Руки прочь, профессор

1. Мой враг, моя тайна

Катя

— Эй, детка, сколько хочешь за то, чтоб покрутиться на моем шесте?

Сальный выкрик сменяет неприятный хохот пьяненьких ублюдков. Уши режет.

Я заставляю себя не слышать голоса, слушать музыку. А не слушать, так хоть вспоминать…

Гибкое тело, блестящий купальник принцессы Леи и две завитушки волос по бокам. Из роскоши, доступной мне — золотая маска на пол-лица.

Я хотела на все лицо, но Марк — хозяин клуба — сказал, что с такими условиями я могу валить искать другую работу. Он не будет тратить свое время на стриптизершу, которая хочет показывать только тело.

— Пойми, киса, — он объяснил тогда снисходительно, — всем похрен на твои глаза, но не похрен на губы. Да, представь себе, наши клиенты хотят видеть рты девочек. Губки, на которые они хотели бы кончить. Хочешь скрывать лицо — иди в веб-кам. Там не важна эстетика, зато нужно уметь делать десять сквиртов на камеру за час. Сможешь?

Я не стала уточнять, что такое сквирт. Побоялась… Не пройти собеседование.

Золотую масочку он мне все-таки разрешил, но я в ней сомневалась. Бестолковая она была. Маска для антуража, не для того, чтобы хоть как-то защитить меня. Нет.

Все сейчас смотрят на меня и видят. И хотят. Судя по количеству летящего на подиум бабла — очень хотят.

Думать об этом тошно. Но реальности похрен на мою дурноту, не закончу номер — не получу денег. А деньги мне пиздец как нужны. Много!

Я научилась никого не видеть. Никого не слышать. Посвящать себя только танцу, твердому шесту, единственной своей точке опоры.

Ох, папа, папа…

Помню, как записалась на стрип-пластику вместо балета. Хотела тебе досадить.

Такая дура. Сейчас все бы отдала, лишь бы ты был жив. И вела бы себя как пай-девочка. И точно знаю — что узнав, чем я сейчас зарабатываю, ты — отлупил бы меня до синяков, даром, что дочка уже на третьем курсе института учится. И я бы вытерпела, правда-правда.

Лишь бы всего этого не было.

— Умница, Цыпа, — одобрительно роняет Марк, когда я прохожу мимо него к гримерке. Пытается хлопнуть меня по заднице, но я вертлявая — уворачиваюсь.

— Золотая у тебя задница, Цыпа, — слышу вслед, — дай подержаться на счастье.

Поднимаю над плечом средний палец.

Марк бесит, хоть и не самый сволочной мудак в моей жизни. И пусть его комиссия — больше на двадцать процентов, чем у других владельцев стрип-клубов, но Марк хотя бы не заставляет спать с клиентами. Ну, то есть другие девочки, конечно, трахаются, за “чаевые”, но можно и без этого. Мне это было важно. Потому что… Ну…

Должна же быть черта у падения, да? Красная линия, за которую не переходишь.

В гримерке становится чуть лучше. Тут правда теснота, на десять квадратных метров — семь баб по пуфикам, пудрятся, красятся, пошлят.

— А ты видела этого, качка из-за седьмого столика? Знаешь какой у него член? Семь сантиметров.

— Гонишь. Я у него на коленях сидела. Там прекрасный конский размер.

— Просто Линка у нас плохо старалась, вот и не встало у него, — хохочет Тома, смывающая с себя поплывший макияж гейши. Тома у нас на сцене Моника. Ну, не мне придираться, я у нас тоже на сцене Лея, а не Катя.

Со всех сторон раздаются ехидные смешки.

— Да нет, правду вам говорю, — вопит раскрасневшаяся Линка, — я вчера весь вечер его в привате обрабатывала, там сморчок.

Я нетерпеливо поглядываю на время. С Марком у меня договор, если за полчаса после выхода на сцену про меня никто не спросит, значит — я могу идти домой. Точнее — получать расчет за сегодня и идти в свою общагу.

И мне уже не терпится избавиться от этих тонких лямочек, которые красиво именуются моим “костюмом для выступлений”. Спрятаться в огромную толстовку, смыть вызывающий макияж, заделать волосы в хвост, надвинуть кепку на глаза, бегом пролететь два квартала от клуба и только там вызвать такси. Чтобы никто не догадался, даже не подумал, чем я зарабатываю.

В уведомлениях всплывает — “оплатить клинику до послезавтра”. Два дня осталось. Надеюсь, Марк сейчас порадует меня хорошим гонораром. Потому что иных способов достать пятьдесят штук за два дня я просто не знаю. Ну, зря, что ли, я выпрашивала у него это время в самый пик вечера?

В СМС-ках непрочитанное от неизвестного абонента.

“Надо поговорить, сестрица”.

“Иди на хер” — отбиваю кратко, сохраняю контакт как “Урод 19”, блочу и этот номер. После того, что мой драгоценный братец сделал с моей жизнью — говорить я соглашусь только с его телом в гробу.

Это он проиграл нашу квартиру, которую мама сдуру переписала на него.

Это из-за него мать уже полгода лежит парализованным овощем, и ради её лечения я пошла на то, от чего теперь всю жизнь не отмоюсь.

— Эй, принцесса, — Тома-Моника щелкает пальцами у меня перед носом, — Марк тебя зовет, спускайся с небес.

— Ишь ты, чего захотела, — хихикает Линка, — Катька у нас звезда. Будет она спускаться до нас, грязных шлюх.

Никогда не говорила им ни слова по поводу всех их развлечений и “подработок”. А вот им до меня дело почему-то есть. И до того, что я в этом клубе только танцую — тоже.

— Ну и зря, — хмыкает Моника, — глядишь, поумерила бы свой гонор, стала бы посговорчивей к клиентам, и не пришлось бы столько пахать за гроши. Сколько ей предлагал тот красавчик? Двадцать штук за ночь?

Вспоминаю “красавчика” — мужика с залысинами и пузом. Передергиваюсь. Да будь он даже Джонни Депп или Орландо Блум, все равно я не хочу продаваться. Хотя бы что-то чистое во мне должно остаться. Хотя бы одно спокойное место в той грязи, в которой я уже почти с затылком бултыхаюсь.

К черту их. К черту их всех. Монику, урода-братца и того козла с залысинами. Иду к Марку, он встречается мне почти сразу.

— Ну, что ж, пляши, цыпа, — скалится он белозубо, — тебя хотят в привате. На максимум.

Вот ведь черт, а я так хотела выспаться перед завтрашними лекциями. Ройх шкуры спускает тем, кто смеет на его парах зевать, а еще большего усугубления его неприязни я допустить не могу. Но отказаться от привата тоже нельзя, Марк мне просто не заплатит. А мне нужно, чтобы заплатил.

2. Защитник

— Это что, все? — Марк смотрит на выложенные мной на его столе купюры с совершенно отчетливым разочарованием.

Мало, конечно. Пять тысяч всего. С учетом того, что он забирает семьдесят процентов — копейки. Обычно из привата приносят минимум двадцатку.

— Он полез меня лапать, — хмуро бурчу я, пытаясь затылком уйти глубже в широкую толстовку, — я вызвала охрану. Посмотри по камерам, если не веришь.

— Я уже их видел, Цыпа, — Марк красноречиво щурится, напоминая, что на слово он мне верить не собирался, — и уже успел понять, что ты его осознанно дразнила. Обещала дать и не дала. Это постоянный клиент, между прочим, был. Уже два месяца у нас пасется, спускает на “бонусы” хорошие суммы. Если этот его приват станет единственным заказанным — получается, ты его разочаровала. Спугнула нам клиента.

— Мне надо было с ним переспать, что ли?

— А ты у нас что, дохуя щепетильная, Цыпа? — рявкает Марк. — Так я могу напомнить тебе, что такое — остаться исключенной из списка допускаемых в приват.

— Не надо, пожалуйста.

Выдыхаю раньше, чем понимаю, насколько жалкой сейчас смотрюсь. Но если говорить правду — основные деньги действительно крутятся в привате. Когда ты на общем подиуме, деньги, конечно, летят. Но только при личном контакте из клиента можно вытянуть действительно много.

— Ты говорил, что оставляешь это решение за мной, — произношу немеющими губами, — и мы договаривались…

— Откровенно говоря, Цыпа, трепет твоей целки меня не особо трогает, — Марк неприятно кривится, — не хочешь трахаться с клиентами — твоя проблема. Только в этом случае, будь добра, не распугивай моих клиентов. Не заходи за грань.

Ну вот как ему объяснить…

Да насрать ему на те объяснения, я понимаю.

— Я не буду больше, клянусь, — подаюсь вперед, надеясь, что мое отчаяние его разжалобит, — Марк, пожалуйста, ты ведь знаешь мою ситуацию. Я не могу…

— Мне похуй на твою ситуацию, Цыпа, если ты ложишь на мою, ясно?

Пару минут он молчит, потом вытягивает из кармана несколько денежных пачек. На каждой резиночкой пришпилено имя девочки, чей танец собрал эту кассу. От моей пачки он отнимает аж половину. А ведь это уже после его комиссии.

— Это штраф, Цыпа, — заявляет Марк, швыряя мне скудный остаток от гонорара, — пятерку свою, так и быть, забери. Но еще один такой раз, и я тебя вышвырну с голым задом. И это тебе не блядская метафора. Как есть выкину, в одних трусах. Поняла?

Киваю молча, сглатывая бешенство.

Спасибо, Юлий Владимирович, благодаря вашему без меры озабоченному члену я остаюсь при жалких пятнадцати тысячах. Нет даже половины необходимой для продления месячного содержания мамы в клинике суммы. Блядь!

— До конца недели свободна, Цыпа.

— Но как же смена в среду? Ты обещал…

— До конца недели, Цыпа, — Марк безжалостно смотрит на меня, — ты слишком охуела. Подумай над своим поведением. Надеюсь, на субботнюю смену придешь голодной и рвущейся в бой.

Куда я, твою мать, денусь, а?!

Как договариваться с клиникой — ума не приложу. Я их основательно достала вечными просьбами о переносе платежей.

Вот только если Марк что-то решил — хрена с два он отступится. Пощады от него ждать не стоит, у него таких как я — восемнадцать в основном составе и двадцать четыре в запасе. Мое место есть кому занять. Все хотят денег.

Во мне сложно узнать стриптизершу, когда я выхожу из гримерки. На одну толстовку я надеваю вторую, чтобы скрыть контуры тела. Джинсы надеваю самые бомжатские, мешковатые. Кепку надвигаю на лицо, волосы завязываю в узел.

Не хочу, чтобы хоть кто-то меня узнал, не хочу, чтобы вообще со мной хоть кто-то заговаривал. Для этого проще быть этаким человеком-мешком.

Никогда не вызываю такси у клуба. Не дай бог. Ухожу в сторону квартала на три, забираюсь в какой-нибудь тихий двор и только оттуда вызываю машину. Жаль, что смены поздние — в три утра здесь еще не ходят автобусы. Иначе здорово бы экономила. Но увы. До метро здесь далеко, а я и так дергаюсь от каждого шороха.

А в этот раз за мной еще и увязывается какой-то хмырь.

Сначала я, конечно, путаю его с Ройхом — озабоченному преподу ничего не стоит подождать меня и опознать за этим мешком. Я примерно так хожу в универ, всякий раз, когда его лекции возникают в расписании.

Нет. Один раз только глянула назад, поняла — не он. Мой мудак-профессор на голову выше. И более… Атлетичен, что ли. За мной идет какой-то коренастый тип.

Прибавляю шагу, надеясь, что ошиблась, и что парень просто идет по своим делам по совпавшей траектории. Слышу, как за моей спиной преследователь переходит на бег. Сука!

Срываюсь с места, набирая скорость. Не успеваю далеко убежать, мужик меня нагоняет, хватает за плечо, дергает назад.

— Эй, ты, мне твой брат денег должен.

— Да похуй, — пытаюсь вырваться, но мужик оказывается сильнее. Заламывает мне руку, толкает к оказавшейся так близко пластиковой стене остановки.

— Он сказал, ты расплатишься, — рычит утырок, шарит по моим карманам. Я лягаю его в ногу, не целясь, куда то попадаю, но тут же огребаю тяжелым кулаком между лопаток.

Больно так, что в голове кровавый туман стелется.

Самый пиздец в том, что, судя по всему, Вовочка все-таки узнал, где я работаю, и прислал ко мне своих кредиторов. Значит, мне пора менять работу. И сучий же он потрох, что никак не может оставить меня в покое! Мало ему проигранной квартиры. Мало ему маминых сбережений. Мало ему… всего, пущенного на ветер отцовского наследства.

Теперь он берет в долг и переадресует ко мне дружков-ублюдков.

Мои деньги, мои пятнадцать тысяч оказываются в руках у утырка, а я — только жалко скулю, пытаюсь совладать с дыханием.

— Где еще? — мне сильнее заламывают руку. — Он мне сотню должен, а это что за хуйня?

— У меня ничего нет, — шиплю зло, — и не будет. Я не плачу по его долгам.

Понятия не имею, до чего бы дошла эта дивная беседа, если бы именно в это время рядом с остановкой не взвизгнули тормоза, втопленные в пол на полном ходу.

3. Его точка зрения

Профессор

Просыпаюсь как всегда, по будильнику. С настолько железобетонным стояком, что даже не надо спрашивать, кто именно снился. Хоть нихера и не помню, ни единой секунды сна, но с некоторых пор в этом вопросе у меня со своим телом четкое непонимание.

Ну как можно было из всего многообразия имеющихся в поле зрения нормальных баб выбрать это стервозное мелкое недоразумение?

— Ну куда ты, Юл? — плеча касается мягкая ладонь Веры. И тут я вспоминаю, что лег-то вчера нихрена не у себя дома. И надо было пойти вчера домой, да только неумолимая тяжесть в штанах перевесила.

— У меня лекции сегодня с самого утра, — произношу, доставая со стула рубашку.

— Может, хоть позавтракаешь с нами? Антошка будет рад. У меня каша в мультиварке настроена, уже готовая…

— Мне нужно еще успеть в душ и переодеться, — качаю головой.

— Ну тогда подожди, я хоть обед тебе достану. Все вчера приготовила.

— Да не надо.

Просьба опаздывает. Она уже вылетела из-под одеяла, и как есть, в одной футболке улетела на кухню. Не удивляюсь, абсолютно. Вера в такие моменты поразительно глуха и чудовищно настойчива.

Хорошо, когда ниже тебя живет симпатичная мать-одиночка, которая очень хочет замуж. Настолько, что даже обеды тебе умудряется готовить и завалиться к ней можно даже в три часа ночи, после того, как вдоволь набегался по злачным районам за одной маленькой дрянью.

Плохо, что ответить взаимностью я ей не могу. И сам при этом продолжаю по мудацки приезжать.

Удалось бы избавиться от проклятия "Ивановна" - стало бы проще дышать. И решения принимать.

Воскресенье вышло насыщенным, ничего не скажешь.

Сначала до меня доехал старый приятель, который тут собрался жениться, причем не где-нибудь — а где-то на островах, и мальчишник он желал устроить как полагается, но почему-то — в моей компании.

Устроили.

Пять стриптиз-баров прошли, сошлись на том, что набирают туда сейчас всякую бездарную шваль. По всей видимости, основным критерием отбора на данный момент считалась не грация и сексуальность, а готовность открывать рот и раздвигать ноги.

В шестом клубе задержались. Точнее, это Макс не смог меня оттуда вытащить. Потому что только оказавшись в затопленном красном свете клубном зале я замер, не в силах оторвать взгляда от фигурки на шесте.

Она? Да правда, что ли?

В золотых трусах и бесполезной масочке, на пилоне, спускающая лямку лифчика.

А танцует маленькая стервь лучше, чем врет.

Впрочем, будем откровенны, когда она врала при мне в последний раз — из меня был хреновый оценщик актерского мастерства.

Оказалось, что невозможно мыслить здраво, когда в голове взрывается алчная тьма, которую сдерживал три чертовых семестра.

Как я избавился от Макса — понятия не имею. Наверное, прозрение придало мне сил. Не смог допустить с собой в приват, туда, где маленькая гадюка извивалась на пилоне для меня. Пусть недолго. Похер.

Еду на работу — зверею все сильнее.

В голове — все еще вчерашний вечер, бесконечная беготня, и то, как Иванова, зарабатывающая себе на жизнь стриптизом, пыталась что-то из себя строить и что-то мне доказать. Как будто я не в курсе, какие именно “услуги” предлагают её “коллеги” в приватных номерах. Всегда так было. И маленькая стервочка, которая совершенно точно не первый раз была на сцене, пыталась мне доказать, что она не такая? Ну-ну.

Худо-бедно, на рабочий лад настроил звонок от проректора. Ну точнее, звонок раздался, и мне пришлось как-то избавляться от всего того бреда, что сейчас болтался в моей голове. Получилось почти быстро. Видимо, сказывался стаж, давно я воюю со всем этим дерьмом.

И еще повоюю, конечно.

Хотя насколько было бы проще оставить эту пагубную прихоть за спиной.

— Ты мне проспорил, Юлий Владимирович, — вместо “доброго утра” и “как дела” заявляет проректор.

— Васнецов, я поздно лег, рано встал и совершенно не настроен гадать, в каком из семнадцати наших с тобой заключенных пари мог проспорить.

— Семнадцати? Не тринадцати?

— Память подводит, Егор Васильевич? Старость и склероз? Вы уже готовы уступить дорогу молодым, а вашу прекрасную жену — более дееспособным любовникам?

Только кровожадное покашливание с той стороны трубки доносит до меня привет с земли. Нет, с женой я перебрал, пожалуй. Именно семейные вопросы у Васнецова считаются находящимися за красной чертой тем, над которыми шутить не полагается.

— Ладно, я пошутил, — мрачно сознаюсь, — что такого случилось?

— Собрание ученого совета по вопросу твоего возвращения к должности состоится через две недели. Если стоишь — танцуй. Если сидишь — кукарекай.

— Как тебе удалось? Я предполагал, что предельно выбесил пней в совете.

— Выбесил, конечно. Мог хотя бы что-то сказать в свое оправдание, чтобы противопоставить словам этой нашей “звезды”, — тон Егора характерно мрачнеет.

Увы, но это означало, что “звезду” выперли бы со скандалом. Громким таким. На все приличные московские вузы этого бы скандала хватило.

Тогда я еще не хотел так избавиться от неё, любой ценой, любыми средствами.

— Юл, только я тебя прошу, — напоследок просит Васнецов, — веди себя, пожалуйста, потише. Никаких новых скандалов. Поверь, твоя репутация сейчас ни одного не переживет. Даже маленького. На соплях держишься.

Обойтись без скандалов…

Хорошее пожелание. Главное — вовремя озвученное. В то время, когда я уже прикидываю, как мне воспользоваться полученным компроматом на Иванову.

Слава богу, совесть и жалость она мне сама отбила своим идиотским поведением.

Ладно, с этим можно подождать.

Можно все спланировать пограмотнее. Так, чтобы со мной никто не связал.

Разумеется — я планирую обнародовать “промысел” Ивановой. Выйдет хорошая месть для зарвавшейся стервозной дряни, возомнившей о себе невесть что.

У нас крупный, известный вуз. Студентка-стриптизерша для наших старых зашоренных хрычей в ученом совете — как красная тряпка перед носом дикого быка, выращенного для корриды. Или как жирное нефтяное пятно на безупречной университетской репутации.

4. Скажи мне, кто твой брат…

Катя

— Нет, это просто возмутительно! — Анька стоит рядом со мной в коридоре и никак не может успокоиться. — Он же тебя одну только так и травит! Тебе надо написать на него жалобу в деканат. Я попрошу папу, он поможет раздуть из этого большую историю.

— В прошлый раз не раздул, — тихо отвечаю, проглядывая пометки Ройха и предсказуемо кривясь. Нет, ну… Я знала ведь, что он не примет. Просто первый вариант курсовика нужно было сдать именно на прошлой неделе. Иначе Ройх обещал, что не допустит на экзамен. Хотя, конечно, вот такого презрения от него я и не хотела.

— Это потому что ты запись сразу в деканат отдала, — возмущается Анька, — надо было папе отнести. Он бы её по своим каналам распространил, и Ройха бы выперли наконец.

Отец у Аньки — какая-то важная шишка на каком-то из довольно известных каналов. То ли на НТВ, то ли на России-1 — не суть. Суть в том, что раздуть он действительно может. Даже не скандал — скандалище. Но, как показывает практика — ему для этого нужна куча дополнительных каких-то доказательств.

— Ну, а что, твое свидетельство уже не годится? — спрашиваю. — Это сейчас вроде слово против слова. А с тобой нас было бы уже двое.

— Ну ты что, меня нельзя привлекать. Иначе папа будет заинтересованное лицо, — Анька округляет глаза, — я же тебе говорила.

Я вздыхаю. Эти аргументы я действительно уже слышала. И уже успела с ними смириться.

— Слушай, давай о деле, — Анька плюхает на подоконник рядом со мной сумку. Неаккуратно плюхает — прямо на мои листы. Ладно. Пофиг. Аккуратно отвоевываю себе курсовик. Тем более, что Анька вытягивает из сумки три пятитысячных купюры и сует их мне в карман джинсовки.

С ума сойти. Она достала. Я и не ждала. Впрочем… Мы сейчас будто с разных планет. Её родители — состоятельные люди, каждый высоко забрался по карьерной лестнице, так что не мне рассуждать об Анькиных возможностях.

— Держи. Тебе точно хватит?

— На первый взнос хватит, — невесело киваю, — остальное постараюсь закрыть сама.

— Ну, если не сможешь — обращайся, — Анька виснет у меня на плечах, — я тебя всегда выручу, ты же знаешь.

— Знаю, — поглаживаю подругу по руке, — только и ты знаешь, что я не знаю, когда верну.

— Ну, ты мне с курсовиком помогла, — она безмятежно улыбается, — и расчеты по вышмату за меня делала. А на материаловедении поможешь?

— Помогу, конечно, — вздыхаю.

— А сможешь курсовик на мой вариант рассчитать? — Анька чуть закусывает губу, смотрит на меня умоляюще. — Я просто в ужасе, когда вижу те цифры. Совсем не понимаю, что там делать.

— Ну, не знаю, — я растерянно кошусь на курсовик для Ройха. Мне бы его переделать. И работы — как раз до конца этой недели, до конца которой я не работаю.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — канючит подружка, складывая ладони вместе, — давай так, ты сделаешь, и половину этой суммы можешь не возвращать. А поможешь подготовиться к защите — считай, что десятку я тебе забыла.

Снова вздыхаю, прикрывая глаза. Может быть, удастся разобраться с материаловедением быстрее?

Тем более, что совершенно не понятно, что задумал Ройх. У него на руках — информация обо мне. Лютейший компромат. Пока он молчит, но нет никаких гарантий, что он будет делать это дальше. И если я все равно, не сегодня так завтра, вылечу из универа — то какая мне разница, сдан у меня курсовик или нет? А деньги, которые мне занимает Анька — их и правда ведь надо как-то вернуть. Не вернуть — так отработать.

— Скинь мне свой листочек с заданием.

Лицо подруги будто солнцем освещается. Она тут же хватается за телефон, вытягивает из сумки затребованный мной листочек.

— Сколько времени у тебя это займет? — спрашивает, во время отправки фоточки мне в мессенджер.

— Не знаю, — виновато поджимаю губы, — я еще свой не делала. Я пишу с нуля, ты же знаешь. Брать у прошлых курсов старые курсовики — это вообще не мой вариант.

— Ты просто гений, Катена, — Анька посылает мне воздушный поцелуйчик, бросает взгляд на гламурные часики на запястье, — ох, прости, там за мной, наверно, уже Илюха приехал. У него такая туса на вечер намечается, а я еще не переоделась.

— Беги, беги, не жди меня, я все равно прямо сейчас в общагу поеду, — пожимаю плечами.

— Ну, Катя, — подружка тянется ко мне, виснет на шее, складывает губы для поцелуя, — давай ты с нами пойдешь? Ты столько времени с нами не оттягивалась!

— Извини, много работы, — с сожалением покачиваю головой. Да и не хочется мне ей рассказывать, что пришлось распродать через мешок все мало-мальски сносные для тусовки платья. Для выступлений в клубе ведь тоже нужны были наряды. Платила за них сама. И пошлые дешевые “горничные” тут не канали.

— Ну ладно, — Анька строит мне щенячьи глазки, и так не дотянувшись до меня губами, чмокает воздух и стартует в сторону выхода.

Понимаю. Илюха ждать не любит.

Бросаю взгляд в конец коридора — вижу там Ройха. Стоит у двери в преподавательскую, смотрит на меня. На губах такая презрительная усмешка — хоть наизнанку выворачивайся.

Я отворачиваюсь. Быстро, торопливо сгребаю с подоконника курсовик и тетрадь с конспектами и тоже бросаюсь прочь из универа. Убегаю правда недалеко. На верхней ступеньке высокого крыльца налетаю на шагнувшего мне наперерез парня.

— Эй, смотри куда прешь, осел, — вскидываюсь и тут же делаю шажок назад.

— И я очень тебя рад видеть, сестренка, — скалится в нехорошей улыбке Вовчик. Мой драгоценный братец, умудрившийся и квартиру проиграть, и мать до инсульта довести.

Шаг влево, вправо — Вовчик повторяет за мной зеркально. Потом и вовсе борзеет настолько, что хватает меня за куртку и волочет в сторону от двери. Ну и конечно — за пределы поля зрения камеры над входом.

Не сказать, что я уж очень оптимистка, знаю, что университетский охранник обычно сериальчики с большей охотой смотрит, чем за камерами следит. Но все-таки.

5. Наваждения двоих

Катя

— Профессор? — снова замираю в дверях привата. Снова чувствую сакральный ужас от того, что вижу.

— А, Иванова, — Ройх неохотно приподнимает лицо из декольте сидящей на его коленях медсестры, — не стой столбом. Давай сюда зачетку.

Он — в темном жилете. Рукава белой рубашки закатаны. Такой он всегда приходит к нам на экзамены. Халатик медсестрички — явно ей мал. И короток. И разрезов на нем слишком много!

— Я забыла, — мямлю, а сама думаю — блин, когда эта Лара успела сиськи нарастить? Я помню, что у неё была максимум двоечка, и та с натяжкой, а сейчас — из расстегнутого чуть не до пупа халата вываливается роскошный четвертый размер.

— Господи, Иванова, на экзамен без зачетки? Где твои мозги вообще? — Ройх закатывает глаза.

— Вы не примете? — чувствую, как душу парализует лютый ужас. Мысль о том, что я могу не сдать ему экзамен — ужасна.

Стипендия! Я потеряю стипендию!

— Что с тобой делать, Иванова? — Ройх даже не смотрит на меня, вовсю тискает демонически хохочущую Лару. — Ну давай, отвечай билет.

Он кивает влево, и, повернувшись, я вижу там пилон. И сразу начинает ныть запястье. Кажется, я его потянула где-то…

— Ну же, Иванова, не тяни время, не готова — иди с моста прыгай.

С моста я не хочу. С моста мне нельзя. Мне еще двадцать тысяч для маминого лечения где-то достать надо!

Иду к пилону. Чем ближе к нему, тем хуже себя чувствую. Уже не только рука болит, но и нога, и в груди колет.

Касаюсь шеста пальцами, понимаю, что он весь смазан маслом. Не возьмешься!

— Профессор, — оборачиваюсь к Ройху, — тут масло, я не могу…

— Боже, когда у тебя закончатся оправдания, Иванова? — он закатывает глаза и шлепает медсестричку по накачанной заднице. — Лара, покажи ей, как у меня получают “отлично”.

Ту дважды просить не надо. Она вскакивает и отталкивает меня от пилона. Я падаю, ударяюсь спиной. Боль какая-то странная, приглушенная, но мне не до неё. Мой взгляд просто отказывается отрываться от того, как стискиваются на пилоне ноги сексапильной Лары. Как сладко и призывно улыбается она Ройху, медленно обнажая свое совершенное тело. Как он пожирает её глазами.

— Вот. Вот это отличница. Сразу видно, что готовилась, — хрипло тянет он и хлопает в ладоши, — браво, Ларочка, браво. Давай зачетку.

Ларочка умудряется вытянуть зачетку откуда-то из декольте. Где она там её прятала — тайна покрытая мраком.

Ройх что-то пишет в зачетке, а я чувствую, что уже лечу с моста. Оказывается — это так быстро.

Последнее, что вижу, как Ройх отбрасывает зачетку Лары, и она с восторженным визгом прыгает к нему на шею. И он начинает сдирать с неё последние тонкие ниточки, оставшиеся от её и до стриптиза — весьма скудного наряда.

— Катюха…— кажется, это шепчет ветер. Бездна тьмы, в которую я падаю.

— Катюха!

Вскакиваю на постели и испуганно ору, заметив над головой странное белое пятно.

— Ты дура, что ли? — Оксанка, моя соседка по общажной комнате, смотрит на меня как на ненормальную. — Чего орешь, психическая?

— А ты чего посреди ночи будишь? — ругаюсь, пытаясь продышаться.

— Какая ночь, мать? — Оксанка крутит пальцем у виска. — Долбанулась, что ли? Полвосьмого уже.

— Полвосьмого? Как? — если бы на моей заднице росли волосы — сейчас они встали бы дыбом.

— Так. Я в душ ходила, у тебя будильник орал. Пришла — ты спишь. Мечешься. Стонешь. Будильник нахер послала, видимо, — бурчит Оксанка. — Ладно, в следующий раз не буду тебя будить. Хочешь к Ройху опоздать — твое право. Я думала, ты еще пожить хочешь.

— Прости, — хватаюсь за телефон, чтобы убедиться в её правоте, — спасибо, что разбудила. Я в полшестого сегодня легла, — глаза просто слипались. — Совсем нихрена не соображаю. Да еще дрянь какая-то снилась.

— Да я заметила, — Оксанка фыркает, — стонала все “Нет, нет, не надо”.

Ой, бля… Хорошо, что она еще контекста сна не знает.

А я, конечно, хороша! Не надо, бля!

Да если Ройх с меня на эту шалавистую медсестру переключится — я ж только перекрещусь от радости. Да что там, перекрещусь. Постриг приму. Из чистого восторга божественным провидением!

По комнате летаю так, будто меня в жопу ужалили. Скидываю Аньке курсач, дитя моих ночных страданий, со слезной мольбой: “Родная, распечатай”. Она еще, наверное, не выехала из дому. Она недалеко от универа вместе с Илюхой живет. И уж принтер у них есть. У меня — только папин ноут и остался. И то потому, что буквально за неделю до того, как к нам пришли Вовкины кредиторы с его распиской, я этот ноут дала чуваку из общаги. На время давала, у него сгорел, а курсач нужно было срочно писать.

Кто знал, что именно этот ноут станет для меня позже чуть ли не основным моим артефактом. Самой ценной вещью. Потому что те бандиты, что пришли нас выдворять — только по сумке шмотья и разрешили взять. Еще и проверяли, нет ли в наших с мамой сумках чего ценного.

Зубы чищу так старательно, будто вместе с эмалью надеюсь вычистить и мысли. В них полно послевкусия сна и какой-то лютой бредятины. Не удивительно для человека, проспавшего два часа, но быть мной сейчас — неприятненько.

— У тебя телефон бренчал, — предупреждает меня Оксанка, уже застегивающая молнии на ботинках. Черт. Она уже выходит. А я еще даже не расчесалась!

— Спасибо, — одной рукой хватаюсь за расческу, второй — за телефон. Надеюсь, это Анька отписалась, что получила мое письмо.

Сообщение с неизвестного номера сразу портит мне настроение. Удалила бы не читая, вот только слишком оно короткое. Даже открывать не надо, чтобы узнать о чем.

“Вчера мы не договорились. Поболтаем в выходные. Ты ведь не берешь старпера с собой на работу? Братишка”.

6. Диктатор

Катя

Сама не знаю, как добралась до общаги. Это была какая-то глубокая, темная кома, огненная агония, отнявшая у меня несколько часов жизни. Я и осознаю-то себя уже не где-нибудь, а в темени под одеялом общажной комнаты.

Осознаю и тут же буквально судорогой сводит от захлестнувшего с головой воспоминания. Безмолвная, бестолковая оторопь, одолевшая при встрече с самым ненавистным человеком в моей жизни. Даже Вовчика не ненавижу так, как Ройха. Потому что Вовчик ни за что в жизни не заставит меня испытать в его адрес хоть что-то человеческое. Я презирала его в детстве, ненавидела за то, что мама смотрит ему в рот. Знала, что это неправильно, так относиться к брату, но… Ни один брат моих подруг не бил сестер тайком. Не воровал их кукол, чтобы выжечь им глаза окурками, не подкидывал сигарет, чтобы влетело еще и от мамы, не отнимал личных денег под любым благовидным предлогом.

Вовчик таковым был. И я этого никогда не забуду. Злопамятная сука, да, это я.

А вот Ройх…

Что он со мной сделал?

Что такого произошло, что со мной вдруг случилось… Это!

В какой момент из той, что с удовольствием врезала бы неуважаемому профессору куда удастся — по морде, по яйцам — все хорошо, все на пользу, — я вдруг превратилась в постанывающую, захлебывающуюся каким-то совершенно немыслимым жарким удовольствием потаскушку?

Господи, я даже курсач выронить умудрилась! Как? Это ведь было вообще единственное, зачем я к нему пришла.

От вопросов гудит в голове. Пока нет Оксанки — я даже бессильно вою и луплю кулаками подушку. Честно говоря, помогает это не очень. Да и что вообще может помочь? Что вдруг заставит меня забыть, как я цеплялась за Ройха, выгибалась ему навстречу и думала...

Господи, лучше даже не вспоминать, что я при этом думала. Это что-то безумное было. Не мое. Пьяное и неадекватное. Совершенно необоснованное.

Приходит Оксанка — я заставляю себя встать. Не хочу её пугать. Она не с нашего потока, что я прогуляла почти весь день — просто не знает. Но если заметит, что я дрыхну в дневное время — и коменду поднимет, и в скорую позвонит. Шило в жопе беспокойное ей спать не даст.

Правда — хер разберет, что я и кому пытаюсь доказать тем, что пытаюсь что-то из себя строить. Из рук все равно все валится. И Анькин курсач, который я пытаюсь делать — совершенно никак не желает двигаться с места. Даже просто перенабрать нужные формулы из лекций никак не получается…

Когда начинает звонить телефон — я даже трубку брать не хочу. Потом вспоминаю, что возможно это из клиники звонят — дергаюсь к телефону. Если маме стало хуже или лучше — хочу быстрее об этом узнать.

Увы.

Фамилия абонента оказывает на меня такое действие, что я от ужаса чуть не швыряю телефон под батарею, только в последний момент спохватываюсь.

Ройх, конечно, та еще сволочь, но обрекать себя саму на покупку нового смартфона, да даже на ремонт этого — я не готова. Просто вырубаю звук и откладываю телефон в сторону. Сейчас он не дозвонится и отвяжется…

Ну, да, щас, размечталась, Катя!

Звонит и звонит. Аж пять прозвонов подряд до отбоя делает. А потом присылает СМС. СМС не страшно, так и быть, открою.

Лучше бы не открывала!

“Или ты через три минуты вытащишь свою задницу из общаги, Иванова, или я сам зайду”.

Волосы чуть не дыбом встают.

Чтобы потом по всей общаге ходили слухи, что ко мне препод “в гости” ходит?

Урод он все-таки. Совершенно выбора не оставляет!

Когда иду на подгибающихся ногах навстречу ужасу и смерти — отчаянно и бессмысленно надеюсь, что на самом деле — это какой-нибудь пранк. И не думал он приезжать, просто… Зачем-то мне мозг выносит.

Да, дебильный вариант, я понимаю. Просто это сейчас хоть как-то утешает. А мысль о том, что я хоть сколько-нибудь пробуду в компании этого озабоченного козла — нет. И думать при этом обо всем, что сегодня в кафе случилось… Просто ужас.

Конечно же, утешиться мне нечем. Ройх ждет меня на самом краю парковки. Как раз там, где пару дней назад парковался ублюдок-таксист. Стоит, курит.

— Пожалуйста, оставьте вы меня в покое, — прошу отчаянно, останавливаясь в трех шагах, — ну что вам от меня надо-то?

Он молчит, то ли разделывая меня взглядом на части, то ли раздевая — а я с перепугу в длиннющий пуховик влезла, который мне еще отец покупал. Затягивается так нарочито вдумчиво, будто специально время тянет.

— Ты ужинала?

Вопрос застает меня совершенно врасплох. Настолько, что я сначала головой покачиваю, а потом спохватываюсь — зачем это сделала. Это ведь Ройха совершенно не касается.

— Садись, — он кивает влево, так спокойно, будто и не сомневается, что я поспешу его послушаться, — я знаю неплохой ресторан в конце улицы.

— Никуда я с вами не поеду, — мой голос дрожит, и я на самом деле близка к истерике, — с вами — никогда в жизни.

Смотрит на меня так — хочется пристрелиться. В одних только темных глазах все уничижение мира. Внутренне почти готова слать его матом, во всех мыслимых и немыслимых направлениях, если снова начнет меня прессовать.

— Ладно, — наконец криво ухмыляется Ройх, — значит, будет не ресторан. Будет кафешка, до которой мы догуляем пешком. Это достаточно безопасное место, чтобы поговорить, на твой вкус, Катерина?

— Нет, конечно, — категорично мотаю головой, — с вами я вообще никуда не пойду. С места не сдвинусь. И говорить нам не о чем.

— Думаешь? — темная бровь Ройха выразительно изгибается, и он на несколько секунд ныряет в машину, чтобы потом выразительно стукнуть по ладони папкой с моим курсовиком, — что, и даже свой проект ты совсем обсудить не хочешь?

Вот уж чего не ожидала увидеть в его руках, так это чертову многострадальную папку, потерянную самым позорным образом.

— Вы можете просто его забрать… — тихо произношу, ощущая собственное бессилие, — и проверить к консультации.

— Даже не знаю, ради чего мне это делать, — Ройх позволяет себе холодную улыбку, — ты не сдала проект в установленные сроки. Вот это — было найдено в кафе. И никто в университете не в курсе, при каких условиях. Я легко могу отправить эту папочку в ближайшую помойку, и сказать, что её не было.

7. Наваждения 2.0

— Иванова, — горячий шепот заставляет кожу покрыться мелкими мурашками. Я чувствую тяжесть чужого тела, чувствую, как расползается молния на спинке платья.

Почему я в постели в длинном блестящем платье — это, конечно, другой вопрос. Хотя… Платье и платье. Отлично в нем спится. А что еще в нем делать, ходить, что ли?

— Иванова-а, — мягкий вкрадчивый голос снова превращает мои мысли в густой кипящий кисель. Я понимаю, что твердые костяшки ведут мне по спине, а потом — и вовсе ныряют под платье и сжимаются на груди.

Приятно, черт. Выгибаюсь призывно, требуя не останавливаться, подставляю шею раскаленным губам.

— Молодец, Иванова, — одобрительно шепчет голос, заставляя меня чуть ли не замурлыкать, — зачетку давай.

Зачетку?!

Ледяной душ и тот не заставил бы меня проснуться так быстро, как этот отголосок праведного ужаса, что ярким заревом озарил пустоту в моей голове.

Я сижу на кровати, жадно хватаю воздух ртом, и по-прежнему явственно ощущаю следы прикосновений на коже. Там, где жадные, грубые руки прикасались и мяли меня во сне. Так приятно было…

Чтобы привести себя в чувство — закусываю зубами тонкую кожу с тыльной стороны кисти. Только боль вытесняет фантомные ощущения, только боль заставляет кожу на шее гореть огнем в тех местах, где меня во сне целовали.

Молодец, Иванова, давай зачетку!

Господи, ну я ведь ошибаюсь, да? Ройх ведь мне не снился? Не снился мне опять? Это просто ужас какой-то!

Падаю обратно, на кровать, пытаюсь снова заснуть. Вот только — хрен мне, а не сон. Кровь в венах шумит, бурлит, кожа пылает, а еще… Это противное чувство внизу живота. Мучительная, тянущая, жгучая пустота.

Господи, как же от этой дряни избавиться?

Переждать?

Сейчас это кажется таким нестерпимым. Недостижимым. Ладно, может, тогда…

Зубы закусывают уголок подушки, пальцы ныряют вниз, под тонкую резинку, поглаживают-похлопывают такую горячую, такую ставшую вдруг чувствительной плоть.

Эй? Ты там с ума сошла, сестренка? Давай-ка уймись уже. Нам бы всем поспать, и тебе, и мне… Завтра сложные лекции. И номер для воскресного выступления хотелось бы прорепетировать. И к маме заехать!

Нет. Моя собеседница не хочет думать о каких-то там проблемах. Она хочет, чтобы я закрыла глаза и глубже нырнула под одеяло. Там, под одеялом, можно и грудь под тонкой футболкой пальцами сжать. И представить, что это не мои пальцы стискивают сосок. А другие. Грубые, жадные, почти жестокие…

Сжать, закусить губу, зажмуриться до ярких, оранжевых точек под темными веками.

А потом, осознав, чем именно занимаюсь, с грацией мешка с картошкой свалиться с кровати. Только ударившись коленями об пол, слегка прихожу в себя. На всякий случай — отвешиваю себе пощечину. Не сильную, но ощутимую.

— Ты с ума сошла, мать? — шепотом себя спрашиваю. — Серьезно, что ли? Других проблем нет? Обязательно надо подрочить в три часа ночи? Да еще и этого козла при этом представлять?

Можно, конечно, прикинуться, что я не понимаю, кого именно представляла, чей хриплый шепот так хотели услышать уши, чей бесцеремонный напор вызывал все эти настроения. Но уж сейчас, в три часа ночи, когда моя соседка сопит рядом, я могу быть откровенной хотя бы с самой собой?

Нет, это просто…

Он меня за шлюху держит! А я его держу — только за озабоченного козла, которому сначала моя подруга не дала, потом я не дала — вот он теперь и бесится.

Организм же мой — какой-то кретин. Вот прямо сейчас требует вернуться под одеяло, снова закрыть глаза и продолжить начатое.

А может, мне еще и кончить, выдохнув “Профессор” напоследок?

Вопрос задаю себе риторический и, к своему гневному возмущению, понимаю, что эта фантазия мне нравится.

Господи, да что за блядский такой настрой?

Ах, так!

Буквально назло себе — хватаю с батареи полотенце, ноги сую в сланцы и тащу свою задницу в душ. Тут главное, чтобы коменда не проснулась. Она не то чтобы против ночных купаний, но периодически насчет них орет. Но если не застукает и не проснется — тогда история о жестоком обращении со своей озабоченной тушкой останется моим маленьким секретом.

Душ принимаю такой ледяной, такой долгий, что когда возвращаюсь из душевой — почти час лежу под одеялом, лязгаю зубами, пытаясь согреться. Это, конечно, помогает, но не то чтобы очень.

В конце концов, когда Оксанка начинает ворочаться и переводить будильник, оказывается, что я так и не смогла уснуть. Просто лежала гребаных четыре часа в кровати и гонялась за всякой еретичной мыслью чуть ли не с топором.

— Ты чего? — Оксанка удивленно лупает на меня глазами, когда я резко сажусь и начинаю одеваться. — Чего ты так рано сегодня? Тебе ж ко второй паре?

— Похабщина всякая снилась, — сознаюсь честно. Мы вполне нормально общаемся для таких секретов. Если не конкретизировать — можно и объяснить, — как проснулась, так и не могу уснуть.

— Ясно, — Оксанка корчит сочувственную рожицу, — знакомая проблема. Особенно посреди цикла бесят такие штуки. Такая лютая вещь — все эти гормональные перепады.

— И чего с ними делать? — спрашиваю, прежде чем соображаю, что вопрос дурацкий. Соображаю. Поздно. Оксанка уже успевает прыснуть хохотом и даже завалиться обратно на кровать.

— Трахаться бывает полезно, Катюха, — выдыхает она просмеявшись, — как рукой обычно снимает.

— Да ну тебя нахрен, Оксана, — с трудом подавляю желание придушить насмешливую стервь подушкой. Озабоченная дура, блин.

— А ты попробуй, откроешь для себя много нового, — хихикает Оксанка и с демоничным хохотом сама уносится в душевую. Затем она в такую рань и встала, чтобы башку помыть.

А я…

А я задумчиво зависаю.

Не сказать, что я очень уж верю в то, что животворящая дефлорация что-то изменит в моей жизни. Но верю в прикладную психологию, которая неплохо объясняет рефлексы психологической защиты. Просто Ройх слишком долго меня прессует. Это все — стокгольмский синдром, не иначе. Я уже просто не представляю, какой может быть жизнь, в которой нет его пошлостей и унизительных знаков внимания.

8. Варианты

— Может быть, Макс, из параллельного потока?

Я смотрю, куда указывает Анькина вилка, и морщусь.

— Он же страшный, как смерть, — ужасаюсь шепотом.

— Зато высокий. И в баскетбол играет. Знаешь какая долгая у спортсменов эрекция? Это тебе не какой-нибудь лузер, который три раза ткнул и кончил. И вообще мужик для траха не должен быть особо хорош. Стремного и бросить можно без особого повода.

— Потише, пожалуйста, — оглядываюсь и втягиваю голову в плечи. Болтать о сексе посреди университетского кафе совершенно ужасная затея. По крайней мере, у меня есть ощущение, что все слышат звонкий Анькин голос и оборачиваются именно на нас.

— Хорошо, тогда, может быть, наш Пашка? Половинкин, который. Сколько раз он к тебе подкатывал? Шесть? Даже после второго динамо надежды не теряет. И сейчас он ни с кем не встречается, я узнавала. Никто к тебе не придет, чтобы глаза выцарапать.

— Не-е-ет, — со стоном утыкаюсь лбом в ладони, — он же дурак полнейший. Рассказывает только о себе любимом. Сколько кило от груди жмет, сколько нокаутов на тренировке прописал сопернику. Самое главное — врет, как дышит. Если бы он столько народу нокаутировал, Кличко бы у него автограф брать пришел.

— Ну и пусть врет, если член не восемь сантиметров, — практично роняет Анька, выдув последний компот из стакана и поднимается из-за стола, — придержи мое место, я за эклером себе все-таки схожу.

Уф-ф-ф, можно подумать, у меня на некоторое время бетонную глыбу с плеч сняли. Пять минут, пока Анька торчит в очереди, можно передохнуть.

— Кэтти! — только я расслабляюсь — и один большой кабздец обрушивается на мою голову. Один большой кабздец — это Андрей Костров. Из всех заносчивых придурков на нашем курсе — он просто чемпион всего факультета. Еще и называет всех вот так, на американский манер. Утверждает, что его папаша заберет его сразу после универа в Америку, где у него строительный бизнес. У меня, конечно, вопрос — нахрена нужны в Америке такие бестолковые архитекторы, но пусть уж американцы сами с этим разбираются.

— Чего тебе, Костер, — зыркаю на него недовольно, — это Анькино место. А ты вообще-то не замечал меня. Можешь и дальше не замечать.

— Кэтти, Кэтти, Кэтти, — Андрюха укоризненно покачивает головой, — это не я тебя не замечал. Это ты перестала приходить на мои тусовки.

— Жизненная ситуация изменилась, — отрезаю холодно.

— Бывает, — широко улыбается Костров, и двигается ко мне ближе, — я понимаю. Не обижаюсь. Даже хочу загладить эту свою вину. Мне предки тачку купили. Не хочешь её обновить?

— В каком это смысле? — приподнимаю брови недоуменно.

— Ну, — пальцы Кострова касаются моего плеча, выписывают на нем какую-то загогулину, — покатаемся, на город посмотрим. А потом… Может, еще чего придумаем. У меня задние сиденья такие широкие, много чего на них нафантазировать можно.

— Костер, иди в баню, — предлагаю устало, — ну или в сауну, куда там вы с парнями недавно проституток вызывали? Пройдет спермотоксикоз, тогда приходи, пообщаемся.

— Кэтти, ну чего ты ломаешься? — возмущается Костров. — Я же слышал, что ты думаешь, с кем бы тебе без обязательств пар спустить. Чем я тебе плох?

— А чем хорош? — язвительно окидываю его взглядом.

— Да хоть чем, — Костров нахально задирает футболку, демонстрируя кубики пресса, — смотри, шесть штук. А поедешь со мной кататься — разрешу тебе их потрогать.

Смотрю. Наклоняю голову вправо. Наклоняю влево. Фыркаю.

— И в скольки случаях это обычно срабатывает, а, Костер?

— В ста, конечно, — самодовольно лыбится этот павлин, — это вообще мое секретное оружие, когда морды лица и слов “новая тачка” уже не хватает. Уж если дошло до этого — отказать мне просто невозможно. И ты давай, не порть мне статистику.

Смотрю на него и ужасно хочу… Да-да, взять и испортить эту самую статистику. Потому что, ну что этот смазливый мажор о себе возомнил? Что до приторности сладкая физиономия ему обеспечит без меры сладкую жизнь?

— Костер, — модный Анькин ботиночек пинает ножку стула, — ты чего это тут свою задницу запарковал? Это мое место. Сгинь.

Спорить с Анькой не любит никто. Потому что её тусовки самые веселые, потому что её папа — самый влиятельный из влиятельных пап на курсе, да и потому что её парень-хоккеист вообще не любит, когда у его девушки плохое настроение. И разговор у него простой, выбесил Аньку — получи по зубам. Трое таких везунчиков у нас на курсе уже есть. Хочет ли Костров стать четвертым? Да нет, конечно! Он своим оскалом дорожит, он у него недешевый.

— Ладно, ладно, Энни, не сердись, — примиряюще тянет он, поднимаясь, — я всего лишь понял, как жутко по Кэт соскучился. Решил поздороваться, — а потом, склоняясь к самому моему уху шепчет, — если надумаешь — садись со мной на паре. Пита я уже согнал.

— Чего хотел-то? — Анька с подозрением щурится Кострову вслед.

— Да так, — закатываю глаза, — покататься звал. На новой тачке. Ну и… Сама понимаешь.

— Оу, — Анька ликующе округляет глаза, — слушай, это же просто отлично. Ты только надумала — и тут он. На ловца и антилопа скачет, так ведь говорят?

— Говорят “и зверь бежит”, — занудно ворчу я, — ну не знаю, Ань. Он такой придурок местами.

— Кисуля, — Анька издает мученический стон, — я тебе гарантирую, с твоей переборчивостью, ты помрешь девственницей. Потому что Костров — прикольный чел, и очень симпатичный. С ним тебе не будет ни скучно, ни противно. Чего тебе еще надо-то?

— Не знаю, — поднимаюсь из-за стола, — если б знала, не было бы у меня этих проблем, Ань.

— Ты куда? — Анька обеспокоенно смотрит на меня. У неё еще недоеденный эклер и недопитая чашка кофе. Ей не хочется дергаться с места.

— Я в библиотеку зайду за методичкой, — улыбаюсь, — не парься, Нют, я не потеряюсь. Просто после следующей пары библиотекарши точно не будет. Она всегда на час раньше сваливает.

— Ла-а-адно, — тянет Анька не особо радостно, — К Ройху только не опаздывай. С дерьмом же опять сожрет. Бегом беги.

9. Сделка

Профессор

— И тебе привет, холера.

Говорю медленно, наступая на Иванову, заставляя её пятиться. Убить бы её нахрен. Чтобы не реагировать вот так, когда идешь по следам, как только завидишь знакомую задницу в конце коридора. Не хочу ощущать себя настолько рабом своей одержимости.

— Почему… — она находит в себе силы зашипеть, но я прижимаю указательный палец к пухлым губам..

— Почему холера? — заставляю её прижаться задом к подоконнику. — А как еще назвать стервь, из-за которой мне двадцать минут выносили мозг?

— Вам? Из-за меня? — девчонка не понимает. Но правила игры понимает, переходя на такой шепот, который не услышит никто кроме нас.

А кому еще будет жаловаться на развязность нынешней студентоты почтенная преподавательница по философии? Конечно же первому кандидату на пост декана. Декан-то в больнице лежит. Третью операцию на сердце позавчера перенесла.

— Значит, перепихнуть приспичило, да, холера? — шиплю на ультразвуке, склоняясь ближе к лицу девчонки. — Так приспичило, что эту тему ты обсасываешь на всю столовую, не давая обедать приличным взрослым людям?

По лицу девчонки разливается мертвенная бледность.

— Я не… — снова жму палец к её губам, снова она послушно замолкает, сглатывая.

А один на один не такая и наглая, как на парах.

Хотя похрен мне сейчас на то, какая она на моих парах. Не похрен, что между нами сейчас сантиметра два. Не похрен, что у меня снова железобетонный стояк, который и эти два сантиметра к нулю приговаривает.

Два дня её не видел.

Два дня думал о ней.

А ведь мне её нельзя. Только вчера заседание кафедры было, на котором мою кандидатуру на деканство приняли к рассмотрению. Мне сейчас со студенткой трахаться — вкапывать в землю и себя, и Васнецова, который за меня поручился.

А я на губы холеры своей смотрю, а на внутреннем табло обратный отсчет идет, когда я на них рухну. Все с ней обострено, все инстинкты, все чувства. Слишком она хороша, слишком заманчива. Слишком долго ее хочу и не получаю желаемого.

— У тебя проблемы, Катерина? — спрашиваю, чтобы отвлечься.

— Это вопрос? — тонкие бровки нахальной паршивки поднимаются выше. — Или вы мне угрожаете, Юлий Владимирович?

— Вопрос. — Сжимаю пальцы на её колене. Явственно ощущаю дрожь, любуюсь расширенными зрачками, пересохшими губами.

Девочка хочет. Меня или просто? Судя по возмущениям моей коллеги — Ивановой особо плевать. Так почему бы и не я, не так ли?

— Допустим, — холера побеждает порыв и дерзко задирает подбородок, — а вам какое дело?

— Интересует цена вопроса, — пальцы медленно ползут выше по колену девчонки, — сколько тебе нужно, чтобы решить свои проблемы, Катерина?

— Вас не касается.

— Я удвою сумму, — шепчу прямо в её ухо, — удвою, если перестанешь ерепениться.

— Сто штук дадите? — она беззвучно смеется, запрокидывая голову. — За перепих?

— Дам, — без тени сомнения откликаюсь. Конечно, девочки по вызову обычно дешевле. Но девочки по вызову не вызывают у меня и десятой части нынешней похоти.

— Кинете, — она качает головой. Неужели сейчас она сомневается только в этом.

— Тебе предоплату внести? — с язвительной улыбкой спрашиваю. — Сколько надо? Половину? Сто процентов?

— Двести, — нагло сверкает глазами паршивка, — двести и я вся ваша. В любое время и в любом месте.

Смотрю на неё, смотрю, а потом широко улыбаюсь.

Если она думала меня этим подрезать — ей придется обломиться. Всем на кафедре известно, что зарабатываю я отнюдь не только преподаванием. Потому меня и держат, что я могу выдрочить из безмозглой студентоты специалистов первого класса.

— Дай мне минуту, Иванова, — говорю с ухмылочкой. Девчонка на меня недоверчиво смотрит. А я берусь за телефон.

Когда в кармане ее черного жакетика вибрирует телефон — мы чувствуем это оба.

— Ну что ты тормозишь, холера? — шепчу с издевкой. — Проверяй.

О это непередаваемое зрелище — смотреть, как бледнеет при взгляде на экран смартфона наглая дрянь. Практически садистское удовольствие.

— Двести тысяч, — первым делом прохожусь языком по чувствительному ушку, — получи, распишись, отрабатывай. Ну, или возвращай, если твои слова были трепом, холера.

Она молчит, тяжело дышит, а я вдумчиво спускаюсь по её шее, слабо закусывая кожу. Пока не беру. Просто предвкушаю пир. Пока она не вернула мне деньги — имею право.

Давай же, делай свой ход, девочка! Еще чуть-чуть — и выбора я тебе просто не оставлю.

— Когда? Где? — почти задушено, едва слышно шепчет моя холера, а внутри меня поднимается ликующее пламя. Пальцы крепче стискиваются на бедрах, затянутых в серую джинсу.

— Сейчас. Здесь, — шепчу в полураскрытые губы прямо перед тем, как в них впиться.

Она тихо вздрагивает, но поздно. Её мосты уже сожжены. Останавливаться я уже не намерен.

Теплая. Сладкая. Бездонная, моя пропасть. Как давно я хочу её себе. Присвоить, забрать и драть её без всякой жалости до тех пор, пока голод не перестанет пожирать меня с такой яростью.

— Ты сама сказала. Любое место, любое время, — отпустив её рот, напоминаю я, усаживая холеру на широкий подоконник за её спиной. Хорошо, что жалюзи есть. Хорошо, что они так прекрасно защищают этот библиотечный пролет от любопытных вечно шныряющих студентов. И хорошо, что наша библиотека — это не настолько популярное место, чтобы здесь толпами паслись ненужные зрители

— Вы, вы… — девчонка задыхается от бессильной злости. Не ожидала, что я так выверну её слова. Смешно, конечно. Но я совершенно не в том настроении, чтобы откладывать то, без чего подыхаю столько месяцев подряд.

— Тише, Катя, тише, — ласково шепчу, ныряя ладонями под тонкую шелковистую блузку, — ты в библиотеке. Или ты не знаешь, что книги ценят тишину? Тогда просто представь, что будет, если Марина Анатольевна услышит шум, оторвется от своего романа и явится посмотреть, чем это мы тут занимаемся?