Сердце ворона

Пролог

Каменный Ворон встрепенулся. Облаком взмыла вверх черная с серебряной искрой пыль, что прежде крепким панцирем укрывала иссиня-черные перья, голову и мощные когтистые лапы. Ворон медленно, не торопясь переступил с одной ноги на другую. Наклонил вбок маленькую голову, ничем уже не отличаясь от живой птицы.

Тысячу раз Лара слышала эту историю от няньки-Акулины, и ведь верила – всем сердцем верила каждому ее слову! Но все равно не чаяла глядеть на то собственными глазами.

— Ты видишь это? Видишь, Конни? – не выдержав, зашептала девочка и судорожно вцепилась пальцами в холодную ладошку друга.

— Чшш! – прозвучало строгим ответом.

И то правда… Лара запоздало выругала себя: Ворон их заметил. Быстро повернул головенку, и его правый глаз поймал лунный свет. Замер, уставившись точно на детей.

Ей-богу, он изучал их в этот самый миг и о чем-то думал – Лара могла бы поклясться в этом собственной жизнью!

Но мальчик крепче сжал ее ладонь, и Лара подумала, что, не будь его рядом, она бы тотчас умерла от страха. Впрочем, если бы не Конни, то Лары и вовсе не было бы на Ордынцевском кладбище в такой час…

А потом Ворон взмахнул крыльями и плавно сорвался с насиженного места. Он двигался бесшумно и зловещим карканьем не собирался нарушать тишину. Словно до сих пор был неживым.

Полетел, конечно, к Замку. Замком на побережье называли Ордынцевскую усадьбу – за зубчатые стены и высокую круглую башню, сплошь увитую плющом. В той башне жил и скончался старый граф – последний из рода Ордынцевых. А еще колдун, как рассказывала о нем нянька-Акулина.

Акулина тоже старая. Прежде служила экономкой в усадьбе и видела графа еще живым – высоким, чернобровым красавцем с таким взглядом, что… в этом месте рассказа нянька всегда залихватски говорила: «Ух!». Улыбалась, и ее морщинистые, иссушенные морским ветром щеки покрывались легким румянцем.

«Это ж сколько было бы нынче старому графу лет?..» - задумалась вдруг Лара и, тихонько шевеля губами, принялась подсчитывать.

Да не досчитала: Конни с решительностью, перед которой девочка благоговела всей душой, скомандовал:

— Идем.

Бесшумно он спрыгнул с ветки могучего дуба, где дети устроили выжидательный пункт. Чуть пригнув голову и не разгибая колен, побежал прямиком к склепу – старинной графской усыпальнице, на верхушке которой прежде и восседал каменный Ворон, сделавшийся нынче живым.

Лара тоже прыгнула, почти не колеблясь. Раньше надо было раздумывать, когда Кон объявил ей, что поспорил с мальчишками с Болота, будто влезет в графскую усыпальницу. А теперь-то толку?

Правда, девочка запуталась в юбках и пребольно ударилась коленкой о выступающий корень дуба. Но не ойкнула даже – сцепив зубы, прихрамывая, засеменила следом.

— Учти, вздумаешь реветь – живо домой отправлю. К мамочкиной юбке! - строго-настрого предупредил Кон перед их вылазкой.

Девочке тогда стало страсть как обидно. Она и сама знала про себя, что плакса – но зачем лишний раз попрекать? И если уж приспичит, то, скорее, она побежала б к няньке-Акулине, чем к маме-Юле. Матушка-то ей реветь тоже запрещает, еще построже Кона.

Потому и решила девочка, что, как бы ни было страшно там, в склепе, как бы ни тряслись ее коленки, и чего б она ни увидела – не вскрикнет. И уж точно не расплачется. Ей-богу, лучше умрет на месте!

…Дверь старинной усыпальницы поддалась на удивление легко: всего трижды Кон ударил по навесному замку булыжником. Пахнуло могильным духом и сырой землей. Кон и тот замешкался. Но упрямо свел брови и опять скомандовал:

— Идем.

Внутри, не размыкая рук, помогая друг другу, дети долго спускались по щербатой каменной лестнице. Пока не осознали – пришли. Внизу было темно, хоть глаз выколи. В проем распахнутой двери усыпальницы немного проникал бледный свет луны, но он освещал только лестницу, а стоило сойти с нее, как детские фигуры погрузились во тьму.

— Эх, лампу бы сюда!..

— У меня спички есть, Конни! – Лара нащупала в кармане юбки коробок.

— Толку здесь от спичек… - проворчал тот. – Ладно, давай, управлюсь как-нибудь. А ты постой на лестнице, не мельтеши.

Лара восхитилась догадливостью друга, когда тот поджег сразу три спички, соорудив маленький факел – и тогда свет всполохами озарил часть каменной кладки стены, на которой даже можно было разглядеть паутину и то, ради чего дети явились сюда. Громоздкие каменные надгробия, числом не менее десяти.

— Как же мы найдем нужный, Конни?..

— Здесь таблички с датами. Старик ровно восемь лет назад помер, в тысяча восемьсот девяносто первом. Не боись, я сам искать буду – а ты на лестнице постой, сказано ж тебе!

Разумеется, мальчишки с Болота потребовали добыть доказательство, что Конни и впрямь побывал в усыпальнице. А точнее – он должен был сдвинуть крышку с гроба старого колдуна, а после сказать им, какого цвета сюртук на мертвеце. Федька, заводила и самый старший из них, хвастался, что бывал на похоронах колдуна да видел, в какого цвета сюртук его обрядили. Соврать не удастся. А значит Лара, как верный друг, обязана Кона поддержать…

Вот и сейчас, оставленная в безопасном месте подальше от гробниц, Лара взмолилась:

Глава 1. Жертва

Этот был уже шестым.

Рахманов, незаметно отстав от группы полицейских, вдруг и вовсе остановился. Прикрыл глаза и растопырил ладонь, чуть касаясь пальцами выросшей по пояс южной травы. Глубоко втянул носом еще прохладный поутру воздух. Медленно выдохнул. Видения, сменяя друг друга, как картинки в калейдоскопе, помчались, не давая, как всегда, толком ни на чем сосредоточиться.

Но главное Рахманов уяснил: этот действительно был шестым, но лишь с начала года. Были и другие жертвы – прежде.

Он скорее нагнал своих, опередил их и первым подошел к границе круга, очерченного золой. Круг не малый, шагов десять поперек будет. Рахманов без сомнений сей круг видел прежде; видел и пять костров внутри него, равноудаленных друг от друга. Видел не на карточках, потому как в сыскном отделении полиции Тихоморска до сих пор не имелось ни фотографического аппарата, ни человека, умеющего с ним справиться. Сыскному отделению всего-то было без малого год.

Рахманов даже выставил руку, вполне серьезно опасаясь, что местные сыщики по незнанию могут затопать следы.

А затоптать здесь было что: по ободу круга отлично читалась вязь из замысловатых символов. Это был до того знакомый и часто мелькающий в воспоминаниях рисунок, что вид его тотчас отозвался вспышкой головной боли. Так бывало, Рахманов давно привык, не придав значения. Опустился на колено, набрав полную пригоршню золы. Мигрень тотчас усилилась, но вместе с нею поплыли видения одно за другим – теперь уж медленные, тягучие, в которые Рахманов падал, словно в яму. И вот он уже ясно, своими глазами видел, что произошло здесь ночью… нет, прошлой ночью.

Видел с высоты птичьего полета круг, очерченный золой, вязь по ободу и пять еще горящих тогда костров, а в центре на траве – мужчина в белой сорочке, распахнутой на груди. Молод, с черной щегольской бородкой, модно остриженный. Одет богато, даже со столичным шиком – хотя костюм и выглядел нынче не лучшим образом. Не из-за убийцы, нет. Мужчина кутил всю ночь в кабаке с ворами и прохвостами – а пил он из-за женщины, что часто и с удовольствием давала поводы себя ревновать.

Как его привели сюда, покамест оставалось скрытым.

Но он видел лицо – еще живое, хоть и искаженное ужасом. И глаза, что не замечали ничего, кроме занесенного кинжала. Диковинное оружие, не простое. И рука, что сжимает его, тверда и уверенна…

— Ваше благородие, дозволите к осмотрам приступать?

— Что?..

Рахманов очнулся. Окинул рассеянным взглядом того, кто его потревожил. Это был Горихвостов Прохор Павлович, начальник местного сыскного отделения.

— К осмотрам, говорю, дозволите приступать? – повторил тот. - Али красотами нашими залюбовались?

«Молод очень для начальника, оттого, видать, и дерзок», - вскользь подумал о нем Рахманов и тут же забыл. Снова попытался сосредоточиться на руке, заносившей кинжал. Без толку на сей раз.

— У вас, ваше благородие, кровь носом пошла, - не дождавшись ответа, снова заговорил Горихвостов. – Непривычны, видать, к нашему пеклу.

Говорил он свысока, скрывая насмешку лишь из вежливости и не очень-то в том преуспевая. К свалившемуся как снег на голову сыщику из Петербурга Горихвостов, конечно, относился с раздражением.

— А… благодарю, – Рахманов, чувствуя неловкость, принялся наскоро утирать кровь, запрокинул голову. Это тоже не было редкостью, потому в кармане всегда имелся свежий платок.

Знакомый рисунок, очень знакомый… однако при попытке сосредоточиться на нем еще раз, вспышка головной боли оказалась столь сильной, что Рахманов не сдержался. Шумно, через зубы втянул воздух. Разумнее поберечь силы для осмотра самого тела. А пока что, уняв кровь, он вынул блокнот с карандашом и быстрыми уверенными линиями принялся зарисовывать вязь с обода круга. Вслух же распорядился:

— К опросам очевидцев можете приступать, а место происшествия пускай не топчут покамест.

— Опросили уж. Вон те трое, - Горихвостов кивком указал на группу зевак в стороне, - поутру, в половине пятого, как на сенокос явились, увидали. Да не признали, кто таков. Не местный тип: загару нет, ежели на кожу со внутренней стороны рук поглядеть. И это первое отличие от прочих пяти случаев.

Рахманов отвлекся от рисунка и снова поглядел на Горихвостова – теперь более внимательно. Не сами добытые сведения его заинтересовали, а то, что начальник сыскного отделения обнаружил некоторую компетентность.

— Есть и второе отличие? – спросил он, буровя начальника сыскного отделения изучающим взглядом – пытаясь проникнуть в самую душу и понять, что он есть за человек.

Обычно это получалось – вышло и на сей раз.

Рахманов увидел ночное небо и маленький Тихоморск под ним, домишко, принадлежащий Горихвостому и его самого. Жены нет, детей тоже. Именно Горихвостов первым, еще в марте, обнаружил, что три убийства, свершенные близь Тихоморска, чрезвычайно схожи меж собой и имеют явно оккультный толк. Большой резонанс в итоге дело получило, аж до Петербурга дошло. Тогда-то Рахманову и велели ехать сюда, на юг – мол, как раз его профиль.

— Есть, - ровно ответил Горихвостов на его вопрос, – прочие пятеро из окрестной голытьбы, а этот из господ. Вы на одежу посмотрите.

Рахманов спорить не стал, поглядел на распростертое тело мужчины. Приблизился.

Глава 2. Американец

Всякий раз, как приходилось топить самовар, Лара дивилась, отчего вскипевшая вода имеет запах дерева, коим его заправляли. Положишь черешневые ветки – чай станет сладко-кислым и пахнуть будет молодым вином; положишь орешник – и вязкий маслянистый вкус сохранится, сколько бы ни клали туда лимона после. Но Лара более всего любила добавлять к углям свежий сосновый щеп, тогда над самоваром поднимался густой и теплый хвойный дух – вовек им, кажется, не надышишься! Ларина воля, она одной сосной топила бы и печь, и камины, и самовар – да мама-Юля не велит. Мол, сухие черешневые ветки и так складывать некуда. Не выбрасывать же?

И то правда.

Готовили завтрак для постояльцев. В кухне Матрена уже обсыпала круассаны сахарной пудрой, а Лара на веранде учила новенькую горничную Стаську управляться с самоваром, когда туда с горящими новой сплетней глазами вбежала Галка.

— Ни в жисть не догадаетесь, Лара Николаевна, что нонешней ночью приключилось!

Галка была старшей из двух горничных в «Ласточке», девицей во всех смыслах примечательной. Волоокой красавицей с толстыми русыми косами, разложенными по плечам, и со столь выдающимися формами, что редкий их постоялец мог хотя бы приблизительно сказать, какого цвета у Галки глаза.

Сплетницей Галка была каких поискать. Каждый день у нее приключалось нечто вселенского масштаба, потому у Лары не имелось никакого желания гадать. Да и возможности такой Галка не дала, объявив без предисловий:

— Господа Ордынцевы приехали и к нам в пятый, шестой да девятый нумер заселились!

Хорошо, что Лара уже поставила самовар, иначе непременно обварилась бы. Новость и впрямь была всем новостям новость.

— Как же?.. - изумилась она, - говорили ж, не осталось никого из графов Ордынцевых…

— Вот так, - развела руками Галка, - из графьев не осталось, зато родня какая-то дальняя объявилась. Да не просто так погостить приехали. В усадьбе-то Ордынцевской неспроста, видать, молотками стучали с утра до ночи. Жить там господа собираются!

Лара, обтирая руки полотенцем, невольно устремила взор на Ордынцевскую усадьбу, отлично видимую с веранды. Все мысли ее были – не о той ли «родне» предупреждал ее Ворон? Не медальон ли им на самом деле нужен, а не плохонький, прогнивший насквозь дом?

— А что за Ордынцевы-то? – в который уже раз спросила Стаська, но услышали девочку только сейчас.

Стаська это младшая из двух горничных – было ей всего тринадцать, и поступила в «Ласточку» она меньше недели назад. Характер имела несмелый и покладистый, чем без зазрения совести пользовалась коварная Галка, свалив на девочку всю черную работу да вдобавок и подшучивая при каждом удобном случае.

Никто толком не знал, откуда взялась девочка, но совершенно точно она была не из их краев – даже знаменитых Ордынцевых не знала. Галка на том и сыграла:

— Неужто и про старика Ордынцева, старого колдуна, не слышала никогда? – делано изумилась она.

— Галка, прекрати, ей-богу! – не выдержала, наконец, Лара. – Уши вянут слушать тебя! Какой же он старик, ежели ему всего-то тридцать один год был, когда помер?

Галка хмыкнула и подбоченилась, не собираясь сдаваться так скоро:

— Уж не знаю, Лара Николаевна, кого там похоронили, только люди зря болтать не станут. Колдун он, ваш Ордынцев распрекрасный, колдун и нежить! А по ночам еще в Ворона оборачивается и летает по округе, и горе тому, кого застанет он за недобрым делом! Али, скажите, тоже неправда?

Лара смолчала в этот раз. До сих пор перед ее глазами стояло то, что она видела десять лет назад в компании Кона. Что каменный Ворон сперва обернулся живым, а после рассыпался искрами и убил мальчишку-вора. И заключена была в каменном Вороне душа Ордынцева – в этом Лара была уверена так же, как и в том, что луна сменяет солнце.

— Это всего лишь легенда, Стася, - вслух ответила она. – Но с покойным господином Ордынцевым да с его усадьбой и впрямь не все ладно. Мне Акулина сказывала, что после погромов в Крымскую войну много домов по всему побережью порушенных да пожженных тогда стояло – почитай каждый. Усадьбу, что на месте нашей «Ласточки» была, тоже погромили – тогда-то, лет через десять после войны, папенька Кона… Константина Алексеевича, выкупил землю да и выстроил здесь пансионат. Архитектора из самого Петербурга выписывал – знаешь, сколько денег сюда вложено? Прорва! Он из дворян был, Алексей Иванович наш, настоящий русский барин. Добрый и щедрый. Жаль, ты его не застала. Так вот, все дома в округе порушены, лишь одна Ордынцевская усадьба стоит целехонька. Волшебство да и только…

Три девицы вдруг разом обернулись, поскольку снаружи веранды раздалось негромкое покашливание: молодой русоголовый господин, коротко стриженый, синеглазый, в дорожном песочного цвета костюме явно пытался привлечь их внимание.

Лара даже отругала себя: в пылу спора она совсем позабыла о постояльцах, а ведь мама-Юля строго-настрого наказывала не болтать при них лишнего!

И еще сильнее ее сердце забилось, когда она осознала, что никогда не видела этого постояльца прежде. Значит, он прибыл ночью. Значит, он и есть Ордынцев.

Господин же тем временем несмело им улыбнулся:

— Прошу прощения, милые барышни, ежели напугал… Могу я попросить у вас чашечку кофе?

Скользнув взглядом по лицам всех трех девушек, он остановился, однако, на Ларином и улыбнулся еще раз, показывая, кому именно адресует просьбу. На крупном тяжелом подбородке у него заиграла ямка – на редкость обаятельное лицо, в ответ которому хотелось тоже немедленно улыбнуться. Впрочем, Галка не терпела, когда одинокие мужчины так невежливо игнорировали ее формы – тотчас она заявила, как отрезала:

Глава 3. Новая подруга

Комнаты персонала находились в цоколе главного здания, но Ларе мама-Юля отвела лучшую из всех имеющихся в доме спален – на верхнем мансардном этаже, под самой крышей. Здесь не постелили шелковых покрывал и не развесили французских гобеленов на стены, зато комната была просторной, тихой и необыкновенно уютной. Маленькое окно (чтобы не слишком много солнца проникало в и без того раскаленный дом) снаружи сплошь увито виноградными порослями: в сентябре виноград можно рвать прямо сидя на подоконнике! Обыкновенно окно было затянуто сеткой от москитов, но иногда Лара поднимала ее и с высоты птичьего полета – третий этаж, как-никак – глядела на плавящийся в знойном мареве персиковый сад. За садом же растелилось кладбище, которое ничуть не смущало Лару, так как она давно к нему привыкла, и Ордынцевская усадьба с высокой круглой башней. Всякий раз взгляд Лары невольно задерживался на той усадьбе и отдавался глухой тоской, оттого что ей, кажется, так и не суждено хоть раз побывать внутри.

Левее же, если по пояс высунуться из окна, можно было увидеть кусочек шумного Черного моря. Его залив точнее, до пляжа которого от пансионата десять минут ходьбы скорым шагом.

Каждое утро Лара начинала с того, что выглядывала из своего окна на море и гадала, какое нынче настроение у Морского царя. Бушует ли? Или покоен и зовет присоединиться? Сегодняшнее море было заманчиво тихим с редкими всколыхами волн – будто само прислушивалось и не торопилось дать совет. Или ждало чего-то.

— Мило… - оглядевшись в комнате, заметила Даночка.

Ларе показалось, что с усмешкою. Брошенный шлейф платья оборачивался вокруг Даночкиных ног, давно забытый. Потом m-lle Ордынцева без приглашения плюхнулась на мягкую Ларину кровать, любовно заправленную, полезла в свой ридикюльчик и вынула маленький серебряный портсигар.

— Хотите? – спросила, увидев, как глядит на нее Лара.

Та испуганно затрясла головой: мама-Юля прибьет, ежели запах учует!

Но взяла себя в руки, не желая показаться бестолковым ребенком. С деланной непринужденностью отыскала блюдце и подала Даночке, чтобы та хоть пепел не сорила.

Вспомнила, что Даночке родилась и большую часть жизни провела в Европе, во Франции, где так процветает сейчас это движение – émancipé, и где женщина с папиросой вовсе не вызывает такого переполоха, как в их глуши.

Для Лары было совершенно в новинку прикоснуться к этому миру. И все-таки он больше манил ее, чем пугал. Как и сама Даночка.

— Он невыносим… - сказала совсем уже не томным голосом новая Даночка, выдыхая струйку терпкого папиросного дыма. – Отец. Даночка то, Даночка сё… не выношу, когда меня называют Даночкой. Это так пошло, вы не находите?

Лара неловко пожала плечами, гадая, куда подевался весь ее пыл.

— Он просто очень вас любит.

— Да, вы правы… - невесело протянула Дана. – Он хороший. Право, я не заслуживаю такого отношения.

— Как странно вы говорите, Богдана Александровна: будто бы родители любят детей за что-то, а не просто так. Да и разве можно заслужить родительскую любовь?!

Та как-то очень внимательно разглядывала Лару, а потом улыбнулась:

— А вы славная. Зовите меня Даной. – Она раздавила недокуренную папиросу в Ларином блюдце: - Ну? Где тут у вас нитки?

— Что? Ага, сию минуту…

Лара спохватилась и принялась искать швейные принадлежности. Однако не успела и открыть коробку, как Дана твердой рукою отобрала у нее набор. Закинула ногу на ногу и, разложив шлейф на колене, сама приступила к работе.

Шила она весьма ловко – у Лары бы так не получилось. Нитку перекусывала зубами, как делала всегда старая нянька-Акулина, точным движением заправляла ее в игольное ушко и выводила ровные красивые стежки. Ни слова она при этом не произносила – только поглядывала иногда на Лару янтарными, как у дикой кошки, глазами.

— Совершенно глупая роза, - заметила Дана, разглядывая законченную работу. - Надо было вовсе ее спороть. Ну, а как вы здесь развлекаетесь? Есть в округе хоть что-то интересное: мне все-таки здесь жить придется.

Лара задумалась. Ей-то никогда не бывало скучно в «Ласточке» – мама-Юля не из тех родительниц, которые позволяли скучать да бездельничать. Но ведь Даночка барышня настоящая, ей и впрямь развлечения нужны.

— В город можно съездить, - нашлась она. – Вы только скажите, мама-Юля мигом велит заложить экипаж.

— Это Тихоморск-то город? – Дана презрительно хмыкнула. – Да мы только что оттуда – провинциальная дыра. Лермонтов писал, что Тамань из всех приморских городов самый скверный, но это он, должно быть, не бывал в Тихоморске.

«Ах, ты ж… и город наш ей не по нраву!» – обиделась за Тихоморск Лара.

И, уже злясь, начала перечислять все подряд:

— На первом этаже библиотека имеется – Алексей Иванович, прежний хозяин, собирал. И танцевальная зала, и музыкальный салон. Видя, проснувшийся на последней фразе интерес Даночки, она остановилась на музыкальном салоне подробнее: - Там у нас рояль стоит немецкий, лакированный, гитара и два баяна. А еще помост для спектаклей…

— Здесь что же – и театр есть? – наконец-то изумилась Дана.

— Нет… театр здесь имеется только в соседней губернии. Но в Тихоморск каждый сезон оттуда приезжает театральная труппа и дает представления.

Глава 4. Старый друг

Шесть лет, целых шесть лет Лара не видела Кона.

И все же это не означило, что он ни разу с последней их встречи не навестил «Ласточку». Кон был здесь три года назад, зимою, вскоре после похорон отца, Алексея Ивановича Несвицкого. Мама-Юля твердит, что приезжал он только лишь оспорить завещание да заявить свои права на пансионат, но Лара догадывалась, что она наговаривает. С маменьки станется наврать. Но Лара-то знала Кона!

Зима в тот год была лютой: вслед за Алексеем Ивановичем тяжело заболела и слегла старая нянька-Акулина, и Лара поехала в Болото ухаживать да скрасить последние дни. Благодаря ее ли заботе, но нянюшке удалось все-таки побороть хворь – а вот с Коном Лара разминулась. Лишь гораздо позже узнала о его визите. Он мог бы, конечно, сам отыскать ее на Болоте… Да и Акулина ему не чужая: прежде чем ей поручили Лару, та второй год уже нянчила Кона, матушка которого умерла вскорости после родов.

Мог бы, да не заехал. Лара не бралась гадать о причинах. Но последние робкие надежды, будто она для него нечто большее, чем босоногая девчонка из южного детства, Лара отринула с тех пор. Не написала более ни одного его портрета и запретила себе вспоминать. Последнее, правда, давалось с трудом, потому Лара приобрела привычку щипать себя за руку всякий раз, как мысли отправляли ее к Кону – это помогло. По крайней мере, на сегодня образ его появлялся в голове раза два в день, не чаще. Да и то мельком, без прежней жгучей боли.

И вот теперь он вернулся. Вернулся снова не к ней.

Услышав ответ касательно медальона, Кон не сразу нашелся что сказать. Некоторое время просто глядел на Лару с недоверием.

— Как потеряла? Ведь ты хранила его как зеницу ока! – голос его зазвенел от напряжения. – Ты не лжешь мне, Лара?!

— Не кричи, - она повела плечами, освобождаясь от его рук. – И не смей обвинять меня во лжи. Много воды утекло с тех пор, как ты уехал, Конни: я научилась расставаться с тем, что люблю. Медальон… это давно произошло. Я была с ним в море, а когда вышла на берег, оказалось, что его нет. Море забрало.

Кон вздохнул тяжело и обессилено. Кажется, поверил. Грузно осел на софу, запустив пятерню в густые каштановые волосы. Право, Лара ждала, что он разозлится за ее глупость, обвинит во всех грехах – и уж готовилась проститься с ним окончательно. Однако Конни, к ее удивлению, сказал:

— Что ж, может, и к лучшему.

Потом поднял на нее глаза и, совсем как встарь, ей улыбнулся.

Удивительно, но разговор меж ними с того мига побежал свободно, будто не было этих шести лет. Лара, и впрямь обрадовавшись, что Кон не злится и не заговаривает о медальоне вновь, порхала вокруг и взахлеб рассказывала про общих их знакомых и про то, как не повезло им этим летом с постояльцами. Неизбежно разговор коснулся и тем, явно неприятных Кону. И Лара, отметив это, решилась предложить:

— Конни, может, тебе все же помириться с мамой-Юлей?

Он резко, будто его укололи, дернулся:

— Никакая она не мама! Ни тебе, ни мне, никому! Поверить не могу, что ты все еще так ее называешь!

— Не сердись. - Лара присела к нему на краешек софы. – Все же она воспитала меня с младенчества, заботилась… я и впрямь считаю ее матушкой, если хочешь знать! Другой у меня нет.

Кон продолжал смотреть на нее хмуро и внимательно:

— Ну, тебя она, по крайней мере, не обижает. Не обижает ведь?

— Нет, Конни, что ты! – искренне заверила Лара. – Ругает, конечно, временами – но ведь все за дело. Да и привыкла я давно.

— И то хорошо. – И внезапно, к полной Лариной неожиданности, признался. – Знаешь, по правде сказать, я и приехал как раз, чтобы с нею помириться. Да-да.

— Правда? Ты не шутишь? – не поверила Лара.

Кон с самого детства, сколько Лара его помнила, не любил маму-Юлю. А та отвечала ему взаимностью, убеждая всех, что он лживый и испорченный мальчишка. Однако Лара считала его не лживым, а просто с богатым воображением. И не таким уж испорченным. Ну да, пару раз он валил на Лару вину за свои проделки, и ох, как ей досталось однажды за ужасно дорогую вазу, разбитую вовсе не ею… Но Кона можно понять. Мама-Юля никогда не давала ему спуску и, единственная из всего персонала, заставая хозяйского сына за очередной проказой, позволяла себе схватить его за ухо и отвести на ковер к отцу. Уже тогда, в детстве, Кон ненавидел ее, о чем легко признавался вслух. Что говорить о поздних временах, когда его отец женился на Лариной матушке, заблаговременно отослав Кона учиться в Петербург…

В тех редких письмах, что писал Ларе, Кон раз за разом повторял, что отец его предал, что он этого не простит и домой более не вернется.

А потом еще завещание…

— Вы правда помиритесь? - не могла нынче поверить Лара.

— Если тебя это порадует, то да. – Кон нехорошо усмехнулся. - Твоя мама-Юля сочтет, наверное, что я, наконец, поумнел. Но я просто подумал: что толку дуться, сидя в холодном Петербурге, когда я вполне могу провести лето здесь? Сто лет не плавал в море!

«Всего лишь шесть, - поправила в мыслях Лара. – Всего шесть бесконечных лет».

А Кон продолжал ерничать:

— Хотя бы комнату, надеюсь, Юлия Николаевна выделит любимому сыну?

Глава 5. Знакомая незнакомка

Уходя, девушка еще раз оглянулась – незаметно, как показалось ей. Рахманов дождался, покуда стихнут ее шаги, и сквозь зубы выругался. Совсем не полегчало. Он привык к чертовщине, что творится вокруг него. Да что там, он и сам порождение черта! Но то, что происходило сейчас, было уж ни в какие ворота. Откуда она здесь? Откуда он здесь? Отчего то, что Рахманов привык считать небылью, снами, иллюзией, явилось нынче перед ним воплоти. Чтобы доконать его?

Что же, он связан с этим местом, с этой девушкой? Бывал в пансионате прежде? Рахманов, жадно ища глазами, прошелся от стойки метрдотеля к лестнице и обратно; заглянул за высокие двойные двери, за которыми пряталась просторная столовая – пустая нынче. Нет, он определенно здесь не был. Не в привычной всем реальности, по крайней мере. Вероятно, он бывал здесь все-таки в видениях. Но в видениях много всего случалось и, порой, упорядочить все, увязать воедино было задачей не из легких.

Рахманов неслышно скользнул за стойку, где только что стояла она. Девушка была совсем неопытной, наивной и, конечно, не ожидала подвоха, потому даже не пыталась убрать с глаз подальше учетные книги, ключи от сейфа и номеров да прочее. Рахманов, конечно, не собирался доставлять ей неприятности, он лишь прошелся взглядом по журналу со списком постояльцев. Актриса Щукина занимала седьмой номер. Ему самому выделили первый – тот самый, с видом на увитую плющом башню. Более ни одна фамилия из списка не была Рахманову знакомой.

Зато, прислушавшись к чему-то ему одному слышному, он вдруг нащупал картонный прямоугольник, спрятанный за тряпичной обложкой журнала. Поспешил вынуть.

Это была фотокарточка. С ее лицом – нежным овалом, обрамленным светлыми волнистыми прядями, что выпали из зачесанных «короной» волос, по-детски вздернутом носом и едва заметной родинкой над правой бровью. Ребенок… Сколько ей? Двадцать? Восемнадцать? Ребенок… А глаза у нее зеленые, что море в бурю.

Фотокарточка не показывала всех красок, да и в глаза ей он ни разу так и не посмотрел, однако Рахманов видел эту девушку прежде. Даже не так – он знал ее. Знал, как знают, как родную сестру или хорошую подругу. Знал, что напугал ее до смерти, застав сегодня за купанием, и знал, что, отдав распоряжение горничной, она поднялась к себе и стоит теперь возле распахнутого окна. Смотрит на ту самую башню. Знал не потому, что вторгся в ее мысли – просто она всегда стояла у окна, когда ей бывало плохо. А он будто бы в такие минуты был подле. Это было даже не видением, это нечто другое, чему он найти объяснения пока не мог…

На фотографии девушка стояла, чинно положив ладошку на плечо женщины постарше. Матери? Должно быть, матери – очень уж похожи. Не сразу он догадался просто поглядеть на оборот фотографии – а там был текст, написанный скорым неаккуратным почерком, норовящим сползти в нижний край. «Мамочке от Лары» — вот и вся надпись.

— Ее зовут Лара… - только сейчас понял Рахманов и подушечкой пальца погладил глянец карточки, будто бы даже ощущая мягкость ее кожи.

А после Рахманов поддался какому-то порыву и убрал фото в нагрудный карман сюртука. Будто вор. Тотчас испытал к себе отвращение, но в намерении был стоек: «Это не из слабости, это для дела, - твердо сказал себе. – Происходят убийства, а концы ведут в сей пансионат. Да и не то что-то с этой «мамочкой». Отчего дочь называет ее «мама-Юля»? Глупость какая. Непременно нужно с той мамой-Юлей увидеться и выспросить, отчего прячет фото, а не держит в узорной рамке на столе, как следовало бы».

Доводы были вескими, но Рахманов все равно чувствовала себя вором, и, подобно всякому вору, торопился покинуть место преступления.

Той же лестницей, что ушла девушка, он поднялся на этаж выше. Хоть и было велено ждать, сам отыскал выделенный ему номер и без стука отворил дверь.

Он знал, что Лару здесь не застанет, но и никак не ожидал увидеть на будущей своей кровати девицу на четвереньках. Ничего неприличного: девица всего лишь пыталась дотянуться до уголка матраса, чтоб заправить простыню, но Рахманов все равно поначалу растерялся из-за открывшихся ему живописных видов. А после почувствовал себя в глупейшем положении. Извиниться и выйти, что ли?

Горничная же была сама невозмутимость: сдула с разгоряченного лица растрепанную челку, изучила его коротким взглядом от макушки до ботинок, молча заправила уголок простыни и потом только слезла с кровати.

— Извините, - молвила с явной насмешкой и сделала книксен. – Я закончила уж. А вы без багажа али как?

— Багаж позже привезут…

Горничная и стоя сбивала его с мыслей, потому Рахманов счел за лучшее отвлечься от созерцания ее и оглядеться в номере. Комната и впрямь была далеко не лучшей, не зря Лара его отговаривала – узкая да темная. На низеньком столике у самой двери совершенно пустой подсвечник, одинокий стул, дверь, ведущая в умывальню, а под окном с жидкими шторками комод. Посредине стены, как венец всего убранства, та самая кровать. У изголовья тоже был столик с подсвечником, и тоже пустым. А электричество в «Ласточку», разумеется, не провели.

Стены были выкрашены светлым, а из всех украшений в комнате имелись только акварели в простеньких рамках.

— Ну, так я пойду? Или чаю изволите? – позади до сих пор стояла горничная, уперев руку в бок, и совсем неподобострастно его разглядывала.

«Занятная девица», - подумал о ней Рахманов и решил вдруг, что девица еще более занятная, чем ему показалось сперва.