Щенки

Глава 1. Крашеные рыжие волосы

Срач она, под конец жизни, конечно, развела знатный. Бутылки повсюду, огрызки, осколки, обрывки — умереть не встать. Ну, она и не встала.

И странно было сидеть на кухне, и глядеть в окно, и видеть пейзаж моего детства, поросший обширным и плодородным Митинским кладбищем. А в детстве моем то ли не возникло оно еще, то ли не разрослось так — не помню. Ну чисто как в том анекдоте: раньше я жил напротив кладбища, а теперь живу напротив своего дома.

И я думал: славно оно вышло — далеко ее везти не надо будет, и друзей да родственников у нее не осталось — чисто сами, по-семейному сходим.

Луна в окно светила полная, жирненькая, и снег шел, крупными такими хлопьями, в этот-то момент я и понял, как соскучился по зиме, по белизне этой, по тому, какой она приносила покой.

Гроб стоял на кухонном столе. Оно, конечно, не очень хорошо, но квартирку-то мы собирались продавать сразу, как по сроку можно станет, и деньги делить, так что, в общем и целом — ничего такого страшного.

Стемнело, а свет никто не включал, сидели, значит, в темноте — три стула вокруг разложенного стола, пепельница на подоконнике, полная окурков, и холод собачий, и бутылка водки под столом — там она и стояла, когда мы пришли, еще непочатая, и сильно мне хотелось ее раскупорить, да и ситуация располагала.

А гроб был отличный прям, сам себе б такой подарил на день, ну, не рождения — смерти, скажем. В этом смысле Юрка постарался хорошо. Он, причем, хотел сначала, чтоб как в кино американском, чтоб верхняя часть откидывалась, но я сказал: зачем ей этот кабриолет иностранный, давай-ка мы, это, ее по-русски проводим.

Как оно надо.

В общем, в итоге выбрали нормальный, как принято, но блестящий хорошим лаком на хорошем дереве, мощный такой, чтоб мамке не стыдно было. Впрочем, она у нас бесстыжая была — проблема небольшая. И все-таки хотелось красивого.

Красиво она не жила, но начинать никогда не поздно, а?

Ну вот, что я и говорю, сидим, сидим, свет не горит, одна горит только луна, и снег хлопьями с неба сыпется — прям на Митинское кладбище, туда, где ей и лежать теперь веки вечные.

Мне она противна не была — она же сделанная, то есть, не так выглядела, как оно по природе бывает. По природе бывает всяко, а она выглядела сносно.

Будто бы и красивее даже, чем в жизни, вышла. Может, из-за того, что мимики нет никакой. Такое спокойное лицо, широкое, скуластое, но в чем-то и нежное даже. Без прижизненных ее вот этих гримас то ли боли, то ли злости. Бледная с желтоватым — как та луна. Но волосы красные, девка моя давних лет, парикмахер, называла это "бытовой рыжий", такой неаккуратный, яркий, красновато-оранжевый цвет.

Таковой и помню новопреставленную — искусственно-рыжая, с вытравленными до полной неликвидности волосами проволочного качества. Да они на ощупь были как шерсть мертвой кошки еще за двадцать лет до ее кончины.

И я никак не мог выкинуть из головы вот какой вопрос: какой у нее настоящий цвет волос?

Я этого не знал.

И узнать я этого больше не мог. Карточек не осталось никаких.

По нам тоже не скажешь — мы же все на отцов похожи, ни кровиночки от нее.

И это не давало мне покоя, как заевшая в голове песня, как забытое слово. Ну не мог я смириться с утратой — истины о том, какого цвета были у нее волосы.

Пахла она не мертвечиной — запах потравили хорошо, не свежатинкой, не тухлятинкой, а резкой химией да чем-то космитическим, как без меры накрашенные девицы на дискотеках.

Сели мы за стол, как-то невольно заняв места своего детства. Юрка, как всегда, у двери, я — у окна, в которое теперь можно было мечтательно глядеть на финал всех дел человеческих, а Антон — спиной упираясь в старую газовую плиту. Это было странно. Взрослые мужики, старшему, вон, тридцатник, а все там же. Ох, жизнь есть жизнь, она же — колесо. Верти его, сколько хочешь, но, пока находишься внутри — всегда придешь на то же место, откуда начал, как только лишь чуть расслабишься.

Юрка сидел явно вмазанный — это по нему было хорошо видно. Зрачки крошечные, как иголкой проковыряли, и характерная расслабленность мышц лица, я ее хорошо распознавать умел. Так что Юркины секреты мне были не тайнами, и я наслаждался всезнанием своим, но и затосковал — от того, в какую он беду влез.

Антону хмурый без надобности — он и без него залипал на обои периодами. Лицо Антона, как в детстве, так и сейчас, редко что-нибудь выражало. Ну вот: одна мертвая мамка, и два полудохлых брата, ну и я, живчик. Живее всех живых, в одном ряду с Цоем и Лениным — навсегда.

Так сидим мы, а я думаю о волосах, которые как шерстка мертвой кошки, только красно-рыжие, каких в живой природе ни у кого мне знакомого не бывает.

Не могу отвлечься.

Луна еще эта, ну, и ее лунное лицо, желтовато-белое и с тремя оспинами-кратерами. Мне как-то не вспоминалось ни плохое о ней, ни хорошее. Плохого накопилось много, очень много. Хорошего — ну, можно было покопаться в закромах своей памяти и выудить оттуда помятую конфетку, завернутую в грязный фантик. Помню, как она их доставала — до странности длиннопалой рукой из грязного мужского пальто, которое досталось ей от первого мужа — Антонового отца.

Так да, ни плохое, ни хорошее — только крашенные рыжие волосы. Захотелось отрезать прядь, растворить чем-то краску, узреть свет истины, что ослепит меня, но я быстро понял — это уже ебанатство. Останови мысль, а то приедешь куда-то совсем не туда.

Вот папаша мой — он уже доехал.

А Антонов папаша не доехал, но не суть — дойдем еще до этого. Не хочу, чтоб оно очень запутано получилось, хотя получится, конечно — таковы они, семейные дела — ничего запутаннее них в мире нет.

В общем, мои мысли — мои скакуны, и чтоб остановить их на скаку — нужна была мне баба. Кстати, я ее скоро нашел. Очень неожиданным образом.

Короче, захотелось мне разогнать молчание, ну я и говорю:

— Ушла Катька в страну вечной охоты.

Они все молчат. Юрка не здесь, Антон только взгляд на меня перевел. Не скажу, что по глазам увидел, как он не доволен — по его глазам ничего не видно.

Глава 2. Прованс

Ну на чем бишь я остановился? День похорон, все дела. Бесчувственность и полное опустошение.

Умыл еблище холодной водой, стою, смотрю на себя — как пыльным мешком стукнутый, и даже еще немного пьяный. В зеркале отражались ржавые трубы позади — как-то она соседей залила, пришлось стену ломать, да так мать с этим ничего и не сделала.

Ну и вдруг пришло мне в голову: я ведь один ей бабло не посылал. Юрка ее содержал, по факту-то, да и Антон чего-то подкидывал, а я ни копейки за последние семь лет не дал, и вообще мне глубоко однохуйственно было, что там она.

И не скажу, что благие дела я все это время не делал, я матерям друзей своих фронтовых помогал больше, чем своей да родной.

Теперь кончилось все. Вот оно, чувство финала моих каких-то с матерью отношений, у меня появилось. Не сильно грустно, но как бы завершено — закрытая книга, ты дочитал ее до конца, и она закончилась именно так. И больше уже нечего поделать — за что купил, за то продал, сыграна пьеса, актеры поклонились, зрители расходятся в буфет и покурить.

Вышел посвежее — с этим чувством невосполнимой, но не слишком тяжелой утраты. Антон отстранил меня, зашел в ванную, достал из пакета бритвенный набор.

Юрка базарил по мобиле, по ходу, проблемы какие-то решал. Я вернулся на кухню, сказал девчушке:

— Я тебя вечером заберу. Мы сейчас в церковь, потом в ямку копать, потом в рестик.

Она посмотрела на меня, а потом перевела взгляд на гроб.

— Она не религиозная была, — сказал я. — Ни одной иконы в доме. Я в Бога верю, знаешь. Я думаю, она защищает меня.

Тут мне вдруг показалось, на самую секунду, что она скривила губы, вроде как в насмешке. Но, подумал я, может все ненадежный утренний свет.

— Ну и принято так, опять же, — добавил я. — Пусть душа ее успокоится. Бог простит ей все ее прегрешения.

Тогда насмешка на ее лице стала более явной, но практически тут же исчезла.

— Посидишь?

Она кивнула.

— Говорить ты не хочешь, да?

Она покачала головой.

Зашел Юрка. Он сказал:

— Ребятки мои едут. С гробом помогут и все такое. Рестик тут мы недалеко сняли.

— Ты надежда и опора нашей семьи, Юрец-огурец. И для меня тоже постараешься?

Он смотрел на меня, зрачки казались нормальными, и это уже выглядело непривычно.

— Да, — сказал он. — Я постараюсь. Но ты уж береги себя.

Вышел Антон, хорошо выбритый, почти не помятый, аккуратный. Он завязывал галстук не глядя, я вот так не умею.

— Познакомишься с моей женой, — сказал он.

— Ты бы хоть карточку послал.

— Не хочу, чтобы у тебя была ее фотография.

— Конечно, я ж буду на нее дрочить теплыми южными вечерами.

Он не скривился, и ухом не повел, как говорится, смотрел на меня некоторое время, потом сказал:

— А. Ты шутишь.

— Нет, — сказал я. — В жизни серьезней не бывал.

Девчушка встала и бесшумно прошла мимо нас. Она вернулась в большую комнату, снова залезла в шкаф и закрыла за собой дверь.

— Ну ты помнишь! — крикнул я. — Зайду за собой.

Антон сказал:

— Если она жила здесь давно, возможно, ее знали соседи. Мать могла представлять ее, как свою племянницу. Нужно спросить.

Первым приехал Толик, охранник Юркин — вечно недовольный, бухтящий по поводу и без мастер спорта по какому-то азиатскому единоборству. Я вот всегда думал: зачем им эти КМСы и МСы — убивают-то их не врукопашную, а кладут, как это удобно, автоматной очередью.

Зачем деньги тратить, да еще и слушать, как Толик на погоду жалуется?

Мы с ним пожали друг другу руки, он спросил, как мне Заир.

Я сказал:

— Жарковато.

Он сказал:

— Что, дома дел не нашлось?

— После Хасавюрта?

Толик отвел взгляд, он-то и до и после Хасавюрта в Москве сидел, деньги делал на паранойе братика моего. Его право — осудить не могу.

Толик привез Анжелу — девицу Юркину. Он мне о ней писал. Певичка ресторанная, познакомились они полгода назад. В общем, Анжела эта — просто прелесть, второсортная исполнительница хитов Алены Апиной.

Улыбчивая, кудрявая деваха с коровьим карим взором и острыми скулами неудачливой модельки. Она была ярко, не в тему, накрашена и широко улыбалась, говоря:

— Какое горе! Так вам сочувствую! Привет, привет!

Ну, мне это сразу понравилась — девчонка пышет радостью от того, что живет эту жизнь, и смерть какой-то алкашки на краю Москвы не может испортить ей настроение. Это правильно, ну, во всяком случае, это честно.

Анжела тут же бросилась жать мне руку двумя своими маленькими лапками.

— Мне Юрочка столько о тебе рассказывал! Что ты герой, и все такое!

— Ну, я герой. И все такое. Да и с тобой брательнику повезло, смотрю.

Она засмеялась. Несмотря на то, что красилась она ярко и болтала много, шалавистой не выглядела, скорее пустоголовой. Как-то я сразу подумал, что мы с ней подружимся. Она первым делом вывалила мне, что ее прабабушка была цыганкой, поэтому нее есть гадальные способности, а еще ее подружка недавно уехала в Америку.

— И я так плакала.

Ну, за спиной у нее стоял гроб с нашей мамкой, но это мало Анжелу волновало.

По заходу в ванную она скривилась.

— Как тут влажно!

Юрка все время держал ее к себе поближе, как неразумное дитя или маленькую собачку. Я прошептал ему:

— И правда красоточка.

— Ну да, — сказал Юрка, кажется, он гордился своим приобретением. Анжела захотела глянуть большую комнату, но Антон встал перед дверью.

— Нет, — сказал он. — Там бардак. Помойка.

— Ладушки, Антоша, — сказала она. — Не ругайся.

— Я не ругаюсь.

— Вот и хорошо! Юрочка, а когда квартирку загнать-то можно будет?

— Минимум — через полгода, но все равно налог большой выйдет. Посмотрим. Может, пока сдавать будем.

— Ремонт надо делать, — сказал Антон.

А я подумал: в Заир бы, который теперь Конго, обратно — в Сердце Тьмы. Подальше от вот этого вот всего. Только приехал, и уже надоело. Без этих вот всех квартир, нотариусов, ремонтов. В этот момент как раз таки затосковал. Я, мол, искатель правды, приключений, золотых песков, свободных гор и удивительных африканских паразитов, но понятия не имею, что делать тут, в Москве — скучно, муторно, и все ненастоящее, а какое-то проходящее, временное, как сон.