Сердце для змея

Пролог

В полночь я стою в центре своей бывшей светлицы. Вокруг трепещут огни — десятки восковых свечей, вставленных в массивные медные подсвечники, отбрасывают на стены пляшущие тени. Их свет дрожит, будто тоже боится того, что грядёт. Воздух густ от запаха горящего воска, хвои и чего-то горьковатого — может, полыни, может, страха.

Женские голоса сливаются в единый стон. Плакальщицы, сгорбленные, с распущенными волосами, сидят вдоль стен, причитая нараспев. Их песни — не просто обряд, это настоящая скорбь. Они знают, что утром меня не станет.

Я стою посреди комнаты, босая, в тонкой рубахе, и чувствую, как дрожь бежит по спине. Но не от холода — от чего-то другого. От осознания. От безысходности. От странного, глупого, неистребимого ожидания спасения.

— Ох, голубка моя… — Нянюшка всхлипывает, поправляя мои волосы. Её пальцы, шершавые от многих лет работы, дрожат. — Да как же так-то? Да как же?

Пол устлан еловыми ветвями — их острые иглы впиваются в босые ступни, но я даже не вздрагиваю. Между ними — дорожка из калины. Ягоды, яркие, как кровь, рассыпаны под ногами, и кажется, будто уже иду по кровавому следу.

Женщины суетятся вокруг. Мамки, няньки, свахи — все они знают своё дело. Одни обтирают моё тело холщовой тряпицей, смоченной в ледяной воде с хвойным отваром. Вода стекает по коже, оставляя мурашки. Хоть бы тёплую дали… Но нет, теплая вода для живых, а я уже одной ногой за чертой.

Потом — льняная рубаха. Белая, как смерть, с алыми узорами по подолу, рукавам, горловине. Я сама вышивала их, мечтая о свадьбе. Сидела у окна, щурясь от солнца, и представляла жениха — сильного, доброго, который удивится, какая его невеста рукодельница.

Но сегодня — не свадьба.

Девушка с заплаканными глазами пытается заплести мне косу.

— Пусть будет так, как есть, — говорю я тихо.

Мои волосы остаются распущенными. На них повязывают вышитую ленту с височными кольцами, а сверху — венок из калины. Ягоды холодные, будто уже мёртвые.

Всё это — и рубаха, и венок, и обряды — должно быть свадебным убранством. Но сегодня оно смешивается с погребальным.

Потому что меня отдадут змею.

Легенда гласит, что в топях, за лесом, живёт древний ящер. Нянюшка пугала им меня в детстве: «Не ходи в лес одна, а то змей утащит!»

Но я не боялась.

Наоборот — тайком бегала к болотам, высматривая чудище. Мне было жаль и девушек, которых когда-то приносили в жертву, и самого змея. Может, он просто одинокий? Может, его никто не любил?

Ни разу не встретила его.

А теперь он вернулся.

Месяц назад первые свидетели увидели его — огромную тень в тумане, горящие глаза среди камышей. И старейшины вспомнили древний обычай.

И выбрали меня.

— Ох, говорила тебе, дурная затея! — Нянюшка рыдает, обнимая меня. — Не надо было тебе тогда уходить!

Я крепко прижимаю её, вдыхая знакомый запах — мяты, липы и чего-то родного, что всегда было домом.

— Не рви сердце, нянюшка. Такая судьба моя…

Целую её в морщинистый лоб и отпускаю.

За дверьми уже ждёт повозка.

Сегодня меня принесут в жертву, отдав на откуп змею, которого снова стали замечать в топях месяц назад.

Глава 1.

Солнечные лучи, тонкие и жгучие, как раскаленные иглы, пробиваются сквозь слюдяное окошко, рассыпаясь бликами по разложенным на столе лентам. Они переливаются — синие, золотые, алые — но в их блеске нет радости. Среди шелковых переплетений бьется муха, жужжание ее назойливое, отчаянное, словно последний крик перед смертью.

— Совсем скоро купальская ночь, — шепчет девушка и хлопает ладонью по столу.

Хруст мушиных лапок, заставляет поморщиться.

Я смотрю на испачканную синюю ленту, и в горле поднимается тошнотворный ком. Выбросить. Надо сказать, чтобы выбросили. Но слова застревают где-то в груди.

— Да, — хихикает вторая, ловко вплетая в мою косу золотистую ленту, — уверена, в этом году Летень на меня взглянет.

Глаза ее блестят, щеки розовеют от волнения. Она так легко говорит о любви, о празднике, о будущем...

Я сжимаю пальцы в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

— Ты прошлым летом тоже о Ждане говорила, — усмехается Ожана, поправляя складки моего платья.

— Ой, — вздыхает, и ее лицо на миг становится старше, — кто знал, что он такой...

Я резко встаю, вырывая косу из ее рук. Они такие... живые. Свободные. Пусть безродные, зато могут мечтать, любить, дышать полной грудью.

Отворачиваюсь к окну, чтобы не выдать тоску, что разливается по мне, как чернила по пергаменту.

— Да все знали, — смеется Белава, но вдруг голос ее становится тише, — только боязно идти на праздник...

— Отчего же? — поворачиваюсь к ней, чувствуя, как сердце замирает.

— Давеча на дворе девки сказывали... — Белава переходит на шепот, озираясь, будто стены имеют уши, — что змей опять объявился. Тот самый.

Я закатываю глаза.

— Сказки.

— Да нет, княжна! — горячо вступает Ожана. — Годиславова жена, что из леса, вернулась сама не своя. Говорит, видела чудище хвостатое, глаза — как угли...

— Так змей же в туманных топях живет, — пожимаю плечами, но в груди что-то сжимается.

— А что ему мешает в лесу охотиться? — удивляется девушка. — Тем более девицы в лес ходят чаще, чем в топи.

— А на прошлой седмице у Деяна двух коз задрали, — добавляет Белава.

— Зачем змею козы? — стискиваю виски пальцами.

— А я почем знаю? — разводит руками Ожана. — Говорят, он невинными девушками питается.

— Ну тогда тебе, Ожана, бояться нечего, — усмехается Белава.

— Вот потому и на коз перешел, — бросаю я, пожимая плечами. — Туго нынче с девицами стало.

— Так козы дойные были! — хором возмущаются девушки.

Дверь резко распахивается.

— Ишь, разболтались! — вваливается нянюшка, сверкая глазами. — Коз волк задрал, нечего сказки рассказывать! А ну, брысь отсюда, бесстыдницы!

Она размахивается платком, будто отгоняет кур, и девицы, хихикая, высыпают вон.

— Здравствуй, нянюшка, — приветствую её я, стараясь, чтобы улыбка не дрогнула.

Голос звучит тише, чем хотелось бы, но она всё равно слышит.

— И тебя, здравствуй, голубка моя, — её тёплые руки мягко ложатся мне на плечи, а знакомый запах печёного хлеба и сушёных трав обволакивает, как детское одеяло. — Отчего закручинилась?

Она всегда замечает. Даже если я молчу, даже если прячу глаза — её взгляд, вытертый годами, как старый камень у колодца, сразу видит то, что скрыто.

— Тоска, нянюшка, — опускаю ладонь на её натруженную, узловатую руку. Кожа шершавая, но тепло от неё струится живое, настоящее. — Сил нет уже. Отчего я княжной родилась? Из-за чего крест этот тяжкий нести?

— Да что ты такое молвишь, голубка? — качает головой нянюшка, и седые пряди выбиваются из-под платка. — Нешто жизнь плохая? Чай не рабыня, днями напролёт спину гнуть. Ешь досыта, в тепле, в свете…

— Разве в этом счастье? — произношу я, и голос дрожит, будто тонкий лёд на луже ранней весной.

Нянюшка замолкает, её морщинистое лицо становится серьёзным.

— Счастье, оно разное, девонька. У каждого своё.

— Девицы на праздник едут, на парней заглядываются, — вырывается у меня, и в груди колет, будто кто-то сжал сердце в кулаке. — А я? В светлице дни и ночи, будто птица в золочёной клетке. Чтобы по двору пройти — полдня уговоров, да чтоб никто не увидел, не осудил. А дальше что? Десяток сватов развернули, а как девичий век пройдёт — прямиком в монастырь сошлют, как тётку мою…

— Не рви сердце, голубка моя, — бормочет нянюшка, гладя меня по спине, как в детстве, когда я пугалась грозы. — Сыщет батюшка тебе жениха.

— Как прошлый раз? Царевича заморского?

В животе холодеет, будто глотнула ледяной воды. Вспоминаются шёпоты за спиной, испуганные взгляды, шепотки в сенях: «Проклятая… после неё только смерть…»

— Так отчего нет?

— Вдруг опять что случится? — сжимаю кулаки, чтобы не дрожали. — Мне позора хватило, когда он после встречи со мной богам душу отдал. Люди ещё годами шушукались, что княжна — бесовское отродье. Даже служанки крестились, когда я проходила.

— Так он же от хвори своей заморской и помер! Всем известно! — отмахивается.

— Ну да… всем… — горько усмехаюсь.

— Не печалься, девонька…

— Сил нет, нянюшка, — перебиваю её, и слёзы, наконец, подступают к глазам. — Хоть бы одним глазком взглянуть на праздник… Вдохнуть этот воздух — вольный, пьянящий, где нет стен, нет запретов…

— Нешто удумала?! — нянюшка в ужасе прикрывает рот краем платка, и её глаза расширяются, будто увидела не меня, а призрак.

— Помоги, нянюшка. Умоляю. Всего один раз. — Голос мой дрожит, но я сжимаю её руки так крепко, что костяшки белеют. — А после… клянусь, буду ждать монастыря смиренно. Безропотно. Как мёртвая.

— Да ты что, милая! — она всплёскивает руками.

— Няня! — Шепчу словно в горячечном бреду. Притягиваю её ближе, и запах ладана с её одежды смешивается со страхом. — Хочу хоть раз почувствовать, каково это — быть свободной! Прыгать через костёр, смеяться, не оглядываясь на стражу. Держаться за руки с тем, кто… — Голос срывается. — Кто смотрит на меня, а не на княжну в золотых цепях.

Глава 2

Сердце колотится где-то в горле, будто крохотная птица, бьющаяся о прутья клетки. Вспоминаются нянюшкины слова из детства: "Ты у меня – чирик-воробышек, шустрая да звонкая!" Гордой лебедушкой мне не быть – так хоть на одну ночь стану вольной птахой, пусть даже сорокой-воровкой.

Ожана крадется впереди, каждый ее шаг – осторожный, выверенный. Тень среди теней. Вижу, как дрожат ее пальцы, сжимая подол платья. Девушки боятся – и мне вдруг становится стыдно, будто я связала их невидимой цепью и тащу за собой в пропасть.

— Стой, — шипит Ожана, резко вскидывая ладонь.

Мы замираем, слившись со стеной. В ушах – только бешеный стук сердца, но постепенно начинаю различать мерные шаги по коридору.

Служанка мачехи проходит в двух шагах, неся серебряный кувшин с чем-то терпким и пряным. Запах доносится даже сквозь дрожь страха – медовуха с гвоздикой, любимый напиток мачехи. Ждем, пока шаги не растворятся в темноте.

Спускаемся вниз, цепляясь за скользкие от времени ступени. Кухня встречает нас запахами тмина и кислого теста. А потом – вздох ночи.

Чистый, колючий воздух бьет в лицо, обжигает легкие. Я вдыхаю его жадно, как утопающий – глоток жизни. Голова кружится – не от страха, а от внезапной, головокружительной свободы.

— Княжна... — Белава осторожно толкает меня к воротам.

— Не называй меня так! — вырывается резче, чем хотелось.

Осознаю: мы забыли самое простое – легенду. Глупости!

— А...

— Мила. Просто Мила, — выдыхаю, и это имя вдруг кажется мне настоящим, как будто я сбросила с плеч тяжелый парчовый покров.

Батюшка нарек Радмилой – но кто запретит мне одну ночь быть просто Милой? Не княжной, не дочерью правителя, не проклятой наследницей – а просто девушкой, чувствующей ветер в волосах и землю под босыми ногами.

Свободной.

Счастливой.

Настоящей.

Поднимаю голову, и дыхание замирает. Надо мной раскинулось бескрайнее полотно ночи, усыпанное мириадами мерцающих огней. Нянюшкины слова всплывают в памяти: "Там, в вышине, в чертогах иного мира, наши предки зажигают свечи в окошках, чтобы мы знали - они ждут нас". Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть - где же среди этого звездного моря светится окошко моей матушки? Мы обязательно встретимся. Когда придет час, ее огонек поведет меня, как маяк в ночном море.

Глубокий вдох. Горький, холодный, наполненный свободой. Вспоминаю, как днем княжна может выйти из терема - только в окружении свиты, только под полотнищами, загораживающими от людских глаз, словно я прокаженная. Лицо должно быть скрыто, походка - размеренной. Не женщина - призрак в золотой клетке.

— Пойдемте... — голос Ожаны вырывает меня из мыслей.

— Пойдем, Ожана, пойдем, — поправляю ее. — Сегодня ночью я такая же, как ты.

Шаги наши легки и быстры, пока мы пересекаем внутренний двор. Тени играют с нами, пряча в своих объятиях. Вот-вот - наружные ворота, за ними - мир, полный жизни и смеха.

— Куда? — раздается из темноты хриплый голос, и сердце буквально останавливается.

Страх. Холодный, липкий, сковывающий. Стражник, которого я не заметила, выступает из тени столба, его фигура кажется огромной и угрожающей. Воздух вырывается из легких, ноги становятся ватными. Всё. Всё кончено, даже не начавшись.

Но Белава, моя верная Белава, шагает вперед, заслоняя меня собой.

— На праздник, — говорит она спокойно, будто так и должно быть. — Пропусти, дядько Ивар.

Ее голос не дрожит, руки не трясутся. Как она может быть такой спокойной? Секунда. Две. Тишина, которую разрывает только бешеный стук моего сердца.

Страх еще не отпустил, но уже смешивается с надеждой. Может быть... Может быть, все получится? Может быть, сегодня ночью я действительно стану просто Милой?

— Нечего по ночам девкам одним шастать, — хмурит свои кустистые, будто мохнатые гусеницы, брови дядька Ивар. Его голос — как скрип несмазанных ворот, грубый и предостерегающий.

— Так сегодня же ночь на Ивана Купала, — вступает Ожана, и я слышу, как дрожит её голос, будто лист на ветру. — Венки плести будем, да на воду спускать.

— Знаю я, какие вы венки плести будете, — отмахивается стражник, но в уголках его глаз собираются морщинки-лучики, и губы дрожат от сдерживаемой ухмылки. — По осени потом хоть на свадьбу пригласите?

— Конечно! — звонко выпаливают девушки, и их голоса сливаются в один, как ручейки в весеннем потоке.

— Ну добро, — кряхтя, поднимается Ивар.

Его доспехи скрипят, будто недовольные этим решением. Он медленно подходит к калитке, вырезанной в дубовых воротах, толстых, как стены терема. — А это кто с тобой, Белава? — тычет корявым пальцем в мою сторону.

Сердце моё — будто перепел в силке — замирает, затем бешено колотится, готовое вырваться из груди. Может, ему там, в пятках, и правда остаться? Теплее будет...

— Так племянница тетки Зареславы из Малиновки, — без единой запинки лжёт Белава.

Её голос — ровный, как поверхность лесного озера в безветренный день.

— Она на праздники приехала.

— Ох уж ваши праздники... — качает головой Ивар. — Одни почему? Неужто некому проводить?

— Дядько... — начинает Белава, но старик взмахом руки, грубой, как кора старого дуба, обрывает её.

— Цыц! Сейчас быстро провожатого найду.

— Дядько Ивар! — вступает Ожана, и в её голосе слышится нотка отчаяния, как у зайца, попавшего в капкан. — Мы сами... Нас уже ждут. Там, за пригорком. Не заблудимся.

Тишина. Только сверчок за печкой трещит, будто отсчитывает секунды до нашей погибели.

— Ладно, Бог с вами, — наконец сдаётся Ивар, махнув рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Идите, но будьте осторожны. Его голос внезапно становится серьёзным, как земля перед грозой. — Помните, что не только нечисти нужно ночами бояться.

Последние слова повисают в воздухе, тяжёлые, как туман над болотом. Но калитка скрипит, открываясь, и перед нами — тёмная, усыпанная звёздами дорога к свободе.

Глава 3

Пальцы царапают скользкие корни, цепляются за мокрые выступы глины - и предательски соскальзывают. Ногти ломаются, оставляя кровавые следы на обрыве. Боль острая, жгучая, но кричать нельзя - только стиснуть зубы, впиваясь в них до хруста.

Падение.

Холодный поцелуй воды.

Я успеваю сделать один судорожный глоток воздуха - и река забирает меня в свои объятия.

Ледяные клещи мгновенно сжимают грудь, выжимая тепло. Платье, еще недавно легкое, теперь тянет ко дну, как каменные гири. Я барахтаюсь, но каждый взмах рук становится тяжелее. Звезды над головой пляшут, расплываясь в молочные круги.

Слишком холодно.
Слишком тяжело.

Паника поднимается из глубины, сковывая хуже ледяной воды. Рука тянется вверх, к лунному свету - но тьма уже смыкается над головой.

И тогда...

Темнота сгущается, становится плотной, как черный шелк. И вдруг - они появляются.

Бледные огоньки, мерцающие в глубине, будто светляки, пойманные в ловушку вечности. Они пляшут, колеблются, сливаются в очертания...

Лица.

Тех, кого река забрала до меня.

Девушка с распущенными водорослями вместо волос - ее пальцы, длинные и синеватые, тянутся ко мне. Старик с впалыми щеками, его рот открыт в вечном немом крике. Ребенок, такой маленький, что сердце сжимается - его глазницы пусты, но я чувствую, как он смотрит прямо в мою душу.

Они плывут ко мне сквозь толщу воды, их полупрозрачные руки протянуты в мольбе или угрозе - не понять. От их прикосновения кровь буквально застывает в жилах, превращаясь в ледяные иглы.

Самый страшный - мужчина в рваной рубахе. Его лицо искажено предсмертной гримасой, а из разорванной груди тянется темная лента, смешиваясь с речной водой. Он ближе всех...

Сердце замирает.

Мысли путаются:

Мечты на берегу...
Свобода...
Вечная тюрьма...

Грудь горит адским пламенем. Легкие рвутся изнутри, требуя вдоха.

Так легко было бы сдаться.
Отпустить.
Утонуть.

И в этот миг, жесткие руки хватают меня.

Рывок вверх.

Вздох.

Жизнь.

Воздух обжигает лёгкие, словно я вдохнула раскалённые угли. Он гораздо холоднее воды, и каждый вдох заканчивается мучительным спазмом. Я хватаю ртом пустоту, но горло сжато невидимыми тисками.

Плеск воды в ушах оглушает.

Тьма перед глазами пульсирует.

— Тихо!

Голос пробивается сквозь водяную завесу, резкий, как удар весла по воде. Чьи-то сильные руки выдергивают меня из объятий реки, но я продолжаю биться, как пойманная рыба.

— Да не дергайся ты!

Я не могу объяснить, что задыхаюсь. Пальцы впиваются во что-то твёрдое — возможно, в плечо спасителя. Вода стекает с ресниц, смешиваясь со слезами.

Наконец удаётся сделать жалкий глоток воздуха — и тут же начинается новый приступ кашля. Тело сотрясает так, будто кто-то выжимает меня, как мокрую тряпку.

Холод.

Он проник глубже костей, в самые потаённые уголки души. Меня переворачивают, и мир встаёт с ног на голову.

— Тихо!

Голос уже ближе, но звучит будто из глубины колодца.

Что-то твёрдое упирается мне в живот — и следующее мгновение я выплевываю кажется всю реку целиком. Вода вырывается наружу, обжигая губы, нос, подбородок.

И — о чудо!

Воздух наконец наполняет лёгкие, сладкий, как первая победа.

— Всё хорошо. Слышишь меня? Русалка?

Меня приподнимают, усаживают на землю. Пальцы спасителя грубые, но движения удивительно аккуратные.

— Ау?

Глаза наконец начинают фокусироваться. Передо мной — лицо, освещённое лунным светом.

Глубокий вдох. Воздух врывается в лёгкие — острый, свежий, с привкусом ночных трав и свободы. Такой живой, что хочется пить его, как хмельной мёд.

Тыльной стороной дрожащей ладони вытираю глаза. На другом берегу — зарево купальских костров, далёкое, как прошлая жизнь. Течение унесло нас... нет, правильнее сказать — спасло... далеко вниз по реке.

Поворачиваю голову.

Тьма играет с очертаниями.

Передо мной — мужская фигура, высеченная из лунного света. Совершенно голый. Вода стекает по его торсу, подчёркивая каждую мышцу. И он... ухмыляется?

— Я не русалка, — выдавливаю из себя, отводя взгляд.

Хотелось бы произнести это с достоинством, но зубы стучат так, что, кажется, разобьются в щепки.

— Не русалка? — он поднимается во весь рост, и луна обрисовывает силуэт, достойный лесного бога. Отходит к воде, будто проверяя течение. — А зачем тогда топиться собралась? Разве не знаешь, что симпатичных утопленниц водяной забирает себе в услужение?

Голос у него глубокий, с хрипотцой, будто смешанный с шёпотом реки.

— А страшненьких? — цепляюсь за шутку, хотя слова вылетают мелкой дрожью, как осенние листья.

Он замирает, потом разражается смехом — тёплым, живым, таким неожиданным в этой ледяной ночи.

— Страшненьких, — повторяет он, наклоняясь ко мне, — водяной возвращает. Сказать, что ошибся вышла.

Его глаза в темноте горят, как те угольки, что ещё тлеют на дальнем берегу.

— Как это? — зачем-то задаю дурацкий вопрос.

— Оставляет мавками бродить вдоль берега, — его слова тонут в шелесте осоки. Ветер играет с моими мокрыми прядями, заставляя их липнуть к щекам. — Раздевайся, давай!

— Что? — даже дрожь от холода на мгновение прекращается.

Он делает шаг. Лунный свет выхватывает резкие черты — высокие скулы, упрямый подбородок, глаза, как будто светящиеся в темноте.

— Раз-де-вай-ся, — повторяет он, будто объясняет ребенку. В голосе звучит терпение, граничащее с раздражением.

— А-а-а... — понимание наконец приходит. Губы сами растягиваются в улыбке. — Значит, хочешь воспользоваться моей беспомощностью?

Его брови резко взлетают вверх.

— Дурища! — фыркает он, и в этом слове столько привычного раздражения, будто мы ссоримся уже сто лет. — Ты вся синяя, как слива. Хочешь околевать — твое дело, но я зря что ли тебя вытаскивал?

Глава 4

Кай.

День прошел как в тумане. Всю ночь снились кошмары, хотя я бы их назвал видениями из прошлых жизней… пусть даже не моих. После того, как я заглянул в портал, они стали моими частыми спутниками.

Из книг отца стало известно, что наш мир не линеен, а состоит из множества вселенных, соединенных пространственно-временными порталами. Одновременно существует и прошлое, и будущее, и настоящее, причем для каждого мира оно свое. Подробно описаны всего несколько, об остальных практически нет никаких сведений.

Именно поэтому меня преследует навязчивая идея — что, если где-то в одной из вселенных моя семья жива? Несколько лет назад мы жили совсем в другом мире, далеком от этого княжества. Но потом, отец, как ему казалось, нашел способ вернуться на планету наших предков. Патала так она называлась. В самом сердце вселенной Нагалока. Но боги прокляли нагов, изгнав их с родной земли, и теперь многие поколения ищут дорогу туда.

В то утро отец сказал, что мы сможем вернуться на родину. Он сумел подобрать нужное заклинание для портала. Матушка была на седьмом небе от счастья, а младшие братья наперебой фантазировали, каким будет наш новый дом. Все сказки, что нам рассказывали на ночь грозились стать реальностью. В день солнечного затмения, ровно в полдень, когда луна закрыла солнечный диск, оставив лишь тонкий серп света, отец собрал нас у портала. Это должно было быть началом новой жизни, а стало концом уже существующей. Наги не обладают природной магией, как ведьмы, поэтому для заклинания понадобилась энергия солнечного затмения и жертвенный еж. Именно это колючие создание предписывалось лишить жизни во имя благой цели. Все было сделано правильно. Но в тот самый момент, когда луна начала отступать, возвращая солнце миру, что-то пошло не так. Яркая вспышка и болезненный ожог от зеленого пламени портала все, что я запомнил. В себя пришел уже здесь. Один. Никого из моей семьи не было рядом, лишь обрывок платья младшей сестры, которую держал на руках. Красная рюшка с пришитыми белыми бусинами. Малышка Кали очень его любила.

С тех пор прошло пять лет. Я здесь, один. Сначала было сложно, но потом жизнь пошла своим чередом. Моей целью стало изучение портала, и связанных с ним миров. К счастью, в лесу за болотом нашелся домик. Вполне себе крепкий, а главное с большой библиотекой. Много лет назад здесь жил мой предшественник — наг, судя по записям, сумевший сбежать из этого мира.

Я трачу много времени на изучение книг, записей, дневников. И недавно мне удалось заглянуть за грань портала. Это словно подглядывать в чужие окна. Можно часами наблюдать, как огромные космические корабли плывут в космосе или на балы в роскошных замках, или пирамиды среди песков пустыни. И вглядываться в лица, страстно желая, увидеть родных. Миры разнообразны, а мне достался этот. Все могло бы быть не так трагично, но местные жители верят в домовых, водяных, русалок и мавок, но не в нагов. Меня до сих пор считают страшным змеем и активно пытаются приносить в жертву девственниц. В первые разы это сильно шокировало, причем нас обоих. Объяснить девице, что я не собираюсь ее есть оказалось невероятно сложно. Потом научился с ними договариваться и вывозить в соседнее княжество. Там, конечно, “дикие” кочевники, но с нагами вполне знакомы. В одном из кланов даже глава полузмей.

Один раз правда, кхм… девушка попалась совсем странная. Требовала не съесть ее, а овладеть прямо на жертвенном камне. Мне стоило огромного труда пристроить жертву замуж в клан кочевников.

Сегодня у местных праздник. Все время забываю его название… Кажется ночь Ивана Купалы. Молодежь до самого рассвета танцует, прыгает через костер и хлещет местный хмельной напиток. А потом придется самый активных вылавливать из реки.

Солнце давно закатило свой круг за горизонт, когда я пришел на берег реки, чтобы привести свои мысли в порядок. Ночной воздух приятно холодит кожу. Приятно размять хвост. Сбросив одежду, меняю ипостась и захожу в воду. Ее холод только раззадоривает. Ныряю, прохожу под водой и в пару мощных гребков оказываюсь на середине реки. Разворачиваюсь и растягиваюсь на поверхности, чуть подправляя вектор движения хвостом. Где-то на фоне слышно пение, голоса празднующих. Но неожиданно что-то изменяется. Вместо пения крики и топот лошадиных копыт.

Поворачиваюсь и вижу, как с обрыва вниз летит девушка. Она совершенно молча и практически без всплеска уходит под воду. Мне требуется всего несколько гребков, чтобы подплыть к ней. Подхватываю ее и вытаскиваю на поверхность, оставив местных мавок без жертвы.

— Да не дергайся, ты! — рыкаю, когда девушка начинает мешать своему спасению.

Но меня конечно же никто не собирается слушать. Она начинает судорожно кашлять, при этом цепляясь руками за себя, воду, и что всего хуже мои волосы.

З-зараза! Именно поэтому спасение утопающих дело рук самих утопающих.

Кое-как меняю ипостась.

Шипя, и ругаясь, вытаскиваю ее на берег.
Переворачиваю, чтобы помочь освободится от воды.

— Все хорошо. Слышишь меня? Русалка? — спрашиваю, пытаясь отыскать хотя бы зачатки сознания. — Ау?

Девушка жадно дышит, не обращая на меня внимания.

— Я не русалка, — произносит спустя несколько минут.

Губы синие, бледная и дрожит от холода, но при этом выражение лица, словно она меня спасла, а не наоборот.

— Не русалка? — усмехаюсь, отходя чуть в сторону. — А зачем тогда топиться собиралась? Разве не знаешь, что симпатичных утопленниц водяной забирает себе в услужение?

— А страшненьких? — спрашивает язвительно.

— Оставляет мавками бродить вдоль берега, — говорю, натягивая штаны. — Раздевайся уже давай!

— Что? — взвизгивает, переставая трястись.

— Раз-де-вай-ся, — повторяю четко и по слогам.

Честно, я ожидал какой угодно реакции от недавней утопленницы. Истерики, воплей и заламывания рук, но только не этого. Девушка разом успокаивается, как только убеждается, что ей не послышалось. Она понятливо кивает с совершенно отрешенным лицом.

Глава 5

Радмила

Жарко. Кажется, что я плаваю в кипятке. Ужасно хочется пить, а еще вдохнуть свежего воздуха.

Сил нет, но я заставляю себя открыть глаза. Веки кажется опухли. Проморгавшись, осматриваюсь вокруг, и с ужасом понимаю, что это не моя светлица.

О, боги… Значит, все произошедшее вчера правда! И меня спас совсем не брат… Что же теперь? Нянюшка! Девушки! Сколько времени я спала? Сердце сжимается от тревоги.

О боги! Надеюсь отец милостив и не казнил их.

Нужно успокоиться и понять, где нахожусь. Паника мне совершенно не поможет, но если смогу быстро вернуться в терем, то возможно смогу спасти своих близких от гнева своего родителя.

Обвожу взглядом помещение.

Тусклый свет пробивается сквозь маленькие окна, обрамленные занавесками из грубого холста. Непривычный запах древесины и свежей травы щекочет ноздри, погружая в странное чувство умиротворения и тревоги одновременно. Я лежу на широкой кровати, стоящей в углу избы. Перина покрыта простыней из мягкого лён, а сверху меня несколько толстых одеял.

Изба сама по себе кажется живой. Стены, обшитые темным деревом, излучают тепло, а потолок, низкий и сводчатый, украшен резьбой — завитки, похожие на ветви деревьев, обвивают балки, словно стремятся вырваться на свободу. В углу на полке стоят глиняные горшки, сверху подвешены пучки трав. Их ароматы сливаются в один, приглушая запах сырости, проникающий из-за двери, которая ведёт на улицу.

Голова немного болит, но странно обращать на это внимание, зная, что меня ждет дома.

Сажусь на постели, спуская ноги вниз. И с удивлением смотрю на голые икры. На мне нет моего платья.

Сердце начинает биться еще сильнее, как будто это возможно.

Провожу ладонями по плечам, груди, животу. Чужая! Вместо моей одежды на мне мужская рубаха. Длинные рукава почти полностью закрывают кисти, а сама она доходит до середины бедра, но за платье не сойдет. Нет. Даже, если я расскажу, что на меня напали русалки или обокрали мавки. Представляю, какая будет реакция, если появляюсь в таком виде на дворе терема.

Принюхиваюсь, словно могу различить запах предыдущего хозяина этой одежды.

Поднимаюсь на ноги, чувствуя теплоту дерева, вместо холода земляного пола. Осторожно подхожу к столу, вырезанному из цельного куска древесины. На нём стоит кружка с парящим чаем, из которого поднимается дымок, обвивающий мой нос. Рядом на льняном полотенце свежие, еще горячие лепешки. Странно. Хлеба нет. Не могу представить, чтобы кто-то из знакомых мне людей мог хотя бы день прожить без хлеба.

От запаха начинает противно сосать под ложечкой. Я чувствую, что голодна, но тратить время на еду будет верхом безрассудства в моем положении.

Справа от стола на лавке аккуратно свернуты несколько кусков ткани. Да простит меня хозяин дома. Беру их, разворачиваю. Чистая простынь. Вполне подойдет. Отрываю узкий кусок. Остальное оборачиваю вокруг бедер на манер юбки и завязываю получившимся поясом.

Лучше, чем могло бы быть. Обуви нет, но я готова пережить это.

Толкаю дверь избы, и та с легким скрипом открывается. На мгновение меня ослепляет яркий свет, который прорывается сквозь густую листву. Ступаю на землю, чувствуя под босыми ногами мягкую, чуть влажную траву. Колючки и мелкие веточки тут же впиваются в ступни, заставляя стонать от боли. Но я сжимаю зубы, продолжая делать шаг за шагом.

Передо мной раскинулась лесная опушка, окруженная высокими деревьями, их стволы покрыты мхом и лишайниками. Делаю еще шаг вперед, пытаясь сдержать слезы, и замираю. Вдалеке виднеется болото, его поверхность покрыта зелёной коркой водорослей. Туман, легкий и прозрачный, стелется по воде. Солнце пробивается сквозь кроны, оставляя на земле узоры света и тени. Прислушиваюсь к звукам вокруг: трели птиц, шорохи в кустах, далекий гул воды, и всё это знакомо с детства. Я знаю болото с детства, только раньше здесь не было этого дома.

Ничего. Справлюсь.

Осторожно подхожу к краю болота. Вот старая береза, расколотая молнией, справа от нее будет тропинка, идущая вдоль топи. Если идти по ней, то я должна выйти к терему.

— Ты все-таки решила утопиться, мавка? — раздается сзади меня знакомый голос.

— Я не мавка, — произношу не оборачиваясь.

— Не русалка, не мавка. А кто?

— Мила, — зачем-то называю часть своего имени.

— А я Кай. — отвечает со смешком. — Сутки тебя отварами отпаивал, отогревал, боялся захвораешь от холода, а ты вон по болоту босиком бегать собралась.

— Сутки? — резко поворачиваюсь, хватаясь за грудь.

— Сутки.

Меня окатывает волной ужаса. В висках начинает стучать, а мир вокруг почему-то пошатывается.

— Ты чего? — Кай в мгновение оказывается рядом, не дав упасть.

— Все пропало, — шепчу, чувствуя, как слезы ручьями текут по щекам.

— Все найдем, — ободряюще говорит мужчина. — А если еще расскажешь подробно в чем беда твоя, то найдем пропажу гораздо быстрее.

Я теряюсь, не зная насколько подробно нужно объяснять всю суть.

— Ну? — спрашивает он, относя на руках на лавку рядом с входом в дом. — Расскажешь или мне самому нужно строить догадки?

Мужчина осторожно опускает меня на лавку, придерживая. Я давлюсь слезами, не решаясь начать.

— Кстати, белье портить не нужно было, — говорит Кай, отходя в сторону, и снимая с веревке мое платье. — Твоя одежда уже высохла. Только с обувью проблема. Ты падала в реку уже без нее.

— Спасибо, — шепчу, едва шевеля губами.

— Не за что, — пожимает плечами и садится рядом, протягивая мне комок из одежды.

Смотрю украдкой, как он невозмутимо срывает травинку и начинает грызть кончик стебля.

Я набираю побольше воздуха в грудь, чтобы выдать все скороговоркой и не передумать.

— Я сбежала из терема тайком, чтобы побывать на празднике. Обещала няня вернуться к рассвету, потому что, если отец узнает, то убьет ее за то, что не помешала. Мне нужно торопиться. Возможно отец еще не казнил ее и девиц прислужниц.

Глава 6

— Я кажется забыла у тебя свой платок, — произношу, как только терем начинает виднеться вдали.

Мы останавливаемся у зарослей ракитника. Конь нетерпеливо переступает копытами. Кажется быстрый бег с двумя всадниками совсем не утомил его.

— Хорошо, давай вернемся, — говорит Кай, разворачивая коня.

— Нет, это все, что осталось от матушки… память, — бессовестно вру, пытаясь отправить его обратно. — Она ушла очень рано, но у меня остался вышитый ей платок. На нем алые маки…

— Хорошо, мы найдем его и вернемся.

— Нет, мне нужно к отцу, — пытаюсь спрыгнуть вниз, но мужчина удерживает. — Еще можно кого-то…

— Я не отпущу тебя одну, — хмурится он.

Замираю, не понимая, что делать. Я должна пройти через все одна, чтобы больше не тащить никого на дно.

— Конь с одним седоком будет скакать быстрее, — нахожусь, что ответить. — Я подожду тебя здесь.

Пару мгновений Кай молчит, но потом все же соглашается.

— Никуда не уходи. Я быстро.

Он помогает мне спешится, а после разворачивается и, бросив на меня суровый взгляд, пришпоривает коня, тут же скрываясь за поворотом. Считаю ровно до десяти и выдыхаю. Не к чему Каю идти со мной. Гнев отца силен и непредсказуем, а этому мужчине совсем не желаю смерти. Пусть ищет платок в своей избушке, пока я буду пытаться исправить все то, что натворила.

Еще раз оборачиваюсь, наблюдая, как на дорогу оседает, поднятая копытами пыль. Пора.

Быстрым шагом направляюсь к воротам. Они открыты, и там суетится народ. Повозки выезжают, въезжают, люди конные и пешие. На мгновение я замираю в нерешительности, но потом делаю уверенный шаг вперед. Один, второй, третий. Чтобы не думать ни о чем лишнем, считаю их про себя. Десять. Двадцать. Я уже могу различить голоса. Двадцать пять. Повинуясь какому-то ранее незнакомому чувству, сдергиваю с головы платок, позволяя волосам рассыпаться по плечам. Какой смысл их прятать? Зачем? Пусть все видят, какой была княжна Радмила.

Тридцать.

— Здравствуйте, — мило улыбаюсь возничему, выезжающему из ворот.

Мужчина бросает на меня хмурый взгляд и тут же замирает, словно только что увидел перед собой покойника. Кажется даже конь распахивает в ужасе свои глаза. Не дожидаясь ответа от них обоих, прохожу сквозь ворота, наблюдая, как замирает мир вокруг.

Да, до этого дня только небольшое количество людей знало, как выглядит Радмила, но теперь судя по-всему, отец показал всем мой единственный парадный портрет. Потому что все от конюха, до дворовой девки застывали при виде меня.

Что ж… Встречай меня отчий дом.

Я прохожу сквозь полный людей двор, останавливаясь у самого крыльца. Деревянные столбы, украшены резьбой. Если присмотреться, то понимаешь, что это не просто узоры и орнаменты. Это история. Взгляд мой скользит по богатым деталям, в которых боги сражаются с чудовищами, а богини даруют людям любовь и прощение. Здесь сон детей охраняют райские создания, а впереди воинов на поле брани идут сами боги. И сила, которую несет свет просто обязана победить, поселив в душах простых смертных покой, светлую радость и вечную любовь… Только в душе моей нет радости, лишь тревога, словно холодный ветер, проникающий в самую глубину сердца.

Сердце стучит в груди, как воробей, запертой в клетке. Я разглаживаю низ своего платья, чтобы не выдать волнение, и пытаюсь собраться с духом, но страх нарастает, как тень, ползущая по стене. Собравшись с силами, подхожу ближе, но ноги словно прирастают к земле. Взгляд мой устремлен на ворота, и я чувствую, как холодный пот стекает по лбу. Как будто сами стены терема знают о моем проступке и ждут, чтобы отомстить. Словно в ответ на мои мысли, ветер поднимает пыль, забивающую глаза, уши, рот. На языке ощущаю вкус песка. Словно сама природа намекает о последствиях.

Боги запрещают истязать женщин, только князья не боги. В их душах нет милосердия, лишь жажда власти. Когда-то давно провинившихся женщин закапывали живьем. Потом мой дед разрешил просто ссылать их на всю жизнь в монастырь.

Самым разумным было бы действительно сбежать. Но я не могу. Не могу уйти, не могу скрыться от своего поступка, зная, что от этого зависит жизнь людей.

Собравшись с духом, делаю еще шаг вперед. Пусть ждет меня отец, пусть его слова будут тяжелыми, как свинец. Я должна принять судьбу, какой бы горькой она ни была. И с каждым шагом чувствую, как страх уступает место решимости.

Люди, стоящие вокруг, смотрят на меня с тревогой и страхом, их лица выражают осуждение. Неужели отец уже кого-то казнил? Всем телом ощущаю, как их взгляды пронизывают меня, словно острые стрелы. В этот миг мне кажется, что я – предательница собственного рода.

Я останавливаюсь перед входом в терем, и сердце колотится, как у птицы, пойманной в сеть. Здесь, на крыльце, стоит мой брат. Его фигура, словно скала, неподвижна и величественна, но в глазах его читается буря. Он готов осудить меня. Как всегда.

— Ты вернулась, — произносит он, и его голос звучит как гром среди ясного неба.

В нем нет ни радости, ни прощения, только холодное осуждение, от которого мне становится еще более невыносимо. Поднимаю голову, стараясь найти в его взгляде хоть каплю понимания, но вижу лишь решимость.

— Я пришла не для того, чтобы оправдываться, — отвечаю я, собравшись с силами.

Но слова мои звучат как шепот, потерянный в шуме народного осуждения. Чувствую, как земля уходит из-под ног, и в этот миг понимаю, что каждый шаг, каждый выбор, который я сделала, вёл меня именно сюда – к этому лицом к лицу с судьбой.

Вокруг меня снова звучат голоса. Вижу, как люди переглядываются, как будто я – не княжна, а простая дворовая девка. Вдыхаю глубже, но ощущаю лишь вкус и запах дорожной пыли.

— Слышишь ли ты их? — в голосе брата звучит сталь. — Слышишь ли ты, что они говорят о тебе?

Бросаю взгляд на толпу, и там, среди знакомых лиц, я вижу лишь страх и неприязнь. Но внутри меня что-то ломается: я не могу быть той, кем меня хотят видеть. Я – княжна, но также и женщина, обладающая правом на свои желания и мечты.