Сент-Грейв. Наследие.

Глава 1. Судьба и Пепел.

27.08.2014 г.

​Что есть судьба? Этот вопрос, словно ржавый, зазубренный нож, вонзился в меня с момента трагедии и теперь медленно проворачивается в незаживающей, гниющей ране. Раньше, всего лишь неделю назад, я была уверена, что это высеченный на граните приговор, нерушимый, как древнее надгробие. Предначертанный, жёстко заданный маршрут, по которому мы идём, не смея свернуть ни на дюйм. Будто кто-то невидимый и всемогущий, скучающий Творец, расставил фигуры на шахматной доске и теперь просто наблюдает за ходом своей бесконечной, бездушной игры. А мы? Мы — всего лишь пешки, послушно ползущие по чёрно-белым квадратам, лишённые собственной воли, свободы и права на ошибку.

​Но эта идиллическая, по-детски наивная картина сгорела в огне вместе с моим прошлым. Теперь я знаю, что судьба — это не автобан с чёткими указателями. Это всего лишь компас, стрелка которого дрожит от каждого нашего дыхания, показывая лишь приблизительное направление. Он не запрещает нам сходить с тропы, блуждать в тёмных, непроходимых лесах сомнений, спотыкаться о камни неудач, падать и разбивать колени в кровь. И именно в этих моментах выбора, в этих отчаянных, судьбоносных развилках, мы обретаем свою истинную, острую, жгучую жизнь. Именно там, где мы решаем идти не туда, куда "предначертано", а туда, куда ведёт наше сердце, мы становимся людьми.

​Ведь что может быть более человеческим, чем право на ошибку, на иррациональное, спонтанное решение, на неожиданную встречу, которая переворачивает весь твой мир с ног на голову и не оставляет от старой жизни камня на камне?

​Я думаю, судьба — это не прочная, сковывающая движение цепь. Это нить. Тонкая, почти невидимая, но удивительно крепкая, она связывает нас с другими людьми, с ключевыми событиями, с нашими прошлыми и будущими «я». Мы можем тянуть её, плести сложные, запутанные узлы, рвать и связывать вновь, залечивая разрывы силой воли. И каждый такой узел, каждая заплатка — это наш выбор, наша воля, наше отчаянное стремление выжить и жить дальше.

​Может быть, наша истинная задача не в том, чтобы покорно следовать судьбе, а в том, чтобы бросить ей дерзкий вызов, чтобы разрушить предсказанное и создать свою собственную, не похожую ни на чью другую, историю.

​Если бы я знала, каков финал этого лета, смогла бы я изменить его? Захотела бы, осознавая всю боль, которую мне придётся пережить? Или просто наблюдала бы за тем, как моя жизнь рушится, смакуя каждую секунду предсказанной, неизбежной боли?

​Момент.

Секунда.

И всё было кончено.

​Моя жизнь, моя реальность, моя семья — всё перевернулось в одно жуткое, невыносимое мгновение, когда я потеряла всё, что любила.

Люди говорят, на это нужны годы, чтобы оправиться от такой утраты, чтобы "принять". Они ошибаются. Мы так часто принимаем наше тихое, размеренное счастье за незыблемую данность, не ценим ни единой секунды того, что имеем, разбрасываемся временем, как ненужным мусором. А потом... потом, стоя над тремя свежими могилами, начинаем жалеть. Но всегда слишком поздно.

​Вчера я была беззаботной семнадцатилетней девчонкой, которая мечтала о предстоящем поступлении в университет, о первой любви, о поездке в Штаты. А сегодня я стою, словно статуя, высеченная из скорби, облачённая в траурный, плотный чёрный цвет. Вокруг меня люди, размытые и чужие. Их голоса сливаются в неразборчивый, далёкий гул, словно я нахожусь на дне глубокого океана, а они — на далёкой, недосягаемой поверхности. Я вижу знакомые лица, но не могу вспомнить их имена. Всё вокруг плывёт, теряет чёткость, становится серым, нереальным и абсолютно, болезненно чужим.

​Передо мной три гроба. Три. Вы можете представить масштаб моей скорби? Думаю, нет. Потому что я сама не могу. Я не чувствую ничего, кроме вакуума. Моё сердце — это свинцовый, не бьющийся кусок льда в груди. Мои лёгкие будто не дышат. Я стою, потому что должна. Я механически наклоняюсь над могильной ямой, чтобы взять в руки горсть холодной, влажной земли и кинуть её вниз, потому что так принято. Так принято, когда ты хоронишь своих близких.

​— Аннушка! Ну как же так? Ведь совсем молодые были, жить да жить, — за моей спиной раздаётся голос Нины Павловны, нашей соседки, в котором слышится не столько соболезнование, сколько ужас и невыплаканная жалость.

​Её голос дрожит, срывается. Я не отвечаю. Что я могу сказать? Что я сама не понимаю, как так вышло? Почему из всех выжили я и, слава Богу, моя младшая сестра Лиза? А мои родители, мой брат... Нет. Эта мысль — как раскалённая игла, которая впивается в мозг, и я изо всех сил стараюсь её заблокировать, вытеснить в самый дальний угол сознания.

​Внутри что-то начинает болезненно переворачиваться, когда могильщики берут лопаты и кидают первую порцию земли. Глухой, страшный стук мокрого комка о крышку гроба. И ещё один. И ещё. Сердце начинает бешено колотиться в рёбрах, словно пытаясь вырваться, а руки дрожат. Я облизываю губы. Они солёные. От слёз, которые текут по щекам, и крови. Я так сильно прикусила губы, чтобы не издать ни звука, чтобы сохранить это внешнее каменное спокойствие, что даже не заметила боли.

​Мама, папа, Саша… Что теперь с нами будет? Почему? Зачем? Зачем вы оставили нас одних, совершенно беспомощных? Как же мы теперь будем с Лизой? Я не справлюсь. К чёрту всё, я же ещё ребёнок, я… Вы мне нужны. Мне нужна мама, мне нужен папа, мне нужен мой старший брат.

​Могила мамы и папы почти готова. Когда втыкают деревянный крест с двумя именами, я перевожу взгляд на соседнюю, третью могилу. Саша…

Глава 2. Девять дней.

04.09.2014г.

Девять дней. Это уже не скорбь, это стало жестокой, выматывающей формальностью. Тот самый незыблемый рубеж, после которого, согласно всем церковным канонам и народным суевериям, душа окончательно покидает землю, уходя на суд, чтобы лицезреть рай или ад. Но моя собственная душа, казалось, ушла не девять дней назад, а в ту самую ночь вместе с ними — мамой, папой и Сашей, оставив здесь лишь окаменевшую оболочку. Эта оболочка двигалась, произносила дежурные слова и даже изображала скорбь, хотя внутри царила пустота. Если похороны были хаосом, оглушающим криком и жгучей болью первого, животного шока, то на девятый день наступила холодная, давящая, почти физическая тишина. Мир не рухнул, как я ожидала; он просто стал серым, вязким, как плохое тесто, и невероятно медленным.

​Первоначальный шок отступил, уступив место хронической, ноющей боли, которая теперь жила под рёбрами, словно ледяной осколок. Психолог объяснил бы это как переход к стадии гнева и депрессии. Если в день трагедии я ощущала себя статуей, то сейчас — куклой, из которой вынули все внутренности, оставив лишь усталость и необходимость двигаться. Я больше не плакала. Слезы не закончились; они, кажется, замерзли, превратившись в тяжёлый, неподвижный комок в груди, который не позволял ни вздохнуть полной грудью, ни почувствовать хоть что-то, кроме оцепенения.

Поминки. Снова этот тяжелый, накрытый стол, но уже не в помпезном, чужом кафе, а в душной, пропитанной запахом старости и сырости гостиной Нины Павловны. Те же, почти ритуальные, блюда, к которым никто из "гостей" не притронется. Снова эти приторные, заученные слова утешения, которые звенели в воздухе своей фальшью. И снова эти фальшивые глаза, которые я научилась безошибочно вычленять из толпы. Я видела их всех: тех, кто приходил из праздного любопытства, чтобы оценить наше несчастье, и тех, кто, не скрываясь, радовался падению семьи, владевшей крупной компанией.

​Каждый тост, который произносился в честь "безвременно ушедших", был для меня очередным ударом. Не потому, что я скорбела сильнее, чем минуту назад, а потому, что это крало мое драгоценное время. Мой личный счётчик обратного отсчёта до отъезда тикал в голове с оглушительной, почти панической громкостью: Три дня. Мне осталось продержаться здесь всего три дня. Три дня, чтобы окончательно оформить все документы на Лизу, отстранить Антона от любых решений и навсегда вырваться из этого города, который превратился в пепелище моей семьи.

​Я сидела, чувствуя, как маленькая рука Лизы крепко, до боли вжата в мою ладонь. Сестра смотрела на гостей отсутствующим, мутным взглядом, но её тело мелко дрожало. Эта дрожь была единственным, что удерживало меня в реальности. Я должна быть стеной ради неё.

​— Анют, когда эти люди уже уйдут? — шепотом спросила моя младшая сестра. В этом вопросе звучала не скорбь, а глубокая, изнуряющая детская усталость от необходимости участвовать в этом театре.

— Потерпи, мышонок, уже совсем скоро.

Обычно на девятый день приглашают только самых близких. Но в нашем случае было всё неправильно. Как всегда. За окном шумел проливной, осенний дождь, гремела гроза. В комнате было тяжело и темно. А в скромном зале Нины Павловны сидели совершенно чужие нам с Лизой люди. Коллеги, знакомые, «друзья» родителей, чьи взгляды скользили по каждой детали дома нашей соседки с нескрываемой брезгливостью, хотя они и пытались держаться "прилично". К еде никто из них не притрагивался, словно на столе были не свежесваренный борщ и горячее, а что-то, что могло их осквернить.

​Утром я отчаянно старалась отговорить Нину Павловну от этой готовки, но она была непреклонна, почти упряма. "Это я не для них, — сказала она, и в её глазах стояли слёзы. — Это я для твоих родителей и Саши, сегодня они в последний раз с нами, Анюта". От этих слов глаза защипало, но слезы, как и прежде, не пошли. Нина Павловна всегда была нашим ангелом-хранителем. После смерти родных я наотрез отказалась жить с Антоном, и она, не колеблясь, забрала нас к себе. Органы опеки, конечно, не хотели оставлять Лизу рядом с домом, сгоревшим дотла, но когда Нина Павловна, не моргнув, заявила, что уедет с нами на дачу, пока тепло, все вопросы отпали. Моя младшая, восьмилетняя сестра, инстинктивно тянулась к соседке гораздо больше, чем к нашему родному дяде.

​А Антон, кажется, не сильно и рвался стать опекуном для Лизы. Сейчас ему было абсолютно не до нас. Пока мы с сестрой утопали в бездонном горе, он спешно переоформлял документы. Я смутно помню, как подписывала какие-то бумаги, касающиеся компании. По закону, наследство и компания должны перейти мне и Лизе, но мне было настолько безразлично, что я даже не вчитывалась. Пожалею ли я потом? Возможно. Но сейчас мне так тяжело, что я думаю только о том, как бы выжить и увезти сестру. Теперь я взрослая. Я несу ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь маленькой Лизы.

​Ей утрата далась ужасающе тяжело. Объяснить ребёнку, что родителей и старшего брата больше нет, — это как рвать по живому. Благодаря работе с психологом, мы смогли донести до неё правду. В отличие от меня, Лиза не плакала, но замкнулась в себе, стала почти немой. Поэтому на кладбище её не брали. Новость о переезде в другую страну, на другой континент, далась ей ещё сложнее. Но, к моему облегчению, она перестала задавать вопросы. Я и сама до конца не понимала, что на самом деле происходит в нашей жизни.

​— Аннушка, так значит, вы с Лизенькой скоро уедете? — Громкий, внезапный вопрос вывел меня из оцепенения.

​Я подняла глаза. Передо мной сидела молодая женщина в кричаще-красном костюме, словно пришла на праздник, а не на поминки. Кажется, Алла? Клара? Не важно.