Сбитая с пути: Путешествие с новыми возможностями.

Глава 1. Возврат

Эгоистка ли я? Сами решайте.

"Под гнётом тьмы: Элиза и битва за свет."

Вот уже восемнадцать лет я ищу путь домой. И не нахожу. Путь попросту отсутствует. Я умираю — и вновь оказываюсь здесь, словно круг замкнулся. Нет системы, нет покровительства свыше, нет знака оттуда. Даже если здесь есть Создатель, он будто бы выбросил меня в этот мир без инструкций и намёков.

Откровение не пришло ко мне во время бесконечно долгих дней. Но я училась различать ману времени и ману воды в своём теле, училась управлять этим. Сила возвращать время была моей врождённой способностью, уникальной. Её я и стала развивать первой.

В одиночку.

Я это хорошо помню.

— Грёбаный создатель! Почему это место должно быть первым?!

От холода зуб на зуб не попадал, но я всё равно упрямо шла вперёд. Насколько я помню, на южном полюсе не бывает молний. Ну хоть один приятный бонус. Вот только никто не предупреждал, что тут будет настолько холодно.

Я почувствовала, как Нерине попытался повернуть время вспять. Хорошо, что я предусмотрительно создала артефакт, защищающий меня от подобных влияний. Была бы полнейшая глупость, если бы он мог использовать мою собственную силу против меня же. Согласитесь?

Атрос нёс меня через белоснежную пустыню на спине, оставляя за собой лишь ледяные следы. Наконец, он остановился. Я спешилась, огляделась, убеждаясь, что вокруг нет ни одной живой души, и велела Атро создать как можно больше воды.

Временная башня воплощалась.

— "Отпусти и забудь!"

— Мать твою, почему она такая кривая? — обратилась я к Атро. Он только пожал плечами.

— "Что прошло — уже не вернуть!"

— И так сойдёт, — кивнула я, разглядывая ледяную башню, уходящую в облака.

— "Новый день укажет путь!"

Удерживать воду в статичном состоянии, пока она не замёрзнет, скажу вам честно, дело не из лёгких. Но в итоге получилось не так уж и плохо.

Криво, но не слишком.

Я переместилась через октаграмму на вершину ледяной башни и взглянула вниз.

Как бы мне ни хотелось держаться подальше от политики, невозможно было смириться с тем, какую власть церковь имела в Империи. Покушение Холодка и остальных служителей церкви, без сомнения, стало для меня толчком. Оно подстегнуло меня развиваться, дало жёсткий пинок под рёбра. Но вместе с этим пришли боль, страх, ненависть и кошмары, в которых я снова и снова погибала, отчаянно сражаясь за свою жизнь.

Эти чувства зудели где-то на краю израненного разума, словно застарелая рана, не дающая покоя. Те святоши не заслуживают, чтобы существовать. В детстве, когда я осознала всю мощь церкви и её значимость в Империи, я загнала эти мысли в самый дальний угол сознания. Случайно ли, что герцогство Нокс стало идеальным местом для изучения магии? Я поглощала знания с жадностью, изучала границы силы.

Всё могло бы быть иначе, если бы они не напали первыми. Всё могло бы сложиться иначе, если бы я не умирала шестьдесят раз. Может быть, я стала бы отличным магом, хорошей женой… Но в этом мире мне никто не был по-настоящему дорог. Он мне не принадлежал. И я была сломлена.

И всё же эта нестерпимая мысль не отпускала — мне хотелось дотянуться до неё и, как рану, разодрать до крови, стереть, избавиться.

Я вздохнула и откинула волосы назад.

— Я не смогу спокойно пить чай на балконе, зная, что у них есть будущее, — усмехнулась я, глядя на безоблачное голубое небо. — Может, бросить всё и попытаться вернуться домой?

Возможно ли это?

Атрос мягко положил руку мне на плечо.

— Выглядит завершённой? — спросила я, глядя на возвышающуюся ледяную башню.

Черноволосый юнец осмотрел её, затем кивнул и, обратившись в коня, понёс меня на восток, где были заранее отмечены координаты. Стоя на краю обрыва, я начала возводить ещё одну башню, на этот раз из воды. Она была точной копией той, что осталась позади, на юге.

— Conjugatio originala manae, — громко и чётко произнесла я.

Герметические символы на башне засветились тёмно-синим светом с красным отливом, подтверждая, что заклинание удалось. Теперь две башни были связаны между собой, входя в единый резонанс. Октаграммы на основе крови надёжно защищали от любого вмешательства, словно ставя на замок для посторонних. Я часто добавляла свою кровь в такие октаграммы — это делало их неприступными, кроме как для кровных родственников или… Нерине, которому довелось пить её немало. Но, к счастью, его здесь не было.

Знал бы Нерине, что я замышляю, — наверняка попытался бы остановить меня.

Оставалось создать ещё две магические башни: на севере и на западе. Атрос переместил меня на север, где я воздвигла ещё одну ледяную башню, а затем на юг, где появилась водяная башня, близнец первой. Теперь все четыре башни были сотканы из моей маны и соединены единой сетью заклинаний. Оставалось построить лишь октаграммы, чтобы покрыть территорию моей маной.

Я переместилась на вершину первой башни, уселась в позу лотоса и погрузилась в резонанс с башнями. Я направила потоки маны наружу, распространяя её силу по башням и за их пределы. Это было самое грандиозное заклинание, которое когда-либо мог видеть маг, и даже Атрос, казалось, ощущал его мощь. На краю сознания я уловила его беспокойство.

— Не волнуйся, друг мой. Мы ещё встретимся, — с усмешкой прошептала я.

Сосредоточившись, я вошла в транс, направляя ману в далёкое прошлое. Туда, где всё начиналось: до того, как на меня послали Холодка, до того, как забрали Элизу, до того, как я оказалась сбита каретой Нокса.

Так вот, эгоистка ли я?

Да.

— Reditus ad radices ultima.

Глава 2. Что я сделала?

Когда Латир вошёл в покои, его господин уже сидел в кресле, погружённый в свои мрачные мысли. Герцог был непривычно угрюм в последние дни — и Латиру это было несложно заметить. Прислугу меняли слишком часто, что в имении приписывали к затянувшимся поискам госпожи, исчезнувшей несколько месяцев назад. Но Латир знал: герцог был человеком нетерпеливым. Слишком нетерпеливым. Спрашивать о деталях было опасно — иногда жизнь стоила больше, чем любопытство.

— Ты закончил? — раздался холодный голос Нерине, обращённый к висящему в воздухе кристаллу над столиком в спальне.

— Да, они мертвы. Осталось только собрать совет, — раздался ответ из кристалла, и Латир узнал голос второго принца империи. Этот странный способ общения был привычен для его господина.

— Надеюсь, они окажутся более сговорчивыми, чем твои родственники, — усмехнулся герцог, расстегивая камзол.

— У них не будет выбора, — вздохнул Колеус. — Её так и не нашли?

— Нет, — раздражённо отозвался герцог. — Мана этой девчонки разбросана по всей территории, что лишь усложняет поиски.

— Может, она что-то замышляет? — задумчиво спросил голос второго принца, но герцог не ответил, лишь раздражённо цокнул языком.

Латир застыл. Ему вдруг стало невозможно пошевелиться, как будто неведомая сила приковала его к полу. Боковым зрением он заметил символы, расползающиеся под его ногами, сверкающие чистым солнечным светом в идеально вычерченных кругах. Последнее, что он услышал, прежде чем тьма поглотила его, был тихий, жестокий смех его господина.

Молодая мать с тревогой смотрела на своего ребенка, который вот уже два месяца, с самого рождения, не прекращал плакать. Мягкие увещевания лекарей о том, что девочка была здорова и роды прошли удачно, не успокаивали — слишком много было несоответствий. Время шло, но её крошка словно оставалась в плену этого вечного, непрекращающегося плача, словно в предчувствии какой-то неведомой боли.

Прошло четыре месяца, и мать, наблюдая, как другие младенцы весело агукают и тянутся к близким, всё больше ощущала безысходность. Её дочь не пыталась улыбаться или следовать за её голосом взглядом. Малышка была неподвижной, и только слёзы стали её единственной реакцией на мир.

На восьмом месяце, к ужасу матери, плач внезапно смолк. Девочка больше не плакала, но и не двигалась, не реагировала, словно угасшая. Её маленькое тельце оставалось неподвижным, как фарфоровая кукла, с закрытыми глазами. Только мерное дыхание выдавало в ней жизнь. Сколько бы лекарей мать ни приводила, сколько бы не тратила сил и средств на поиск причины — никто не мог разгадать загадку.

Шли годы. Девочке почти исполнилось три, но она так и не произнесла ни слова, не сделала попытки заговорить или оживить взгляд. Она открывала глаза редко и снова замыкалась в своём мире безмолвия. Сиделки, сменяя друг друга, аккуратно массировали её тоненькие ручки и ножки, пытаясь сохранить хотя бы гибкость, но всё было напрасно.

Девушка-мать, измученная беспомощностью, не выдержала однажды:

— Я больше так не могу... не могу... — рыдания сотрясли её, и слёзы падали на безмятежное лицо её дочери, словно прося о прощении и чуде, которого всё не было.

Девушка натянула на себя плотную чёрную накидку и, осторожно завернув ребёнка в несколько слоёв грубой ткани, наёмной каретой отправилась в самую отдалённую церковь, какую только смогла найти в пригороде столицы. Подальше от людских глаз.

На удивление, дьякон оказался человеком милосердным: он выслушал её, отпустил грехи и, приняв щедрое пожертвование, забрал на себя заботу о ребёнке. Девушка облегчённо вздохнула — наконец-то, её бремя снято. Оставив младенца на попечении человека, который, как ей казалось, мог лучше справиться с уходом, она ушла, не оглядываясь.

Меня же, словно сквозь тусклое зеркало, окружала только смутная тьма. Я словно понимала происходящее, но не до конца; пока все вокруг шептались и обменивались взглядами, я улавливала лишь обрывки слов и смыслов. Момент полной ясности пришёл нескоро.

В памяти возникали разрозненные образы: сиделки, что приходили ко мне и разговаривали. Они терпеливо называли предметы, буквами складывали слова, обучали меня цифрам, словно я была просто ребёнком. И хотя я всё это уже знала, попытки вспомнить больше тут же вызывали сильную боль. Оставалось одно — вслушиваться в каждое слово, запоминая всё, что могли бы сказать люди вокруг.

Но вскоре меня, передали из одних рук в другие — от одного человека в чёрном одеянии к другому. Священник? Он поднял меня на руки, и, не говоря ни слова, направился к выходу. Карета ждала нас у дверей церкви.

Нет! Человек, стой! Куда ты везёшь меня?

Священник не слышал ни единой мысли. Словно с холодной усмешкой, он взглянул мне в глаза, пробормотав слова, больше похожие на обещание: — Не беспокойся, дитя. Мы позаботимся о тебе.

Чёрт возьми, что здесь происходит?

Глава 3. Божественность

Священник, держа меня на руках, вошёл в здание, окутавшееся ночной тьмой. Лишь ряды фонарей бросали тусклый свет на выложенную камнем дорожку, вдоль которой, словно под звуки невидимой симфонии, шуршали опавшие листья.

Листья? Осень на дворе?

Мы подошли к массивной кованой двери, чёрной, как сама ночь, обрамлённой золотыми завитками, словно сетью паутины, мерцающей в полумраке. Священник взялся за тяжёлое железное кольцо, припаянное к двери, и постучал два раза. Глухой стон металла пронзил тишину, эхом отозвавшись в моих ушах, и я едва не поморщилась от неприятного скрежета.

Священник, казалось, не обратил внимания на неприятный звук и, не мешкая, шагнул внутрь. Мы начали спускаться по узкой, извилистой лестнице, где свечи на каменных стенах разбрасывали неустойчивый свет. Путь был долгим, тянулся всё ниже, словно в недра самой земли.

Наконец, мы вышли в длинный коридор, по обе стороны которого тянулись железные решётки. Я сразу поняла, где нахожусь.

Тюрьма? Он привел трехлетнюю меня в тюрьму? Какого чёрта?!

— Не бойся, — сказал священник, уловив моё беспокойство. — Здесь находится кое-кто очень особенный.

Я избегала взглядов в стороны, чтобы не спровоцировать очередной всплеск боли в голове. Похоже, он знал, что мне больно, и даже старался бережно держать меня, не причиняя неудобств. Но тут его голос прозвучал совсем странно, будто запуская в сознание затвердевшую догму.

— Боль — это искупление, дитя моё. С рождения ты выносишь страдания, и это лишь доказывает твою силу воли.

Что ты, черт побери, такое несёшь?!

Он был отчасти прав — двигаться было невозможно от боли. Каждое движение словно раскаляло моё тело, как если бы тысячи игл впивались в кожу, распарывая её. Я сдерживала дрожь и пыталась не шевелиться, разочаровывая свою мать и всех, кто присматривал за мной. В основном они усыпляли меня, чтобы я не ощущала этой невыносимой боли. Лекари не могли объяснить причины, и потому матери оставалось только доверить меня этим людям.

Священник внезапно остановился перед ещё одной решёткой, и я открыла глаза, чтобы взглянуть внутрь.

По каменному полу расползлись яркие волосы солнечного оттенка. Их владельца, привязанного цепями, словно распятого, удерживали руки, а на теле была лишь грязная белая простыня, кое-как обвивающая его. В тени коридора я слышала отчетливые звуки каблуков и металлического лязга. Звук, до боли знакомый, как воспоминания, прорезавшие время — резкий и пронзительный, как шаги в рыцарских латах.

Откуда? Не знаю. Не помню.

— Элиза, почему он в таком состоянии? — спросил священник, глядя на пленника.

— Прошу прощения, я была слишком занята, присматривая за наследным принцем, — ответила девушка, опустив голову, стоя на одном колене. Лицо её я не разглядела, потому что взгляд был прикован к пленному, чей взгляд пронзал меня, словно лезвие ножа.

— Этот ребёнок? — сказал рыцарь в доспехах, пристально глядя на меня.

— Ваша новая сестра. Сила огня в ней настолько велика, что она не может даже пошевелиться, — ответил священник, ухмыльнувшись.

— Она слишком мала, чтобы её использовать, — сказал рыцарь.

— Тем лучше, — проговорил священник с ухмылкой, его голос был полон мрачной уверенности.

— В Нокс привели нового мага ветра, — продолжил рыцарь, не отрывая взгляда.

— Это уже не имеет значения, — сказал священник, распахивая дверь клетки, где сидел солнечный мужчина.

Девушка чье имя было Элиза вошла в клетку, и её рука коснулась груди мужчины. Тонкие, почти невидимые солнечные нити начали перетекать из его тела в прозрачный кристалл, что она держала в руках. Вижу это, но не понимаю.

Что это она делает?

Я подняла взгляд от её рук на лицо мужчины, и в тот момент его глаза встретились с моими. Он смотрел на меня, не мигая, и в его взгляде было что-то странное.

Что ты такое?

Мысли беспокойно метались в голове, но ответа не было. Он должен был быть. Ведь почему ты смотришь на меня так?

— Этого достаточно, — сказала Элиза, отрывая руку и вставая с грязного камня. Она покинула клетку, а рыцарь, стоявший за ней, запер дверь на ключ.

— Со всем уважением, ваше святейшество, посылать туда большой отряд, пока маг воды всё ещё жива... мне кажется, это не... — начал рыцарь, но его слова были прерваны.

— Убейте её первой, — с холодной решимостью произнес священник, перебив его.

Эрика и рыцарь опустились на одно колено, отдав дань уважения. Священник повернулся, и я ощутила, как его руки крепко сжали меня. Он шагал вверх по лестнице, унося меня с собой, возвращаясь туда, откуда мы пришли.

Глава 4. Реабилитация

Мы не покинули пределы тюрьмы, всего лишь переместились в соседнюю комнату по коридору. Когда священник вошел, он осторожно положил меня на стол, после чего исчез, оставив меня одну. Время тянулось медленно, и я, как будто под гипнозом, начала считать плитки на каменном потолке. Тридцать. Каждая из них была как вырезанный кусочек камня, а некоторые даже имели трещины, которые делали их ещё более беспокойными.

Не успела я сосчитать до тридцати, как раздался звук, знакомый и неуютный. Кто-то вошел и что-то поставил на стол. По звуку было понятно, что это что-то тяжелое.

— Я принес тебе кое-что. Посмотришь? — спросил знакомый голос.

Священник.

Хочет заставить меня двигаться?

Ни за что.

— Ты меня не понимаешь? — снова раздался его вопрос.

Да слышу я. Но двигаться больно.

— У меня полно времени, я подожду, — ответил священник, и в его голосе не было ни тени поспешности.

Он же будет сидеть и просто ждать?

Мне нужно было подумать.

Ходить под себя, мне определенно не хотелось в его присутствии. По виду, того человека явно можно было сказать, что пылинки с меня сдувать он не собирался, как многочисленные сиделки моей несостоявшийся матери. Значит придется превозмогать. Не могу же я просто, встать и идти.

Я смотрела в потолок. Это длилось довольно долго.

Тц. Черт с ним.

Я подняла руку, и меня тут же пронзила боль. Я оставила руку в приподнятом положении. Ещё одно движение рукой — боль. Нужна опора. Как бы её так поставить, чтобы опереться? Согнув в локте, меня снова пронзила боль, но на этот раз в спине. Я шумно выдохнула. Очередь второй руки. Мышцы первой руки едва ли удерживали вес моего туловища, нужно было быстро поставить вторую. Я сжала зубы, но поставила её, согнув в локте.

Раздались аплодисменты. Священник наблюдал за мной, и в его голосе послышалась явная нотка удовлетворения.

— Видишь? Можешь, когда хочешь, — сказал он, и его слова были как насмешка и похвала одновременно.

Легко говорить, когда ты здоров! А с меня три слоя пота стекают!

Я повернула на него свою голову, превозмогая боль.

— Как тебя назвала твоя мать? — спросил священник.

Мужчина в возрасте, с волосами солнечного цвета, смешанного с сединой, смотрел на меня своими желтыми глазами. Квадратные очки отражали свет свечи на столе, а золотые цепи свисали по бокам его лица. Одетый в черную рясу, он спокойно наблюдал за моими рваными движениями.

— Титания, — выдохнула я.

Я сразу же закашлялась. Кашель был такой силы, что кровь полилась изо рта. Священник встал со своего стула, достал белоснежный платок и протянул его мне.

— Прежде чем мы начнем, ты должна дать клятву молчания. Всё, что будет происходить, и всё, что будет сказано между нами, должно оставаться между нами. Ты же умеешь хранить секреты, не так ли? — спросил священник в черной рясе, улыбаясь мне.

— А вы? — спросила я хриплым голосом.

— Это взаимное соглашение, — улыбнулся священник.

— Что взамен? — спросила я.

— Ты будешь жить, — ответил мне голос.

Молчание в обмен на жизнь? Не велика цена.

— Хорошо, — ответила я, снова закашлявшись.

Священник подошел ко мне и забрал мой платок с кровью.

— Открой рот, — прозвучало требование.

Белые пальцы священника дотронулись до моего языка, и тот мгновенно начал жечь.

И снова кровь. Почему всегда везде тут нужна кровь?

Я согнулась от боли в голове, но в этот раз она была невыносима, до такой степени, что я потеряла сознание.

Вот так и началось наше, можно сказать, «плодотворное сотрудничество».

Этот человек учил меня двигаться. Ходить заново. Я терпела боль, сжимая челюсти и сдерживая слёзы, шаг за шагом преодолевая мучительный путь. Сгибая конечности, приседая и вытягиваясь, я всё же продолжала идти, несмотря на оглушающую боль, что сжигала моё тело. Лишь спустя время у меня появилась своя личная трость.

Священник никогда не поил меня снотворным или другими лекарскими отварами. Он утверждал, что боль в моей голове — это не болезнь, а нечто гораздо большее.

"Твоя боль пройдёт, как только ты сама позволишь ей уйти."

"Некоторые позы вызывают комфорт."

"Тебе нет необходимости никуда спешить, у нас много времени."

Промывал ли он мне мозги? Однозначно. Но с каждым годом, с каждым новым шагом, я всё меньше ощущала боль.

Он выращивал меня в той самой закрытой комнате, в которую он принес меня впервые. В комнате, что когда-то была совершенно пустой, а теперь здесь стоял стол, стулья, кровать и шкаф. Закрытая дверь рядом со столом вела в ванную комнату, куда я смогла ходить без трости, когда научилась.

Чуть позже я узнала, кто именно меня выращивает.

Судебный викарий Илларион Хассеа, подчинённый совету епископов.

На удивление, он был терпелив и обучал меня не спеша. Я понимала, что прошло немало времени, когда замечала, как меняется одежда, становясь всё более подходящей. Да и замечания Иллариона также говорили о времени. Спустя ещё пару красных комплектов одежды, он начал приносить мне книги об обустройстве мира. Чтение этих книг и дискуссии с викарием оставляли впечатление, что я уже когда-то читала всё это. Однако, при попытке вспомнить прошлое, резкая боль пронзала мои мозги. Привычные книги сменялись новыми по мере их изучения — о церкви, её структуре, верованиях и обрядах.

Моя память открывала лишь обрывки из прошлого. И то — с трудом. Я видела лишь фрагменты пейзажей, лица людей. Иногда мне удавалось разглядеть своё отражение в зеркалах. Вначале это было бледное лицо с коричневыми волосами, которое позже сменилось на утончённый анфас с синими волосами. Я цеплялась за эти образы, но мигрень тут же вырывала их из моей памяти. Головная боль продолжала сводить меня с ума.

Что касается времени, то я потеряла счёт дням. Здесь не было окон, только две двери. Задумывалась ли я когда-нибудь о том, что меня выращивают, как комнатное растение в горшке?

Глава 5. Эмоции

— Хочешь быть жрицей? Тогда соответствуй, — произнёс Илларион, его голос был безэмоционален, как всегда, но в этих словах скрывался некий неизбежный приговор.

Именно с этого простого, но в то же время тяжёлого заявления началась моя личная подготовка в магическую башню. Это было не просто обучение, это был целый процесс, разделённый на несколько этапов, каждый из которых требовал от меня больше, чем я могла себе представить.

Первое, что мне пришлось освоить, — это молитвы. Все те слова, что ежедневно произносились в церкви, каждое молитвенное обращение к богу, ко всем святым, что должны были стать частью меня. Я учила их наизусть, запоминая каждую фразу, каждое движение губ, каждый акцент. Викарий проверял, не оставляя места для ошибок, одобрял или отказывал, с его холодной строгостью.

Но самым странным испытанием стало следующее. Илларион принёс в мою комнату огромное зеркало и велел мне встать перед ним. Я посмотрела на себя.

— Я красная, — тихо сказала я, не понимая, что это за странное ощущение. Я знала, что мои волосы вишневые, длинные и блестящие, но вдруг меня охватила мысль: почему я похожа на… вампира?

Вампир? Я отмахнулась от этой мысли. Что это за слово? Сейчас не время для размышлений.

Мои глаза оставались на своём отражении. Вишневые волосы, стриженные аккуратно до плеч. Тёмные брови, почти сливающиеся с кроваво-красными глазами, в которых танцевала тень отчуждения. Я смотрела на себя и не могла понять: кто это передо мной?

И, конечно, на мне было стандартное красное платье, символизирующее принадлежность к церкви — символ покорности, послушания, терпимости и кротости. Эти качества должны были быть вырезаны в каждом выражении лица, каждый момент моего существования.

— В любой непонятной ситуации, — сказал Илларион, — не улыбайся как идиотка. Покажи им «лёгкую» улыбку.

Он подошёл ко мне, внимательно смотря в зеркало. Я последовала его примеру, пытаясь повторить его выражение. Его улыбка была холодной, но в ней был какой-то магнетизм — человек, готовый выслушать всё, что угодно, без всякого осуждения.

Я пыталась, но мои губы не слушались.

— Зубы не показывай, — сказал Илларион с едва заметной усмешкой. — Ты не лошадь и не бродячий пес.

Я снова попыталась. И снова, и снова.

— А теперь “снисходительная” улыбка. Смотри, — сказал Илларион, вновь улыбаясь в зеркало.

Я следила за его движениями, пытаясь понять, как именно он формирует этот выразительный жест.

— «Снисходительная улыбка» годится, когда кто-то провинился, и ты должна позаботиться об этом. Не самоуверенная, не высокомерная. А именно снисходительная.

Я притянула его лицо к зеркалу, внимательно наблюдая, какие именно мускулы он задействует. Я повторила за ним, пытаясь копировать каждое движение.

— Нет, не кривляйся. Представь, что я перед тобой провинился, и ты меня прощаешь.

Я улыбнулась, мысленно рисуя в голове картину его покаянного взгляда.

Илларион кивнул, одобрительно оценив мою попытку.

— Так-то лучше. Люди любят улыбки, но твои глаза должны оставаться теплыми. Ты должна быть добра и сострадательна, во всяком случае, снаружи.

— Сострадательна? — я с недоумением уставилась на него.

Илларион вздохнул и начал объяснять с той своей спокойной, почти учительской интонацией.

— Это не значит, что ты должна рыдать над каждой убитой птицей. Но ты должна показывать, что понимаешь чужую боль. Ты должна сочувствовать.

— Что значит сочувствовать? — я продолжала спрашивать, стараясь понять.

Он, похоже, не был удивлён моим вопросом.

— Тебе сейчас больно?

Я машинально кивнула.

— Посмотри на мое лицо. Какое оно? — спросил он, наклоняясь ко мне, его взгляд был мягким, почти ласковым.

— Грустное.

— Верно. Твое лицо должно быть таким, когда остальным вокруг плохо, когда они уязвлены. Я покажу тебе несколько вариантов. Смотри.

Илларион продемонстрировал несколько эмоций, и я с трудом пыталась воспроизвести их. Мы прорабатывали мимику — ухмылка, улыбка испуга, грустная улыбка, подавляемая улыбка, оценочная улыбка.

Каждое выражение лица становилось частью меня, точнее, частью той роли, которую я должна была играть. Мы тренировались в выражении базовых эмоций в стиле церкви: радость и веселье должны были быть сдержанными, тоска — скрытой, огорчение едва заметным. Злость и раздражение — тщательно спрятанными, будто их не было вовсе. Жалость, беспокойство, ярость, презрение, возмущение, ненависть, сомнения, недоверие, отвращение — каждое из этих чувств Илларион демонстрировал, я пыталась перенять.

Моя душа сопротивлялась, но его методично точные движения и слова заставляли меня повторять, словно под гипнозом, оттачивая каждое выражение, скрывая истинные чувства за маской.

В процессе обучения, конечно, я не могла сдержать смех. Ситуации, в которых я оказывалась, казались невероятно нелепыми. Это были по-настоящему веселые занятия, которые заставляли меня расслабиться и отпустить напряжение. Даже викарий, всегда собранный и строгий, позволил себе ненадолго снять маску.

Не обошлось и без смущения, любопытства и, конечно, страха. Викарий с терпением объяснял, как контролировать микровыражения лица. Пусть они и не поддаются полному контролю, но кое-что с ними можно было сделать.

— Мы все здесь актеры, Тия. Ты должна быть лучшей из них, — сказал викарий спустя несколько дней.

— Поэтому вы меня заперли здесь? — спросила я, глядя ему прямо в глаза.

— Частично, — ответил он с характерной "самоуверенной" улыбкой. И я, не долго думая, отплатила ему "снисходительной" улыбкой.

Он кивнул, а в следующий раз принес мне новую порцию уроков — позы и этикет.

Первое правило церковного этикета, как я поняла, гласило: никто не должен знать о церковном этикете.

Но, конечно, это не так.

На самом деле, это скорее напоминало свод ограничений и правил, каждый из которых был нацелен на то, чтобы ты не выделялась. Не любопытствуй. Не рассматривай людей. Не смейся громко. Не осуждай. Ищи мира. Придерживайся дипломатичного или светского этикета в зависимости от ситуации.

Глава 6. Изменения.

Открыв дверь, я ощутила странную нервозность, что давно не испытывала. Простой шаг в неизвестность — и вот я снова на пороге перемен. Но меня встретил Цереус, облачённый в такую же красную мантию, какую я помнила от отца. Он протянул руку, и, поклонившись, я передала ему чемодан.

— Идем. По дороге я все объясню, — раздался его голос, чуть приглушённый капюшоном, в котором едва угадывался его взгляд. Я молча последовала за ним по длинному, темному коридору.

Проходя мимо клетки, я не могла не заметить силуэт мужчины за металлическими прутьями, его тело было распято цепями, а волосы — как солнечные лучи, яркие и неестественные. Это зрелище заставляло сердце ёкнуть, но я, несмотря на внутреннее любопытство, продолжала идти, не осмелившись даже взглянуть в его сторону.

Отец рассказывал о нём однажды, о святом, что отказался от всего, что мог бы сделать в этом мире. Бросив свою жизнь, он сел в клетку и стал ждать своей неизбежной кончины. Но смерть не пришла. Он не умирал.

Чувствовала ли я сочувствие к этому человеку? Вряд ли. Его судьба была его личной, а я не собиралась вмешиваться в её ход.

Святые, как говорил отец, были олицетворением простых, но важных обязанностей: укреплять веру, совершать таинства и обряды, поддерживать паству и содействовать укреплению власти монархов. Эти задачи были неизменны и важны для всей церкви, но этот человек, похоже, не собирался следовать им. Он выбрал другой путь, путь бездействия, путь отказа.

Что мне испытывать к такому? Ничего.

Мы подошли к лестнице. Цереус остановился. Оранжевые нити, расползаясь по полу, образовали круг с таинственными символами внутри. Я замерла, понимая, что это знак. Знак чего-то важного, чего я пока не могла постигнуть.

— Зайди в круг, — сказал брат, его голос был решительным, как всегда.

Я шагнула в круг, и в тот же миг мы оказались перед массивными черными железными дверями, коваными в форме арки. С обеих сторон стояли послушники, чьи лица скрывались под капюшонами, и они молча открыли эти двери. Цереус шагнул вперёд, держа мой чемодан, и вышел наружу, в яркое солнце.

Как только свет ударил в мои глаза, боль пронзила лоб — мигрень накрыла меня внезапно. Я сощурилась и, опустив взгляд, попыталась адаптироваться, медленно привыкала к свету, который так резко контрастировал с темнотой в помещении. Цереус стоял в стороне, словно зная, что мне нужно время. Он не торопил меня, ждал, пока я соберу себя в кучку.

Глубоко вздохнув, я почувствовала, как свежий воздух, словно живой, коснулся моего лица. Это было облегчение, которое я не замечала до того момента, как оно пришло. Понемногу подняв взгляд, я заметила зелёные деревья, росшие вдоль мощёной дорожки, и яркую траву, аккуратно подстриженную и живую, как сама природа. Всё вокруг переливалось на солнце, а безоблачное небо лишь усиливало ощущение сказочной красоты, почти нереальной. Я не могла сдержать лёгкую улыбку, чувствуя, как мир вокруг раскрывается для меня.

— Отец сказал дать тебе время, но у нас его не так много, — произнёс Цереус, его голос вернул меня в реальность. Я перевела взгляд на него.

— Прошу прощения, брат. Мы можем продолжать путь, — ответила я, улыбаясь.

Цереус кивнул, и, не теряя времени, направился по каменной дорожке к белоснежной карете, запряжённой белыми лошадьми, которая ждала нас.

Мой взгляд скользил по всему вокруг. Каменная дорожка под ногами, словно вырезанная из одного единого куска, и причудливые фонари, которые не излучали свет в дневное время, но создавали особую атмосферу в ночи. Обернувшись, я увидела здание, точнее, собор, выстроенный из тёмно-красного камня. Главный фасад собора был украшен тремя величественными порталами, изысканно оформленными скульптурными композициями: статуи святых и мифологических существ, выполненные с таким мастерством, что казались живыми, будто они вот-вот начнут двигаться.

По обе стороны фасада поднимались две башни. Первая, увенчанная острым шпилем, стремилась к небесам, символизируя устремление к духовному, к великому. Вторая, несколько ниже, была украшена витражами, воздушными и лёгкими, словно сама церковная благодать. Витражи, яркие и насыщенные, изображали сцены из священного писания, и я могла только представить, как свет, проникающий сквозь них, играл в соборе, наполняя его мистической атмосферой, которая оставалась для меня скрытой, но обещала разгадку.

Но я знала, что у меня будут еще возможности. Время ведь не торопится, и всё ещё впереди.

— Тия. Нам пора, — мягко напомнил Цереус, подав мне руку.

Я осторожно оперлась на его плечо и, сдержав вздох, села в мягкое сиденье кареты. Кучер слегка подстегнул лошадей, и карета плавно тронулась по мощеной дороге. Я всматривалась в туманное утро, поглощая обстановку за окнами, впитывая в себя новые образы и картины. Каждое мгновение казалось важным, каждое движение несущее в себе какой-то неизведанный смысл.

— Теперь я понимаю, почему отец настоял на наземном переходе, — произнес Цереус, прерывая тишину.

Я мягко улыбнулась, не отрывая взгляда от окна, и в голове всплыли слова, которые я только что слышала. Он был прав, конечно. Отец никогда не был человеком случайных решений. У него всегда был план, иногда скрытый, порой до конца не понятный.

С Цереусом мы были хорошо знакомы. Он часто приходил к отцу во время моих занятий. Их разговоры были полны расчетов, планов, как будто каждая деталь была на вес золота. Я слушала их с одной стороны, учась впитывать тонкости и нюансы, а с другой — ощущала, что мир за пределами башни становился всё более реальным и загадочным.

Цереус, хоть и был рыцарем новой святой, тем не менее оставался для меня не только братом, но и наставником. Он всегда был рядом, особенно в моменты, когда мне требовалась поддержка. Моя сестра Элиза на это время была под присмотром другого сопровождающего, хоть и возмущалась, но не осмеливалась возражать. Отцу трудно было не подчиниться, особенно когда речь шла о безопасности.