Сабля и знамя

Глава 1

«Здесь страх не должен подавать совета!..»

Данте Алигьери

От одного краю небосклона к другому, с юга на север, а может и наоборот, стелется пыльный шлях. Откуда он взялся, не помнил никто. Может, протоптали его лошади казаков и ордынцев, а может — чумаки накатали телегами и притрусили солью, возвращаясь с Гнилого моря. Вот только в лихие годы христианский люд предпочитал обминать его десятой дорогой, и пылили по шляху только пестрые чамбулы басурман, да плелись в Крым вереницы пленников и обозы с добычей. А потом, на долгие месяцы, словно вымирало все вокруг. И шлях зарастал такой же травой-муравой, как и везде, разве что ниже и жиже. Но не столько зоркий, как опытный путешественник всегда мог отыскать его среди бескрайней степи по высоким могилам и каменным бабам. И еще — по белеющим костям…

Уже далеко пополудни шляхом тем, тревожа копытами мелкую пыль, медленно плелся вороной конь. Тяжело посапывая, поворачивал он голову, и тогда глаз косился на всадника в монашеской рясе, будто спрашивая: как долго еще мучиться? А тот, опустив капюшон на лицо, дремал, привычно покачиваясь в седле...

И снились святому отцу не заутренняя молитва или всенощное бдение, а жатва.

Загорелые руки крепко сжимают деревянную рукоять, широко, с размахом кладут покос. Весело посверкивает лезвие косы, и полные усатые колосья устало ложатся на горячую землю. Босые ноги ласково, словно поглаживая, сминают стерню, шаг за шагом продвигаясь вперед уверенной поступью хозяина. Колеблется перед глазами золото хлебов, а между ними редкими, драгоценными самоцветами посверкивают васильки, маки, ромашки...

Не спохватишься, как уже вечер на дворе. И, Боже, как же прекрасен и благостен созданный тобою мир! Еще солнце не спряталось, а на небе уже блестит месяц. Теплый, свежий ветерок с реки снимает усталость. Вырвешь клок травы, оботрешь косу и улыбнешься. Забросишь на плечо и зашагаешь в село... Утомленные ноги, радуясь близкому отдыху, сами прибавят шаг. А возле дома только ноздри задрожат, вдыхая запах готовящегося ужина. Поднимешь к губам запотевшую крынку густого прохладного молока и затаишь дыхание, замрешь от наслаждения... Будто и не было дня, — многотрудного, сплывающего соленым потом.

Конь споткнулся, то ли вступив в старую осыпавшуюся норку, то ли — на спекшийся до каменной тверди комок земли, всадника качнуло сильнее, и он открыл красные, воспаленные глаза.

— Господи, — пробормотал тихо, — зачем посылаешь мне такое испытание? Ты же всемогущ и человеколюбец. Зачем же будить посреди степи, не дав даже во сне попить вволю и поесть досыта?

Человек в монашеской сутане прервал жалобу и принюхался. Ветерок, что повеял с юга, отчетливо доносил запахи пищи и человеческого жилья. Но как, ни всматривался путник в той стороне, до самого горизонта, лежала пустая степь. А еще дальше, почти на краю, тянулся к небесам лес, отсюда кажущийся всего лишь темной полоской грозовой тучи.

— Ну, за что я страдаю, если вдуматься? Неужели помочь другому… человеку, столь тяжкий грех, что я еще по сей день не искупил вину? — тяжело вздохнул всадник, перекрестился и с горечью взвел глаза к небу. — Мне бы хоть один взгляд оттуда бросить, вмиг бы все распознал. А снизу такое все одинаковое. К примеру, те деревья, что вдали. Это уже тот лес, что мне нужен, или еще нет? Поди, угадай… И дернул же черт исповедаться!.. Не мог подождать, пока дело не сладится? Вот что я стану отвечать Феофану, когда он спросит меня: «А поведай-ка, слуга царев, Василий, по какой такой надобности ты оставил Куницу без присмотра? Где реликвия?»

Орлов опять вздохнул, и с трудом удержался, чтобы не посмотреть себе за спину, на север. Туда, где в далекой Москве, ждал его донесения домовой Феофан. Тайный советник великого государя всея Руси — Иоанна Грозного.

— Вообще-то, Тарас парень с головой, и ничего с ним за пару дней не случится. Да и не один остался. С Небабой и Галлией. Вот только молод, неопытен — а нечисть вокруг так и вьется. Как бы не обвели хитроумные бесы простодушного парня вокруг пальца, или что у них там на лапах?.. Эх, поторопиться надо… цена-то огромная!.. Но и слова, данного на святой исповеди, нарушить нельзя. Если б сразу воспротивился, объяснил, — поп, может, другую епитимию наложил. Да чего уж теперь, брат Орлов. Взялся за гуж, не говори, что не дюж…

В это мгновение слабый звук, долетевший издали, заставил Василия замолчать и настороженно прислушаться. Но напрасно, вокруг по-прежнему шумел только привычный стоголосый, несмолкаемый гомон летней степи.

— Что за наваждение? — всплеснул руками Орлов. — Мог бы поклясться, что слышал пение петуха. А это — птица божья, и никакая бесовская сила не может ему подражать.

Ветерок подул чуть сильнее, снова принося с собой встревожившее путника кукареканье. Но, на этот раз, даже конь поднял голову, раздул ноздри и уверенно повернулся храпом к деревьям, надвигающимся на степь из-за горизонта по правую руку от шляха.

Всадник еще раз, испытующе посмотрел в ту сторону, понюхал воздух и снова вполне отчетливо уловил отдаленный запах дыма и… готовящейся пищи.

— Господи, не дай пропасть рабу твоему из-за доброты своей и искреннего порыва. Ведь не ради корысти, я подлог совершил, а только по любви и… чтоб душе, невинно умерщвленной, помочь.

Небеса по обыкновению не ответствовали. Впрочем, молчание — знак согласия и ободрения.

В лес опричник въезжал медленно, осторожно, а там и вовсе спешился.

Глава 2

Село встречало Орлова несвойственной тишиной. Не только из жителей никто не заприметил путника, а даже вездесущие кобыздохи и те не облаяли чужака. Словно вымерли все… Даже птичьего гомону больше не было слышно, с той самой минуты, как Василия приманило кукареканье.

А еще опричник заметил, что на погосте множество крестов выделялось белизной свежеструганного дерева. Да и сами могильные холмики, редко где дерном выложены, в большинстве — так и сереют свежей землей.

Недобрые приметы… жуткие по смыслу.

С одного боку, если нашлось кому похоронить покойников, то беда в село наведывалась еще не самая страшная. Но и в увиденном ничего хорошего тоже не было. Потому как могил прибавился не один десяток.

— Бог в помощь, хозяйка! — поздоровался Василий почти с радостью, когда заприметил молодую женщину, пропалывающую грядки в огороде ближайшего к лесу подворья. Выстроенного по соседству с храмом.

— Спасибо, — ответила та, устало разгибаясь.

На лице молодицы лежала печать усталости и скорби, которые еще больше подчеркивало темное платье и черный платок, никак не соответствующий августовской жаре.

Но, увидев перед собой незнакомого монаха, женщина учтиво поклонилась, не сводя с Орлова чуточку любопытного взгляда. Видимо, лица духовного звания, даже самого низкого, не частые гости в здешней глуши. Почти на самом краю обжитого Порубежья и Дикого Поля.

— Храни и вас Господь, святой брат. Издалека будете?

— Не так чтоб издалека, но и не близкий свет, — не стал вдаваться в объяснения своего стана Василий. — А скажи мне, сестра, как называется ваше село?

— Михайловка. А вам какое надобно? Заплутали что ли?

— Хвала Всевышнему… Оно самое и надобно, — Василий покрутил головой, оглядываясь. — А проживает ли здесь семья Куниц?

— Куниц? — переспросила женщина. Потом развернулась левее и махнула рукой в ту же сторону. — Да. Вон крыша их хаты на самом взгорке над яблонями виднеется. Та, что с вертлюгом* (*флюгер) на дымоходе. Видите?

— Вижу, — подтвердил Василий. — Спасибо.

— Только нет там никого… — продолжила женщина. — Тимофей уж, почитай, года три как сгинул. А жена его — та и вовсе, после родов недолго жила. Бабка Аглая аккурат на Ивана Купалы померла, и сороковин еще не справили. А хлопец ихний — Тарас, люди говорят, на Запорожье подался. Спешно. Даже на поминки бабушки не остался. В доме Куниц, невеста его, Ривка поселилась, было. Ну, за хозяйством приглядеть и все такое. Да только, после нападения людоловов, родители ее к себе забрали. Чтобы под присмотром, значит, девица была. А то, не ровен час…

— Татары?! — воскликнул Василий. — Были здесь? Когда?

— Третий день уже миновал, — перекрестилась со вздохом женщина. — Слава Господу, чудом уцелели. Если бы запорожцы вовремя с подмогой не поспели, одно пепелище от села и осталось бы. Но не дал святой Михаил нас басурманам в обиду. Защитил своей дланью…

— Три дня тому, значит… — задумчиво повторил опричник. — А я в это время… Казаки, говоришь?.. И много их было?

— Не знаю, — пожала плечами молодица. — Мы с мужем и детьми к моей родне в Капустино, на Спасов праздник погостить ездили. А как вернулись домой, то все уже и закончилось. Татары сами убрались, казаки — следом за ними пошли, а в селе кого еще отпевали, а кого уж и схоронить успели.

— Многих ироды побили?

Женщина помолчала, промокнув концом платка глаза.

— Многих… Тебе бы лучше кого другого расспросить, святой брат. Из тех, кто с басурманами сражался. Я же только с чужих слов пересказать могу…

— И кого же? — Орлов посмотрел на церковь. — Настоятель храма в церкви сейчас, или в доме?

— Отдыхает отец Василий. Умаялся сердешный. Почитай четверо суток служил. С того самого часа, как стало ведомо, что татары к селу подошли. Сперва о спасении Господа молил, потом — благодарственную службу правил. А после — панихиду по басурманами убиенным. Да похороны…

Женщина опять замолчала, приглядываясь незнакомцу.

— Спасибо, что предупредила, сестра, — изобразил поклон Василий. — Что ж, тогда не буду тревожить его преподобие. Пусть отдыхает. Вечером в храм загляну. Так, где же мне, все-таки, людей сведущих отыскать? Тех, кто все видел и складно рассказать сможет?

— А в шинке, — пожала плечами молодица. — Не ошибешься, святой брат. Кто с казаками татарву бить не пошел и не в поле — те, наверняка, у Шмуля сидят. Горе горилкой заливают… — и, заметив недоумение во взгляде монаха, объяснила скороговоркой. — Корчма так наша зовется. Вон она, у пристани. Самый большой дом. Да и Ребекка там, невеста Тарасова… как я уже сказывала. Вот от нее, да от Ицхака — о нападении людоловов и о пропавших Куницах все разузнаешь. Если только рассказать захотят…

— Что так? — заинтересовался опричник, уловив в голосе женщины какие-то странные интонации. Не так чтоб осуждающие, но неприветливые, сердитые.

— Брехать не буду, — дернула плечом женщина, отвела глаза и неохотно прибавила, — доподлинно не ведаю. Но бают люди в селе, что все беды в Михайловке как раз из-за Куниц и шинкаревой девицы происходят. То ли сами они с нечистью знаются, то ли Сатане от них чего понадобилось. Но неспроста селом колобродить стало сразу, как Аглая померла, а Куница, не дожидаясь похорон, от иезуитов убежал. А уж о том, что старуха ведуньей была — то ни для кого не секрет.