Сердце под бронежилетом

Пролог.

Тьма.

Не просто отсутствие света, а плотная, тяжёлая, как влажное одеяло, которое накрывает с головой и не даёт дышать. Холод — не тот, что приходит зимой, а тот, что живёт внутри. Он проникает под кожу, оседает в костях, заставляет зубы стучать, даже когда ты плотно закутан. Тишина — не мирная, а натянутая, как струна, готовая лопнуть. Она разрывается прерывистым дыханием, сдавленным и хриплым, будто кто-то пытается вдохнуть, но воздух не доходит до лёгких. И всхлипы — тихие, как будто их пытаются удержать внутри, но они всё равно прорываются. Каждый — это капля боли, которая не может остаться внутри, потому что там уже слишком тесно.

— Да я убью тебя, тварь! Уничтожу! — голос отца не просто прозвучал. Он ворвался, разорвал пространство, как удар грома, который не оставляет ни малейшего шанса на тишину. Он отдаётся эхом в голове, в груди, в животе. Он — не просто слово. Это обещание. Это приговор.

Бриджит лежала на полу, сжавшись в комок, будто пытаясь стать меньше, невидимой, будто если она сожмётся достаточно сильно, то сможет исчезнуть. Её колени были подтянуты к груди, руки обняли их, как будто это могло защитить. Но защиты не было. Никогда не было. Каждое слово, произнесённое им, было как удар. Не по телу — по душе. По тому месту, которое уже давно не заживало. Оно просто кровоточило, день за днём, месяц за месяцем. Она не плакала громко — она уже научилась не шуметь. Слёзы текли сами, без её участия, как будто тело решило, что единственное, что ещё можно сделать — это выпустить хоть что-то наружу. Она не вытирала их. Зачем? Они снова появятся. Они всегда появляются.

Она не пыталась прикрыться. Знала: это бесполезно. Он всё равно найдёт, где ударить. Он всегда находил.

Очередной удар — тяжёлый, тупой, будто мир ударил её в бок. Ботинок. Рёбра. Воздух вырвался с хрипом, как будто кто-то выдавил его из неё. В глазах потемнело — не от боли, а от отчаяния. Она даже не вскрикнула. Просто задержала дыхание, будто если она не дышит, то и не существует. Он стоял над ней, тяжело дыша, его тень падала на неё, как будто сама тьма спустилась, чтобы забрать её. Он бросил взгляд. Не взгляд — это слишком человечное слово. Это было что-то другое. Что-то, что не видит в ней человека. Что-то, что видит только объект. Что-то, что уже давно перестало быть отцом.

Он пошатываясь ушёл. Дверь захлопнулась — не просто закрылась, а именно захлопнулась, как будто кто-то захлопнул крышку гроба. И тогда наступила тишина. Но не та, что приносит облегчение. Это была тишина, в которой ты остаёшься один на один с болью. С собой. С тем, что уже никогда не будет прежним.

Бриджит лежала. Не двигалась. Не пыталась встать. Просто лежала и слушала, как бешено стучит её сердце. Оно будто пыталось вырваться наружу, чтобы убежать. Чтобы спастись. Но некуда было бежать. Боль разливалась по телу, как медленная волна. Она не была острой — она была тягучей, тяжёлой, как будто внутри неё расплавили свинец и вылили в вены. Она пульсировала в висках, в груди, в пальцах. Она была везде.

Мысли путались. Они не были словами — это были обрывки. «Почему?» — как будто кто-то шептал изнутри. «За что?» — как будто кто-то всё ещё надеялся получить ответ. «Когда это закончится?» — но этот вопрос уже не был вопросом. Это была мольба. Это был стон души, которая устала. Которая не верит, но всё ещё спрашивает. Потому что другого не умеет.

Она не знала, сколько пролежала. Время здесь не имело значения. Здесь не было ни дня, ни ночи. Был только «до» и «после». Был только «ещё один раз». И вот — «ещё один раз» прошёл. Осталось «ещё один раз» впереди. И ещё. И ещё.

Наконец, она двинулась. Осторожно, как будто её тело было не своим. Как будто она была внутри чужого трупа, и каждое движение требовало приказа откуда-то извне. Она поднялась на четвереньки. Потом — на колени. Потом — на ноги. Каждое движение было победой. Каждое — предательством. Потому что вставать — значит жить. А жить — значит ещё раз пройти через это.

Она доползла до зеркала. Старое, треснувшее, с потускневшей рамой. Оно стояло на комоде, как будто наблюдало. Оно всегда наблюдало. Оно знало. Оно видело. И вот — она подняла глаза. Отражение было чужим. Лицо — не её. Распухшая губа, синяк под глазом, ссадина на скуле. Но это были только следы. Настоящее было глубже. В глазах. В них не было света. В них не было надежды. В них не было даже страха. Только усталость. Только пустота.

«Опять», — прошептала она.

И это слово было не просто констатацией. Это был ритуал. Это был молитва. Это был ежедневный приговор.

***

Утро.

Оно всегда приходит. Даже когда ты просишь — не приходи. Даже когда ты думаешь: «Я не выдержу ещё одного утра». Оно всё равно приходит. Свет, который не радует. Воздух, который не освежает. Время, которое не лечит.

Бриджит встала. Медленно. Каждое движение — как будто через сон. Она сняла ночную рубашку. На теле — синяки, следы, полосы. Она не смотрела. Она научилась не смотреть. Она научилась не чувствовать. Она научилась быть наблюдателем. Но не участником.

Душ. Холодная вода. Она всегда ставит холодную. Потому что тёплая успокаивает. А ей нельзя успокаиваться. Ей надо быть в тонусе. Ей надо быть готовой. Холодная вода — это как удар. Он возвращает в реальность. Он говорит: «Ты ещё жива». Он не говорит: «Ты ещё человек». Просто: «Ты ещё жива».

Макияж. Это был целый ритуал. Не красота — маскировка. Тональный крем — как броня. Пудра — как пыль на ране. Консилер — как ложь, которую она рассказывала себе каждое утро: «Никто не заметит». И почти никто не замечал. Почти.

Она надела форму. Белая, чистая, будто она могла быть такой же. Будто она могла быть одной из тех, кого спасает. А не той, кого надо спасать.

***

Больница.

Это было единственное место, где она могла дышать. Где её не спрашивали: «Что с тобой?» Где она могла быть не Бриджит, дочерью. А просто — медсестрой. Где она могла заботиться. Где она могла быть нужной. Где она могла быть сильной. Хотя бы здесь.