Санктум Элис

ПРОЛОГ

Белый кролик снова пришёл за мной.

Его лапки были окровавлены, и каждая капля, падая на бесконечную лестницу норы, превращалась в хрустальный звон разбивающихся часов.

— Опоздала, опоздала, опоздала! — его голос не был голосом, а скорее скрипом несмазанных шестерёнок в моей собственной черепной коробке.

Он держал в лапках не карманные часы, а маленькое, пульсирующее ало-красное сердце, из которого сочилась жидкая, как ртуть времени кровь.

Я падала.

Не вниз, а куда-то вбок, в разлом между «есть» и «нет», между «сплю» и «бодрствую». Стены кроличьей норы были выложены не землёй, а медицинскими инструментами: блестящие щипцы отражали искажённые гримасы моего лица, скальпели росли из тёмной глины, как стальные грибы, а по капельницам вместо лекарства стекал густой, как патока, сумрак. Я слышала голоса, вплетённые в шелест падающего праха времён — голос своей сестры Марты

— Ты должна взять себя в руки, Элис.

Голос того, чьё имя я вычеркнула из памяти вместе с осколком собственного сердца:

— Ты сходишь с ума, мне страшно.

И голос… другой. Низкий, бархатный, пронизанный дымом дорогих сигар и тайной. Голос, которого в реальности не существовало. Ещё нет.

— Кто ты? — прошипело где-то рядом, и я увидела Гусеницу.

Она восседала на огромном поганковидном грибе, и её длинное, сизое тело было испещрено татуировками в виде химических формул. Изо рта она выпускала кольца дыма, пахнущего ладаном и забвением. Её глаза были множеством, и в каждом отражалась я — маленькая, потерянная, с растрёпанными светлыми волосами и слишком большими для лица глазами-блюдцами.

— Я… я не знаю, — попыталась я ответить, но мой голос потонул в рокоте подземного водопада из слёз.

Гусеница усмехнулась, и её усы задрожали.

— Неправильный ответ, девочка. Тот, кто не знает, кто он, рискует стать никем. Или… стать всем. Ты готова стать всем?

Я не была готова. Я никогда не была готова. Я хотела только, чтобы это прекратилось. Чтобы сны оставались снами, а утро приносило ясный, холодный свет реальности, где чай — это просто чай, а кролики — это просто кролики, без окровавленных лап и вечных угроз.

Я провалилась дальше, сквозь слой грёз, в зал Бесконечного Чаепития.

И он был там.

Безумный Шляпник.

Он сидел во главе стола, заваленного не чайными сервизами, а черепами фарфоровых кукол и шестерёнками от исполинских механизмов. На нём не было шляпы, но её тень ложилась на его лицо рваными полосами, вырезая из полумрака острый подбородок, губы, собранные в насмешливый бантик, и глаза. Боже, эти глаза. Они были цвета зимнего неба перед метелью — пронзительно-голубые, холодные и бесконечно глубокие. В них плавали осколки далёких звёзд и тени забытых обещаний.

— Мы все тут не в своём уме, — произнёс он, и его голос обвил моё запястье невидимой петлёй. — Я вне ума. Ты вне ума. В какой бочке мёда найдёшь ты свою ложку разума, Алиса?

— Я не Алиса, — прошептала я, чувствуя, как пол уходит из-под ног, превращаясь в зыбкую поверхность зеркала.

В нём отражалось моё лицо, но не то, что я видела каждое утро. Оно было старше. Измученнее. Прекраснее в своём болезненном, надломленном сиянии. И за моей спиной, положив длинные пальцы с безупречно чистыми ногтями мне на плечи, стоял Он.

— О, но ты самая что ни на есть Алиса, — его дыхание коснулось моей шеи, пахнуло полынью и старыми книгами. — Та, что потерялась. Та, что ищет дорогу домой. Но дом — понятие растяжимое, моя дорогая. Как улыбка Чеширского Кота. Он может быть где угодно. Или нигде.

Я обернулась, чтобы посмотреть ему в лицо, но он растворился, как сахар в горячем чае. Осталась лишь его улыбка, висящая в воздухе, — загадочная, тревожная, невыносимо притягательная.

Стены зала поплыли, превратившись в стеллажи, заставленные склянками. В них копошились сновидения: одно было похоже на розового поросёнка, другое — на змею с колокольчиком на хвосте. На самой верхней полке, в огромной колбе, билось, как бабочка в стеклянной ловушке, моё собственное сердце. Оно было прозрачным, и сквозь его стенки я видела все трещины, все шрамы, все тёмные уголки, куда боялась заглянуть.

— Время! Время истекло! — завопил Белый Кролик, вбегая в зал. Его окровавленная лапка указывала на гигантские часы, висевшие на стене из человеческих костей. Стрелки, изображавшие кинжалы, показывали без пятнадцати шесть.

— Королева! Королева потребует наших голов! Мы все опоздали на собственный расстрел!

И тогда я увидела её. Она возникла в другом конце зала, вырастая из тени, как ядовитый гриб. Высокая, в корсете из жёсткой кожи, с лицом, высеченным из мрамора беспощадности. Это была медсестра из моих самых первых, детских кошмаров. Та, что всегда приходила с уколом, когда я плакала. Только теперь в её руке был не шприц, а кривой секатор.

— Снести голову! — проревела она, и её голос был скрипом ржавых ворот ада. — Снести всем головы! Начать с этой девочки! С этой маленькой лгуньи, которая притворяется, что не видит!

Она двинулась на меня, и мир закружился, поплыл красками безумия. Шляпник снова появился рядом, схватил мою руку. Его пальцы были холодными, как металл, но в точке соприкосновения вспыхивал огонь.

—Беги, Алиса, — прошептал он, и в его глазах мелькнула не шутовская, а настоящая тревога. — Беги к двери. Но помни: любая дверь, в которую ты войдёшь, приведёт тебя ко мне. Потому что я — твоё единственное Чудо. И твоё единственное проклятие.

Я рванула, споткнулась о чайник, который взвыл, как живой, и покатилась к гигантской двери, сделанной из спрессованных игральных карт. Она распахнулась, и за ней был не выход, а зеркало. Огромное, в раме из черного дерева, покрытое паутиной трещин. В нём отражалась комната — моя комната в маленькой квартире, которую снимала Марта. Но всё было не так. Кровать опрокинута, на стенах углём нарисованы безумные схемы, циферблаты, все стрелки которых показывали шесть. На полу лежали осколки настоящего зеркала. И в центре этого хаоса, на коленях, в разорванной ночнушке, с дико торчащими волосами и пустыми глазами, сидела я.