раньше это была не моя забота. «Витя, лампочка!» — кричала я, и через пять минут свет горел. Теперь я должна была искать табуретку, лезть под потолок, рискуя навернуться со своим артритом, и вкручивать эту проклятую лампочку сама.

Я прошла на кухню, не разуваясь. Села на табурет.
Тишина в квартире была плотной, ватной. Она давила на уши. Я попыталась читать — взяла с полки какой-то любовный роман в мягкой обложке, купленный сто лет назад в дорогу. «Герцог обнял Аманду, и её сердце затрепетало...»
Тьфу.
Я захлопнула книгу. Какая Аманда? Какой герцог? Тут вон, герцог Зареченского уезда сбежал с казной, оставив герцогиню с перегоревшей лампочкой.

Телефон на столе ожил внезапно, заставив меня вздрогнуть.
На экране высветилось: «Витя».
Сердце по инерции, выработанной за тридцать лет брака, радостно екнуло, но тут же упало вниз, вспомнив рынок, бастурму и чужие духи.

Я смотрела на экран, не решаясь взять трубку. Зачем он звонит? Каяться? Проситься назад? Или добить?
На пятом гудке я провела пальцем по экрану.

— Алло, — голос прозвучал сухо, как осенний лист.

— Надь, привет! — голос Виктора был бодрым, даже наглым. Так он обычно разговаривал, когда был уверен в своей правоте. — Слушай, дело есть. Я там, когда собирался, забыл пакет с лекарствами. Ну, тот, где мазь моя, «Вольтарен», и носки теплые, серые, которые ты вязала. Собери, а? Я завтра мимо проезжать буду, заскочу, заберу. А то спину тянет сил нет, продуло где-то.

Я онемела.
Я отодвинула телефон от уха и посмотрела на него, как на ядовитую змею.
Он серьезно?
Он обокрал меня, опозорил перед всем городом, бросил, как старую ветошь, а теперь звонит и просит... носки?

— Витя, — медленно проговорила я, стараясь, чтобы голос не дрожал от бешенства. — Ты ничего не перепутал?

— В смысле? — искренне удивился он. — Надь, ну ты чего начинаешь? Мы же родные люди, не чужие. Ну, разъехались, с кем не бывает. Ты ж медсестра, ты понимать должна — спина болит. Тебе жалко, что ли?

— Жалко, — отрезала я. — В аптеке купишь. У тебя на карте пятьдесят тысяч моих денег. На десять тюбиков хватит. А носки пусть тебе твоя Ира вяжет. Или она только языком чесать умеет?

В трубке повисла пауза. Я слышала, как он сопит. Обиделся. «Обслуга» взбунтовалась.

— Злая ты, Надька, — буркнул он наконец, и тон его сменился на официально-холодный. — Ладно, черт с ними, с носками. Нам поговорить надо. Серьезно. Насчет дачи.

— Насчет дачи говорить нечего. Она моя.

— Это мы еще посмотрим, чья она. Короче, приезжай к Марине. Я сейчас к ней поеду, внука проведать. Там и поговорим, на нейтральной территории. Чтобы ты мне тут истерики не закатывала и посуду не била. Через час жду.

Гудки.
Он бросил трубку первым.

Я сидела, глядя на погасший экран.
К Марине. К дочери.
Внутри шевельнулось нехорошее предчувствие. Почему к Марине? Почему не в кафе, не на улице? Он ищет союзников? Или хочет ударить по самому больному — использовать детей как рычаг?

Я встала. Вкручивать лампочку расхотелось.
Надо ехать. Дачу я ему не отдам. Это не просто шесть соток. Это моя жизнь. Это яблоня «Белый налив», которую мы сажали, когда Лешка родился. Это пионы, которые я выписывала из голландского каталога. Это место, где я пряталась от городской суеты и чувствовала себя хозяйкой.
А теперь он хочет привезти туда эту... в белой шубке? Чтобы она топтала мои грядки своими шпильками?
Только через мой труп.

***

Дверь мне открыл зять, Костя. Он был в растянутых спортивных штанах и майке-алкоголичке, с телефоном в руке.
— О, теща, здрасьте, — буркнул он, не отрывая глаз от экрана, где бегали какие-то человечки. — Проходите, там этот... ваш... сидит уже.

В квартире дочери пахло жареным луком, детской присыпкой и бедностью. Той самой, липкой бедностью молодых семей, когда ипотека съедает весь бюджет, обои в коридоре отклеиваются, а на новые нет денег. Игрушки валялись по всему полу вперемешку с обувью.

Я прошла на кухню.
Картина, которую я увидела, была достойна обложки журнала «Семейное счастье».
Виктор сидел за столом, прихлебывая чай из моей любимой кружки (которую я когда-то подарила Марине). Перед ним стояла тарелка с печеньем. А на коленях у него сидел пятилетний Лешка и с восторгом крутил в руках огромного, яркого робота-трансформера.

— Пиу-пиу! Деда, смотри, он стреляет! — визжал внук.

— Конечно, стреляет, Леха! Это ж крутой робот, дед тебе фуфло не купит! — самодовольно гудел Виктор, гладя внука по голове.

Марина стояла у плиты, помешивая что-то в кастрюле. Выглядела она измученной: волосы собраны в неряшливый пучок, под глазами круги, халат несвежий.

Увидев робота, я почувствовала укол. Такая игрушка стоит тысячи три, не меньше.
Он купил её на те деньги, что украл у меня.
Он играет в доброго дедушку за мой счет.

— Здравствуй, Марина, — сказала я, игнорируя Виктора.

— Привет, мам, — дочь мельком глянула на меня и отвела глаза. — Чай будешь?

— Не буду. Я ненадолго.

Виктор опустил внука на пол.
— Беги, Лешка, поиграй в комнате. Нам с бабушкой поговорить надо. Взрослые дела.

Лешка убежал, прижимая к груди дорогой подарок.
Виктор откинулся на спинку стула, сцепил пальцы в замок на животе. Живот обтягивал тот самый новый свитер, который он забрал вчера.

— Ну, присаживайся, Надя. В ногах правды нет.

Я села на краешек табурета, максимально далеко от него.
— Говори. Что тебе нужно?

— Мне нужно решить вопрос с имуществом, — начал он тоном делового партнера. — Квартиру мы, понятно, делим. Я пока у Иры поживу, но свою долю деньгами заберу позже. А вот дача... Дача нам нужна сейчас.

Глава 6

Среда встретила меня тем же, чем проводил вторник — звенящей, оглушительной тишиной.

Я вернулась с работы, повернула ключ в замке (два оборота, привычка въелась в подкорку) и шагнула в темный коридор. Лампочку я так и не вкрутила. Просто не нашла сил притащить стремянку с балкона. Поэтому я разувалась в полумраке, на ощупь находя тапочки.

— Я дома, — сказала я в пустоту.
Никто не ответил. Ни шуршания газеты, ни бубнежа телевизора, ни привычного: «Надь, что там на ужин?».

Только гудение холодильника на кухне да скрип старого паркета под ногами. Раньше этот скрип меня раздражал, я пилила Витю, чтобы он перебрал пол. А теперь этот звук казался единственным признаком жизни в квартире.

Я прошла на кухню. Машинально, как робот, открыла холодильник. Достала лоток с фаршем, чтобы пожарить котлеты. Две штуки. Одну себе, одну Вите...
Рука замерла над сковородкой.
Вити нет.
И Марины нет.
И внука нет.

Я швырнула фарш обратно в холодильник и захлопнула дверцу с такой силой, что звякнули магнитики.
— Не буду я готовить, — сказала я громко. — Не для кого. Обойдусь кефиром.

Я налила стакан кефира, села за стол и уставилась в черное окно. В стекле отражалась кухня: идеально чистая, прибранная и мертвая. Моя жизнь превратилась в музей, где экспонаты расставлены по местам, а посетителей нет.

Тишина давила на уши. Мне казалось, что вещи Виктора, которые еще оставались в квартире — книги на полках, старый свитер на спинке стула, какие-то железки в кладовке — смотрят на меня с укором. Словно они — призраки его присутствия, которые не дают мне дышать.

— Хватит, — решила я. — Надо убрать этот хлам. С глаз долой — из сердца вон.

Я допила кефир одним глотком и решительно пошла в гостиную.
Книжный шкаф. Витя любил читать всякие технические справочники, детективы в мягких обложках и старые журналы «За рулем». Он всегда говорил: «Не трогай, это нужное». Теперь это стало мукулатурой.

Я притащила большую картонную коробку из-под обуви и начала сгребать с полок его «сокровища».
«Ремонт автомобиля "Жигули" своими руками» — в мусор. У нас сто лет как иномарка.
«Справочник рыболова» — туда же. Последний раз он был на рыбалке пять лет назад, и то, кажется, это была «рыбалка» в бане с мужиками.

Я потянулась к верхней полке за толстой книгой в потрепанном переплете. «Советы домашнему мастеру».
Ирония судьбы. Книга есть, «мастер» был, а лампочку в прихожей вкрутить некому.

Я дернула книгу, она выскользнула из пальцев и шлепнулась на пол, раскрывшись веером.
И тут из неё выпархнули две бумажки.
Красные.
Они плавно, как осенние листья, опустились на ковер.

Я замерла. Наклонилась. Подняла.
Две купюры по пять тысяч рублей. Старого образца, немного потертые, сложенные вчетверо.

— Так-так-так... — прошептала я.

Заначка.
Его «крысиная» заначка.

Я села прямо на пол, сжимая деньги в руке.
Десять тысяч. Для кого-то — мелочь, один раз в ресторан сходить. А для нас...
Я вспомнила, как три года назад у меня разболелся зуб. Нужно было ставить коронку. Витя тогда сказал: «Надь, ну потерпи месяц, сейчас с деньгами туго, резину надо менять». И я терпела. Пила обезболивающие, жевала на одной стороне.
А у него в «Советах домашнему мастеру» лежали эти деньги.

Я вспомнила, как ходила в пальто с зашитой подкладкой, потому что «на новое пока нет».
Как покупала самые дешевые сосиски по акции.
Как экономила на колготках, замазывая стрелки лаком.

А он прятал деньги. В моем доме. В нашей общей книге.
Это было обиднее, чем украденные пятьдесят тысяч с карты. Там был открытый грабеж, наглость уходящего самца. А здесь... здесь было мелкое, липкое, многолетнее крысятничество. Он жил со мной, ел мой суп, спал в моей постели и втихаря откладывал «на черный день» от собственной жены.

Первым порывом, въевшимся в кровь за годы «мудрого» брака, было: отложить. Спрятать. Вдруг Марине понадобится? Вдруг коммуналку поднимут? Вдруг у Вити правда спина заболит, а я...
— Стоп! — крикнула я сама себе.

Я вскочила с пола.
Марине? Той, которая продала меня за пять тысяч?
Вите? Который бастурму жрет с любовницей?
Коммуналке?

— Нет уж, — я посмотрела на купюры. Они приятно холодили ладонь. — Это не заначка, Витя. Это моральная компенсация. Это мои нервы. Мои слезы. Моя непрожитая жизнь.

Я взглянула на часы. Семь вечера.
Салон красоты «Афродита» в соседнем доме работает до девяти. Я сто раз проходила мимо их витрины, смотрела на красивые фото моделей с укладками и думала: «Дорого. И куда мне? В поликлинику?».

Я сунула деньги в карман джинсов. Схватила куртку.
Я не просто потрачу эти деньги. Я их прокучу. Я сделаю то, что запрещала себе десять лет.

***

В «Афродите» пахло лаком для волос, сладким кофе и какой-то химической свежестью. Свет здесь был яркий, зеркала огромные, а администратор на ресепшене — молоденькая девица с губами-уточками — смотрела на вошедших с профессиональным высокомерием.

Когда я зашла, она даже не оторвалась от телефона. Я помялась у порога. В своем старом пуховике и шапке, надвинутой на лоб, я чувствовала себя здесь чужой. Бедной родственницей на балу. Теткой.

— Добрый вечер, — сказала я, стараясь звучать уверенно. — У вас есть свободный мастер?

Девица лениво подняла нарисованные брови.
— У нас по записи вообще-то. А вам что? Стрижка? Пенсионная?

Слово «пенсионная» резануло по ушам, как пенопластом по стеклу.
Я сунула руку в карман, нащупала шершавые бумажки. Это придало сил.

— Нет, милочка. Не пенсионная. Мне нужно... всё. Маникюр. Покраска. Укладка. И брови. Сделайте из меня человека.

Девица хмыкнула, явно сомневаясь в моей платежеспособности.
— Ну, не знаю... Сейчас посмотрю. Лена! — крикнула она вглубь зала. — У тебя окно есть? Тут женщина хочет «всё».

Глава 7 (Виктор)

от лица Виктора

Будильник на телефоне взвыл в шесть тридцать утра. Звук был мерзкий — какая-то электронная пищалка, которую Ира поставила мне вчера «по приколу». Сказала, что под классическую мелодию просыпаются только пенсионеры.

Я открыл один глаз. В комнате царил серый полумрак. Сквозь тонкие, дешевые шторы пробивался уличный фонарь, выхватывая из темноты гору одежды на стуле и пыльный угол шкафа.

Первым, что я почувствовал, была не бодрость духа, а боль. Тупая, ноющая боль в пояснице, отдающая в правую ногу.
Проклятый диван.
Эта «лежбище любви» с выпирающей пружиной за три ночи превратило мой позвоночник в вопросительный знак. Я попытался повернуться и сдержал стон. Шею заклинило так, будто я всю ночь разгружал вагоны головой.

— М-м-м... — простонал я, пытаясь нащупать одеяло.

Рука схватила пустоту. Я лежал, скрючившись в позе эмбриона, прикрытый лишь краем простыни, а все одеяло, включая мой пуховик, который я накинул сверху с вечера, было намотано коконом на Иру. Она спала сладко, раскинувшись на «моей» половине, и тихонько посапывала. Ей было тепло. Ей было удобно.

Меня же колотило от утреннего озноба. В этой квартире, кажется, вообще не топили. Или стены были из картона.
Я сел, растирая онемевшую шею. Во рту было гадко, словно кошки нагадили. Металлический привкус желчи — верный привет от моего гастрита. Вчерашняя пицца с пепперони и дешевое пиво, которым мы «полирнули» ужин, передавали пламенный привет.

Я покосился на Иру. В полумраке она выглядела... обычно. Растрепанные волосы, след от подушки на щеке, приоткрытый рот. Куда делась вчерашняя королева в шубке? Сейчас передо мной лежала просто чужая женщина, которая заняла все одеяло.

— Ира... — позвал я хрипло. — Ир, вставай. Шесть тридцать.

Она даже не шелохнулась.

— Ира! — я тронул её за плечо. — Мне на работу. Кофе бы...

— Отвали... — пробормотала она, не открывая глаз, и дернула плечом, сбрасывая мою руку. — Я во вторую сегодня. Дай поспать. Чайник на кнопке.

И снова зарылась носом в подушку.
Я замер с протянутой рукой.
«Чайник на кнопке».

Дома... Черт, я запретил себе это слово. В той квартире, у Нади, в шесть тридцать на кухне уже горел теплый свет. Пахло овсянкой или сырниками. Рубашка висела на спинке стула, теплая, только что из-под утюга. Надя, уже причесанная, в своем аккуратном халатике, наливала мне чай и спрашивала: «Витя, тебе бутерброд с сыром или с маслом?».

А здесь — «отвали».

Я встал, чувствуя, как хрустят колени. Пол был ледяным. Тапочек у меня не было — я забыл их забрать, а Ира сказала, что «мужчины в тапках — это антисекс». Ну да, конечно. А простатит — это, видимо, вершина эротики.

Я поплелся в ванную. В зеркале отразился помятый мужик с мешками под глазами и трехдневной щетиной.
«Тигр, — с горечью подумал я. — Облезлый ты тигр, Витя».

Воды горячей пришлось ждать минут пять, пока она стечет. Я умывался ледяной, фыркая и матерясь про себя. Полотенце было одно на двоих, влажное и пахнущее Иркиными сладкими духами. Вытирать им лицо было неприятно, словно целуешься с парфюмерной фабрикой.

Вернувшись в комнату, я начал квест «найди одежду».
Мои сумки так и стояли в углу, неразобранные. Шкаф был забит Иркиными тряпками, мне выделили одну полку внизу, до которой с моей спиной еще надо было дотянуться.

Я вытащил рубашку. Голубую, офисную.
Она была похожа на половую тряпку, которой мыли палубу, а потом высушили в скомканном виде.
— Твою ж мать... — выдохнул я.

— Ира! — гаркнул я, теряя терпение. — Ира, где утюг?

— На балконе посмотри... — донеслось из-под одеяла глухое бормотание. — Или у соседки... Не гуди, Вить! Голова болит!

На балконе было минус двадцать. Утюга там не оказалось, зато была лыжа (одна) и банка с окурками.
Я вернулся в комнату злой как черт.

— Нет там утюга! Ты хозяйка или кто? Мне на смену идти, я начальник участка! Как я в таком виде пойду?

Ира резко села на постели. Волосы стояли дыбом, тушь под глазами размазалась.
— Слушай, ты! — взвизгнула она. — Я тебе не нанималась в прачки! И не в мамки! Нужен утюг — купи! Хочешь жрать — заработай на ресторан! Достал уже своим нытьем. Три дня живем, а ты только и делаешь, что кряхтишь да требуешь. «Подай, принеси, погладь». Ты мужик или бытовой инвалид?

Она швырнула в меня подушкой и снова упала на матрас, накрывшись с головой.
— Дверь закрой с той стороны. И ключи не забудь.

Я стоял посреди комнаты с мятой рубашкой в руках, оплеванный и униженный.
«Бытовой инвалид».
Вот, значит, как? Когда я ей бастурму покупал и на машине катал, я был «тигр». А как попросил рубашку погладить — инвалид?

Я надел рубашку так. Пытался разгладить руками, брызгал водой, но толку было мало. Ткань топорщилась, воротник лежал криво. Натянул сверху свитер, надеясь, что он скроет этот позор. Свитер кололся, напоминая, что под ним нет привычной мягкой майки.

На кухне меня ждал второй акт марлезонского балета.
Гора посуды в раковине стала, кажется, еще выше. На столе засохли круги от вчерашнего пива и крошки от чипсов.
Я открыл холодильник.
Внутри было грустно, как на кладбище в дождь. Одинокий сморщенный кусок пиццы, банка энергетика и Иркин йогурт с киви. Хлеба нет. Масла нет. Яиц нет.

Живот свело голодной судорогой. Желудок требовал теплой, обволакивающей каши. Или хотя бы омлета.
Я достал йогурт. Срок годности истекал сегодня. Открыл, сунул в рот ложку.
Кислота обожгла язык. Киви. Терпеть не могу киви, от него у меня сразу изжога.

Я швырнул баночку в мусорное ведро. Она ударилась о край и перевернулась, заляпав пол белой жижей.
— Да пошло оно все! — рыкнул я.

Вытирать не стал. Пусть «хозяйка» вытирает.
Схватил куртку, сумку и вылетел из квартиры, хлопнув дверью так, что, надеюсь, у Иры с потолка штукатурка посыпалась прямо в кровать.

Глава 8

Четверг накатил на меня волной отрезвления.
Эйфория от вчерашнего «праздника непослушания» — новой стрижки, бордовых ногтей и пиццы на ночь — к вечеру начала выветриваться, как дешевое шампанское. Осталась только головная боль и липкий осадок страха.

Я вернулась с работы, по привычке оглядываясь на окна. Света не было. Естественно. Кто его зажжет? Домовой?
В квартире стоял тот особый, пыльный запах одиночества, который я раньше замечала только у старых дев. Теперь это был мой запах.

Я подошла к зеркалу в прихожей.
Укладка, которую вчера сотворила волшебница Лена, чуть опала под шапкой, но цвет волос — насыщенный каштан — все еще радовал глаз, скрывая предательскую седину. Ногти цвета спелой вишни смотрелись на моих руках чужеродно, словно я украла их у какой-то другой, смелой и роковой женщины, а сама осталась прежней Надей, которая экономит на спичках и плачет в подушку из-за предательства дочери.

— Ну и что дальше, Надежда Петровна? — спросила я свое отражение. — Накрасилась, приоделась. А зрители где?

Телефон молчал. Виктор не перезванивал. Видимо, моя вчерашняя выходка — сброшенный звонок — оскорбила его тонкую душевную организацию до глубины души. Марина тоже не звонила. Отрабатывала свои тридцать сребреников молчанием.

Я побрела на кухню. Есть не хотелось. Вчерашняя пицца лежала в коробке сухим укором моей совести.
Настроение ползло вниз, к отметке «зарыться под одеяло и выть». Мне снова стало жалко себя. До слез, до дрожи.

И тут в дверь позвонили.
Звонок был настойчивый, требовательный. Короткий-длинный-короткий.
Так звонил только один человек в моей жизни.

Я распахнула дверь.
На пороге, занимая собой почти все пространство лестничной клетки, стояла Люба. Моя школьная подруга, дважды разведенная, трижды счастливая, ныне — директор небольшого продуктового рынка на окраине. Женщина-танк, женщина-праздник.

В одной руке она держала пузатую бутылку армянского коньяка, в другой — перевязанную бечевкой коробку с тортом.

— Открывай, сова, медведь пришел! — гаркнула она, сверкая золотым зубом (единственным, который она принципиально не меняла на керамику, называя «своей фишкой»). — Я звоню-звоню, абонент в астрале. Думала, ты тут уже в петле качаешься или вены пилкой для ногтей пилишь.

Она ввалилась в прихожую, принеся с собой запах мороза, дорогих тяжелых духов и какой-то неуемной жизненной энергии.
— Люба... — я растерянно отступила. — Ты какими судьбами?

Люба скинула роскошную шубу (норка, «в пол», её гордость), бросила её прямо на пуфик и уставилась на меня. Её подведенные черным карандашом глаза расширились.

— Мать честная... — выдохнула она, обходя меня по кругу. — Ты глянь на неё! Прическа! Цвет — огонь! А когти-то, когти! Вампирша!

Она схватила мою руку, рассматривая маникюр.
— Бордо? Ты?! Я думала, ты до гробовой доски будешь с этим своим «телесным» ходить, чтоб муженька не смущать. Ну, Надька, ну даешь! А говорила — умираю, жизнь кончена. Да ты ж цветешь и пахнешь!

— Это я вчера... психанула, — смущенно пробормотала я, но внутри стало тепло от её похвалы. — На его заначку.

— Ай, молодец! Ай, умница! — Люба хлопнула меня по плечу так, что я чуть не присела. — Правильно! С паршивой овцы хоть шерсти клок. А тут не клок, тут целый начес! Всё, веди на кухню. Будем проводить реанимационные мероприятия. У меня «Наполеон» свежайший, сама у своих девочек в кондитерской отжала, еще теплый.

***

Через десять минут мы сидели на кухне.
На столе стояли две пузатые рюмки, нарезанный лимон (Люба привезла с собой, зная, что у меня может не быть) и тот самый «Наполеон», пахнущий ванилью и детством.

— Ну, рассказывай, — скомандовала Люба, опрокинув первую рюмку и даже не поморщившись. — Хроники пикирующего бомбардировщика. Что там твой «орел»? И что там твоя Маринка учудила?

Я рассказала.
Всё, как на духу. И про бастурму на рынке, и про позорное бегство, и про Ирку на шпильках. И про встречу у дочери. Про пять тысяч рублей, за которые родная кровь продала нашу дачу.

Когда я дошла до момента с деньгами, голос мой сорвался. Я шмыгнула носом, готовая разрыдаться.
Люба слушала молча, только желваки на скулах ходили. Она не перебивала, не ахала. Она, как опытный хирург, давала гною выйти.

— Вот так, Люб... — закончила я, вытирая глаза салфеткой. — Одна я. Совсем одна. Дочь предала, муж ноги вытер. Кому я нужна такая? Старая, с дачей этой...

Люба налила по второй. Звонко стукнула бутылкой о стол.
— Так. Отставить мокроту.

Она посмотрела на меня жестким, пронзительным взглядом. В такие моменты я понимала, почему её боятся даже самые наглые поставщики на рынке.

— Во-первых, про Маринку. Больно? Да. Обидно? Безумно. Но давай честно, Надь. Кто её такой воспитал? Ты. Ты ей до тридцати лет сопли вытирала, ипотеку платила, внука нянчила по первому свистку. Она привыкла, что мама — это ресурс. А папа сейчас — это банкомат. Банкомат сломался, выдал другую бабу, но деньги-то плюет. Вот она и присосалась. Она не злая, Надь. Она слабая. И инфантильная. Пусть похлебает сама. Оставь её. Перебесится, поймет, почем фунт лиха, сама приползет.

— А Витя? — всхлипнула я. — Тридцать лет, Люба! Как он мог? «Скучная» я ему, видите ли! «Тетка»!

— Ой, я тебя умоляю, — Люба махнула рукой, откусывая огромный кусок торта. — «Тетка». Да он сам — дядька с простатитом в анамнезе. Надя, включи мозги. Это не ты плохая. Это у него батарейка садится. Кризис жанра. Ему кажется, что смерть уже за левым плечом стоит, вот он и дергается. Ирка твоя — это не любовь. Это таблетка от страха. Он думает, если молодуху завел, то и сам помолодел. Ага, щас. Физиологию не обманешь.

Люба усмехнулась, вспоминая что-то свое.
— Знаешь, как это бывает? Сейчас у них медовый месяц. Эйфория. Он петухом ходит. А потом начнется быт. У Ирки твоей ни борща, ни порядка. Она же хищница, ей брать надо, а не давать. А Витя твой привык, что он — пуп земли. Что ему носочки гладят и кашку варят.
— Он уже звонил, — мстительно вставила я. — Носки просил. И мазь для спины.

Глава 9

Снег валил так, будто небесная канцелярия решила разом выполнить месячный план по осадкам, чтобы потом уйти в запой до весны. Белые мухи кружились в свете фонарей, залепляли окна и превращали двор нашего дома в одну большую сугробную ловушку.

Я стояла у окна в темной кухне, отодвинув штору буквально на сантиметр. С пятого этажа гаражный кооператив «Лада» просматривался как на ладони, особенно тот ряд, где стоял наш бокс номер сорок два.
Или теперь уже — его бокс?

Знакомый свет фар резанул по глазам. Старенькая серебристая «Тойота» вползла во двор, виляя задом, как пьяная портовая девка. Машину заносило на каждом повороте. Еще бы — лед под снегом был гладкий, как зеркало, а «ласточка» наша до сих пор щеголяла в летней «обувке».

Сердце ухнуло куда-то вниз, в район желудка, и там сжалось в тугой, горячий комок.
Приехал.
Люба была права. Как всегда, черт бы её побрал с её проницательностью. Пятница, вечер, снегопад — идеальное время для визита блудного мужа, которому срочно понадобились колеса, а денег на новые нет.

— Так, Надя. Дыши, — скомандовала я себе шепотом. — Это не муж приехал. Это клиент. Чужой, малознакомый мужчина, который ошибся дверью.

Я отпустила штору и метнулась в коридор. Времени было в обрез. Пока он там возится с замком — а замок этот старый, с характером, на морозе всегда клинит, если не знать секрет, — у меня есть минут десять.

Я скинула домашний халат. На кровать полетели уютные тренировочные штаны.
Взамен я достала из шкафа то самое платье — шерстяное, темно-синее, которое стройнит и выгодно подчеркивает грудь. Следом — плотные черные колготки.
«Куда ты рядишься, дура старая? В гараж?» — ехидно спросил внутренний голос, подозрительно похожий на голос моей свекрови.
«В новую жизнь», — огрызнулась я, застегивая молнию.

Я подошла к зеркалу. Свежая стрижка и покраска, сделанные в среду, все еще держали форму. Я лишь слегка взбила волосы пальцами, добавив объема. Подвела глаза карандашом — совсем чуть-чуть, чтобы взгляд стал глубже. Помада. Не яркая, но заметная. Терракотовая.

И финальный штрих.
Я открыла ящик трюмо. В глубине, за аптечкой и коробкой с нитками, стоял маленький флакончик. Настоящие «Climat». Витя подарил мне их на пятидесятилетие. Я берегла их как зеницу ока, «пшикалась» только в театр или на Новый год.
Сегодня был повод поважнее Нового года.

Я нажала на дозатор. Облако дорогого, терпкого, бесконечно женственного аромата окутало меня. Запах уверенности. Запах женщины, у которой все хорошо.
Я накинула шубу — ту самую, с чернобуркой, на которую копила два года. На ноги — сапоги на устойчивом, но высоком каблуке.

Взяла с полки ключи от гаража (свой комплект). И пустую матерчатую сумку. Алиби должно быть железным.
— Ну, с богом, — сказала я своему отражению. — Надежда Петровна, ваш выход.

***

На улице было не просто холодно — промозгло. Ветер швырял колючий снег прямо в лицо, норовя испортить макияж, поэтому я шла, низко опустив голову и прикрываясь воротником.
Но походка моя была твердой. Каблуки впивались в утоптанный снег, оставляя четкие, уверенные следы.

У ряда гаражей никого не было, только у сорок второго бокса суетилась темная фигура.
Виктор.
Он стоял ко мне спиной, освещенный тусклым светом единственного работающего фонаря над воротами. На нем была его короткая осенняя куртка — та самая, в которой он уходил. Шапки не было, капюшон свалился, и седая макушка уже побелела от снега.

Он боролся с замком.
— Да твою ж мать! — донеслось до меня сквозь вой ветра. — Открывайся, сволочь ржавая!

Он пинал железную дверь ногой, дышал на ключ, пытаясь отогреть металл. Он выглядел... жалко. Не «тигр», не «молодой орел», а нахохлившийся, замерзший воробей, которого выгнали из теплого гнезда.

Я подошла почти вплотную. Снег заглушал шаги, а ветер дул в мою сторону, так что он меня не слышал.
Я стояла и смотрела на его спину. На то, как он ежится от холода. На его красные, обветренные руки без перчаток.
Раньше, всего неделю назад, я бы уже бежала к нему с криком: «Витя, надень шапку! Витя, дай я сама, там надо на себя потянуть!». Я бы грела его руки в своих, я бы жалела его.

Сейчас я просто стояла и ждала.

Наконец, замок поддался. С противным скрежетом дужка отскочила. Виктор с облегчением выдохнул, распахнул ворота и нырнул внутрь, щелкнув выключателем.
Внутри гаража загорелась тусклая лампочка Ильича, выхватив из темноты стеллажи с банками, старые покрышки и верстак.

Я шагнула в освещенный проем ворот.

— Добрый вечер, Виктор, — сказала я громко и отчетливо. — Решил переобуться? Давно пора. МЧС предупреждало — гололед страшный.

Виктор подпрыгнул, как ужаленный. Он выронил связку ключей, которая со звоном упала на бетонный пол. Резко обернулся, выставив перед собой руки, словно защищаясь.

В его глазах на секунду мелькнул испуг. Потом — узнавание. А потом — искреннее, неподдельное удивление.
Он ожидал увидеть что угодно. Скандал. Истерику. Заплаканную жену в старом пуховике, которая кинется ему на шею или начнет царапать лицо.
Но он увидел женщину в шубе, с идеальной укладкой, которая стояла в проеме гаража, как на сцене театра, и спокойно улыбалась.

— Надя? — хрипло спросил он. — Ты... ты чего здесь?

Он шмыгнул носом. У него, кажется, начинался насморк. Капля висела на кончике покрасневшего носа, придавая ему совсем уж негероический вид.

— За огурцами пришла, — я показала пустую сумку. — Пятница же. Закуска нужна.

Я прошла внутрь гаража. Запах бензина, старой резины и сырого подвала тут же смешался с ароматом моих «Climat». Этот контраст был настолько резким, что Виктор невольно втянул носом воздух.

— Закуска? — переспросил он, глядя на меня с подозрением. — У тебя гости, что ли?

— Можно и так сказать, — уклончиво ответила я, поправляя меховой воротник. — А ты чего без звонка? Я бы открыла.

Глава 10 (Виктор)

от лица Виктора

Ветер гонял по грязному снегу обрывки газет, а перекупщики, похожие на нахохлившихся ворон в своих дутых пуховиках, сканировали проезжающих цепкими, хищными взглядами.

Я загнал «Тойоту» в ряд, где торговали резиной с рук. Багажник открылся с натужным скрипом — одно колесо так и подпирало крышку, не давая ей захлопнуться до конца всю дорогу.

— О, «Хаккапелита» семерка! — присвистнул мужик с красным, обветренным лицом, вынимая первое колесо. — Ну, давай глянем, батя, че ты там привез.

Слово «батя» резануло слух. Какой я тебе батя? Мы ровесники, может, я даже моложе, просто ты рожу на морозе пропил, а я за собой следил. Ну, до недавнего времени.

— Почти новые, — буркнул я, стараясь держаться уверенно. — Один сезон отходили. Шипы все на месте, протектор жирный. Брал за сорок, отдам за двадцать пять. Срочно деньги нужны.

Перекупщик хмыкнул, пнул покрышку носком сапога, провел грязным пальцем по протектору.
— Двадцать пять? Ты смеешься, командир? Резина 18-го года, уже дубовая. Шипов процентов тридцать нету. Диски штамповка, ржавые. Дам десятку за всё, и то из уважения к сединам.

— Какую десятку?! — я аж поперхнулся морозным воздухом. — Ты глаза разуй! Это «Нокиан», а не «Кама»! Надя... то есть, мы за неё...

Я осекся. Надя тогда полпремии своей отдала, чтобы мы эту резину купили. «Безопасность, Витя, это главное», — говорила она.
А теперь я стоял тут, на ветру, в мятой куртке, и торговал нашей безопасностью, как краденым.

— Ну, не хочешь — вези обратно, — равнодушно бросил перекупщик, отворачиваясь к следующей машине. — Сейчас не сезон покупать, сейчас сезон продавать. Спрос маленький.

Я посмотрел на часы. Десять утра. Ира проснется к одиннадцати. Она вчера весь вечер пилила меня, что у неё телефон глючит, камера мутная, и вообще «стыдно такой кирпич из сумки доставать». Если я приеду без денег — выходные будут испорчены. Снова надутые губы, снова «спина болит», снова отказ в доступе к телу.

— Стой, — окликнул я мужика. — Давай пятнадцать. И по рукам.

Тот скривился, словно съел лимон, почесал щетину.
— Двенадцать. И ни копейкой больше.

— Тринадцать, — уперся я. — На бензин хоть накинь.

— Тринадцать так тринадцать. Грузи к нам в «Газель».

Через десять минут я стоял, сжимая в кармане хрустящие купюры. Две пятитысячные и три синие «тысячи».
Тринадцать тысяч рублей.
За комплект, который стоил сорок.
Меня душила жаба. Огромная, жирная жаба. Я понимал, что меня развели, как лоха, как мальчишку. Но тяжесть наличных в кармане немного притупляла это чувство.
«Ничего, — успокаивал я себя, садясь в остывшую машину. — Зато живые деньги. Прямо сейчас. Куплю Ирке подарок, вина хорошего, продуктов... Заживем».

О том, как я буду ездить по гололеду на летней лысой резине, я старался не думать. Я же профи, тридцать лет стажа. Аккуратно буду. Потихоньку.

***

Ира встретила меня в коридоре, завернутая в короткий шелковый халатик (мой подарок на первую неделю знакомства). Настроение у неё было боевое — видимо, выспалась.
— Ну что, добытчик? — она игриво чмокнула меня в щеку, сразу же протягивая руку к карману куртки. — Привез? Много дали?

Я гордо достал пачку денег.
— Вот. Тринадцать косарей. Плюс у меня на карте остатки аванса есть, тысяч семь. Итого двадцатка. Гуляем, малыш!

Улыбка сползла с лица Иры быстрее, чем тает снег на капоте.
— Двадцать? — переспросила она капризно. — Вить, ты угораешь? Что можно купить на двадцать тысяч? Чехол для телефона?

— Почему чехол? — я растерялся. — Можно нормальный смартфон взять. «Сяоми» там, или «Самсунг» какой-нибудь из простых. Они сейчас мощные...

— «Сяоми»?! — взвизгнула Ира, отшатываясь от меня, как от прокаженного. — Ты мне предлагаешь с китайским говном ходить? Витя, ты нормальный вообще? У Ленки с работы — тринадцатый Про Макс! У Светки — четырнадцатый! А я что, лысая? Я как лохушка с этим своим андроидом битым хожу, даже селфи нормальное не сделать!

— Ира, но Айфон стоит сотку! — я попытался воззвать к разуму. — У меня нет таких денег сейчас. Я и так резину продал, в долги влез...

— А мне плевать! — она топнула ножкой, и халатик распахнулся, но даже это зрелище сейчас не вызывало у меня прилива энтузиазма. — Ты обещал! Ты говорил: «Уйдешь ко мне — будешь как королева жить»! Это вот так королевы живут? В сраче, без утюга и с китайским телефоном?

Она плюхнулась на пуфик и картинно закрыла лицо руками. Плечи её затряслись.
— Ты меня не любишь... Ты на мне экономишь... Как на своей старухе экономил, так и на мне...

Вот оно. Запрещенный прием.
Слово «старуха» ударило по мне больнее, чем вчерашнее колесо по спине.
Я вспомнил Надю. Надя никогда не просила Айфоны. Надя ходила с моим старым телефоном, пока он совсем не умирал, и говорила: «Зачем тратиться, он же звонит».
Я считал это скупостью. Скукой.
А Ира... Ира хочет жить красиво. И я должен, обязан обеспечить ей эту жизнь. Иначе какой я мужик? Какой я «тигр»? Так, кот помойный.

— Не плачь, — я присел перед ней на корточки, морщась от боли в коленях. — Ира, ну не плачь. Придумаем что-нибудь.

— Что ты придумаешь? — всхлипнула она, глядя на меня мокрыми, размазанными глазами. — Опять резину продашь? У тебя больше нет резины, Витя. Ты гол как сокол.

Меня злость взяла.
— Я? Гол? Да я начальник смены! Я полжизни пахал! У меня... у меня возможности есть!

— Ну так покажи эти возможности! — она резко перестала плакать. — Докажи, что ты не балабол. Поехали в торговый центр. Сейчас.

***

Пока Ира красилась (этот процесс занимал час, не меньше), я вышел на балкон покурить.
Руки дрожали. Сигарета тлела в пальцах, но никотин не успокаивал.
Сто тысяч. Где взять сто тысяч?
Кредитки у меня были пустые, все деньги с них я снял и потратил в первые дни нашего «медового месяца» (рестораны, гостиница, пока Ира квартиру искала). Зарплата только через две недели, и та уже расписана на долги.

Глава 11 (Виктор)

от лица Виктора

Я проснулся от едкого дыма, который заполнил всю квартиру. Вскочил с дивана, думая — пожар.
Оказалось, нет. Это Ира решила приготовить завтрак. Она сунула кусок хлеба в старый тостер, который мы нашли на антресолях, поставила таймер на максимум и ушла красить ресницы.

— Ира! У нас тут всё горит! — заорал я, выдергивая вилку из розетки и вытряхивая дымящийся уголек в раковину.

— Ой, подумаешь, — донеслось из ванной. — Купи новый, этот барахло.

Я открыл окно. В квартиру ворвался ледяной воздух, смешанный с запахом гари.
Настроение, и без того паршивое после вчерашней кредитной эпопеи, упало ниже плинтуса.
Я посмотрел на Иру. Она вышла из ванной, благоухая духами и косметикой. На ней было новое шелковое платье (купленное вчера же, после телефона), обтягивающее все выпуклости. Она крутилась перед зеркалом, делая селфи.

— Как тебе? — спросила она, надув губки. — Мы же сегодня в кино идем, помнишь? И в кафе. Я столик заказала.

— Помню, — буркнул я, наливая себе растворимый кофе.

Желудок с утра снова бунтовал. Есть не хотелось, но надо было закинуть в топку хоть что-то, иначе до обеда я бы не дотянул.
Раньше, в воскресенье... В воскресенье Надя вставала в восемь. К девяти на столе уже стояла стопка румяных блинов со сметаной. Или сырники. Она говорила: «В выходной надо себя баловать».

А здесь — горелый тост и перспектива потратить последние деньги на суши и попкорн.
Я посмотрел на Иру, которая самозабвенно фотографировала свой маникюр на фоне нового телефона. Любви в этом взгляде было все меньше. Оставалось только упрямое желание доказать себе, что я не ошибся.

В этот момент мой старенький телефон, сиротливо лежавший на подоконнике, зазвонил.
На экране высветилось: «Мама».
Сердце екнуло. Мать звонила редко, только по делу. Обычно делами занималась Надя.

— Алло, мам, привет, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал бодро.

— Привет, привет, — проскрипел в трубке властный, не терпящий возражений голос Зои Ивановны. — Где шляешься, сокол мой ясный? Я тебя с пятницы жду. У меня давление под двести, таблетки от сердца кончились. Совсем мать забыл, ирод?

— Мам, да я работаю, замотался...

— Работяга! — фыркнула она. — Знаю я твою работу, в розовой шубке. Короче, Витька. Бросай свои шашни, бери ноги в руки и дуй в аптеку. Я тебе список по СМС скину. Чтобы через час у меня был. И хлеба захвати, белого.

Она бросила трубку.
Я вздохнул. Поездка к матери — это всегда испытание. Это допросы, нотации и воспоминания о том, каким хорошим мальчиком я был в пять лет.

Ира оторвалась от телефона.
— Кто это? — спросила она с подозрением.

— Мама. Болеет. Лекарства просит привезти.

— Какая еще мама? — надула она губы. — Сегодня? В воскресенье? Мы же в кино собирались, Вить! Я платье новое надела, смотри!

— Ира, это мама. Она старый человек, у неё давление.

— И что? — она встала, уперев руки в бока. Платье натянулось, подчеркивая каждый изгиб. — Ты что, променяешь меня, свою любимую женщину, на старую каргу? Я не собираюсь тратить свой единственный выходной на твою престарелую родню!

— Ира, я же не прошу тебя ехать! — начал закипать я. — Я сам съезжу. Быстро. Туда и обратно.

— Нет! — топнула она ножкой. — Никуда ты не поедешь! Или я, или твоя мамаша! Я с тобой к ней все равно не пойду, там нафталином за километр несет и коврами этими дурацкими! Фу!

— Да никто тебя и не зовет! — сорвался я. — Сиди здесь! Я съезжу и вернусь! Это мой долг!

— Долг у тебя теперь один — передо мной! — взвизгнула она. — Я ради тебя...

Я не стал дослушивать, что она там «ради меня». Схватил куртку, ключи и выскочил из квартиры. В спину мне летело что-то про «козла неблагодарного» и «все мужики одинаковые».
Хлопнув дверью, я на секунду прислонился к ней лбом.
Господи, за что? Я хотел праздника. А получил вечный скандал.

***

Пока я ехал в аптеку, а потом к матери на другой конец города, злость потихоньку улеглась, сменившись глухой тоской.
Я злился на всех. На мать, которая вечно лезет не в свое дело. На Иру, которая оказалась эгоисткой. На дочь, которая предала.
Но больше всего я злился на Надю.
Да, именно на нее.
Это она меня разбаловала. Это она приучила меня к тому, что все проблемы с моей родней решаются без моего участия. Она сама звонила матери, сама ездила к ней с продуктами, сама сидела с ней, когда та болела. Я был освобожден от этой повинности. Я был «добытчиком», который устает на работе.
А теперь я должен был делать всё сам. И это бесило.

В аптеке я столкнулся с новой реальностью. Лекарства из маминого списка стоили, как крыло от самолета. Я повертел в руках коробочки. «Конкор», «Кардиомагнил», «Престариум»... На все про все выходило тысячи три. У меня на карте оставалось полторы.

— Девушка, а есть что-нибудь подешевле? — спросил я, краснея, у молоденькой фармацевтки. — Аналоги, российские.

Она посмотрела на меня с сочувствием.
— Есть, конечно. Но врач что прописал? Пожилому человеку лучше не экспериментировать.

— Ничего, поэкспериментируем, — буркнул я. — Давайте аналоги.

Сэкономив тысячу, но чувствуя себя последним негодяем, я поехал дальше.

***

Дверь мне открыла сама Зоя Ивановна.
Седая, сухая, как вобла, старушка, одетая в старый, но идеально чистый фланелевый халат. От нее пахло валокордином и чем-то неуловимо родным.

— Явился, блудный сын, — проскрипела она вместо приветствия. — Не заблудился? А я уж думала, твоя эта... фифа размалеванная, тебя на цепь посадила, к батарее приковала.

Она пропустила меня в квартиру.
Я переступил порог и замер.
В нос ударил густой, дурманящий запах. Запах, который я не чувствовал уже целую вечность.
Пахло свежеиспеченными пирогами с капустой.
Пахло чистотой. Той самой, Надиной, когда в воздухе витает аромат свежевыстиранного белья и лимонной полироли для мебели.

Глава 12

Понедельник имеет свой особый цвет. Обычно он был для меня серым, как застиранная больничная простыня: ранний подъем, суета, сборы Виктора, его вечное ворчание «где мои носки» и тяжесть предстоящей недели.

Но этот понедельник был бордовым.
Цвета спелой вишни.
Именно такого цвета были мои ногти, когда я, проснувшись за пять минут до будильника, потянулась к тумбочке за телефоном. Я смотрела на свои руки и не узнавала их. Это были руки не уставшей медсестры, которая тридцать лет тащила на себе быт, а руки женщины, у которой есть тайна.

В квартире было тихо. Но эта тишина больше не казалась мне пустой или зловещей. Она была... прозрачной. Свежей, как воздух после грозы. Никто не гремел кастрюлями, не требовал глаженую рубашку, не включал телевизор на полную громкость.
Я принадлежала сама себе.

Вместо привычной бесформенной туники, в которой удобно бегать по этажам, я достала из шкафа белую блузку. Приталенную, с аккуратным воротничком-стойкой. Юбка-карандаш, которая висела без дела года два («Куда тебе в ней, Надь, ты же не на парад», — говорил Витя), села идеально.
Я нанесла каплю «Climat» за уши. Аромат смешался с запахом свежесваренного кофе, и от этого сочетания у меня вдруг выпрямилась спина.

— Доброе утро, Надежда Петровна, — сказала я своему отражению. — Идем украшать мир. Или хотя бы процедурный кабинет.

***

В поликлинике №2, как всегда по утрам, царил организованный хаос. Пахло хлоркой, бумажной пылью и тем непередаваемым запахом казенного учреждения, который не выветривается даже после евроремонта.
В ординаторской уже гудели. Медсестры, сбившись в стайки, обсуждали выходные, цены на сахар и гололед.

Когда я вошла, гул на секунду стих.
— Ого! — Зиночка, наша старшая акушерка, поправила очки на носу. — Петровна, ты ли это? Прямо француженка! Маникюр, укладка... Влюбилась, что ли?

— В себя, Зина, — улыбнулась я, вешая шубу в шкаф. — Решила, что пора.

— И правильно! — подмигнула мне Тамара из регистратуры, женщина с громким голосом и локаторами вместо ушей. — Твой-то, говорят, в субботу на авторынке резину продавал? Видели его. Зеленый весь, дерганый. Видать, молодуха соки пьет, а кормить забывает.

Я промолчала, лишь пожала плечами. Мне было странно это слышать. Словно говорили о каком-то дальнем родственнике, который попал в неприятности по глупости. Жалости не было. Злорадства — тоже. Было какое-то брезгливое равнодушие.

В этот момент дверь распахнулась, и вошла Марья Семеновна, наш главврач. Женщина строгая, но справедливая. Рядом с ней, возвышаясь на голову, шел мужчина.
Разговоры смолкли мгновенно.

— Коллеги, минуту внимания! — постучала Марья Семеновна ручкой по столу. — У нас пополнение. Прошу любить и жаловать, наш новый хирург, заведующий дневным стационаром — Петр Ильич Воскресенский. Переехал к нам из областного центра.

Я подняла глаза и невольно задержала дыхание.
Петр Ильич был... как бы это сказать... из другой породы. Не такой, как наши местные мужички — приземленные, суетливые, с вечными разговорами о рыбалке и гаражах.
Высокий, подтянутый. Благородная седина на висках, аккуратная стрижка. Идеально выглаженный халат, из-под которого виднелся воротник белоснежной рубашки и галстук. Лицо у него было спокойное, умное, с тонкими морщинками у глаз, которые бывают у людей, много повидавших, но не озлобившихся.

— Доброе утро, — сказал он. Голос у него оказался глубоким, бархатистым баритоном. Не громким, но таким, что его хотелось слушать. — Рад присоединиться к вашему коллективу. Надеюсь, сработаемся.

Он обвел взглядом присутствующих. Когда его глаза — серые, внимательные — остановились на мне, я почему-то смутилась и поправила воротничок блузки. Он едва заметно кивнул, словно приветствуя лично меня, и перевел взгляд дальше.

— Ох, девочки... — выдохнула Зиночка мне в ухо, когда начальство вышло. — Какой мужчина! А фамилия-то какая — Воскресенский! Как у попа или у графа. И кольца нет! Ты видела? Видела?

— Видела, Зина. Работать пора, — одернула я её, но сердце почему-то пропустило удар.
Приятный мужчина. Очень приятный. Витя на его фоне казался каким-то... помятым. Небрежным.
«Стоп, Надя, — одернула я себя. — Хватит сравнивать. Тебе мужики больше не нужны. У тебя план "Счастливая бывшая", а не "В активном поиске"».

***

День закрутился в привычном ритме. Капельницы, уколы, перевязки. «Сестричка, у меня вена плохая», «Сестричка, а больно не будет?», «Сестричка, я боюсь».
Я любила свою работу. Здесь я чувствовала себя нужной. Здесь мои руки знали, что делать, даже если голова была занята другим.

Ближе к обеду в процедурный привели Ивана Кузьмича — нашего постоянного пациента, вредного дедушку с хроническим бронхитом и полным набором старческих капризов.
— Не дамся! — вопил он еще в коридоре. — В прошлый раз мне Ленка всю руку исколола, синяк вон до сих пор! У меня вены — ниточки, а вы туда иглами тычете, как в подушку!

— Иван Кузьмич, успокойтесь, — уговаривала я его, усаживая на кушетку. — Это же я, Надя. Вы же знаете, я аккуратно.

— Надя, не Надя... Все вы живодеры! — он трясся мелкой дрожью, отдергивая руку. — Давление скачет, сердце колотится... Ой, плохо мне!

Я видела, что он не притворяется — страх у стариков бывает иррациональным. Вены у него и правда были сложные, «убегающие». А тут еще нервы — спазм сосудов, попасть будет трудно.
Я наложила жгут, пытаясь нащупать вену. Дед дернулся.
— Ай! Больно! Жмет!

Я начала нервничать. Пот выступил на лбу. В коридоре очередь, время идет, а я вожусь.
Дверь кабинета открылась.
Я думала, это Зина пришла на помощь, но на пороге стоял Петр Ильич. В руках у него была чья-то история болезни.

— Что у нас тут за шум, а драки нет? — спокойно спросил он, проходя в кабинет.

Иван Кузьмич замер с открытым ртом.
— Да вот... мучают ветерана, — пожаловался он, но уже тише.

Глава 13

Вторник выдался на редкость суматошным. В поликлинике был день здорового ребенка, коридоры гудели, как улей, в который сунули палку. К вечеру голова напоминала чугунный котел, в котором кто-то забыл выключить огонь.

Раньше, в «прошлой жизни» (странно, всего полторы недели прошло, а кажется — годы), я бы помчалась домой, на ходу прикидывая, что быстрее приготовить: макароны по-флотски или ленивые голубцы. Витя не любил ждать ужин. Если в семь вечера тарелка не стояла на столе, он начинал демонстративно греметь дверцами шкафов и жевать сухари с видом мученика, умирающего от голода в Поволжье.

Но сегодня спешить было некуда.
Я вышла с работы, вдохнула морозный воздух и поняла, что домой не хочу. Точнее, хочу, но не к плите, а к отдыху.
Ноги сами повернули в сторону большого гипермаркета, сверкающего огнями витрин, как новогодняя елка.

Шопинг. Раньше это слово вызывало у меня нервный тик. Шопинг с Витей выглядел так: мы хватали тележку и неслись по рядам, сметая все, на чем висели желтые ценники. «Надя, бери гречку, три пачки, дешево!», «Надя, свинина по акции, жирная, на котлеты пойдет!», «Надя, зачем тебе этот йогурт, это химия, возьми сметану!».
Я была интендантом, обеспечивающим продовольствием небольшую армию в лице одного прожорливого мужа.

Сегодня я взяла маленькую, аккуратную корзинку.
Колесики тележки тихо шуршали по глянцевому полу. Играла ненавязчивая музыка. Вокруг ходили люди, но я чувствовала себя словно в капсуле спокойствия.

Я подошла к рыбному отделу. На льду, сверкая серебристой чешуей, лежала форель.
— Вам стейк или целиком? — спросил продавец в белоснежном фартуке.
— Стейк, пожалуйста. Вот этот, посередине.
— Отличный выбор. Лимончик возьмете?

Я взяла и лимон. И пучок рукколы, которую Витя называл «сорняком для коз». И баночку творожного сыра с зеленью. И авокадо — мягкое, спелое, а не те деревянные камни, что обычно лежат в ящиках.
Потом я завернула в винный отдел. Долго стояла перед полками, читая этикетки. Выбрала бутылку сухого белого вина. Италия. Не самое дорогое, но и не из пакета.

Я смотрела в свою корзину и видела там не продукты. Я видела там уважение к себе.
Да, это стоило дороже, чем макароны. Но я кормила одну женщину — себя. И эта женщина заслужила нормальный ужин, а не бесконечную экономию на спичках.

Настроение поднималось, как дрожжевое тесто. Я чувствовала себя европейской пенсионеркой из рекламы пенсионного фонда — ухоженной, спокойной, выбирающей сыр к вину. Эффект от вчерашнего комплимента Петра Ильича («золотые руки») все еще держал мою спину прямой, как струна.

Я свернула в отдел бакалеи, чтобы взять пачку хорошего кофе в зернах.
И тут я услышала этот голос.

— Вить, ну возьми! Ну по акции же! Три по цене двух!

Голос был визгливым, капризным и до боли знакомым. Он царапал слух, как гвоздь по стеклу.
Я замерла за стеллажом с крупами.

— Ира, — раздался в ответ глухой, унылый бас Виктора. — Куда нам столько пива? У меня желудок отваливается. Я соды вчера напился, до сих пор изжога. Давай лучше кашу возьмем? Овсянку. Или рис.

— Кашу?! — возмутилась невидимая пока Ира. — Ты что, в санатории? Мы сериал будем смотреть! Под кашу, что ли? Бери чипсы, вон те, с крабом, большую пачку. И пельменей захвати, там «Цезарь» дорогой, возьми эти, «Сибирские», на развес которые. Какая разница, тесто и мясо везде одинаковое.

— Там не мясо, там соя, — слабо сопротивлялся Виктор.

— Ой, не гуди! Ты мне айфон купил? Купил. Теперь экономить надо. Кредит сам себя не погасит. Грузи давай.

Я почувствовала, как губы сами собой растягиваются в злую усмешку. Экономить, значит. Кредит, значит.
«Сибирские на развес». Категория «Г», где «Г» означает совсем не «Герой».

Я могла бы развернуться и уйти. Сделать круг через отдел бытовой химии, чтобы не встречаться с ними.
Но почему я должна бегать? Это мой магазин. Мой вечер. И моя жизнь.
Я поправила воротник пальто, проверила, на месте ли сумка, и решительно выкатила тележку из-за укрытия.

Они стояли прямо посередине прохода, загородив путь к майонезу и кетчупам.
Картина была... живописная.

Виктор выглядел так, словно его пожевали и выплюнули. Он был в той самой куртке, в которой приезжал в гараж, только теперь на ней красовалось темное масляное пятно на рукаве. Лицо серое, под глазами мешки, щетина трехдневная, но не брутальная, а неряшливая. Он с тоской смотрел на полку с «Дошираком», словно видел там эликсир бессмертия.

Ира была под стать своему кавалеру. На ней был модный нынче костюм «оверсайз» какого-то ядовито-бежевого цвета. Огромное худи висело мешком, штаны с начесом делали её бедра необъятными. На голове — немытый пучок, стянутый резинкой. Никаких шпилек, никакой шубки. Быт сожрал «королеву» за неделю.

Их тележка была набита с горкой. Снизу — батарея пластиковых «полторашек» с самым дешевым пивом. Сверху — пакеты с майонезными соусами, чипсы, сухарики, какие-то яркие пачки с полуфабрикатами сомнительного качества. И, венчал эту пирамиду холестерина, огромный пакет дешевых пельменей, слипшихся в один ледяной ком.

— Осторожнее, — сказала я громко, подъезжая ближе.

Виктор вздрогнул и обернулся.
Увидев меня, он замер. Его взгляд метнулся к моей тележке.
Там, на чистом дне, лежал благородный стейк форели. Зеленый, свежий пучок рукколы. Авокадо. И бутылка вина с красивой этикеткой.

Я видела, как его кадык дернулся. Он сглотнул. Я знала этот взгляд — взгляд голодного мужчины, который понимает толк в еде. Он помнил, как я готовлю рыбу: в фольге, с травами, чтобы она таяла во рту.
Потом он перевел взгляд на свою тележку. На пельмени категории «Г».
И попытался закрыть её спиной. Неуклюже, суетливо. Как нашкодивший кот прикрывает кучку на ковре.

— Надя? — выдохнул он.

А потом его взгляд зацепился за бутылку вина.
Его глаза сузились. Лицо пошло красными пятнами. Ревность, смешанная с голодом — страшная смесь.
«Вино. Кому? Врачу этому? Воскресенскому?» — читалось на его лбу бегущей строкой.

Глава 14

Пятница, тринадцатое. В календаре значилось просто пятнадцатое число, но по ощущениям это была самая настоящая черная пятница моей жизни.

Я парковал «Тойоту» во дворе иринкиного человейника минут двадцать. На летней резине, по ледяной колее, которую раскатали кредитные кроссоверы, машина вела себя как корова на льду. Меня заносило, колеса шлифовали наст, мотор ревел, сжигая остатки бензина. Когда я наконец заглушил двигатель, рубашка под пуховиком прилипла к спине.

Кстати, о спине. Она ныла.
Всю неделю она подавала сигналы бедствия — тянула, стреляла, отдавала тупой болью в ногу. Я глушил эти сигналы дешевыми обезболивающими, которые стрелял у мужиков в цеху, потому что купить нормальные лекарства было не на что. Весь мой бюджет ушел на погашение процентов по микрозаймам (да, пришлось взять, чтобы дожить до получки) и на еду, которая исчезала в недрах этого дома, как в черной дыре.

Я вышел из машины, стараясь не поскользнуться. В животе урчало. Обед в заводской столовке был шесть часов назад — пустой суп и кусок хлеба. Мечта о жареной картошке с салом, которую Надя обычно готовила по пятницам, вызвала болезненный спазм.

— Ничего, — пробормотал я, заходя в подъезд, где пахло кошачьей мочой и жареным луком. — Сейчас приду, пельмешки сварю. Полежу. Ира, может, дома, массаж сделает...

Лифт не работал. Опять.
Я посмотрел на лестничный пролет, уходящий вверх, и мне захотелось взвыть. Третий этаж. Вроде невысоко, но с моей спиной это казалось восхождением на Эверест.

Я поднимался, держась за перила, как глубокий старик. Каждая ступенька отдавалась глухим ударом в пояснице.
«Тигр», — с горькой усмешкой вспомнил я. — «Облезлый, хромой тигр».

Ключ в замке повернулся с трудом. Я вошел в квартиру.
В нос ударил резкий запах лака для волос и сладких духов. В коридоре горел свет, валялась обувь (мои ботинки Ира пнула в угол, свои сапоги бросила посередине). Из комнаты доносилась ритмичная клубная музыка.

— Ира, я дома! — крикнул я, стягивая куртку. Нагибаться, чтобы расшнуровать ботинки, было страшно, поэтому я просто стащил их, наступая одной ногой на пятку другой. Варварство, Надя бы убила за такое отношение к обуви. Но Нади тут не было.

Я прошел в комнату.
Ира сидела на диване, окруженная ворохом одежды. Она собиралась.
На ней было короткое блестящее платье, которое больше напоминало широкую майку, и черные колготки. Она красила ногти на ногах, неестественно выгнув ступню и высунув кончик языка от усердия. Рядом лежал тот самый золотой айфон, транслируя какой-то бьюти-блог.

— О, пришел? — она мельком глянула на меня. — Вить, сделай кофе, а? Я не успеваю, девочки уже такси вызвали.

— Куда? — я тупо смотрел на ее сборы. — Мы же... вроде дома хотели? Пятница же.

— Ну вот именно! Пятница! — она дунула на накрашенный ноготь. — В «Платину» идем, там сегодня диджей модный. Мне телефон выгулять надо, пофоткаться. Ты же не пойдешь, ты у нас «устаешь».

Она сказала это с такой легкой пренебрежительностью, что мне захотелось сесть на пол и заплакать. Я купил этот телефон ценой своей финансовой свободы. Я продал ради него безопасность. А теперь она идет «выгуливать» его с подружками, оставляя меня жрать пустые пельмени.

— Ира, у меня спина болит, — жалобно сказал я. — Может, останешься? Посидим, кино посмотрим...

— Вить, не будь душным! — она поморщилась. — Кино ты и один посмотришь. Ой, слушай! У меня помада за диван закатилась, любимая, красная. Достань, а? А то у меня лак не высох, смажу.

Я посмотрел на щель между диваном и стеной. Узкую, темную щель.
— Ира, мне нагибаться больно.

— Ну пожалуйста! — она сложила ладошки лодочкой и похлопала ресницами. — Ради меня. Ты же мой герой.

«Герой». Слово-крючок. Слово-наживка.
Я вздохнул. Ладно. Достану помаду, может, хоть подобреет, пельменей сварит перед уходом.

Я подошел к дивану. Медленно, осторожно опустился на колени. Спина отозвалась предупреждающим прострелом, но я проигнорировал.
Просунул руку в пыльную щель. Пальцы нащупали что-то липкое (конфета?), комок пыли, и, наконец, гладкий тюбик.
— Есть, — выдохнул я.

И начал разгибаться.
Нужно было сделать это плавно. Но я дернулся, пытаясь встать с колен поудобнее.

И тут мир взорвался.
В пояснице словно сдетонировала граната. Боль была такой резкой, ослепляющей, что у меня потемнело в глазах. Казалось, позвоночник перерубили топором, а в открытую рану плеснули кипятка.

— А-А-А!!! — заорал я не своим голосом.

Ноги отказали. Я рухнул на бок, прямо на грязный ковер, скрючившись в позе креветки. Дышать было невозможно — любой вдох отзывался новой вспышкой боли.

— Витя! — взвизгнула Ира. — Ты чего орешь?! Напугал!

Я лежал, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Слезы брызнули из глаз сами собой.
— Спина... — прохрипел я. — Заклинило... Не могу...

Ира встала с дивана, стараясь наступать только на пятки (лак же!). Посмотрела на меня сверху вниз. В её взгляде не было страха. Не было сочувствия. Там было раздражение. Брезгливость. Как будто я — нагадивший кот, испортивший ей вечер.

— Ну вот, началось, — протянула она капризно. — Вечно у тебя что-то отваливается. Вить, вставай давай. Мне одеваться надо, а ты тут разлегся.

— Не могу... — я попытался пошевелиться и взвыл. — Ира, помоги... Руку дай... До кровати...

— Ага, щас! Ты тяжелый! Я спину сорву, кто меня лечить будет? И маникюр испорчу. Ползи сам.

Я смотрел на нее снизу вверх. Красивая, в блестках, молодая. Чужая.
— Мазь... — выдавил я. — В ванной... тюбик... Разотри... Пожалуйста...

— Фу, Вить! — она сморщила носик. — Она же воняет! Ментолом этим и старостью! Я сейчас вся пропахну, меня в клуб не пустят. И руки жирные будут.

— Мне больно! — крикнул я, и крик перешел в стон.

— Не ори! Соседи услышат! — шикнула она. — Выпей таблетку какую-нибудь.