Рыжая

Пролог.

…все произошло из праха и все возвратится в прах.

Ис 29:4.

1978 год. Каннелтон, Индиана.

Стены из темного камня не пропускают удушающий летний зной. Порода, когда-то подарившая имя этому крошечному городку, нагрелась на солнце, впитав в себя его тепло, и местами покрылась конденсатом. Хочется собрать капли ладонью и умыться, но я знаю: даже агиасма в массивной чаше у входа сейчас горячее кипятка. Лучше лишний раз здесь ни к чему не притрагиваться, чтобы не схлопотать ожог.

Мне трудно привыкнуть к капризам субтропического климата — в такие моменты я с тоской вспоминаю дом, где бы он ни находился. Умеренно теплое лето, колючие зимы, ветра и голубую поверхность озера Мичиган. Непостижимо, оно не так далеко, как кажется, — на севере штата, но, по моим ощущениям, расстояние до него измеряется не в милях, а в прожитых годах.

В любом случае нельзя, запрыгнув в автомобиль, вернуться на десять лет назад. Не сомневаюсь, что найду одно из великих озер на своем прежнем месте, но слишком многое изменилось с тех пор, как я в последний раз вглядывался в его воды с берега. Да и город, некогда величественный, как древний Вавилон, постигла не менее печальная судьба.

На подоконнике целое кладбище насекомых. Полосы солнечных лучей простреливают сквозь пыль, кружащуюся в душном воздухе. От жары лакированное дерево исповедальни источает особый, специфический запах. Но скрываться здесь, предаваясь беспомощной ностальгии, куда лучше, чем вернуться в дом, картонные стены которого совершенно не спасают от зноя. Там я чувствую себя жуком в спичечном коробке, как те, которых мы в детстве частенько ловили с братом. Ловили и отпускали. Мы не были жестоки. Тогда.

Время покаяния еще не закончилось.

Не знаю, как насчет немногочисленной паствы этого прихода, но мое — так точно. Потому я промакиваю платком пот со лба и пытаюсь сконцентрироваться на чтении Священного писания. От духоты кружится голова, а мысли становятся ленивыми и вязкими, все время норовя утечь не в то русло. Мне приходится напомнить себе, что я сам это выбрал и как долго к тому шел. Адское пекло южной Индианы — вовсе не геенна огненная, где мне стоило бы быть за все, что я натворил, так что глупо роптать на свою участь.

Даже если никто так и не придет, как уже частенько случалось, я все равно буду ждать в надежде, что смогу помочь хоть одной заблудшей душе найти путь к свету. И, быть может, спасая других, я когда-нибудь искуплю все то, из-за чего оказался в этой точке бытия.

Так далеко от озера Мичиган.

Так далеко от Детройта.

Так далеко от дома.

Так далеко от…

Из-за жары городок будто вымер — жители благоразумно прячутся по домам, оттого любой звук ощущается раскатом грома в липкой полуденной тишине. Это не трубный глас Судного дня. Это — звук мотора. Мне не нужно видеть машину, чтобы безошибочно определить, — она сошла с конвейера совсем недавно, ведь в последние годы двигатели стали звучать намного тише. И хоть я никогда особо этим не интересовался, невозможно вытравить из своей памяти детство в городе, где все так или иначе были связаны с автомобильной промышленностью. Моя семья не была исключением.

Шины шуршат по гравию и песку. Гул мотора стихает, и последовавшая тишина кажется зловещим предзнаменованием. Каннелтон — пропащая дыра с населением меньше двух тысяч жителей, где просто неоткуда взяться современному автомобилю. У церковных ворот сейчас паркуется кто-то чужой. И я жалею, что священнику не пристало носить с собой пистолет. Он бы мог пригодиться. Если им все же удалось меня отыскать.

Или ей.

Озеро Мичиган все же ближе, чем кажется.

Стук каблуков резонирует в каменных сводах здания. Я закладываю место в книге и, пригнувшись, пытаюсь разобрать хоть что-то сквозь ажурную резьбу на дверце исповедальни, но вижу лишь силуэт, окутанный облаком пыли. Призрак исчезает за другой дверцей. И душный воздух внутри кабинки колышется от движения, в него вплетается аромат духов. Напряжение чуть ослабевает — это женщина. Но она все-таки может быть одной из них. Мне неведомо, кого они могли отправить за мной. Остается только уповать на то, что они давно утратили к этому интерес.

— Святой отец? — голос мне незнаком. — Вы здесь?

— Да, — удается выдавить мне.

Я пытаюсь успокоить себя — одно лишь воспоминание о прошлом не могло воскресить к жизни прежних демонов. Им не найти меня, да и никто не стал бы искать. Былое погребено под прахом времени. Его больше нет — оно утратило власть надо мной и моим настоящим. Оно живет лишь в мыслях. В прохладных тенях и расплывчатых образах.

Эта женщина случайно оказалась в Каннелтоне, увидела церковь и пришла за тем, зачем приходят сюда. Возможно, она специально уехала подальше от родных мест, чтобы доверить свои тайны тому, кого никогда больше не встретит.

Я прекрасно ее понимаю.

— Что мне нужно говорить? — спрашивает она. Ее голос звучит с явным смятением, сопровождаясь легким скрипом ткани платья на спине о деревянную стенку. Она нервно ерзает на месте. — Честно говоря, я никогда не была… на исповеди. И я не католичка.

Мне хочется признаться, что и меня, по правде, не должно здесь быть, а то, что я ношу колоратку, по-своему абсурдно. Мой отец — нерелигиозный еврей; мать, хоть и была католичкой, но не сочла это достаточно весомым поводом, чтобы не совершать самоубийства. Вероятно, узнай они о том, как сложилась моя судьба, нашли бы это чрезвычайно забавным.

Но подобные детали моей биографии оставлены за чертой, которую я сам провел много лет назад, избрав свой путь. В сухом остатке: оба моих родителя были глубоко несчастными людьми, а я просто решил стать тем, кто замолит их грехи, раз сами они не порывались к искуплению. Даже если придется посвятить этому всю оставшуюся жизнь, я готов. Больше некому.

— Что же тогда привело вас сюда? — мягко интересуюсь я. Мысли об отце и матери всегда отзываются во мне усталостью и печалью, опустошая все душевные силы. Но мне нужно собраться с силами и помочь этой женщине, кем бы она ни была.

Глава первая.

Винс.

1963 год. Детройт, Мичиган.

Как правило, отец не приезжает за мной после школы, так что увидеть его оливковый «Форд Фалкон» 1960 года на парковке — уже событие. Он слишком занят. А я не Тобиас и вполне могу добраться домой самостоятельно, если нет тренировки или иных дел в городе. Осталось не так много времени, прежде чем я обзаведусь своими колесами. В общем, это все из ряда вон.

Отец курит, опустив стекло и откинувшись в кресле, и его сосредоточенный вид заставляет меня насторожиться. Он провожает взглядом детвору, болтающуюся во дворе, но, судя по напряженной морщинке между бровей, мыслями очень далеко. Он мрачен. И его мрачность контрастирует с погожим весенним днем.

Его не назовешь весельчаком, да и в целом наша семья сейчас переживает не лучшие времена. Я предполагаю, что он здесь неспроста.

Мои опасения — не пустая паранойя.

Полгода назад мама сняла номер в великолепном отеле «Lee Plaza» и, не оставив прощальной записки, пустила себе пулю в лоб. Это стало глубоким потрясением для всех нас, хотя мы — я и отец — в каком-то смысле чувствовали, что к этому все идет. После второй побывки в психиатрической лечебнице мама категорично заявила, что туда не вернется. Электрошоковой терапии она предпочла заряд свинца в голову.

Потому я совсем не радуюсь появлению отца.

И не зря.

— Что стряслось? — спрашиваю я вместо приветствия, занимая пассажирское сидение рядом с ним. В салоне пахнет табаком и кожей. Привычные запахи не успокаивают, хотя невольно навевают воспоминания о детстве, когда дед водил меня на производство и рассказывал, как там все устроено. Деда давно нет. С ним бы мы не чувствовали себя такими потерянными, брошенными на произвол судьбы, обескураженными маминым эгоистичным поступком. Дед взял бы все в свои руки. Починил нашу жизнь.

Мы с отцом худо-бедно справляемся. Но Тоби… Я сразу волнуюсь о нем — не случилось ли чего-нибудь с ним.

Нам всем тяжело, но ему досталось больше всех. Я хотя бы достаточно взрослый для того, чтобы знать, как все было. Я долгие годы наблюдал разложение маминой личности. А Тоби двенадцать, и мы сказали ему, что мама просто «умерла», без объяснения причин. Люди умирают каждый день. Происходят разные ужасные вещи — с этим нужно смириться. Идет война, страна сейчас напоминает пороховую бочку. Даже Детройт уже не тот, что прежде. Оттого я каждый день провожаю брата домой, чтобы обезопасить от возможных потрясений. Впрочем, любое из них не так страшно, как наша потеря.

Когда умер дедушка, Тоби был слишком маленьким и толком не понял, что произошло. Можно сказать, что он и не сталкивался со смертью лицом к лицу. На похоронах он хотел спать, жался к маме и, конечно, не смог осознать горечь утраты в полной мере. Дед — с его прокуренным голосом, глубокими морщинами и старомодным костюмом — просто перестал существовать, просто уснул в черном лакированном ящике. Тоби побаивался его. Для него этот призрак прекрасной эпохи казался просто ворчливым старикашкой, и с его уходом ничего не изменилось.

— Что-то с Тобиасом? — тороплю я.

Отец поворачивается и выпускает в салон струйку дыма. Неизменная шляпа-федора бросает тень на его глаза, и они кажутся совсем черными и безумно усталыми. Только сейчас я замечаю, как он постарел и осунулся за последнее время. Носогубная складка, словно трещины на коре древнего дуба. Редкие солнечные лучи, пробравшиеся сюда, золотят едва заметную щетину на его подбородке. Я догадываюсь, что он изменил своим привычкам и пил алкоголь. И мне все страшнее.

Но отец вдруг улыбается. Треплет меня по волосам, а я не могу вспомнить, чтобы он хоть раз когда-либо раньше так делал, — со мной или с Тоби. Он всегда очень собранный, строгий и чинный в общении. Фамильярности с собственными детьми не в его духе — спасибо дедовской муштре, тяжелому детству и армейской выправке. Он — скала, за которую мы цепляемся посреди шторма, устроенного мамой. Он, безусловно, образец для подражания. Я стараюсь равняться на его идеал, но меня раздирают эмоции.

Гнев. Обида. И тревога за брата.

— Все хорошо, парень, — говорит отец, ловко удерживая сигарету на нижней губе вопреки всем законам гравитации, — но ты большой молодец, что о нем заботишься.

Не знаю, сколько я ждал этих слов, но, наконец-то услышав их, признаться, не чувствую совершенно ничего особенного. Я уже так привык быть правильным, удобным, ответственным и не доставлять проблем, что и сам воспринимаю это как данность. Вероятно, раньше, до смерти мамы, его слова тронули бы меня. Но сейчас между мной и миром плотная завеса печали.

В послании к коринфянам сказано: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло». Я вычитал это в маминой Библии, хотя сомневаюсь, что она когда-либо сама в нее заглядывала, а не хранила ее просто в память о чем-то важном, как и многую другую религиозную атрибутику, что перевезла из отчего дома в дом мужа. И не нужно разбираться во всей этой христианской догматике, чтобы знать: самоубийство — тяжкий грех. Она его совершила. И я не знаю, почему. Ее диагноз — слабое объяснение произошедшего. Многие люди годами живут с депрессией. В конце концов, у нее были мы. У нее был Тоби, в котором она души не чаяла.

Никто не знает. Я размышляю, знает ли отец. Он тем временем продолжает:

— Собственно… я и хотел тебя попросить поговорить с Тобиасом.

— Поговорить? — переспрашиваю я. — О чем это?

Тоби сильно замкнулся в себе и не допускает в свой плотный кокон даже меня. В школе он держится в стороне от товарищей, дома — смотрит телевизор, листает комиксы или делает уроки в одиночестве. Он отказывается от любых предложений составить ему компанию. Но я понимаю, что к нему лучше не лезть, как бы мне ни хотелось как-то его расшевелить.

Ему нужно время. Потом обязательно станет легче.

— Я женюсь, — заявляет отец. — И лучше, наверное, чтобы ты ему об этом сказал.