Сердце злодейки

Пролог

Ирина всегда знала, как пахнет утро в деревне: сырым сеном, парным молоком и печной золой. Когда ей было пять, она носила бабушке воду в кованом ведёрке, спотыкаясь о корни и смеясь — и бабушка ворчала, что «женская доля — это труд и терпение». Ирина росла тихой, мягкой, с тёплыми руками, которые запоминали каждую работу: месить тесто, стирать в проруби, подлатать рукав. Она знала цену хлебу, но мечтала о другом — о доме, где будут смех, чай на столе и детские носки, сваленные в углу.

После школы она уехала в город. Сняла комнату у шумной дороги, по ночам слушала, как автобусы вздыхают у остановки, и училась в колледже, а днём работала — сначала кассиром, потом помощницей в небольшой бухгалтерии. Зарплаты хватало на гречку, коммуналку и пару копеечных радостей — кружку с жёлтым котом да плюшевый плед. По вечерам она умела быть счастлива простым: включала чайник, переобувалась, доставала нитки. Пальцы помнили петлю за петлёй, и однажды, сама себе не признаваясь, она связала крошечные пинетки — молочные, как утренний пар. Спрятала в коробку, будто запретный оберег.

Мужчины в её жизни приходили и уходили. Один говорил, что «пока не до серьёзного», другой — что «дети — это ответственность», третий не вернулся после командировки. Ирина переживала молча. Плакала в подушку, шла на работу и снова вязала — шарф соседской девочке, шапку бабушке, себе жилет, чтобы зиму пережить. А потом был врач: строгая женщина в очках, запах хлорки, бледные стены.

— К сожалению, — сказала врач, листая анализы. — Вероятность естественной беременности крайне низкая. Мы можем рассмотреть вспомогательные технологии… но и там никаких гарантий.

Ирина кивала и слушала, как в груди шуршит пустой ветер. Вышла на улицу — метель, мелкий снег шлёпал по ресницам. Стояла у остановки и думала только одно: «Я буду мамой. Как-нибудь. Любой ценой». Она не злилась на мир — не умела. Просто стала копить. Отказывала себе во всём, брала подработки, переводила по тысяче на маленький счёт с подписью «на надежду». Когда денег хватило и бумаги сошлись, она пришла в клинику с той самой коробкой — внутри лежали пинетки. Смешно, суеверно — но ей хотелось, чтобы малыш сразу знал: его ждут.

День подсадки начался рано. Холодный коридор, шуршание бахил, мягкий голос медсестры:

— Ирина, не волнуемся. Всё пройдёт быстро. Дышите ровно.

Она улыбнулась, как умела: мягко, благодарно.

— Я не волнуюсь, — соврала. — Я… очень хочу.

В процедурной пахло спиртом и чем-то железным. Яркий свет резал глаза. Врач пояснила, что «всё хорошо», «всё по плану». Ирина смотрела на белый потолок и шептала про себя: «Живи, маленький. Я буду самой терпеливой мамой. Буду вязать тебе носки с полосками, как ты захочешь. Буду читать тебе вслух. Пожалуйста, живи».

Сначала была только непривычная тяжесть и тянущее тепло. Потом — боль. Сухая, ломкая, как если бы в живот кто-то вложил ледяной камень, а затем резко сжал. Ирина услышала короткий, ровный писк аппаратуры, словно далёкую сирену. Голоса посыпались над головой — быстрее, тревожнее:

— Давление падает.
— Тампонируйте. Дексаметазон. Готовьте кровь.
— Держим её. Быстро.

Она попыталась вдохнуть глубже — воздух застрял в горле. По позвоночнику побежал холод. Мир на секунду поплыл, будто стекло под ладонью стало жидким. Ирина подумала, что, должно быть, умирают именно так — ничего героического, просто очень хочется дышать, а тело не слушается. Где-то на границе слышимости шепнула медсестра: «Держись, родная».

«Только бы малыш…» — мысль сорвалась и стала последним её словом самой себе.

Тьма пришла без звука. Не как сон — как выключенный свет. Ни страха, ни боли, только провал. А потом — не тьма. Тишина. И чужие звуки.

Потрескивание. Запах дыма. Густой, вязкий аромат трав, горьких, как полынь. Ирина не открывала глаз — боялась, что пустота вернётся, — но под пальцами ощутила не простыню, а плотную, шершавую ткань. Плечи были накрыты чем-то тяжёлым, тёплым, как шерстяное покрывало, но ткань была дорогая — тактильно правильная, добротная. Сердце билось — но иначе. Глубже. Сильнее. Оно гулко отзывалось под рёбрами, как подземный барабан.

— Ваше Величество? — негромкий, почтительный голос совсем рядом.

Ирина распахнула глаза — резко, так, будто вынырнула. Потолка из плитки не было. Над ней тянулись тёмные резные балки, тени от пламени плясали по камню. Слева горел высокий канделябр; тёплый свет ложился на лица. Мужчина в длинном тёмном камзоле стоял прямо у изголовья. Высокий. Взгляд — холодный, стальной. Другой чуть поодаль — сухопарый, с седыми висками, в простой, чистой одежде лекаря, с мешочком трав в руке. По краям — двое-трое женщин в простых платьях; тонкие пальцы сжимали края фартуков, глаза испуганно блестели.

— Ваше Величество, вы пришли в себя, — повторил седой врач. — Слава Свету.

Ирина попыталась сказать «где я», но голос не послушался. Из горла вышло шершавое, низкое:

— В… вода.

Служанка мгновенно шагнула вперёд, подала кубок. Губы коснулись прохладного металла — не стекло, не пластик, металл — и Ирина неожиданно почувствовала вкус железа во рту. На языке МИГОМ вспыхнула чужая память — не картинка, а ощущение: терпкая кровь, горячая, смешанная с травами. Её передёрнуло. Она отстранилась, капля блеснула на подбородке. Служанка тихо охнула и промокнула платком, глядя вниз.

— Прекрати суетиться, — холодно бросил мужчина у изголовья, даже не повернув головы. Голос был низкий и сухой, как сталь по льду. — Её Величество в состоянии держать кубок.

Служанка отпрянула. Ирина вдруг увидела свои — не свои — руки. Узкие, с длинными пальцами, с тонким браслетом и перстнем с тёмным камнем. Кожа светлая, на запястье тонко бьётся пульс. «Не мои», — догадка пришла просто, без истерики. Она вдохнула. В грудной клетке прокатилось тепло — не физическое, другое: будто в жилах вместе с кровью течёт мягкий, мерцающий свет. Он отозвался на её мысль, по-своему живой. Сила. Магия. Она это понимала так же ясно, как умела держать вилку — знание было внутри, как будто всегда было.

Глава 1

Ирина

Комната была тиха. Огонь в камине потрескивал, отбрасывая на стены золотые отблески. Ирина сидела на постели, всё ещё не до конца веря в собственное существование. Её пальцы нервно гладили тяжёлое покрывало, сердце било слишком громко — чужое тело жило своей силой, а душа не знала, как с ним быть.

Тишину нарушил осторожный скрип двери. Она чуть вздрогнула. В проёме показались две тонкие фигурки. Они стояли на пороге так нерешительно, будто ожидали, что их прогонят или ударят.

Ирина задержала дыхание. Дети.

Мальчик и девочка, лет семи. Тёмные волосы блестели в отблесках пламени, большие зелёные глаза настороженно смотрели на неё. Мальчик стоял впереди, держа сестру за руку, будто прикрывал собой. Девочка пряталась за его плечом, но любопытство тянуло её вперёд.

— Ваша Величество, — первым заговорил мальчик. Его голос был слишком серьёзен для ребёнка. — Мы пришли узнать… как вы себя чувствуете.

Ирина заморгала. «Ваше Величество?» — от этих слов внутри что-то оборвалось. Она ожидала услышать простое «тётя», «госпожа», хоть что-нибудь детское. Но не это.

— Я?.. — она не нашла слов. — А вы… кто?

Мальчик удивлённо вскинул голову, будто не поверил в услышанное. Сестра осторожно высунулась из-за его спины, прошептав так тихо, что едва можно было расслышать:

— Мы… ваши дети, государыня.

Ирина почувствовала, как мир поплыл. Она даже на миг потеряла дыхание. Эти двое — её дети? Чужие малыши с настороженными глазами, что боятся подойти ближе?

— Дети?.. — повторила она, сама себе не веря. Слёзы мгновенно навернулись на глаза, горячие и неожиданные. — Вы… мои?

Девочка торопливо кивнула, но тут же прикусила губу, будто боялась, что за поспешность её накажут. Мальчик стоял упрямо, но пальцы его крепче сжали сестрину руку.

— Да, матушка, — ответил он официально, сухо. — Мы пришли засвидетельствовать почтение и пожелать вам здоровья.

Его слова звучали чужими, выученными. Не так говорят дети — так говорят придворные. Ирина зажала рот ладонью, чтобы не вскрикнуть от боли. Они обращаются к ней как к чужой. Как будто «мама» — это опасное слово.

Она вытянула руку вперёд, медленно, показывая, что не причинит вреда.

— Подойдите… — прошептала она. — Пожалуйста.

Они замерли. Девочка чуть подалась вперёд, но брат удержал её за пальцы, взглядом умоляя: «Не смей».

— Вы не ударите нас? — робко спросила девочка, глядя на неё снизу вверх.

Сердце Ирины разорвалось. Она захлебнулась слезами и покачала головой.

— Никогда, — выдохнула она. — Никогда.

Тишина. Только огонь потрескивал в камине. Девочка шагнула вперёд — робко, будто через пропасть, и коснулась её ладони. Её маленькие пальцы дрожали. Ирина осторожно сжала их, ощущая хрупкое тепло.

Мальчик стоял неподвижно. Его лицо оставалось упрямым, но глаза блестели, выдавая сдерживаемый страх и надежду.

Ирина посмотрела прямо на него.

— И ты… тоже мой сын? — спросила она дрожащим голосом.

Он колебался, но всё же кивнул.

— Да, матушка. — Его голос был твёрдым, но внутри дрогнуло. — Но… вы изменились.

Его слова были не обвинением, а тихим признанием. Он смотрел на неё так, будто видел впервые.

Ирина сдержала рыдание и прижала девочку к себе, не сводя глаз с мальчика.

— Может быть, — сказала она, — я и правда изменилась. Но только одно знайте: я никогда не подниму на вас руку. Никогда.

Мальчик не двинулся ближе, но в его взгляде впервые мелькнуло то, чего она жаждала больше всего — слабая, неуверенная, но надежда.

Тишина в комнате держалась всего мгновение.

Шаги в коридоре — твёрдые, быстрые — и дверь распахнулась настежь.

На пороге — он. Высокий, широкоплечий, со стальным взглядом. Тёмные волосы, жёсткая линия челюсти. Тень от него легла поперёк комнаты.

— Что это значит? — голос уронил холод, как нож. — Кто разрешил вам приходить?

Дети дёрнулись. Девочка инстинктивно прижалась к постели, мальчик шагнул вперёд, заслоняя её плечом.

— Мы хотели узнать, как матушка себя чувствует, — произнёс он слишком взрослым тоном и всё же сглотнул.

Быстрый, раздражённый взгляд мужчины метнулся к Ирине.

— Узнать, как тигрица поживает, сунув голову в пасть? Смело, — усмешка вышла сухой.

— Они не сделали ничего дурного, — тихо сказала Ирина. — Они просто пришли.

Его брови медленно приподнялись.

— Защищаешь? С каких это пор?

Девочка сорвалась шёпотом:

— Она… сказала, что не ударит нас.

Секунда тишины. Мужчина резко вдохнул, заставив себя не сорваться при детях.

— Вон, — тихо, но так, что не послушаться было невозможно. — Сейчас же.

Мальчик кивнул, перехватил сестру за руку. На пороге девочка оглянулась — взглядом, полным растерянной надежды, — и дверь закрылась за ними, отсечённо и гулко.

Остались вдвоём.

Воздух между ними натянулся, как струна. Мужчина не подходил ближе, но заполнял собой всё пространство.

— Слушай внимательно, — произнёс он, каждое слово — как отмеренная доза яда. — Если ты играешь в очередную роль, чтобы добраться до них… Я этого не допущу.

Ирина выдохнула — коротко, будто нырнула с головой. Внутри холод и странное, горячее смятение.

— Я… — она подняла на него глаза. — Я не играю. Я не помню.

Он даже не моргнул.

— Что именно ты «не помнишь»? Как тебя зовут? Как зовут детей, которых ты наказывала за слёзы?

— Именно. — Голос сорвался, но она не отступила. — Я не знаю ни их имён, ни твоего, ни… своего. Я впервые увидела этих детей. Тебя — тоже. Я не знаю, кто я. Почему вы все… почему вы ко мне так относитесь. И почему они меня боятся.

Сталь в его взгляде стала темней.

— Блистательно, — сказал он холодно. — Новая маска. Ты всегда любила театр.

— Я не играю, — она встрепенулась. — Посмотри на меня: я не знаю, как зовут эту комнату, где запад и где восток, какие у нас боги, кто сидит в совете. Я не знаю, что я умею. Всё во мне — чужое. Я… помню только яркий свет, оглушительный, холод под спиной… и тьму. А потом — этот камин, ваши лица и страх в глазах детей. Больше ничего.