Он упал на колени, зажимая слабеющей рукой рану на животе. Сочившаяся сквозь пальцы кровь окрашивала темно-красным, расползающимся пятном кипенно-белую батистовую рубашку, объемные рукава которой были уже изрядно потрепанными и посеревшими от пыли. Длинные пряди растрепавшихся русых волос неопрятным каскадом упали на лоб, застилая глаза, щекоча ноздри.
Перед угасающим взором все плыло, и юноша был вынужден схватиться свободной рукой за дощатую стену сенного сарая, вгоняя под кожу ладони острые иглы сухих древесных заноз.
Горячая кровь пропитала уже и его синий плотный жилет, и облегающие брюки, и теперь, струясь по ногам, стекала к коленям, образовывая изрядную лужу, которая, впрочем, быстро впитывалась в землю, припорошенную сухой соломой и хрупкой остроконечной листвой, облетающей с кроны старого каштана раскинувшейся над сараем
«Как рано в этом году опадают листья…» - мелькнула неуместная мысль. И Гаррет, с трудом превозмогая боль, вложив все оставшиеся силы в последний отчаянный рывок, заполз в сарай и рухнул на колкое, пыльное сено, зарываясь лицом в пахнущую прелым разнотравьем подстилку.
Гаснущее сознание продолжало улавливать далекий шум: залпы орудий, рев обезумевшей толпы…эта устрашающая какофония сливалась в монотонный протяжный звук, похожий на тот, с которым грозный штормовой океан, грохоча и стеная, атакует неприступные скалы.
Народ буйствовал: «бешенный»* сброд и санкюлоты*, опьяненные призрачной свободой, жадно поглощали боль, страх… смерть – и своих и противников – всех без разбору, и никак не могли насытиться этим кровавым, изуверским зрелищем.
Там, у стен осажденного замка Тюильри, где предки Людовика XVI повелевали миром, вершился страшный суд над абсолютизмом.Но Гаррет Клод Де Вержи уже не надеялся узреть агонию королевской власти. Хотя и стремился к этому всей душой, обуреваемый диким желанием ЖИТЬ.
Жить, что бы дышать свободно, в свободной стране, с равноправными счастливыми гражданами, жить, что бы… любить.
Но он знал, что умирает. Что ему не суждено больше сорвать украдкой, сладкий поцелуй с нежных трепетных губ его возлюбленной… его Луизы… А тем временем, эти самые граждане, за чье безоблачное будущее он заплатил столь непомерно высокую цену, все стекались и стекались ко дворцу: по улице Сен-Никез, по Малой Карусели, по набережной Сены, влекомые неуемной жаждой расправы. Толпа прибывала как прилив, и все новыми и новыми волнами обрушивалась на стены Тюильри.
Наконец, когда король с семьей покинул дворец, изможденные голодом и разрухой простолюдины, мятежники и смутьяны, отчаянные головорезы и мародеры, вся эта пестрая, разношерстная толпа, гордо именовавшая себя «патриотами», возликовала от предчувствия скорой победы, и ворвалась в галереи дворца.
За несколько минут толпа наводнила покои – патриоты сновали повсюду, они осматривали крыши, коридоры, кладовые, целенаправленно грабя дворец и попутно убивая уцелевших швейцарцев – разбитых наголову армейцев короля, а также замешкавшихся слуг из свиты. Их, несчастных и обезумевших от страха кололи пиками, рубили наотмашь саблями, выбрасывали живыми в окна… несмотря на плач и мольбы.
Не щадили никого – ни женщин, ни придворных мальчишек. Набив карманы, чем только можно, бандиты ринулись, естественно, на кухню. Маленького щуплого поваренка, не успевшего убежать от извергов, затолкали в котел с кипящей водой и поставили на горящую печь… а затем «патриоты» набросились на припасы съестного. Каждый завладевал тем, что было под рукою: один тащил вертел с дичью, другой – окорок, третий – огромного рейнского карпа.
Погреба, где хранились вина и ликеры представляли собой неописуемое зрелище: пол там устилал толстый слой битых бутылок, на котором вперемешку с трупами побежденных, валялись мертвецки пьяные победители. Мужчины и женщины, захлебываясь в диком восторге, собирались целыми сотнями в вестибюле у южной лестницы замка и плясали - грязные, полуголые, сумасшедшие, среди потоков вина и крови.
Во дворе адское пиршество тоже приобрело садистский размах – там, озверевшая голытьба на кострах палила тела убитых при штурме швейцарцев, отплясывая вокруг чадящих останков дикую сарбанаду.
Пепел и лебединый пух, из распоротых саблями перин, витал в раскаленном августовском воздухе.
Стекла звенели, под ударами разящих пик… взламывались столы и секретеры, разбивались драгоценнейшие фарфоровые вазы, безжалостно крушилось все, что невозможно было унести: неимоверной красоты часы, украшавшие консоль, статуи, барельефы, срывались портьеры и гобелены. Растаскивались и исчезали в бездонных, кажется, залатанных грязных карманах: золото, ассигнации, столовое серебро, украшения, книги из библиотеки, свечи и канделябры, белье… Столько сокровищ, неожиданно попало в их загребущие руки…
Добрались и до постели королевы, из которой бесстыдное глумливое стадо, сделало арену для самых мерзких, пьяных непристойностей…
10 августа 1792 года. День, который готовился кануть в лету, унеся при этом с собою многие сотни человеческих жизней, перемалывая их в беспощадных жерновах революции.
Та же участь была уготована и Гаррету, который, шумно вбирая в легкие воздух, еще цеплялся за ускользающее, как песок сквозь пальцы, сознание. Он верил, что ЕГО жизнь прошла не напрасно. Но, это был еще далеко не конец. Гаррет и не подозревал, что еще долгие годы его многострадальную родину будут терзать пожарища внутренних противоречий и внешних агрессий, не думал, что чехарда сменяющих друг друга республик и империй положит на плаху самые светлые головы. А изобретенная дьявольская машина для убийств – гильотина, обезглавив монархию, в лице королевы Марии-Антуанетты и ее супруга - Людовика XVI, во времена последующего террора, будет исправно уничтожать народ, надсадно поскрипывая и быстро перерубая шейные позвонки жертвам, к вящему неудовольствию толпы, жаждущей «хлеба и зрелищ», а именно – мучительной и долгой агонии приговоренных к смерти.
Что народ, развратиться подобными вакханалиями настолько, что женщины, до того слывшие добродетельными матерями и супругами… эти женщины до того огрубеют и проникнутся животными страстями, что во время массовых убийств открыто будут пить вместе с убийцами кровь еще трепещущих жертв. И даже получать плату за издевательства над осужденными на смерть. Что в ожидании следующей казни, в бесконечной кровавой череде, они будут сидеть вокруг гильотины с вязанием в руках, коротая недолгий скучный промежуток времени за любимым рукоделием.
Гаррет Клод Луи Де Вержи, чьи светлые идеалы вполне выражались тремя короткими и объемными словами: «Свобода, Равенство, Братство», не мог себе даже вообразить подобного…
Пока…
07 июля 1789г. Аббатство Св. Женевьевы. Париж.
Гаррет задумчиво шагал по монастырской аллее, углубляясь в спасительную прохладу тенистого сада. Невыносимая духота вынудила юношу снять черную форменную куртку и перекинуть ее через согнутую в локте руку. Наконец, очутившись в желанной тишине и одиночестве, он опустился прямо на землю, опираясь спиной о теплый, шершавый ствол старого платана, который дружелюбно укрыл нежданного путника от палящих солнечных лучей.
Виконт Де Вержи устало прикрыл глаза, не обращая никакого внимания на суетливых нахальных воробьев, которые тут же слетелись к его ногам, и возясь в пыли, устраивали немыслимый шум: пищали и выделывали задиристые кульбиты.
Бледность на худом лице юноши, его плотно сжатые губы, и перекатывающиеся под острыми скулами желваки, выдавали крайнюю степень смятения. В этот момент он выглядел намного старше своих семнадцати лет. Негодование, раздражение, презрение… боль… как бы он хотел, что бы кто-нибудь избавил его от всего этого… всегда распрямленные с достоинством плечи, вдруг поникли, словно на них давила неподъемная каменная глыба. Гаррет несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь восстановить душевное равновесие. Ему это почти удалось: в конце-концов, ничего нового аббат Брюне ему не сообщил. Даже более того – он и ожидал, что все сложится именно так. Что ему придется самому принимать непростое решение, относительно своей будущей судьбы. И он был готов к этому, но, черт побери! Отец должен был сам сообщить ему об этом! Трусливый, старый сукин сын!
«О чем? О том, что он отрекся от тебя? О том, что ты никогда не был нужен своей семье? - Гаррет мрачно усмехнулся своим мыслям, – будто ты этого не знал!»
Еще четверть часа назад будущий выпускник лицея - конгрегации* Генриха IV, был практически счастлив: он восхищался риторами Древнего мира, цитировал их великие изречения на латыни, и вступал в пламенную полемику с любимым преподавателем - Огюстом Дю Фур. Этот, поистине, мудрый человек, ученый муж, великодушно прощал своим ученикам свойственный горячей юности максимализм, и охотно выслушивал их высокопарные сентенции. Порой, складывалось впечатление, что он втайне сочувствовал тому революционному настрою, что с недавних пор стал все осязаемее и отчетливее проступать практически во всех сферах парижской жизни. Просвещение… этот процесс уже никак не повернуть вспять. Не вытравить из молодых неокрепших умов призрачный, вольный дух свободы. Кажется, старик понимал это, но порою и его ставили в тупик откровенно провокационные вопросы и поведение лицеистов, большую часть которых составляло теперь так называемое «третье сословие»… они были детьми буржуа - простолюдинов, сумевших разбогатеть, благодаря успешной коммерции. Именно на них опиралась теперь королевская власть, именно они чувствовали себя привольно.
Гаррет, в силу своего благородного происхождения, и замкнутого, но вспыльчивого характера не снискал успеха в их кругу, и за все годы учебы обзавелся только одним верным другом – веселым, крепко сбитым парнем, которого звали Антуан Демеран. Для всех он был просто «отчаянный Тони». Это прозвище вполне характеризовало юного провинциала – открытого, честного, круглосуточно готового к любым безрассудствам, дерзкого, принимающего всякий вызов и заключающего бесконечные пари. Только Тони, да, пожалуй, профессор* Дю Фур, относились к тем немногим людям, которые безусловно занимали прочные позиции в сердце виконта Де Вержи.
Гаррет снова вздохнул и опустил голову на грудь: оставалась всего неделя до окончания занятий в лицее. Что там будет потом?
- «Как вы намереваетесь поступить, виконт?» - спросил его префект лицея, нагнав в длинной сводчатой галерее, сообщая, что и в этом году граф не высказал намерения видеть сына в поместье. Гаррет мгновенно напрягся: в прошлом году он уже провел лето в лицее, поскольку отец не внес плату за его обучение, и не «выписал» сына на время отдыха. Тогда аббату Брюне удалось убедить ученика, что всему виной непомерная занятость графа при дворе, в связи с неурожаем и растущим народным недовольством, выливающимся в повсеместные «хлебные бунты». Он же похлопотал о назначении способному ученику стипендии в 400 ливров, до поступления средств на его счет. Но сейчас все стало предельно ясным. Юноша, решительно вскинув подбородок, взглянул в проницательные, цепкие глаза аббата:
- Святой отец, я вынужден просить у лицея средств, – было видно, что слова даются ему с большим трудом. – Немного. На смену платья и на дорогу.
- Конечно, друг мой, конечно, - Брюне остановился, отчего полы его черной сутаны взметнули в воздух невесомые пылинки, которые заплясали в солнечных лучах, - о долге речь не идет: у вас достаточно средств на счету, кроме того, мы оказываем своим выпускникам некоторое вспоможение…
Аббат лукавил, поскольку понимал, что иначе этот не в меру гордый, и не по годам полный достоинства юноша, не примет от него никакой помощи.
Гаррет лишь кивнул в ответ, и поспешил уйти прочь…
Легкие порывы ветра, играющие в раскидистой кроне платана, с тихим интимным шелестом перебирали остроконечные, похожие на маленькие зеленые ладошки, листья. Солнечная рябь сквозь сомкнутые веки, вспыхивала ярко-красными пятнами.
Что послужило причиной отчуждения между юным виконтом и семьей? Раньше, в силу малолетнего возраста Гаррет этого не понимал, и очень страдал. Со временем, однако, неприятная, мерзкая как протухшая болотная жижа, истина открылась ему, вскрывая в душе, этот болезненный нарыв, и выпуская наружу яростное, непримиримое отторжение. Ненависть.
Ему было десять, когда, заигравшись, впопыхах он ворвался в кабинет отца, преследуя воображаемого врага, и размахивая деревянным мечом. Мальчишка так и застыл на месте с открытым ртом, не в силах объяснить увиденное: отец зачем-то терзал горничную, исступленно сдавливая бледные, округлые обнаженные плечи, повалив ее прямо на стол. Ее светлые распущенные волосы разметались по столешнице, накрывая скомканные бумаги государственной важности. Бедняжка так стонала… наверное ей было очень больно… Вот отец страшно зарычал и навалился на несчастную девушку, как бешенный зверь. «Он убьет ее!» - в панике малыш закричал, закрывая лицо дрожащими ручонками…
В тот день он был жестоко избит родителем, а Лулу - так звали служанку - она исчезла. Без следа…
Гаррет распахнул глаза, они потемнели, и сейчас их цвет напоминал грозовую тучу в ноябре, вот-вот готовую разразиться сокрушительной молнией и льдистым обжигающим крошевом…
Сколько их было? Колетт… Соланж… Жизель… эти имена он запомнил, поскольку уже целенаправленно, хоть и не вполне осознанно, начал отслеживать странные исчезновения служанок. Эти трое скоропостижно скончались в страшных муках от неизвестной лихорадки, изуродовавшей их до неузнаваемости, разъедая нежную молодую кожу гнойными язвами.
«Чернь» - презрительно морщила нос графиня Мария - Генриетта - Сесиль Де Вержи, урожденная Дю Пети – мать Гаррета. Она имела очень яркую и эффектную внешность южанки: черные как смоль волосы, миндалевидные, глаза цвета дикого гречишного меда, но, несмотря на это, она напоминала снежную королеву – холодную, властолюбивую и жестокую. Гаррет никогда не видел от нее материнской ласки. Она была безучастна и равнодушна к судьбе младшенького. Единственной ее отрадой, ее любимцем, был Филипп – первенец в семье Де Вержи.
- Не дай-то Бог попасться тебе на глаза графу! – напутствовала толстая, сварливая повариха Манон очередную смазливую девку.
Маленький виконт, часто отирающийся на кухне, на конюшнях, во дворе, много чего слышал от слуг, которые искренне жалели мальчонку и относились к нему по-доброму, скрывая от него тот факт, что он растет отщепенцем в своей семье. Люди все видели.
Гаррету было двенадцать, когда отец – хитрый и жесткий политикан, каким-то звериным чутьем, разглядел в нем строптивого, непокорного бунтаря, и отослал из замка от греха подальше, в закрытое учебное заведение при монастыре, разрушая детскую мечту сына о военной службе. Да и к чему? Для честолюбивых замыслов у него уже был достойный наследник. Филипп полностью отвечал его требованиям, и был истинным сыном своего отца: умный, изворотливый, льстивый… то что надо.
Развращенные роскошью снобы, погрязшие в безумных прихотях, которым привыкли потакать еще со времен правления Короля-Солнца, не считающие излишеством нанимать целые армии слуг на любой свой чих! Чего только стоили такие должности как: служанки, состоящие при печке, мальчики для битья, кравчие, поджариватели жаркого, мороженщики, булочники, состоящие при кубке, столовые слуги, контролеры столовых слуг, хирурги, конюшие, всех не перечесть…
«Отвратительные, плюющие на мораль, отдающиеся животным страстям… нелюди.» - Так виконт думал о своей семье.
Сейчас он был уверен в том, что мать безжалостно травила служанок, с которыми граф завязывал любовные интрижки. В позапрошлом году, он стал свидетелем мерзкой сцены: белошвейка, приглашенная из соседнего поместья «понесла». Графиня была вне себя от ярости, но уничтожить чужую «собственность» не решалась. Поэтому девку лишь зверски избили и отослали прочь. Вероятно, несчастная была счастлива лишь тем, что ее саму и ее бастарда* не закопали на заднем дворе в куче навоза… Тогда Гаррет не смог сдержаться и высказал светлейшим особам, все, что о них думал. Зная изуверские замашки матери, он подозревал, что незаконнорожденному брату или сестре недолго придется прожить на этом свете. Виконт пригрозил обнародовать семейные тайны, в случае, если «благородное» семейство не прекратит сей неоправданный садизм. Заставить пятнадцатилетнего подростка замолчать при помощи кулаков уже не так просто. И граф решил эту проблему по другому – он просто отрекся от своего младшего сына, с молчаливого согласия жены.
Молодой человек снова, до боли в челюстях, стиснул зубы, подавляя приступ тошноты. Ему пришлось согнуться пополам, и делать мелкие частые вдохи. Воробьи, от этого резкого движения прыснули прочь грязными, взъерошенными комьями разлетаясь по ближайшим кипарисам.
Внезапно на плечо Гаррета опустилась тяжелая широкая ладонь, и он вздрогнул от неожиданности:
- Тони! Я не слышал как ты…
- Я повсюду тебя ищу, приятель. – здоровяк опустился на корточки, участливо заглядывая в лицо друга, - эй, с тобой все в порядке?
Гаррет, неожиданно для самого себя, разоткровенничался, и не стал скрывать от Тони мучительную правду - ему некуда подастся после завершения обучения. Впрочем, друг был в курсе непростых взаимоотношений юного виконта с его семьей.
- Я не вернусь к нему, Тони! – процедил Гаррет сквозь зубы, - ненавижу его!
Антуан беспечно присвистнул:
- Тысяча чертей! Мы-то все были уверены, что тебя ждет Сорбонна!* - Гаррет болезненно поморщился:
- Тони! Прошу тебя!
- Да, ладно! – он вполсилы хлопнул виконта по плечу, - хватит киснуть, Ваша Светлость! – Тони знал, что любой намек на аристократическое происхождение выводит Гаррета из себя, и справедливо рассудил, что лучше всего сейчас встряхнет друга и приведет в должное чувство только злость. Он не ошибся. Виконт набросился на него с кулаками, и друзья, сцепившись, покатились кубарем, безнадежно пачкая в грязи белые форменные рубашки.
Гаррет оседлал Тони, заламывая тому руку, до тех пор, пока он не попросил пощады. Эта небольшая веселая перепалка несколько разрядила напряженную атмосферу.
- Решено, - тоном не терпящим возражений заявил Тони, отряхиваясь, и приводя себя в относительный порядок, - едем к моим. Поживешь, осмотришься, а потом решишь, что делать дальше. – Он подал руку, помогая Гаррету подняться на ноги, а затем, притянув к себе, крепко обнял друга.
Гаррет почувствовал, что горло перехватил спазм, а сердце будто увеличилось в размерах, уперевшись в ребра. В глазах предательски защипало. Он не смог произнести в ответ слов благодарности, а только обнял Антуана в ответ, осознавая, что благодаря коварному замыслу отца, все же обрел брата. Настоящего. Гроза потихоньку отступала, и напряженные черты лица юного виконта просветлели и разгладились.
- Все хорошо, Гаррет, - Тони отстранился, - идем.
Потревоженные пичуги снова дружной стайкой юркнули в благодатную тень, выискивая на прокорм семена среди узловатых, выпирающих из-под земли корней платана.
14 июля 1789 г.
- Да здравствует нация! – громогласно взревели несколько хриплых мужских голосов, и гулкий топот множества ног, перемежаемый цокотом копыт и ржанием напуганных лошадей, донесся со стороны широкой мостовой, раскинувшейся сразу за садовым двором аббатства.
Большинство лицеистов уже покинули свою альма-матер, спешно побросав в «кукушки» и повозки свой нехитрый ученический скарб, который чаще всего умещался в одном-единственном потертом саквояже.
Поверенный господина Демерана – отца Тони, вероятно, застрял где-то по дороге, или того хуже – был схвачен и ограблен нищими, голодными оборванцами, которые сейчас повылазили из своих убогих, мрачных укрытий: склепов, подворотен, кладбищ, и рьяно «помогали» восставшим.
В ожидании новостей, молодые люди томились от неизвестности, и были настроены проделать путь до Арраса самостоятельно. Но аббат Брюне категорически возражал против такой безрассудной затеи.
В городе творилось черт-те что: со вчерашнего дня над Парижем тревожно стонал набат, возвещая о массовых беспорядках.
- Антуан, Гаррет, - обратился к друзьям профессор Дю Фур, - я вынужден просить вас оставаться благоразумными, господа, - он нервно расхаживал по кабинету риторики, где под сводчатым потолком, в узких стрельчатых оконцах дребезжали витражи, от гулких, далеких пушечных выстрелов.
- Что происходит? - нахмурившись, спросил Тони. Он был явно недоволен тем, что учитель удерживает их в стенах монастыря, практически силой.
- Ох, - Дю Фур с оттяжкой провел дрожащей ладонью по лицу, - народ стягивается к Бастилии. Похоже, будет штурм.
- Штурм? – молодые люди возбужденно переглянулись, конечно, они были уже в курсе происходящего: мальчишка, приносящий на монастырскую кухню молоко, еще вчера, запыхаясь от возбуждения, пересказал им пламенную речь Камиля*, которая взбудоражила весь город.
- Да, полчаса назад был разграблен арсенал Дома инвалидов и городская мэрия, - седой преподаватель вновь поморщился от громкого звука оружейного залпа, - поэтому я и прошу вас оставаться здесь. Вернее – настоятельно рекомендую! В аббатстве пока еще относительно безопасно… Господь милостив… - тихо добавил он, прислушиваясь к монотонным словам, произносимым чистым низким голосом, которому вторили множество других, сливаясь, а капелла, в заунывный плач – это аббат Брюне, собрал всех на молитву.
Даже сюда, в лекторские аудитории, проникал вязкий сладковатый запах расплавленного воска, от горящих тоненьких свеч. Будто этот теплый золотистый свет способен был разогнать сгущающуюся тьму сокрушительного террора… похоже, старый профессор очень хотел в это поверить.
- Хорошо, господин Дю Фур, - с самым невинным видом заверил Тони, - пожалуй, мы прислушаемся к вашим словам, - он бросил быстрый лукавый взгляд на Гаррета.
- Конечно, - поддержал его виконт, - думаю, нам стоит присоединиться к общей молитве, - он улыбнулся краешками губ, опустив глаза долу, что бы скрыть ребяческий задор, охвативший его в предвкушении приключения.
- Да, да… ступайте, – преподаватель устало опустился на стул, оббитый скромным зеленым сукном.
Уже в дверях, оглянувшись, Гаррет прочел на его задумчивом лице смятение и… неизбежность.
Порывы ветра доносили до аббатства рваные клочья едкого дыма. Этот запах сгоревшего пороха будто наэлектризовывал воздух, в котором осязаемо звенело отчаянное напряжение и возбуждение толпы.
Ловко перемахнув через высокую каменную ограду, друзья, быстро влились в нескончаемый людской поток, заполонивший улицу, и отправились туда – в самую гущу событий, где разворачивались, поистине, драматические события.
По мере приближения к крепости, концентрация людской ненависти к произволу королевской власти становилось не просто взрывоопасной – казалось, что от толпы, как от раскаленной лавы - шипящей и выплевывающей снопы горящих искр, исходит сокрушительный жар. Пекло, вздымающееся из самой преисподней – не иначе… Рев, лязг перетаскиваемых волоком пушек, отборные ругательства, непременно перемежающиеся проклятьями, топот, непрерывная пальба из мушкетов, ржание лошадей… каждый, кто волей случая, или же осознанно попадал в этот круговорот, невольно проникался стихийным духом борьбы.
Из обрывочных фраз становилось понятно, что узников в тюрьме немного, и главной целью штурмующих был захват оружия, и свержение коменданта маркиза Де Лоне, который являл собою, в глазах людей, жестокого демона, мучителя, вершившего немыслимые издевательства над заключенными, обрекая последних на верную смерть, без суда и следствия.
Пополудню, солнечный свет пробился сквозь прорехи в скудеющих облаках, растянутых по небу белесой вуалью, заливая все восемь грозных и неприступных с виду, башен Бастилии, яркой позолотой. Тогда же со стороны этого скорбного пристанища «железной маски», овеянного дурной славой, был произведен первый пушечный залп, давая отсчет новым жертвам начавшейся революции. На пыльную каменную брусчатку пролилась первая кровь. Защищенные глубоким рвом и неприступными стенами, комендант и подчиненные ему солдаты решили держать оборону до последнего, несмотря на то, что связь с Версалем была утрачена.
Яростно взревев, народ пошел на штурм.
- Стой! – Гаррет не успел перехватить рухнувшего ему под ноги мужчину. Угасающий взор этого гиганта, подпоясанного зеленой лентой, ясно говорил о том, что он больше не жилец.
- Чего ты застыл? – перекрикивая шум одернул друга Тони. Резко нагнувшись, он выхватил из большой мозолистой ладони раненого пистолет, «ему уже ни к чему, а нам сгодится» - вот что прочел Гаррет на уверенном лице Антуана.
- Эй, парни! Не робей! Держи!– крикнул им отчаянный господин в офицерской форме. Для Гаррета это было неожиданностью – узнать, что и армейцы короля примкнули к восставшим, однако он с благодарностью принял от незнакомца протянутое оружие.
Толпа буйствовала - наседала и давила, нещадно напирала, пихалась и толкала в спины впередиидущих. Люди не знали, что в этот самый миг, комендант Лоне, отчаявшись выдержать осаду, решался на довольно-таки смелый для него поступок: он, с зажженным факелом в руке спускался в пороховой погреб, что бы взорвать ко всем чертям любимое детище монарха. Да. Даже ценой собственной жизни. Потому что маркиз очень ярко себе представлял, что будет с ним, если он попадет в руки разъяренных патриотов. Они будут убивать его мучительно долго, разрывая плоть на куски. Он был в этом уверен, потому что сам отправлял к праотцам множество их брата. Практически ежедневно. И весьма вошел во вкус, изощряясь со способами. Все его опыты над заключенными сводились к этому - крайне болезненному, порою растянутому на месяцы, а то и годы, умервщлению. Мало кто мог пройти через его пытки, не сойдя перед смертью с ума. Большинство камер в Бастилии отводилось для них – умалишенных, искалеченных, свихнувшихся от адской боли. Комендант покрывался липким потом, при одной только мысли, что и ему самому придется испытать нечто подобное. «Не-е-ет… нет…» - твердил он про себя, спотыкаясь на грязных, склизких ступенях. Растянутый, черный силуэт плясал по каменным стенам в желтом световом пятне – факел в дрожащей руке маркиза горел ярко…
Пушечное ядро с протяжным стоном ухнуло где-то совсем неподалеку, раскидывая людей в разные стороны, как горох. Взрыва не последовало, и все же, Гаррет и Тони, от неожиданности, присели, неосознанно закрывая головы руками.
- Ложись! – заорал Тони, потому что следующий снаряд, прицельно выпущенный вслед за неразорвавщимся, оказался исправным, и оглушенных людей осыпало крошевом из раздробленных камней, пепла и песка.
Среди всей этой вакханалии, внимание Гаррета вдруг привлек истошный женский крик позади, оглянувшись он мгновенно оценил ситуацию: напуганный грохотом жеребец взметнулся на дыбы, ломая оглобли. Сердце виконта замерло – обезумевшее животное нависло над молоденькой девушкой, грозя вот-вот обрушится на нее всей своей тяжеловесной тушей.
Она же оставалась совершенно безучастной – взгляд ее распахнутых немигающих голубых глаз, был таким отрешенным… отсутствующим. Кровь отлегла от лица, и бледные губы были плотно сжаты.
... Абсолютно неуместная в этом аду – неземная… выбившиеся из прически бронзовые локоны, отливающие на свету золотом, легко летели по ветру, щекоча изящную тоненькую шею. Она и одета была во что-то светлое, воздушное… словно ангел, спустившийся с небес… Все это Гаррет отмечал про себя, краем сознания, отчаянно прорываясь туда – к ней, распихивая неуклюжих зевак, даже не замечая как и почему он это делает. Время стало тягучим и неповоротливым, и виконт с ужасом наблюдал, как медленно обрушивается страшное черное копыто, вот оно уже в опасной близости к прелестной златовласой головке… вот опустилось еще ниже…
- Че-е-ерт! – в последнюю секунду Гаррету удалось, схватив девушку в охапку, вывернуться из под одичавшего жеребца. Спину обдало жаром от разгоряченного тела животного, ухнувшего вниз. Кто-то наконец, догадался схватить коня под узцы. Послышались удары кнута, урезонившие напуганное животное, и теперь он лишь нетерпеливо фыркал и громко ржал, мотая головой и суча ногами, уже не пытаясь вырваться и умчаться галопом подальше от этого страшного места.
Девушка вдруг обмякла, прикрыв глаза. «Обморок. Ну, конечно. – виконт, подхватив ее на руки, огляделся. Вокруг не было ни одного спокойного закутка, где можно было бы привести ее в чувство, - как она вообще здесь оказалась? С кем?»
Гаррет растерянно оглядывался по сторонам. Протискиваясь сквозь толпу, он спешным шагом удалялся от эпицентра волнений. Там, за его спиной вовсю свистели пули, рвались снаряды. Спустя, примерно, четверть часа Бастилия покориться штурмующим, выбросив белые флаги, а именно в этот самый миг, два унтер-офицера, злобно матерясь, тащили вверх по лестнице незадачливого подрывателя. Комендант Лоне, повис на их руках, голова его безвольно склонилась на бок, разбитые губы и нос сочились алой кровью. Один из армейцев явно не рассчитал силы удара, и теперь они, проклиная свою субтильную ношу, рядили о том, как быстро привести маркиза в чувство, и вынудить собрать военный совет.
Но виконта Де Вержи, не особо волновали все эти драматические перипетии, в этот момент он был озабочен тем, что бы вынести с линии огня бесчувственную девушку.
Никто не окликнул его, и Гаррет с сожалением отметил тот факт, что упустил Тони из виду в этой сумасшедшей толчее, и теперь друг в одиночку подвергается смертельной опасности. К незнакомке тоже никто не проявил никакого интереса, и он понятия не имел о том кто она, и где находится ее дом.
Гаррет поудобнее перехватил девушку, еще крепче прижимая ее к своей груди, ощущая мягкую податливость и теплоту ее тела.
- Пропустите! - кричал он, - посторонись! – кто-то участливо старался пропустить виконта, кто-то негодующе шипел и плевался в след.
Несмотря на то, что его ноша не была тяжелой, но и невесомой она, однако, тоже не была, и он изрядно устал, пока выбрался из кишащей народом, незнакомой улицы к узкому, относительно спокойному проулку, утопавшему в тени кипарисов.
К его великому облегчению незнакомка понемногу начала приходить в себя: девушка открыла глаза, и внезапно исступленный шум позади стих, и весь этот кровавый театр абсурда будто бы отодвинулся на задний план, оставляя в сознании лишь звенящую тишину… и необъяснимое теснение в груди. Юный виконт Де Вержи, с удивлением прислушиваясь к себе, вдруг понял, что чувствует себя весьма странно: эти глаза… он увидел их так близко… и они манили его своей глубиной… притягательной и желанной как освежающие воды чистого, прохладного омута в знойный день. Он готов был утопать в них бесконечно, но… очарование скоро окончилось весьма прозаичным способом:
- Что вы себе позволяете?! – звонкая пощечина обожгла щеку. Гаррет остолбенел, он никак не рассчитывал на такую «благодарность»…
- Отпустите меня, немедленно! – строго потребовала девушка у своего спасителя, жеманно поджав губы, которые уже вновь обретали яркие краски, свойственные здоровой, цветущей юности. Несмотря на неприятное изумление, виконт крайне осторожно опустил эту недотрогу на ноги, и резко отстранился, ловко уворачиваясь от еще одной оплеухи.
- Эй, полегче, мадмуазель! - обиженно прошипел он сквозь зубы, прижимая ладонь к полыхающей коже.
- Не приближайтесь! - ее глаза яростно сверкали, собранная, напряженная поза красноречиво говорила о том, что девушка намерена защищать свою честь до конца, не смотря на весьма хрупкое телосложение. «Дикая кошка!» - ругнулся про себя Гаррет. – По какому праву вы !.. - дыхание девушки сбивалось от захлестнувшего ее возмущения.
- Виконт Де Вержи - представился Гаррет галантно склонив голову, - к вашим услугам.
- Как вы смеете, виконт?..
- А вы предпочли бы погибнуть? – Гаррет исподлобья бросил на нее изучающий, насмешливый взгляд.
- Ох… - на лице девушки отразилось смятение. Она явно не помнила, что с ней произошло, - простите, виконт, я ровным счетом, ничего не понимаю… - убедившись в том, что этот стройный, симпатичный молодой человек не собирается посягать на ее достоинство, девушка растерялась. Открытая улыбка и внимательный взгляд серых, с лукавым прищуром глаз виконта, заставил ее щеки зардеться нежным, очаровательным румянцем.
- Вас напугал жеребец, – напомнил ей Гаррет, - и вы потеряли сознание.
- Жеребец? – она удивленно вскинула брови, - о, нет…я, кажется…там была женщина. И кровь, – девушка снова побледнела, – много крови…
- Как вас зовут? – девушка с силой терла виски, и Гаррет опасался, что ей снова станет дурно, он нерешительно качнулся в ее сторону, намереваясь поддержать ее, в случае чего, но она быстро совладала с эмоциями.
- Луиза, – только чуть охрипший голос выдавал ее волнение, - Луиза Бланшар.
- Позвольте же узнать, что привело вас к Бастилии… Лу-и-за? – Гаррет перекатывал ее имя на языке, с наслаждением смакуя каждый звук. И неслышно, одними губами, повторил еще раз. Оно было… сладким, чарующим. И молодой человек самозабвенно придавался этим новым, неизведанным доселе ощущениям. Это было так… странно… будто бы для него в этот день, обагренный кровью, пропитанный близким дыханием смерти, вдруг разом вскрылись причинно-следственные связи в мироздании.
-Ах, это все Шарлотта! – девушка смешно наморщила хорошенький носик. И Гаррет догадался, что какая-то неразумная подружка, а может быть, сестра,
притащила это неземное создание прямо в самое пекло. Он усмехнулся – не только лицеистам свойственно безрассудство.
- Почему же она покинула вас? – строго спросил он, осуждающе качая головой, - это крайне… безнравственно.
- О, нет! – горячо воскликнула Луиза, - вы же ее совсем не знаете! Шарлотта она такая… смелая! Самоотверженная! – по всему было заметно, что девушка восхищается своей компаньонкой, - она напротив, уговорила меня оставаться там, где по ее мнению, было безопасно, а сама отправилась к Сент - Антуанскому предместью.
- Но зачем? – недоумевал Гаррет.
- Что бы сделать наброски, – беспечно ответила девушка. Только сейчас виконт вспомнил, что когда он бросился к ней на помощь, девушка крепко прижимала к груди деревянный планшет с листками бумаги, которые разметались белоснежным покровом по грязной мостовой, когда он схватил ее, вытаскивая из-под безжалостных копыт.
- Наброски? Луиза, вы художница? – он недоверчиво взглянул на девушку. Она ведь такая молоденькая.
- Мы с Шарлоттой посещаем курсы у Ренье. - Гаррет кивнул. Теперь благородное происхождение Луизы уже не оставляло сомнений: Ренье – придворный живописец, который в свое время оспаривал «скипетр таланта» у самого Давида. Его мастерская располагалась в Лувре, и его частные уроки, вероятно, стоили весьма недешево.
- Позвольте мне проводить вас, Луиза, - Гаррет согнул руку в локте, приглашая девушку опереться на нее, она, немного поколебавшись, все же приняла его предложение:
- Пожалуй, я соглашусь, виконт, – улыбнулась она, и на ее щеках обозначились милые ямочки, делающие ее еще более очаровательной.
- Я рад, - совершенно искренне признался он, пристально оглядываясь вокруг, в поисках возможных путей отступления, поскольку от взбешенной толпы можно было ожидать всего чего угодно, и, столь юной и прелестной девушке, было отнюдь небезопасно сегодня одной разгуливать по улицам Парижа.
Баронесса Бланшар – тетка Луизы, оказалась весьма своенравной и невежливой женщиной, до той лишь поры, однако, пока Гаррет ей не представился. Он учтиво прикоснулся губами к худой морщинистой руке. Почему-то он был уверен в том, что обтянутая кружевной перчаткой и протянутая ему царственным жестом длань, была именно морщинистой, со вспухшими узелками голубоватых вен…напоминающей куриную лапу.
Виконту хватило доли секунды, что бы понять столь разительную перемену в настроении баронессы. Она принадлежала к тому роду дворян, которые, обнищав, утратили право на гротескную приставку «Де» или «Дю» к своей фамилии. Она получала скромный пансион, и проклинала своего братца – отца Луизы, за то, что тот подкинул этой рано овдовевшей, и тогда не старой еще женщине, племянницу на воспитание, а сам сгинул неизвестно где.
Луиза была для нее обузой. Сущим наказанием, еще и потому, что год от года становилась все краше, напоминая тетке о безжалостно пролетающих годах, стирающих с ее лица всю былую привлекательность. Она бы, и вовсе извела ее, пожалуй, если бы, не честолюбивые замыслы: Баронесса Бланшар, планировала поправить свое финансовое положение, а может быть даже, снова вернуться в свет, с помощью Луизы. Всего то и надо – подыскать ей выгодную партию. И для этого она не поскупилась даже на достойное образование для племянницы, хотя это чрезмерно умаляло их и без того скромный бюджет.
За чашечкой жасминового чая, к которому любезно предлагался липовый мед, баронесса очень красочно живописала виконту Де Вержи о небывалых талантах своей подопечной. Гаррет усмехнулся, думая о том, что эта неудалая сваха и не предполагает, что титул графа ему не светит, будь иначе – она бы не разливалась перед ним соловьем, расхваливая свой «товар», и его вряд ли пустили бы на порог этого дома. Юноша скривился как от зубной боли, понимая, что эта старая карга, рано или поздно, все же добьется своего – сплавит племянницу какому-нибудь, дряхлому, обрюзгшему сластолюбцу. Луиза сидела, не касаясь своей изящной фарфоровой чашки, и не поднимая глаз на молодого человека. Краска залила ее лицо, кажется до самых кончиков волос.
- Приношу свои извинения, баронесса, но я спешу, - Гаррет счел, что это выше его сил. Он не мог больше выносить льстивые речи старухи, насквозь пропитанные алчностью, ему казалось, что эта приторная грязь облепила его уже с ног до головы. А еще ему невыносимо больно было видеть, как страдает Луиза. И он решил прервать этот фарс.
- О, - прокаркала Бланшар, – в таком случае не смеем вас задерживать, виконт. Но, вы должны пообещать, что навестите нас снова. Вы знаете, юноша, моя благодарность за спасение Луизы… не знает границ. – она поднялась вслед за Гарретом, преступая все грани приличий.
- Всенепременно, госпожа Бланшар. – он бросил быстрый взгляд поверх ее напудренных кудрей на Луизу. В глазах девушки отразился слабый огонек надежды.
- Тетушка, я провожу мсье Гаррета – она решительно порхнула к двери гостиной. Баронесса строго нахмурилась, язвительная желчь, на секунду, исказила ее лицо, но, прикинув что-то там себе на уме, она смягчилась:
- Ступай, дорогая.
Гаррет отчаянно мечтал о вечерней прохладе, об освежающей долгожданной поре, наполненной умиротворяющим пением цикад и приглушенными ароматами разнотравья. Сейчас же солнце стояло в зените, и казалось, что этот раскаленный шар, намертво пригвоздился к небу над их головами, норовя испепелить все живое. Горячий сухой воздух казался зыбким, как мираж в пустыне, и с трудом протискивался в легкие, царапая гортань.
Широкополая шляпа защищала глаза от резкого, слепящего света, но вовсе не избавляла от изнуряющей духоты. Покрытая голова нестерпимо зудела от соленого пота, который застилал глаза, струился по лбу, по скулам, стекал по шее за ворот. Смешиваясь с дорожной пылью, он оставлял на коже противное ощущение липкой грязи, от которой хотелось немедленно умыться.
Тони, прищурившись, взглянул вверх:
- Черт! Эта жара меня доканает, - он стянул с головы влажную шляпу и стал обмахиваться ею.
- Долго еще? – снова не удержался от вопроса Гаррет, который изнывал в дороге, к слову, не только от погоды.
- Миль двадцать. К вечеру будем на месте, - ободрил его друг.
Взмыленные кони с усилием переставляли копыта, и понурив кудлатые головы, терпеливо несли своих всадников прочь от Парижа. Выпускники лицея, гнали их во весь опор всю ночь и поутру, стараясь за это время покрыть как можно большее расстояние. Но сейчас, они сжалились над животными, которым тоже приходилось нелегко, и пустили их размеренным, неспешным шагом.
Время тянулось, как вязкая старая карамель, и с каждой секундой усталость все сильнее одолевала путников.
Всегда острый на язык, весельчак Тони ограничивался теперь лишь короткими язвительными фразами, а виконт и вовсе, казалось, был полностью погружен в себя.
Раз за разом Гаррет воскрешал в памяти прошедшие события: неожиданную встречу и столь скорое расставание с Луизой Бланшар. Тогда, когда она вышла проводить его - все что он мог позволить себе – это прикоснуться губами к нежной, как китайский шелк, коже ее запястья. Он долго не мог заставить себя выпустить из своей ладони ее руку, и не нашелся, что сказать ей на прощание – так и стояли они вдвоем в тени липовой аллеи – молча, словно… пораженные молнией. Гаррет с отчаянием осознавал, что больше всего на свете желает продлить этот миг, но их знакомство никак не могло перерасти в нечто большее… что он мог предложить ей, если сам не обладал ничем? Ни титулом, ни имением, ни состоянием. В данный момент он был нищим как церковная мышь. Куда он мог привести ее? В Ботанический сад? На Марсово поле? На набережную Сены? На Елисейские поля? Чтобы небо служило ей кровлей, а стволы старых платанов и лип - колоннами несуществующего дворца? Ведь даже самый захудалый постоялый двор был ему не по карману… - Гаррет усмехнулся своим горьким мыслям. Нет. Эта девушка, несомненно, достойна лучшей участи.
Но совсем отказаться от своей мечты он не смог. Тогда, когда он уходил от нее и чувствовал спиной прожигающий до лопаток взгляд, полный отчаяния и невысказанного сожаления, он понял, что Луиза навсегда завладела его сердцем. Навсегда.
Он с головой окунулся в ликующую толпу, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение – ведь буквально несколько часов назад он и не подозревал, чем лично для него обернется день взятия Бастилии – тем, что он сам падет под напором невероятно острых чувств - в один миг, как та неприступная с виду, крепость…
Пушки палили холостыми зарядами, салютуя первой, значимой победе патриотов, вино лилось рекой – теперь не ядра и порох в скрипящих повозках стаскивали со всех концов гудящего как улей Парижа к Бастилии, а деревянные бочки с терпким, дешевым напитком. Люди обнимались, кидали в воздух шляпы, колпаки и чепцы, горланили песни, провозглашая гимн свободе. Завершилась эта вакханалия тем, что по городу понесли голову бывшего комиссара тюрьмы, нанизанную на длинный шест – черный и липкий от потеков крови. Его, и нескольких офицеров таки, настигла безумная ярость штурмующих, обратившаяся в неоправданно жестокие зверства.
Гаррету не довелось лицезреть это занимательное действо – поняв, что искать Тони сейчас так же тщетно, как и иглу в стоге сена, виконт вернулся в аббатство св. Женевьевы.
Склонив повинную голову перед профессором Дю Фур, он поведал уважаемому преподавателю, а по-большому счету – своему душевному приятелю о том, в какую передрягу они влипли с юным Демераном. И, естественно, выслушал длинную нотацию, которая, впрочем, не возымела должного воздействия на задумчивого юношу. Тогда же Гаррет, осмелился просить профессора о некоей услуге. Несмотря на полый сумбур в голове, он вдруг испытал надежду. Надежду на некую видимость взаимности. Нет. Он не мог ошибиться – Луиза тоже неравнодушна к нему.
- Господин Дю Фур, - профессор настороженно вглядывался в лицо своего выпускника, не понимая, что его так сильно встревожило, - я могу писать вам?
- Конечно, Гаррет! – Дю Фур облегченно вздохнул.
- А… м-м-м, скажем, если я отправлю на ваше имя письмо для другого человека?
- Этот человек не может получать от вас известий частным порядком? – пришла очередь преподавателя удивиться и встревожиться. Его отчаянные выпускники вполне себе могли вступить в какое-нибудь тайное общество, приверженцев революции, или напротив – контрреволюции, к примеру, и старику вовсе не хотелось становиться посредником в этих непонятных политических играх. Он любил их всех, и сочувствовал их горячим порывам, но…
- Именно так, – кивнул головой виконт. Он был уверен, что о его письмах к Луизе, в первую очередь станет известно ее лицемерной опекунше, которой не составит труда оборвать эту связь в любой угодный ей момент, по одной лишь старушечьей прихоти.
- Хорошо, Гаррет, – немного подумав, произнес профессор, - но взамен, полагаю, я имею право на некоторую откровенность с твоей стороны. Кто этот человек?
- Мои письма будут предназначаться девице Бланшар. Луизе Бланшар, проживающей на улице Комартен, в особняке ее тетушки – баронессы Бланшар, - выпалил виконт и щеки его зарделись, а старый профессор улыбнулся, и похлопал его по плечу.
- Я все понял, мой юный друг…
- Благодарю вас, профессор – смущенно пробормотал Гаррет.
Тони вернулся спустя полчаса после этого разговора. Был он каким-то восторженно-взъерошенным, будто опьяненным произошедшими событиями, о которых после рассказывал взахлеб, с возбужденно горящим взором, пеняя другу, что тот пропустил все самое интересное, из-за какой-то «смазливой цыпочки». От глаз Антуана, однако, не укрылась разительная перемена, за столь короткое время, произошедшая с Гарретом, и теперь он не упускал случая, задеть вспыльчивого виконта, подтрунивая над ним.
Гаррет лишь досадливо морщился на эти колкие выпады… и уже сожалел, о том что поделился с другом своим « приключением»… Конечно… Тони вернулся почти героем, приведя под уздцы в аббатство двух справных жеребцов из разграбленных конюшен Бастилии. Обеспечив, таким образом, им дорогу до Арраса. На фоне этого, спасение малознакомой девушки, и «вся эта лирика» - как выражался Тони, конечно, не выглядела так впечатляюще.
Перед отъездом, Гаррет, сославшись на свое непреложное обещание посетить госпожу Бланшар, свернул на знакомую ему теперь, улицу. Антуан выразил желание проследовать за ним, что бы «воочию убедиться, что эта мадмуазель стоила того, что бы пропустить победу народовластия над гнетом абсолютизма» - он, больше уже по привычке, подначивал виконта и провоцировал на вспышку ярости. Однако, когда молодые люди, спешившись, вошли в дом и Тони был представлен баронессе и Луизе – настроение его вдруг поменялось.
И это тоже теперь заботило Гаррета – то как неприятно кольнуло у него в груди, когда он отметил про себя, что Тони, неожиданно смутился, и то и дело, прятал взгляд. Что все это значило? Это было так на него не похоже…
И после, когда Гаррет, смог выкроить минутку, и сообщить Луизе, что вынужден уехать на неопределенное время, но будет писать ей письма, и надеется, со временем, получить весточку в ответ. То есть, когда цель его визита была достигнута и они покинули «гостеприимный» особняк, поведение лучшего друга по-прежнему, оставалось странным – он не язвил, не насмехался над Гарретом, и никак, абсолютно никак не прокомментировал внешность Луизы, вопреки ожиданиям виконта. Кажется… Гаррет вот уже долгие сутки прогонял от себя непрошенные мысли, о том, что сердце весельчака Тони, все же дрогнуло. Он несколько раз пытался вывести Антуана на разговор о семействе Бланшар, что бы убедиться или опровергнуть свои подозрения, но все было тщетно. Друг словно в рот воды набрал. И от этого сердце виконта, будто подергивалось корочкой хрупкого льда. Несмотря на изнуряющую жару…
В Аррасе.
В семье Демеран виконта Де Вержи приняли очень радушно. Двухэтажный просторный, но несколько мещанский дом, стоял в самом конце неширокой и недлинной провинциальной улицы, вымощенной серыми плитами, через которые, местами, пробивалась упрямая зеленая поросль. В этом доме с добротными ставнями и ухоженным садом и проживал его глава Жак Демеран - добрый буржуа, успешный коммерсант и счастливый отец небольшого семейства, состоящего из супруги Эжени – простой в общении, душевной и непомерно заботливой женщины - отменной кулинарки и хозяйки, а так же двух сестер Антуана – невысоких, крепко сбитых, смешливых и неуловимо похожих на свежие сдобные булочки девиц на выдане. Старшая – Виктория – рыжеволосая и подвижная как шарик ртути, с появлением Гаррета весьма оживлялась – ее зеленые, с лукавым прищуром, точь в точь как у брата, глаза, вспыхивали на простом и открытом лице, не отличающемся особой изысканностью, а речь становилась напевной и манерной. Но ее повышенное внимание приводило виконта в некое замешательство, что служило очередным поводом для шуток Тони.
Поэтому, Гаррет отказался от предложения Жака поселиться прямо в доме – в небольшой комнатке на втором этаже, и предпочел расположиться во флигере, который стоял удаленно на заднем дворе. Это небольшое одноэтажное строение с крышей, крытой глиняной черепицей и единственным окном, выходившим на соседнюю улицу, и стало пристанищем виконта на ближайшие два года. И если бы не пристальное внимание к его персоне, обусловленное его знатным происхождением, Гаррет был бы вполне доволен этим скромным жилищем служащим ему одновременно и спальней и рабочим кабинетом (в последующем времени, когда ему посчастливится получить место в конторе адвоката Люро).
Соломенный стул, ореховая кровать, крытая голубым с белыми цветами атласным покрывалом, письменный стол, на котором стараниями Виктории и Лулу постоянно стояли свежесрезанные цветы и фрукты... скромные ситцевые занавески на оконце, в пейзанском стиле… а что еще нужно?
К слову сказать, возвращение остряка и краснобая Антуана в родной Аррас, как и появление в его доме Гаррета - задумчивого, даже несколько мрачноватого, и оттого овеянного романтическим ореолом в глазах местных кумушек, послужило возобновлением одной интересной традиции – во дворе гостеприимного семейства Демеран вновь стала собираться вечерами молодежь.
Под сенью бирючин и акаций, в саду, благоухающем ароматами роз, которые так полюбились хозяйке, что росли практически повсюду, с молчаливого согласия главы семьи, мечтающего наконец-то пристроить дочерей в достойные руки, и образовался кружок «любителей роз» - а так же вина, поэзии, литературы в целом, и иных нехитрых провинциальных развлечений.
Однажды это легкомысленное общество привлечет в свои ряды некоего господина, благодаря которому, жизнь Гаррета и Тони приобретет совершенно иную окраску и быстроразвивающиеся события, закрутившие судьбу целой страны в тугой узел политических противоречий, избавят виконта от непроходящей меланхолии… но это будет потом, когда он уже отчается получить от Луизы ответ на очередное письмо, и сочтет, что она забыла его по истечении времени, и благополучно устроила свою судьбу… он почти смирится с этим. Почти.
Гаррет легонько сжимал холодеющими пальцами слегка желтоватый лист лощеной бумаги. Под окнами слышались веселые голоса молодых людей, в очередной раз собравшихся на «розовые посиделки» И хотя Тони обещал сегодня прибытие какого-то значимого гостя из Парижа, виконт снова, сославшись на неотложные дела по службе, которые требуют внимательного изучения бумаг, к вящему неудовольствию девушек, покинул теплую компанию.
Кто-то принес лютню, и печальная мелодия проникала в комнату, вместе со сгущающимися сумерками. Легкие, щемящие душу, звуки струнного инструмента вибрировали в воздухе, наполняя мысли Гаррета отчаянной безысходностью.
Он снова пробежал глазами последние строки письма, а затем вдохнул едва уловимый цветочный аромат, который, казалось, источали сами слова, выведенные красивым витиеватым почерком Луизы. Эти письма стали смыслом его жизни в последний год.
Сразу по приезду в Аррас он откровенно признался девушке, что влюблен. Отчаянно, без оглядки. Но, дабы, не слыть нечестным, тут же оговорился, что его громкая фамилия – лишь пустой звук. И он будет прилагать все усилия, что бы самому достичь высокого положения в обществе. Он просил, нет – умолял Луизу, дать ему немного времени, возможно, пару лет, для того, что бы … что бы он мог составить ей достойную партию.
Две недели после того как он отправил это дерзкое послание, Гаррет не находил себе места, а потом… потом он был безмерно счастлив, когда получил от Луизы ответ с заверением, что она согласна его ждать… всегда.
Почти целый год длился их роман в письмах… хотя Гаррету не нравилось это определение. «Роман».. это слово казалось ему чересчур легковесным, отдающим пошлостью и скабрезностью. Они проживали свою историю любви в этих нежных, исполненных глубокими чувствами и страстными признаниями, посланиях.
Звук приближающихся шагов не мог вывести виконта из отрешенного состояния, и даже когда, скрипнув, открылась дверь и на пороге возник Тони, Гаррет не обернулся, и не прервал своих размышлений:
Что могло случиться? Отчего Луиза внезапно замолчала?
Он не раз порывался отправиться в Париж, но у него еще не было достаточно средств для того, что бы оплатить дорогу и проживание в более-менее приличном гостином доме, наподобие «Британика». Из своего скромного жалования, которое лишь ненамного повысилось спустя полгода службы, он отдавал плату за постой отцу Тони. Как ни возмущался при том его друг, это было для виконта делом чести – он не желал оставаться нахлебником в добродетельной семье, давшей ему кров и пищу на первых порах. Одевался он весьма скромно, без малейшего намека на то, что бы следовать капризным прихотям провинциальной моды, и помимо основной работы иногда служил секретарем у местного нотариуса. Несмотря на все усилия свободных средств у него практически не оставалось. К тому же его патрон, уверившись, что молодой виконт, быстро освоившись, весьма недурно управляется с обязанностями, отбыл в Италию, полностью препоручив Гаррету ведение дел в конторе.
И вот – прошло уже пять месяцев… почти полгода неизвестности, выматывающей душу, полгода невыносимой, до зубовного скрежета, боли.
Он не замечал как жил: как работал, питался, говорил, дышал… ему казалось, что он находится в глубокой западне, в черном бездонном колодце, куда не проникает ни малейший отблеск солнечного света…
Тони, который иногда выезжал в столицу по коммерческим делам отца, тоже не мог обнадежить друга – ему не удавалось ничего разузнать о судьбе Луизы Бланшар, хотя он и старался. Время шло, и в конце-концов и ему надоело вечно угрюмое и подавленное состояние Гаррета:
- Да, перестань, уже, наконец, - раздраженно бросил Тони, спустя несколько минут тягостного молчания, когда убедился, что Гаррет настолько погружен в себя, что даже не слышит, о чем он его просит - Луиза, наверняка уже давно замужем. И пусть. Оглянись вокруг – столько достойных девушек ищут твоего внимания, благосклонности…
- Это ты про сестру, - криво усмехнулся Гаррет, бережно складывая письмо и пряча его в выдвижной ящик стола.
- А хотя бы! – вспылил Тони, - мне надоело смотреть, как она спроваживает всех стоящих женихов, их не так-то и много в округе. Надоело смотреть, как она сохнет по тебе «ваша светлость» - он мерил комнату нервными шагами, заложив руки за спину - Чем Виктория плоха для тебя, а?
- Я люблю другую, – Гаррет упрямо выдержал наполненный обидой и горечью взгляд друга.
- Кхм… простите, молодые люди, что невольно стала свидетельницей вашей беседы, - во флигере появилась младшая сестра Тони – Лулу – там прибыл Пьер. – Девушка очаровательно улыбнулась, вынуждая друзей забыть о своих разногласиях, – и, кстати, братец, у па-па к тебе те же претензии: отчего ты-то не женишься? - Лулу хитро прищурившись, склонила голову набок, отчего ее пружинистые локоны упали на обнаженное круглое плечо. Девушка накручивая прядь волос на палец, выжидающе поглядывала на Тони. Тот лишь проворчал:
- Я не обязан жениться, для того лишь, что бы преумножить его капиталы.
Жак Демеран, действительно, питал надежду, что его сын женится на дочери крупного промышленника Гаспарда Мерсьера, и тот, из конкурента, превратиться в доброго родственника, а после, можно подумать и о слиянии производств и даже капиталов. Несмотря на кажущийся бездушный расчет, Жак искренне заботился о благосостоянии и счастье своих домочадцев. Просто в понятие «счастье» он вкладывал несколько иной смысл.
- Но, и помимо Элен Мерсьер тоже есть девушки, – Лулу захихикала, смешно наморщив нос, и подмигнула Гаррету. Все же ей удалось немного снять напряжение между друзьями.
Она кокетливо крутанулась на месте, отчего подол ее пышного платья, распустился диковинным ярким бутоном, и взметнул в воздух опавшие лепестки, увядающих цветов, стоящих в вазе на подоконнике. Лулу направилась к двери, и, повернувшись в проеме, напомнила:
- Нехорошо заставлять гостей ждать. Поторопитесь.
- Идем Гаррет, - Тони примирительно хлопнул друга по плечу.
- Ты же знаешь, я не…
- Уверен, тебе интересно будет послушать Пьера. Он выдающийся трибун. К тому же он депутат. Представляешь? - глаза Тони светились от восторга. – а еще, говорят, он вхож к самому Руссо.
- Тогда это действительно может быть интересным, – пробормотал Гаррет, - но, черт побери, что он тут забыл?
- Пьер Роббер из этих мест. Он жил здесь недалеко, по-соседству.
При появлении этого худого и остроносого человека, который был немногим старше бывших лицеистов, но уже, по слухам, достиг неимоверных высот в своей политической карьере, уютная и легкомысленная атмосфера в «обществе любителей роз» поменялась кардинальным способом. И если раньше самым занимательным, что можно здесь услышать, было к примеру, рецепт приготовления пряного вина из фиников, меда и винограда, с добавлением фолиума, перца, шафрана, гвоздики и мускатной шелухи, с непременным напоминанием о том, что пряности нужно уложить в батистовый мешочек, прежде чем опустить в нагретый напиток, то теперь Гаррет просто физически ощущал как слова этого, поистине, прирожденного оратора, проникали в самую его сущность, воспламеняя в нем желание выбраться из этого стоячего болота. Желание своими руками вершить судьбу мира. Делать его чище, лучше, справедливее… Эта встреча больше походила на таинственное свидание с самой судьбой, и если все присутствующие были смущены этими беспокойными философскими речами, более сравнимыми с утопиями, то Гаррет, уже несущий в своей душе семя ненависти к существующему неравноправию людей, а вслед за ним и Тони, осознавали, что они – и есть та сила, которой предстоит воплощать эти идеи на практике.
Трудно было вообразить, что этот безукоризненный патриот, не гнушающийся после Версаля, предстать перед слушателями Арраса, мог хоть в чем-то заблуждаться – очень уж горячо и убедительно он звучал.
- А сейчас, друзья мои, я поведаю вам о Верховном существе* – произнес Пьер, смочив раздраженное горло добрым глотком вина. Все выжидательно притихли и их взоры устремились к одухотворенному бледному лицу говорившего.
Париж 1791 год.
Свечи потрескивали и медленно плавились, освещая небольшой уютный кабинет, роскошная обстановка которого могла поспорить с апартаментами самого Людовика XVI. Остро отточенное шикарное перо, скрипело по бумаге, белым воздушным опахалом колеблясь в руке писавшего.
Стоящий у стола человек, склонившийся в угодливой позе, под неестественным углом преломляющей его худощавую спину так, что из-под камзола выпирали острые лопатки, судорожно сглотнул, когда сидящий мужчина поднял на него взгляд. В неясном мерцании золотистого света его лицо казалось застывшей безупречной маской, а глаза… черно - рубиновые, будто подернутые белесой пленкой… казалось, они впитали в себя столько вязкой венозной крови, что радужка сплошь состояла из нее.
Стоящий в панике вжал голову в плечи и зажмурился, вызывая довольную ухмылку у странного господина.
Казалось, этот несчастный был близок к обмороку и отдал бы что угодно, только бы не видеть эти страшные, вперившиеся в него глаза. Тихо звякнул золотой обод , надетый на перо, и это могло означать только одно – писавший отложил в сторону свое занятие, а его испуганный до полусмерти посетитель, в полной мере осознал что означает выражение: «трясутся поджилки», когда, все так же, не открывая глаз, почувствовал, что его обдало морозным сквозняком.
В этот момент высокая створчатая дверь, ведущая в кабинет распахнулась, и с напряженных губ худого мужчины сорвался непроизвольный вздох облегчения.
- Ступай, Максимилиан, - властно приказал страшный господин, отступая от бедняги на пару шагов назад и величественным жестом, в котором, однако, сквозила неприкрытая ирония, указал тому на дверь.
Вошедший в комнату стройный высокий блондин был одет не так вычурно как темноволосый и низкорослый хозяин кабинета, но что-то неуловимое делало их очень похожими… «может эта чертова мертвенная бледность?» - подумал Максимилиан, прежде чем подобострастно воскликнуть:
- Слушаюсь, господин… э-э-э, простите – пролепетал он быстро поправляясь – Верховное существо… - быстро попятившись Максимилиан почти бегом устремился к двери.
Блондин удивленно вскинул бровь:
- Верховное существо? – мягкая улыбка играла на его красиво очерченных губах, - Сначала ты устроил культ Разума, теперь это... Аро, друг мой, тебе не кажется, что ты заигрался?
- Аха-ха – Аро, запрокинув голову, зашелся в веселом смехе, будто подобное замечание привело его в полный восторг. – Карлайл! – он погрозил вошедшему блондину пальцем, призывая того, не испытывать более его чувство юмора.
- Жаждешь славы Марка? – продолжал, однако, блондин
- О, нет, – отсмеявшись, наконец, Аро, снова уселся за массивный письменный стол, - наш нетленный друг всего лишь «святой». Бери выше!
- То есть этот новичок – последователь мудрейшего Жан-Жака? И чем же тебе не угодил старик? – Карлайл подошел к узкому окну, выполненному в виде стрельчатой арки, и задумчиво всматривался в темноту, похоже он не находил ничего забавного в деяниях Аро.
- Он стал меня утомлять, - беспечно ответил брюнет, - к тому же в столь почтенном возрасте давно пора на покой. Руссо выдохся, и похоже, стал выходить из моды.
- А этот?
- Робеспьер? - Аро восхищенно воздел руки верх – о, этот, малыш вовсе не глуп, и способен повести за собою массы.
- Зачем тебе это, Аро? – в голосе Карлайла слышался упрек – для чего ты пытаешься влиять на ход человеческой истории? Только не говори, что из праздного научного любопытства! – блондин поспешил предотвратить пламенную речь, о великом предназначении бессмертных, которой Аро, обычно оправдывал свои безумные прихоти.
- На этот раз все гораздо более прозаично, мой друг Карлайл. – с улыбкой ответил древний вампир, поправляя небрежным жестом накрахмаленное кружевное жабо – я всего лишь хочу, что бы наша славная, древняя как мир, но вечно молодая Италия избавилась от чужеродной доминации.
Карлайл сокрушенно покачал головой:
- И ради этого? Ради спокойной жизни, ты готов накрыть весь мир мутной, кровавой волной революций?
- Да! – воскликнул Аро с пафосом – мы не можем позволить смертным вершить судьбу нашего общего пристанища. Они глупы… они… смертны в конце-концов! Да что они могут постигнуть за какие-то несчастные несколько десятков лет своей сознательной жизни? Что? – Аро вопрошал с жаром, но лицо его при этом оставалось скучающе – равнодушным.
- Но! – Карлайл хотел было возразить, однако Аро перебил его, приблизившись и по-отечески возложив руку на плечо своего оппонента:
- В тебе еще слишком много человеческого, - вещал он, будто уговаривая неразумное дитя, - поверь, через пару тысячелетий, ты убедишься в моей правоте.
Карлайл сжал зубы так, что желваки заиграли под окаменевшими скулами:
- Нет, Аро! Я никогда не сочту забавным массовый террор! – тихо но твердо сказал он, блеснув янтарными глазами, - я не хочу участвовать в этом!
- Жаль – вздохнул Аро с улыбкой, - пропустишь много интересного…