Родная партия. Том 2

Акт I. Глава 1. Белградский синдром

Глава 1. Белградский синдром

Для чего-то я родился,

Но я что-то не того

В минуты боли и страха, когда жизнь висит на волоске, сознание невольно поднимает старые, глубокие и обидные воспоминания — о прошлом, потерянном времени и несбывшихся мечтах… Получив пулю в плечо, я обрел шанс вспомнить начало моей истории, или как пришлось встретить ядерную войну в Москве, а не в Белграде.

Я видел мимолётные кадры: вертолёт, белые халаты, снова вертолёт, движение ламп на потолке, и множество озабоченных лиц. Перед глазами брызжет яркий свет, сменившийся абсолютной чернотой, и частицы полетели быстро-быстро за спину — не поспеть за ними. Озабоченно смотрела в мои глаза медсестра: «Ой, мальчишка же совсем, ну как так, вся жизнь впереди…»

Я — просто зумер, который не заслужил таких испытаний.

Афганские пули пригвоздили меня к сухой и горячей земле. В одну минуту даже показалось: ну всё, видимо, не судьба спасти мир, попаданец я такой себе. Кто-нибудь принесёт мне на прощание тыквенный латте?

Частицы, склеившись в пучки, лучами расплылись по чёрному горизонту. Всплыло недовольное лицо Ельцина, раздражённое и в красных пятнах: «А что ты здесь делаешь? Тут генсек, члены Политбюро, понимаешь. Разве твоё место не в России?»

— Словно меня кто-то спрашивал, чего я хочу, — огрызнулся в ответ.

— В тысячелетней истории России не бывало такого, чтобы в неё влезал подросток, нытик, противоречащий нашему быту, устоям, традициям…

— Но не вы ли меняли Россию все девяностые? — пытался рукой отогнать надутое лицо Ельцина.

— Мне предстоит это сделать. Я, Борис Николаевич Ельцин, заслуживаю стать президентом… А вот кто ты? Ты, как не ошибка истории ли, магически залезшая в естественный ход истории, понимаешь?

— А что, если вы оказались причиной многих бед?

Голова Ельцина, как шар, распухла в черном космосе. После продолжительной паузы, изжевав до боли свои щёки, она вновь заговорила:

— Вот… всё-таки винить надо 1985 год… Когда начались преобразования, когда они забуксовали, забуксовал человек, всё устроивший, — Ельцин метнул взгляд направо, затем налево, и удостоверившись в интимности разговора добавил: — Речь о главном реформаторе, о Горбачёве. Но я, так сказать, на правах организатора тут, в Советском Союзе. А ты чужак. Никто не свяжет с тобой надежды. И скоро от тебя избавимся.

Слова Ельцина удивили меня. К чему это всё? Какого черта он точит на меня зуб? Неужели он так оскорбился, когда я зашел вместе с Федосовым на трибуну для высшего руководства? Но никакой вины за собой не чувствовал, скорее наоборот, закипающее раздражение.

Я сказал:

— У меня есть особая миссия. Я её себе не просил. Вы можете помочь мне спасти СССР — в любом виде, в каком только возможно, — или уйти с дороги. Я готов сражаться.

— Ты валяешься в кабульской больничной койке, мальчуган, — Ельцин раздраженно крякнул. — У тебя пуля в плече. Это я тебя могу спасти, вытащив из Афганистана, а ты кого собираешься спасти? Да и кто ты? Кто тебе сказал, что у тебя особая миссия? Выскочка. Уличный бандюган, знай свое место. И выброси этот ореол спасителя, наконец.

— Сам выскочка.

Лицо Ельцина раздулось ещё сильнее — скоро оно меня поглотит.

— Ребячество. Я тебя растопчу.

Голова лопнула, и мой разум резко полетел вперед. Потом, словно сработал гравитационный луч, потянуло в другую сторону, где точка расширялась ежесекундно.

— О нет, нет-нет, только не вы, придурки, — замахал я несуществующими руками.

— Андрей! Андрей, стойте, это же я! — гигантская голова знакомого ведущего летела на меня. — Это же я, Михаил Сбитнев. Да куда же вы?!

— Уйди, я умираю.

— Но нам нужно интервью. Такой момент теряем, что вы как не человек!

— Ты рофлишь? Ау, очнись, чечик — меня пристрелили в Афгане. Какое ещё интервью ты захотел?

— Людям интересно узнать, как зумер сражался за СССР и… постойте, не летите туда. Это коридор воспоминаний.

— Радостный пон. Пока-пока, Мишка!

Комната с белыми стенами и небольшой картиной, на которой Иосип Тито нарисован в стиле пиксель-арт; на столе светился ноутбук. Я удивлённо протёр глаза, будто только проснулся. На Спатифай пропела сладкая сербская реклама: «Slušajte bez ograničenja. Probajte paket Premium…» Сквозь окно пробивалась солнечная игра — от зеркала метались зайчики на потолок и стены.

— Андрей, убавь, пожалуйста! — голос сестры из кухни был очень недовольным.

— Ща, погоди.

Закрыл макбук.

— Хвала пуно! — сестра показалась в двери. — Есть будешь? Оу… а что за помойка в комнате?

— Мила, только не начинай…

— Уберёшься потом. Я съезжаю с этой квартиры.

— И куда?

— Во Врачаре нашла квартирку, поближе к центру.

— Ну понятно.

Завтрак был нудным повторением всех предыдущих: яичница, пршут и много хлеба, к которому я почти никогда не прикасаюсь. Сестра проверяла меня в этой маленькой квартирке на улице Гагарина раз в несколько дней, в основном по утрам, видела моё выгоревшее состояние и пыталась как-то приободрить.

Эмоционально она не умела поддерживать, поэтому злилась и быстро уходила куда-то по своим делам. В Белграде её жизнь наладилась, в отличие от моей.

— Хочу поговорить с тобой на одну тему, Андрей.

— М-м?

— Что с тобой? — на лице Милы читалась искренняя озабоченность. — Ну честное слово, я теряюсь в догадках, как тебе помочь. Второй месяц пошёл, а ты ещё не приступил к поступлению в вуз.

— Ой, я выгорел.

— От чего? — опять это дурацкое лицо с искренним удивлением.

— Что мне делать в Белграде?

— Да боже, ты как маленький инфантил. Взрослеть пора бы.

— Тебе легко говорить, — я отбросил от себя тарелку. — Вижу, свою жизнь ты наладила тут.

— Так потому что не сидела на месте! — Мила включила назидательный тон. — Тебе уже восемнадцать.

Глава 2. Успешный неуспех

Врач аккуратно приподнял меня. Всё тело болело, и особенно плечо, в которое попала злосчастная пуля. Я лежал в комнате со светлыми стенами, а надо мной болтался вентилятор. Из форточки дуло тёплым воздухом.

В декабре московский ветер дует каким угодно, но только не тёплым…

— Где я? — Во рту было так сухо, что хотелось осушить залпом Байкал.

— В военном госпитале, товарищ Велихов, — молодой врач поднёс воды. — Вот, пейте. Вам сейчас нужно восстанавливаться, набираться сил. Ну, ничего, вы молодой ещё, так что организм быстро вернётся к норме.

— Какой ещё госпиталь?

— Кабульский. Бортом санитарной авиации привезли вас неделю назад. Был бой с моджахедами близ Кандагара, вас ранили.

Ах, ну точно. Небо голубеет, мир затих, только большие стрекозы летели куда-то вдаль…

— Сколько я был в отключке?

— Пару дней. Честно сказать, мы серьёзно напугались, потому что причины этому явлению нам неизвестны. Но вы не волнуйтесь, родственники оповещены по дипломатической почте, а насчёт ведомственных оповещений не знаю, этим заведует куратор Комсомол-5. Вы же к ней приписаны?

— Бочко? Да, он со мной был в этом бою… Какой день? Какой сегодня день, товарищ?

Врач смутился.

— Двадцатое декабря. Ещё пара деньков, и окажетесь в Москве — встретите день рождения и Новый год в кругу близких!

Я уставился на него, как на ненормального. Обычный мужчина, виски в седине. Он, заметив моё напряжённое лицо, тут же заговорил:

— Самое главное — не беспокоиться. Вы же у нас настоящий боец. Всё с вашими людьми в порядке.

— Как там пленник?

— Он очень сильно исхудал. Ему придётся остаться здесь ещё ненадолго, но в начале следующего года мы отправим его авиацией домой. Что до вас, то вы улетаете в ближайшие дни, — врач мечтательно посмотрел в потолок. — Эх, и мне бы на родину уехать, а не это всё.

— Но я ничего не закончил, ничего не сделал в Афганистане…

Врач пожал плечами. Тут в дверях показалось знакомое лицо подполковника:

— Как он? Разговаривать может?

— Да, но только на пять минут! Быстро внутрь, пока начальник не заметил, — врач пригласил Бочко в палату.

— Как ты, комсомолец? — подполковник поставил на тумбочку сухофрукты.

Я шмыгнул носом: запах слабый, едва уловимый, но всё же похож на абрикос.

— Да вроде нормально…

— Ты как солдат, совсем не жалуешься уже. Не думал, что золотая молодежь так быстро привыкает к суровым будням.

— А на что ж мне жаловаться? Больно, но терпимо. Я инвалид теперь?

Офицер громко засмеялся:

— Что за драма? Пара месяцев поболит и снова трудоспособный. В Москву уже доложили о твоем подвиге.

— Но зачем?

— А это не мое решение, — ответил Бочко. — Почему сделали из тебя героя, мне неведомо, наверное, кто-то делает показатели, — на лице офицера появилась улыбка. — Всем нужны цифры! Кому-то погоны, а кому-то количество ветеранов боевых действий в ЦК комсомола.

— Да уж... Как там журналист?

— Убит.

Рот раскрылся в изумлении.

— Мне сказали, что пленник жив… С ним-то всё в порядке?

— Идёт на поправку. Ты теперь герой, получается. Спасли мы всё-таки пацана. Святое дело, скажу тебе. Ты, Андрюша, боец никудышный, зато за ребят печёшься. Остальные, кстати, живы, немного потрепало разве что. Спасательная операция удалась. Жалко, конечно, Володю, но других спасать способны только храбрые.

— Тут почти все так делают, — робко заметил я.

— Ну-ну, давай без стеснения. Рапорт на тебя подал. Документы скоро уедут в Москву вместе с тобой.

— Не понимаю, о чем речь?

— О награждении речь, Андрей! Уедешь в столицу с медалью.

— Вы же только что сказали, что не ваше решение делать из меня героя!

— Ну, ты в сказку попал? Мне партбилет дорог, раз приказали — делаю.

Вроде радоваться должен, а мысль, что из-за меня погиб журналист, который помог выйти на контакт и спасти сына Леонида, не давала мне покоя. Жизнь спецкора в обмен на жизнь простого солдата… Это просто ужасно.

— А можно отказаться? — Просьба остаться без наград сложилась как-то сама. — Не очень-то я достоин награждения.

Подполковник насупился. Морщины, рожденные от палящего афганского зноя, резко поразили его уже немолодое лицо. Интересно было бы посмотреть ещё на свое — в зеркало ещё не глядел, во что превратился сам.

— Ну, странный ты. Нет, откажу я тебе, комсомолец. Медаль заслуженная, хоть и выпрошенная сверху. Я ж думал, что ты бумажный тигр, пришел только поболтать про коммунизм да социализм, а ты за народ, оказывается. Отдыхай. Скоро у тебя вылет в Москву. Если с кем хочешь попрощаться — дай знать. Завтра утром загляну.

Я остался наедине. Допив остатки воды в графине, уложился поудобнее в кровати и принялся за размышления под ноющую боль в плече.

Глава 3. Изи катка

— Он вас ждёт, — секретарша позвала меня внутрь. — Проходите.

— А он сказал, что за тема разговора? — спросил я у неё с надеждой.

— Нет.

В строгом кабинете, где из дорогого — только обшитые деревом стены, было прохладно и тихо. Зажурчал служебный телефон. Простор, большие портреты Горбачёва и Ленина, длинный стол и батарея телефонов выдавали высокий статус хозяина кабинета.

Меня ожидал Егор Кузьмич Лигачёв.

Человек номер два в партии поприветствовал меня: вышел из-за стола, поздравил с возвращением на родину, даже обнял. Я смотрел на него в смущении, так как не понимал, ради чего меня вызвали в ЦК партии.

— Как оно? Просто счастье, что вы вернулись живым. Нам сразу сообщили про ЧП.

— Всё нормально, Егор Кузьмич. Сам радуюсь, что жив.

Возникла неловкая заминка, и тогда Лигачёв пригласил сесть. Я всё так же смотрел на него — с большим смущением и страхом, куда двинется наш разговор.

«Что ж, либо решили снять с должности, либо переводят на понижение» — подумал я и тихонько вздохнул.

Закончилась моя гонка с историей. Чао-какао, пойду хлеб доедать на раздаче служебных путёвок.

— Расскажите, как там, в Афганистане? — Лигачёв положил руки на стол, заделался серьёзным.

Интересно, что он хочет услышать? Если говорить свою правду — а она у меня с каждым днём всё злобнее и жёстче, — то реакция будет однозначно негативной: к восемьдесят восьмому, кажется, Лигачёв станет собирать вокруг себя антилибералов и всех, кто хоть как-то «сдает позиции СССР». Мои слова о том, что из Афганистана пора валить, и валить быстро, в спешке, чтобы сохранить людей и деньги для срочных преобразований в экономике, его либо ранят, либо возмутят.

Да и Григорий Максимович предупредил…

Но сказать неправду я тоже не хочу. Продолжится эта идиотская культура самообмана, попытки сохранить лицо сверхдержавы, когда нужно меняться. А сам я тоже думал: «Уходить надо, конечно, но как — загадка».

Наверное, поведение как у Лигачёва, может быть оправдано, например, высокой совестью и патриотической гордостью. Однако мне-то спасать СССР придётся. Нужен компромисс.

— Ситуация в Демократической Республике Афганистан тяжёлая, Егор Кузьмич. Она не критическая, но и не лёгкая. Советские солдаты честно исполняют интернациональный долг. Но мой комсомольский опыт подсказывает, что дело застопорилось и всё идёт к масштабному кризису.

— А как с идеологическим фронтом там?

— Кадровый дефицит — полный. Ни в НДПА, ни в ДОМА нет нормальной, устойчивой кадровой базы. К тому же уровень политической грамотности очень низкий… — я пытался объяснить ему канцелярским, партийным языком, поэтому подбирал нужные слова, чтобы безопасно объяснить, что в афганском народе едва ли существует поддержка советского присутствия. — Население страны очень пёстрое, а знание простых основ отсутствует.

— Ну, понятно. Грустно как-то звучит, товарищ Озёров. И что смогли сделать?

— По большей части, выполнил ряд поручений на месте, подготовил несколько кадров, настроил работу афганских товарищей из ДОМА. По большей части работа велась в Кабуле. Однако сопротивление росло на моих глазах. Да и в афганском комсомоле ситуация плачевная.

— А сопротивление-то откуда? — Лигачёв удивился. — Нет, я понимаю, что в народе есть контрреволюционные элементы, что социальная база у антисоветски настроенных лидеров широкая. Но в самой-то комсомольской организации откуда?

— Всё слишком сложно, Егор Кузьмич. Большие затраты не дают быстрых и эффективных результатов.

— Ну да. Мыслите вы по-государственному, Андрей Григорьевич, только пессимизм ваш меня не устраивает.

— Я хочу быть честным. Это комсомольский стиль работы — вы мне как старший товарищ, поэтому и политический отчёт соответствующий. Подхожу к афганскому вопросу с высоким осознанием нравственного долга, — взяв паузу, я добавил: — Лучше так, чем врать.

Лигачёв всё равно расстроился от услышанного.

— Понятно. С дистанции времени, может быть, нам станет яснее, кто окажется прав. Полагаю, вы считаете нужным поработать от души, но не в Афганистане? Всё-таки в Афганистане сложная ситуация, не спорю.

— Она именно что тяжелая…

— Ну неужели всё так плохо?

— Принципиально считаю, что мы терпим бо́льший ущерб, чем получаем полезные результаты, ослабляем себя… — нужно подобрать более весомые аргументы, подумал я. — Мы слабеем перед американцами. Перед НАТО и даже Китаем, у которого есть свои интересы, не слишком похожие на солидарные с делом коммунизма.

— Понятно-понятно. Государственный ум передо мной растёт, значит. У меня для вас товарищеское предложение, Андрей Григорьевич, — Лигачёв достал из стола папку. — Я получил очень хорошие характеристики. Мы посоветовались с Михаилом Сергеевичем и Александром Николаевичем, обсудили в Секретариате ЦК. Принято принципиальное решение дать вам возможность показать себя в Отделе агитации и пропаганды ЦК партии. Что скажете?

Я обомлел. Сразу же кольнуло в плечо, где ещё свежа рана. Видимо, я так громко охнул, что Лигачёв смущённо спросил: «Вам хорошо?»

Глава 4. Вверх и форвертс

Посадка в Бирюзовом зале ресторана была слабой, несмотря на январский вечер. Однако это не мешало нам скрасить жизнь в «Праге». Тем более такая встреча…

Я собрал всю команду: Сергея Курочку, Ивана Витальевича С., только вернувшегося в страну после поездки в ГДР, и даже Татьяну Гиоргадзе, поначалу стеснявшуюся, удалось уговорить присутствовать на этой встрече.

Они ещё не знали, какое предложение мне сделал Лигачёв, да и волновало их совсем другое. Мое возвращение радовало и пьянило их: они расспрашивали про здоровье и искренне расстроились, когда узнали про ранение. Даже Иван, будучи человеком с эмпатией размером со спичку, принял угрюмый вид.

— Давайте выпьем за счастливчика, добряка, нашего дорогого товарища Андрея! С возвращением! — хлопнул по здоровому плечу Курочка. — Ну же, все вместе!

Иван тоже положил руку на плечо — правда, на нездоровое, из-за чего мне пришлось сдерживать возмущение от колющей боли.

— С возвращением из Афганистана, — его усы, черные и смолистые, смягчились улыбкой. — Отлично, что удалось вернуться раньше, чем закончилась эта неожиданная командировка… Как там?

— Там плохо, — признался я.

— У-у-у-у, сейчас будет политическая лекция о проблемах интернационального долга, — Курочка встал с шампанским. — Но прежде тост. Пусть Андрей поднимется ещё выше. Таких коммунистов в стране — вольных, нетривиально мыслящих, действительно прогрессивных, — у нас очень мало. Так что мой тост: Вверх и форвёртс*!

— Ура-ура-ура! — подала голос весёлая Татьяна.

Чокнулись, выпили и закусили, и Курочка попросил дать полчаса добрых разговоров обо всём: «Как же мы по тебе соскучились, комсомолец!». Я вежливо слушал и поддерживал разговор, хотя и намеревался перевести ресторанный ужин в плоскость рабочих обсуждений.

За время моего отсутствия перемен было немного. С одной стороны, я должен радоваться этому обстоятельству — не прозевал какой-нибудь важный исторический поворот. С другой стороны, раз ничего не произошло, то и локомотив истории движется по тем же рельсам, что и прежде. И моё влияние всё так же равно нулю.

— Максимыч, кстати, в последние дни декабря довёл до конца постановление по комсомольской работе, — Курочка ловко закинул себе в рот зелёную виноградину. — Всё о том же информационном обеспечении.

— О чём речь? — спросил я.

— Наверху недовольны тем, что мы собираем в плане информации и что передаём.

— Ну, естественно… — прошептал рядом Иван. — Наверху раньше не хотели знать правды, а теперь спохватились.

— А ещё нас посетил генсек ООН, Перес де Куэльяр, — заметила Татьяна.

Она сегодня была в скромном платье, в спокойном бежевом тоне. Её руки от стеснения прятались под стол. Ей было неудобно. Ей было неприятно. Возможно, даже тяжело. Она согласилась присутствовать только по моей большой просьбе.

— Когда это случилось?

— В середине ноября.

— Ясно… Интересные люди вас посещали, конечно…

— Ладно, Андрюха, хватит уже тянуть кота за то самое место, — Курочка махнул, как будто разрешил: — Вижу, тебя разрывает нам рассказать. Ну что, на какие мысли тебя навёл Афганистан?

— Если кратко: катастрофа.

Тишина за столом.

— Впечатляющий вывод. Он войдёт в политический доклад генсека на съезде? — пошутил Курочка.

— Я на полном серьёзе. Мы теряем деньги, время, ресурсы, людей, чтобы получить ровным счётом ничего. Как результат, ни нормальных реформ, ни нормальных условий для решения текущих проблем. Это положение меня в корне не устраивает.

— Крамольненько, — иронично заметил Иван.

— Зато как есть. Трушно говорю.

— Чего сказал? — Загоготал Курочка. — Ты на пуштунский язык перешёл?

Ой, как же тяжело на эмоциях не возвращаться к зумерскому сленгу!

— И я собрал вас для того, чтобы обсудить выход из ситуации.

Ребята переглянулись.

— Афган тебе солнцем вдарил, Андрюх?

— Нет, Сережа, я считаю, что нужно что-то менять, и нам следует действовать.

— Мы уже как-то обсуждали это… По-ленински вскрывали недостатки, так сказать. Товарищеская дискуссия, да.

— О, это когда Андрей запалил за столом диссидентские разговоры? — Курочка снова кинул в рот виноградину. — Хм, это было забавно. Не, ну так-то я согласен. Движение стопорится, ускорение как не было, так и нет.

— Именно. Афганистан — проблема номер один в международной повестке.

— Ну, заговорил-то как, Андрюша… Государственный муж, Генеральный секретарь ЦК.

— Дай ты ему высказаться, — внезапно вставил Иван. — Андрей, говори дальше. Мне очень интересно.

— То, что я видел в Афганистане, напоминало мне сказку про… забыл название. Труд, который бесполезен…

— Сизифов? — уточнила Татьяна.

— Да! Он самый. Мы сидим в Афганистане, вздыхаем и ждём перемен, а тем временем страна не только не превратилась в социалистическую, но наоборот — становится антисоциалистической. Это второй Вьетнам, если так можно выразиться.

Глава 5. Меж трёх огней

В блокноте карандашом подчеркнуты три слова: кооператив, Ленин и Бухарин. Фамилия последнего под очень жирным вопросом. Готова ли партия принять полемику о прошлом, неизвестно, но начинать с чего-то надо же.

Потом я пририсовал ещё вопрос — речь о Лигачёве и Яковлеве. Даже не знаю, погонят ли меня сразу же, если начну форсировать только начавшиеся процессы.

Яковлев оказал на меня сильнейшее давление — либо вхожу в состав группы, работающей над будущей программой КПСС, либо дальше я сам по себе. Такой подход ко мне непонятен: если раньше мне доводилось с ним встречаться на совещаниях для агитационно-пропагандистских работников, где всё проходило спокойно, то сейчас он как взъерошенный — пытался поставить меня в уязвимое положение перед Лигачёвым.

В других условиях я бы сам согласился на участие. Протолкнуть свои идеи на всю страну — нет площадки идеальнее в СССР, чем съезд КПСС: всё принятое на нём будет действовать как набор неукоснительных директив, а прописанное в программе — заучиваться и разжёвываться по несколько раз. Но сейчас в отделе у меня сложное положение: нужно работать с тем, что раздобыла Гиоргадзе в ИНИОН, а именно с различными вариантами социалистических реформ в экономике; нарушить обещание, данное Лигачёву, что соприкасаться с подготовкой документов для будущего съезда я не буду; наконец, само историческое время — оно явно не готово к тому, чтобы принять сверхрадикальные изменения.

— Ну что там? — спросил меня Анатолий Черняев, помощник генсека и заместитель заведующего Международного отдела ЦК КПСС. Седой мужчина уже долго ожидал ответа. — Ладно. Пока жмётесь со своей бумажкой, послушайте вот этот абзац, — он принялся читать свой черновик: «Последние двадцать лет отмечены новыми вспышками межимпериалистических противоречий, появлением новых их форм и направлений. Эту группу противоречий капитализма не устранили ни заинтересованность в объединении сил, ни военная, экономическая или политическая интеграция, ни научно-техническая революция. Последняя ускорила процесс интернационализации капиталистического производства, усилила скачкообразность развития стран капитализма…»

Понимая, что от меня ждут как минимум солидарности с таким суждением, я довольно хмыкнул, кивнул и вновь взглянул на свои бумаги:

— Не знаю, сможем ли мы протолкнуть такое. Вдруг возникнет сопротивление?

— Наверху? — усмехнулся он. — Если вы про свои идеи, то риск самый что ни на есть настоящий. Вас могут обвинить в ревизионизме, отходе от генеральной линии.

Я кое-как удержался от улыбки.

— Анатолий Сергеевич, разве мы сейчас не занимаемся тем, что определяем генеральную линию?

Черняев вздохнул.

— Ну только если некоторые кадры перестанут препятствовать. Хотя вот ваше назначение на многое повлияло. С Нового года в ЦК старые кадры уходят, новые приходят… Пономарёв ушёл.

Поскольку я не мог вспомнить, кто это, прокомментировал расплывчато: «Довольно-таки удивительно».

— Простите? — возмутился Черняев. — Что удивительного? Он же из-за вас ушёл.

Тут уже я искренне удивился.

— Это ещё почему?

— Приехала итальянская делегация ИКП. Вы ведь после фестиваля молодёжи популярны на Западе. В Риме ищут местечко для нового парка, и коммунисты активно продвигают эту инициативу на местах. Интересные идеи заразительны, и в итальянской компартии решили, что с вами можно и нужно поговорить. В итоге отправили на совещание товарища Лигачёва, а Бориса Николаевича нет.

— А зачем Ельцин на совещании с делегацией ИКП?

— Да при чём тут Ельцин? — засмеялся Черняев. — Я про Пономарёва! Ах, простите мою бестактность. Вы же из ДРА только вернулись.

— У меня нет контузии, если вы об этом.

— Но в Секретариат передали проект постановления о вашем награждении.

— Это верно, меня ранили в Афганистане… Хм, а откуда вы знаете про награду?

— В ЦК люди работают, а не калькуляторы. Трепачи везде будут.

— И вот это вот всё привело к тому, что Пономарёв ушёл?

— Нет, конечно, вами воспользовались, — Черняев уткнулся в черновик. — Вы высоко взлетели, а в небе птица хорошо видна. Итальянцы просили вас на встречу, а Пономарёва не пригласили, хотя он всё время работал с их компартией.

— И как, успешно трудился? — спросил я.

— Работал он весьма необычно — ИКП стала критиковать и осуждать СССР и КПСС. Вообще сложилось впечатление, что нашего Пономарёва они не переваривают. Это всё и привело к тому, что Пономарёв… несколько вышел из себя и сказал лишнего. То ли Политбюро решило, то ли сам генсек определился, не знаю, но вы оказались катализатором кадрового вопроса.

— Так его отстранили?

— Ох, Андрей Григорьевич, давайте вернёмся к нашим овцам.

Я показал ему проект текста с разделом об экономике. Понимая, что это всё будет изрезано, спилено и переделано под удобоваримый для идеологии речевой суп, протёр уставшие глаза и отвернулся. Черняев читал и всё громче вздыхал.

— Слушайте, но ведь это же экономика, тут на бумаге одна сплошная экономическая тарабарщина, а мы с вами должны были обсуждать международную обстановку. Наши отделы взаимодействуют по вопросу международного раздела будущей программы КПСС, оставьте экономику экономистам. И да — Бухарина вставить в текст настолько смело, что можно прослыть в ЦК идиотом.

Глава 6. Слепые ведут слепую экономику

Утром меня ждал завтрак. Чутка подгоревший, зато от чистого сердца. В следующий раз попрошу, чтобы Лира не солила еду.

Мы сидели за столом, когда она, крася лаком ногти и разглядывая в окне январскую Москву, вдруг спросила:

— Надеюсь, между нами мир? Не хочу уезжать с ссорой за спиной.

— О нет, только не говори мне, что ты уже уезжаешь?

— Через две недели уеду, — вздохнула Лира, докрашивая мизинец. — И это точно. Командировка в западный Берлин. Ну так что?

— Да ладно-ладно, мир так мир.

— Я буду писать тебе письма. Честное слово!

— А что думает твой папочка о разъездах по заграницам?

Лира оставила в покое ноготь, приставила к губам указательный палец: «Т-с-с-с-с!». Отведя подальше от телефонов и включив воду на полную, она доверительно сказала:

— Там сейчас такой кавардак из-за Пономарёва.

— И тебе известно о нём?

— Ну конечно мне будет известно, зайчик ты ненаглядный. Ведь из-за тебя всё началось.

«Да что ж такое, я как настоящий серый кардинал! — подумал про себя. — Стоило мне вернуться в Москву, как началась какая-то политическая свалка в Политбюро. Я что-то упустил?»

— А можно всё же поточнее? Слышал краем уха, будто бы виной тому спор между Лигачёвым и Яковлевым…

— Какие интересности ты спрашиваешь! — Лира подула на крашеные ногти. — Я тебе кто, член Политбюро, чтобы в ваших дедовских склоках разбираться?

— Хм. Но вообще странно, что ты не разводишься со мной. Значит, нет повода беспокоиться? Корабль идёт себе дальше?

— Забудь, неженка. Даже если тебя посадят, меня не тронут. Папочка убережёт.

— А можно, чтобы и меня уберегли? Так, на всякий случай?

В ответ Лира только выключила воду и ушла в гостиную — читать «Ротер Морген», от которого она периодически посмеивалась. Поняв, что больше от неё ничего не добиться, что моя жена всегда будет холодной ледяной сосулькой, я собрал вещи и уехал к родителям.

Мне удалось провести несколько замечательных дней перед тем, как вновь ускорилась борьба за будущие партийные талмуды. Я смотрел на противостояние консультативных групп — бессмысленное и жестокое по словесной тактике, — но никак не мог понять, ради чего столько шума. Оставалось терпеливо ждать наилучшего момента.

Казалось, что безопаснее всего «подсунуть» нужные идеи в самом конце, когда съезд будет в предстартовой готовности. Если передать что-то сейчас, то велик риск, что инициативу зарубят — а с ним и инициатора. Лигачев демонстрировал ортодоксальный подход: стабильность, дисциплина и порядок в обмен на гарантированно выверенное решение. Вроде бы всё хорошо — этот человек сам по себе безобиден, однако он связал меня по рукам и ногам. Да и не только меня.

Яковлев интересовался моими задумками, но говорил про них обтекаемо, чаще всего с предупреждением: «Это партия не примет». Через него я бы и мог что-то «выложить на стол» генсеку, да только подозреваю, что он не захочет превратиться в расстрельного политика в случае, если Горбачёв раскритикует проект.

Проблема была в том, что кажущийся исправным бюрократический институт власти функционировал ненормально, по факту губил любые инициативы, хоть как-то выходящие на поле риска. Политические решения оказывались результатом «корпоративной победы» одной из фракций в Кремле. Если в моей реальности корпорации были продуктом слабости контроля за рыночными институтами, то тут строго наоборот — формально рынок отсутствует, частная собственность тоже, но оборонка, госбезопасность, армия и тяжелая промышленность работают эффективно — но только в строго своей сфере компетенции. В ЦК отчётливо наблюдалась работа рынка административных ресурсов и лоббирования интересов. У кого их больше, тому и капиталы в помощь — от Госплана, Госснаба и Минфина.

В разговорах с Яковлевым я довольно быстро уяснил, что «всей пашни не увидишь», то есть реальные проблемы ещё могут быть закрыты под знаком секретности. И как тогда что-то менять? Я же не шпион, а обычный зумер, пытающийся реанимировать СССР для спасения будущего. Из оружия у меня только знания об истории, которая должна случиться. Впрочем, для некоторых я вполне себе западный агент…

-- Ты что-то гонишь телегу на повороте, — заметил как-то Яковлев. Он вызвал меня в кабинет, где принялся мягко распекать. — Вы так быстро вылетите из отдела, да и из ЦК тоже.

Я ему определенно не нравился. Его можно было понять: мое назначение получилось столь быстрым, что Александру Николаевичу оставалось только одно — проглотить «кадр» и держать в уме, что я — вероятный ставленник Лигачёва. Почему последний так охотно поставил меня в отдел ЦК КПСС, никому непонятно, но ореол туманности играл мне на пользу. Я, как и остальные, живу в догадках, и самая большая заключается в том, что Лигачёв избрал мою кандидатуру на основании убеждения, будто я лично ему предан.

— Не понимаю, Александр Николаевич, о чем вы.

— Что за игры с экономикой? Абалкин и Аганбегян радостно хлопают в ладоши — идеологи наконец-то заговорили о насущном. А что делать мне по такому случаю?

— Я просто предложил идею.

— Какую?

Глава 7. Рынок нам не нужен

Лигачёв кричал на меня так, что тряслись стёкла в окнах. Кабинет превратился в пыточную камеру.

— Какого чёрта вы творите, Андрей Григорьевич? Я же по-товарищески просил вас не участвовать в разработке программы! Считаю, что вы недооценили политическую ситуацию в своем отделе — это настоящая ошибка.

Как мог, я пытался успокоить его: вызвав меня в десять утра к себе, он словесно разбирал на винты и гайки за то, что я согласился участвовать в составлении программных документов КПСС. Отпираться получалось плохо.

Сверху на меня глядел Ленин — на этот раз его взгляд был смесью насмешки, разочарования и гнева:

«Ага, генегат! Социал-демокгатическая интеллигенция пгоникла в пагтию. Именно поэтому и была пгинята в двадцать пегвом году гезолюция. У-у-у, батенька, да вы никак планигуете геставгиговать капитализм! Как вы пгоникли в коммунистическую пагтию?

Андгюша, вы за пголетагиат? Если да, то зачем усиливаете колебания сгеди пагтийных членов? В населении усилятся контгеволюционные настгоения… Нет, батенька, я буду голосовать пготив вас на следующем пленуме»

— Должно быть, вы всё неправильно поняли, Егор Кузьмич, — вернулся я в реальность после затянувшейся паузы. Лигачёв слегка расслабился, когда вновь услышал мой голос — видимо, ему было непонятно, почему его собеседник так разглядывал Ленина. — Позвольте объяснить, почему так вышло.

— Постарайтесь!

— Всё дело в том, что когда я высказал свое несогласие перед Александром Николаевичем, он резко возразил против моего самоотвода, счёл, что я показал непартийное поведение, что мне следует исполнять задачи, поставленные руководителем, а не отлынивать от них.

Лигачёв заметно стих. Взгляд смягчился, как будто в голове прояснилось истинное положение дел.

— А что, товарищ Яковлев так настоял?

— Именно он настоял на моей работе с программой КПСС. Близится двадцать седьмой съезд, говорил Александр Николаевич, и все силы нужно бросить на доведение документов до конца.

Ленин на стене захохотал:

«Умога, пгохиндяй какой! Я погучу ЦК пговести очистку от таких, как ты!»

«Ничего ты не поручишь, товагищ Ленин», с усмешкой ответил я вождю большевиков.

— Так вы не могли отказаться решительнее? — Лигачёв всё не унимался .

— Пойти против начальства не готов, Егор Кузьмич.

Уж этот язык ему должен быть понятен. Партийная дисциплина предполагала слепое, ничем не ограниченное подчинение нижестоящих вышестоящим. Яковлев — заведующий отделом; по этой логике препирательство с ним приведёт к оргвыводам. Лигачёв полагал, что я безупречный и, что самое главное, эффективный исполнитель — одной акцией на фестивале молодёжи я неплохо поднял репутацию СССР, которую серьёзно подмочили брежневские старики в Афганистане. Из-за них страна в какой-то патологической неурядице: чтобы пойти вперёд, к решению давно назревших проблем, необходимо закончить с ДРА тем или иным способом, но в Кабуле режим стоит благодаря исключительно нашей поддержке; как итог, мы их кормим и теряем в собственном благосостоянии, Запад раздражён, в Вашингтон пришёл Рейган со своей бескомпромиссной позицией и колет в Советский Союз «першинговыми» шипами; разумной мерой стала бы победа — полная и окончательная, но советские солдаты не могут заставить влюбить афганцев в НДПА, ДОМА и прочие организации, сделанные по московскому образцу.

Да и зачем было копировать… Или: если не было уверенности, что получится от А до Я на сто процентов — зачем полезли? Много вопросов, ещё меньше ответов. Разгребать придётся мне, попаданцу из двадцать восьмого года. Пока эти перестроечники очнутся, пока придут к смелым и более-менее вразумительным программам действий…

Взгляд уловил маленький букетик гвоздик в керамической вазочке, стоявшей на столе Лигачёва. Цветы искусственные, алый цветок — тряпочный, из ткани. Я дотронулся до лепестка, потом потёр его: на подушке пальца осталась пыль. Однако.

— Я должен высказаться вот по какому поводу, — Лигачёв достал лист белой бумаги, снова надел очки. — Тут прислали проект с вашими правками. Я не понимаю, это что, возвращение к буржуазному строю?

Ох, кто-то уже донёс. Вижу отсюда, что в тексте несколько строк помечены жирным карандашом.

— Нет, конечно, Егор Кузьмич, да разве можно?

— Заслуживает внимания вопрос о дальнейшем развитии кооперативного движения… об учёте опыта социалистического движения, об обогащении социалистической теории новыми концепциями, в частности, рыночного социализма… Рынок, Андрей Григорьевич, в капиталистических странах существует, нам он не нужен и такие идеи продвигать политически опасно.

— Мне не по рангу с вами спорить, Егор Кузьмич.

— Так скажите мне правду, просто правду: это ваша идея? Или же начальника?

Второй секретарь партии поручил мне, чтобы я, пусть и условно, шпионил за Яковлевым. Слово шпионаж громко сказано — мне достаточно было поработать полгода с Егором Кузьмичем, чтобы понять его прямолинейность и простоту во взглядах, нет в нём той московской душной склоки, которую я видел в околополите и среди друзей. Он был простой человек. Поэтому он ожидал, что я буду говорить о недопустимых вещах со стороны Яковлева. Хотя что есть мера недопустимого?

Мне даже не обидно за то, что он накричал. Однако ему меня никогда не понять. Я — зумер, продукт своего общества, а он — выходец коммунистической системы, искренне верующий в коммунизм. Он знает, что что-то идёт не так, но всё равно будет искать способы внутри самой системы, а не извне.

Это фатальная ошибка. Все изолированные системы умирают. Коренные народы в Новом Свете, слишком зациклившиеся на себе, в столкновении с европейцами пали. Японцы и китайцы, закуклившись от «варваров», гайдзинов, спустя века глубоко пожалели об этом. Полагаю, все социальные системы, закрывающиеся от мира, достигают больших показателей на коротком историческом пути — потом же начинается миксование уже известных и забитых истин, или переливание из пустого в порожнее…