Родная кровь

В конце сентября 18** года я получил необычайно щедрый подарок – письмо из адвокатской конторы Попова. В нем сообщалось, что я наследую целый дом под Новгородом, а в придачу конюшню и сад. Было это неожиданно: я не поддерживал с дядей никаких связей и не знал даже, кто из прочих моих родственников остался в живых; мои родители к тому моменту скончались.

Письмо пришлось и весьма кстати, поскольку я нещадно проигрался в карты, спасался от кредиторов, а Щуке, давнему приятелю со времен гимназии, должен был столько, что он, бедняга, вопреки любой логике собирался со мной стреляться. И решился бы, не окажись таким тюфяком.

Взяв на службе отпуск, от которого я отказался летом, поскольку без денег девать себя все равно было некуда, я отбыл из столицы в Новгородскую губернию. Мое наследство именовалось «Петушки», незамысловатое название усадьба получила по имени далекого моего родственника, купца Петушкова. Из столицы я выехал на дилижансе, а до усадьбы из уездного центра доставили меня безо всякого удобства на телеге. Прибыв на место, я выбрался, весь в соломе, из транспорта, вытащил чемодан и мешочек с провизией. Грохот колес вскоре растворился в ветру, и я остался в полном одиночестве.

Заканчивался день, хмурый и непогожий. К дому вела дорога, и уже отсюда было видно, что никто за этой землей не ухаживает: палисадник зарос травами да диким белоглазым вьюнком. В саду печалились кусты сирени, смородины и старые яблони – неухоженные, забывшие прикосновение человеческой руки. За дубовой рощей позади дома начинался густой, темный лес. Дом – два этажа с флигелем – выглядел заброшенным под стать саду. То и не удивительно: жил здесь в последние годы только дядя, да и тот давно съехал болеть в центр, где и скончался. Дерево ссохлось, белые рамы и двери посерели, окна будто закоптились, водостоки заржавели, да и сам дом, похоже, постепенно кренился на бок. У конюшни поодаль провалилась крыша, никаких скакунов там, конечно, не водилось.

В воображении я рисовал более пестрые картины, однако задерживаться в усадьбе не собирался. Осмотрюсь денек другой, да и вернусь в столицу, а дом этот клятый продам. Раздам долги и вновь попытаю счастья за суконным столом, авось, в этот раз и выгорит с картишками-то.

Внутри оказалось не лучше, чем снаружи. Темно, пыльно, скрипуче. Я быстро обошел первый этаж и поднялся на второй, выбрав комнату попросторнее и почище, с камином. Вытер пыль, раскрыл окно, чтобы впустить свежий осенний воздух, разложил вещи и закурил. Новгородскую родню я знал плохо да и интересовался ею мало. Родители перевезли меня в столицу, когда я был мал, не более четырех лет от роду, а потому я едва помнил этот дом, разве что отпечаталось в памяти, как рябина бросала на побеленную стену странные в лунном свете тени в той комнате, которую я делил с нянькой, древней набожной старухой.

Впоследствии мать рассказывала мне порой какие-то истории. Истории нехорошие: один из дедов в амбаре повесился, а бабка, жена его, от этого умом тронулась. В лесу за усадьбой, говорят, люди часто пропадали, ну, в лесу непременно кто-нибудь да сгинет. А еще была у меня прабабка, звали ее Агриппина. Я ее совсем не помнил, хотя пока первые, самые нежные годы свои проводил в «Петушках», она еще жива была, только к ней подниматься не разрешалось, ибо она сильно хворала и по этой причине лицом стала очень уж неприглядна.

Ходили слухи, будто бы она кровь пьет, не в том смысле, что родню изводит (хотя и не без этого), а в том, что она – настоящий упырь. По молодости вообще страшное творила, а к старости – а жила она долго, больше ста лет – когда с кровати тяжело было пониматься, просила гостей в дом звать, чтобы ими, значит, лакомиться. На смертном же одре, (мы с отцом к этому времени уже в столицу уехали, поэтому те события только мать, как ближайшая родственница, наблюдала) когда поп пришел, Агриппина вместо исповеди искусала того попа. Но я в это не верил и почитал за сказки для неучей. Да и матушка моя та еще острословка была.

Я устал с дороги, а потому не стал тратить время на осмотр и, поужинав, сразу лег спать. Наутро же начал исследовать наследство методично и не торопясь: каждую комнату, каждый угол. Не просто так: хотел я найти что-нибудь ценное, что сразу продать можно было. Но кроме пауков да пыли ничего в тех углах не обнаружил. Когда я на втором этаже подошел к двери во флигель, меня ждало удивление.

Дверь, солидная, дубовая, была накрепко заперта и ни один из моих ключей к ней не подходил. То ли адвокат его не дал, то ли его не смогли найти. Поглядел я в замочную скважину, но увидел только тьму. Отложив на время решение этой проблемы, я уже шел к лестнице, когда услышал стук – робкий такой, слабенький. Но стук-то с той стороны двери доносился, будто кто-то хотел из комнаты в коридор выйти. Ох, и не понравилось мне это. Может, мыши или даже крысы там бегают, да только крыс я не большой любитель, равно как и всяких тайн, а потому отправился искать ключ немедля.

Спустя продолжительное время, почувствовал, что мне на воздух надо. Вышел с другой стороны дома, которая на дубраву смотрит. День было хороший, свежий, солнце пригревало, ветер расчесывал траву. Я прогуливался между деревьями, и мои мысли занимал ключ. Я всё перерыл, даже в старые горшки на кухне заглядывал, на каждую полочку слазил, за шкафами глядел и стены простукивал, только ни следа проклятого ключа не обнаружил.

После позднего обеда ходил я, как тигр в клетке, возле той двери, плечом ее пытался вышибить и ногами по ней стучал да без толку, только потеть начал. Пилу думал найти, но нашел в амбаре рядом с конюшней всего одну и у той зубья отлетели, а когда схватился за топор, стыдно мне стало. Резьба на двери больно красивая была: виноградные лозы да птицы, прямо картина, а я к искусству более-менее расположен, все-таки в столице живу. Я, к примеру, на балет иной раз люблю сходить.

И тут меня озарило: найти лестницу и по ней на второй этаж забраться, а там окно разбить и в комнату заветную попасть. И только я отошел, опять слышу из-за запертой двери стук. Я в ответ постучал. Тут слышу: шорох какой-то, будто складки дамского платья звучат, и шебуршание всякое. И мигом все стихло. Ну, точно мыши или птица какая-нибудь залетела.