Сердцеед в Венецианской паутине

Глава 1. Разлука как приказ

Бумага. Просто бумага, пахнущая сургучом и пылью. Но она жгла мне ладонь, как раскаленное железо. Королевский указ. Слова на пергаменте расплывались перед глазами, превращаясь в ядовитые клыки. Венеция. Так далеко. Так опасно. А главное – вдалиотсюда. От нее.

Воздух в холле шато был удушлив. Смешались запахи: въевшийся в камни конский пот, приторная сладость вчерашних праздничных лилий и… пыль. Пыль забвения, которой пытались засыпать наше счастье. И тогда – этот звук. Приглушенный, сдавленный, как будто кто-то душит птицу. Елена. Рыдание, прорвавшееся сквозь зубы где-то наверху. Каждый ее вздох вбивал гвоздь мне прямо в грудь. Оставить ее. Слова, от которых сводило челюсти. Оставить ее одну.

Не помню, как ноги понесли меня обратно по лестнице. Каждый шаг отдавался гулкой пустотой внутри. Наш балкон. Наша первая совместная ночь под этими звездами… Солнце, которое еще вчера ласкало ее кожу золотом, сейчас било безжалостно, выставляя напоказ наше горе. Она стояла спиной, хрупкая, как тростинка. Плечи мелко, отчаянно дрожали. Каждая дрожь отзывалась во мне физической болью.

«Елена…» – имя сорвалось с губ хрипло, едва ли не стоном. Боже, дай мне силы.

Она обернулась. И мир рухнул окончательно. Лицо, мое солнце, залитое слезами. Глаза, огромные, полные такой бездонной тоски и беззащитности, что у меня перехватило дыхание. Сердце сжалось в ледяной ком. Я готов был рухнуть на колени, сломать что-нибудь, закричать. Но в глубине этих мокрых глаз… горела искра. Та самая, что спасла нас в версальском кошмаре. Не бросилась ко мне, не зарыдала в истерике. Держалась. Сжимала перила балкона так, что костяшки пальцев побелели. Борется. Моя львица. От этой мысли – гордость и еще большая боль.

«Венеция…» – ее шепот был едва слышен, но прорезал тишину острее крика. Она смотрела не на меня, а на тот проклятый пергамент в моей руке. – «Так далеко… И… Лео? Опасно?»

Опасно? Да, черт возьми, опасно! Но не для меня. Для нее! Страх за нее, холодный и липкий, обволакивал душу. Я шагнул ближе, швырнул ненавистный указ на столик, будто гадину.

«Тетушка… права была. Король не простит.» – голос звучал чужим, надтреснутым. – «Это его месть. Точечная. Вырвать меня отсюда. Заставить… оставить тебя…» Ком в горле перекрыл слова. Оставить тебя одну. Мысль о ней, беззащитной перед де Лорреном, перед придворными гиенами, перед самим королем-пауком… она сводила с ума. Бессилие жгло изнутри, как кислота. Я не мог этого допустить! Но как… как защитить ее отсюда?

Не выдержал. Бросился к ней, охваченный слепой волной отчаяния. Сильные руки? Они тряслись, когда я обхватил ее, прижал к себе со всей силой, на какую был способен. Хотел вобрать в себя, спрятать за ребра, растворить в своей крови, чтобы ни одна угроза не могла до нее добраться. Чувствовал, как ее тело судорожно вздрагивает в тихих рыданиях. Слезы пропитывали камзол, жгли кожу сквозь ткань. Каждая слеза – нож.

«Прости…» – шептал я в ее волосы, целуя мокрые виски, веки, лоб. Губы сами искали ее кожу, как источник жизни. – «Прости, любовь моя… жизнь моя… Я только… только обрел тебя… Только одну ночь!.. И должен…» Голос снова предательски дрогнул, сломался. Горечь, острая и едкая, подкатила к горлу. Одна ночь! Жестокость судьбы была невыносима.

Она прижалась ко мне сильнее, всем телом, ища защиты, которую я не мог дать надолго. «Не проси прощения,» – выдохнула она, и ее дыхание было горячим сквозь ткань. – «Ты не виноват. Помнишь? Это… игра. Мы играем в нее вместе.» Она запрокинула голову, заставила встретиться взглядами. В ее глазах, сквозь страх, который зеркалил мой собственный, горела та самая безумная решимость. «Ты вернешься. Должен вернуться. Я буду ждать. Здесь. В нашем доме.»

Наш дом. Эти слова были и бальзамом, и ядом. Я вернусь. Я должен. Клятва закипела в крови. Наш последний поцелуй… Не страсть. Нежность, пронизанная горечью до самого нутра. Соль слез на губах. Отчаяние. Обещание, высеченное в этом прикосновении. Мольба, оставшаяся беззвучной. Я впитывал каждую секунду: шелковистость ее губ под моими, дрожь в ее пальцах на моей щеке, теплый, родной запах ее кожи – жасмин и что-то неуловимо ее. Это был мой талисман. Заклинание, которое должно было защитить меня вдали и привести обратно. К ней.

Но слова и слезы… они были каплей в море нашей боли. Горечь разлуки, страх перед пропастью неизвестности, ужас, что ее отнимут снова – все это клокотало внутри, требуя выхода. Любовь, только что расцветшая и уже обреченная на заморозки, кричала. Мы заперлись в наших покоях. Отгородились от жестокого мира. Но тишина была невыносима. Нам нужно было пламя.

Тот вечер, та глубокая ночь… Комната перестала существовать. Не было Версаля, не было Венеции, не было завтра. Был только я. Только она. И неутолимая, яростная потребность чувствовать. Принадлежать. Быть здесь и сейчас, пока время, этот палач, не вырвало нас друг у друга. Это не было продолжением первой нежной ночи. Это был шторм. Пожар. Вихрь, сметающий все на пути. Каждое прикосновение – крик против несправедливости. Каждый поцелуй – попытка остановить время. Каждое сближение – отчаянная надежда сплавиться воедино так прочно, чтобы никакая королевская воля не смогла нас разорвать. Мы говорили телами на языке, понятном только нам двоим: язык обжигающей тоски, безумной нежности и той хрупкой надежды, что эта связь, эта близость переживет разлуку. Мыслей о будущем не было. Только наваждение настоящего. Только этот огненный круг, где мы теряли счет времени, не знали усталости, отдаваясь друг другу без остатка. Каждое мгновение я ловил, как утопающий соломинку, боясь, что это – последнее.

Утро. Рассвет застал нас в молчаливых объятиях, измученных, опустошенных до дна, но… странно спокойных в самой сердцевине. Было ощущение, что мы выжгли всю боль, оставив только эту тихую, жгучую уверенность: Мы – одно целое. Ничто не разорвет нас навечно.

Глава 2: Яд Версаля

Копыта моей лошади гулко отбивали дробь по мостовой, увозя из Шато де Виллар, увозя ее, все дальше в пыльную дымку рассвета. Я не обернулся. Чувствовал ее взгляд на спине, даже если она и не стояла на балконе, как обещала. Жгучая пустота разверзлась в груди, где еще минуту назад билось одно сердце на двоих. Каждый толчок седла отдавался ноющей болью в ребрах – мое собственное тело протестовало против этого безумия, против отъезда от самого света моей жизни.

Я машинально сжал в кармане платок. Проклятый лоскут шелка, пропитанный ее слезами и тонким, убийственным ароматом жасмина. Вдыхал его, пытаясь уловить хоть тень ее присутствия, но запах лишь обострял память. Яркую, болезненную. Я все еще чувствовал под пальцами шелковистость ее кожи, упругую податливость тела, так доверчиво прижимавшегося ко мне ночью. Помнил солоноватый вкус ее губ в последнем поцелуе – поцелуе прощания, смешанном со слезами отчаяния. Эти воспоминания были и бальзамом, и раскаленным железом, прижигающим душу. Сколько времени без нее? Без ее света, без ее дыхания рядом? Мысль сковывала ледяными цепями. Как дышать в безвоздушном пространстве.

Версаль встретил меня холодным блеском и удушливым смрадом власти. Мраморные галереи, сверкающие, как ледяные пещеры, казались насмешкой над моей внутренней пустотой. Меня провели в королевские апартаменты без промедления, словно ждали. И Он восседал там. Король. Как жирный, довольный паук в центре своей ядовитой паутины. Победная усмешка, казалось, застыла у него в уголках губ, а самодовольство сочилось из каждого едва заметного жеста. Я склонился в почтительном поклоне, стиснув зубы до хруста. Каждая мышца, каждая жила в моем теле вопила, требуя броситься на этого человека, разорвавшего мою жизнь на части. Но я стоял. Стоял и молчал, глотая ком бессильной, кипящей ярости.

«Граф де Виллар,» – голос Его Величества лился, как самый сладкий, самый коварный яд. – «Как своевременно. Ваше рвение к службе короне... достойно восхищения.» Я ощутил, как ногти впиваются в ладони, протыкая кожу. Рвение? Рвение?! «Миссия ваша ясна из указа,» – продолжал он, явно смакуя каждое слово, каждый мой скрытый вздрагивающий нерв. Его взгляд скользнул по мне, словно щупальцем, оценивая глубину нанесенной раны, и я увидел в нем удовольствие. – «Венеция – клубок интриг, но мы верим в вашу... проницательность. Для успеха столь деликатного предприятия вам будет предоставлен... компаньон. Знакомьтесь: месье Луи де Клермон.»

Из тени выступил молодой человек. Высокий, стройный, с той самой беспечной ухмылкой на слишком правильном лице и дерзким блеском в глазах, которые я знал. Мы были... знакомы. Давно, кажется, в другой жизни, когда я еще только осваивался в теле графа, а Луи был просто молодым повесой, чьи выходки вызывали снисходительные улыбки. Он поклонился с изящной небрежностью, будто на балу. Тип был мне знаком как свои пять пальцев: столичный щеголь, искатель сильных ощущений, для которого жизнь – бесконечный, беспечный карнавал без последствий. Сердце мое сжалось. Вот в чьи руки король отдает мою жизнь и судьбу Елены? Этого ветрогона?

«Месье де Клермон обладает... особыми талантами в установлении нужных контактов,» – прозвучал голос короля, и в его интонации я уловил ледяную, язвительную насмешку. Я знал историю Луи. Пикантный скандал: юная, только что представленная ко двору герцогиня де Конде и этот бесшабашный красавец. Престарелый, но яростный отец, едва не растерзавший юнца на месте и уже точивший шпагу для дуэли с предсказуемым (и смертельным для Луи) исходом. Король, не желая терять ни влиятельного Конде, ни потенциально полезного (или просто забавы ради?) грешника, нашел «изящный» выход. Не позорная ссылка в глушь, а «почетная» миссия в смертельно опасную Венецию – под «надежное» крыло графа Виллара. «Пусть послужит короне и одумается». Глядя на беспечную ухмылку де Клермона, я понял: Луи воспринял это как увлекательное приключение, шанс удрать от скуки и гнева герцога. Он и не подозревал, в какую кровавую мясорубку его втянули. Холодная волна ненависти захлестнула меня – и к этому торжествующему пауку на троне, и к легкомысленному щеголю, чья глупость могла похоронить нас обоих и похоронить всякую надежду на возвращение к Елене.

«Вам позволено встретиться с маркизой де Эгриньей перед отъездом,» – отчеканил король, жестом указывая, что аудиенция окончена. Отпустили, как слугу. Я вышел, отчетливо чувствуя на спине колючий, насмешливый взгляд монарха. Он видел. Видел мою боль, видел разлуку и был доволен. Устранил помеху, наказал строптивого графа, убрал с глаз долой потенциально опасного фаворита Елены. И все – под позолотой королевской милости. Наглость, достойная этого гнилого Версаля.

Меня отвели в салон маркизы. Элиза де Эгринья встретила у дверей. Ее объятия были крепкими, почти сокрушающими, но недолгими. В ее глазах не было слез – только стальная решимость и тревога, глубокая, как пропасть. Моя тетка. Готовая пойти на плаху за нас с Еленой.

«Лео,» – она отступила на шаг, окинув меня пронзительным, скальпелем острым взглядом. – «Ты выглядишь... выжатым. Дитя мое, тебе понадобятся силы. Нечеловеческие силы.»

Она не тратила время на пустые утешения. Маркиза сразу перешла к делу, ее тихий голос звучал четко и жестко, как удар клинка по камню.

«Лисье гнездо, Лео. Венеция – это чистый яд, закатанный в шелк и позолоту. Король хитер, как сто чертей. Он посылает тебя не только за информацией. Он посылает тебя на заклание. Любая твоя ошибка, малейшая оплошность – и тебя сожрут без остатка. Герцог Морозини – не союзник, это старый паук, плетущий свою паутину. Сенат – змеиное логово. Агенты всех держав... Испания, Австрия, даже турки... все там, все с клыками наружу.»

Она схватила меня за руку выше локтя, ее пальцы были холодными, но цепкими, как стальные клещи. В ее хватке чувствовалась вся ее ярость и готовность драться.

«Твоя главная задача, Лео, слышишь меня? Выжить. Любой ценой. Найти то, что нужно королю – да. Но прежде всего – вернуться живым. Для нее. Для Елены. Ради нее одной!»

Глава 3: Утро в безвоздушном пространстве

Серый, унылый рассвет прокрался в мои версальские покои, словно вор. Я лежал на спине, впиваясь взглядом в потолок, где гирлянды лепных роз теперь казались погребальными венками. Глаза не смыкались ни на секунду. Ночь была бесконечной пыткой. Каждая мысль, каждый удар сердца – о ней. О ней.

Две ночи. Слово жгло мой мозг, как раскаленное железо. Всего две ночи настоящего, безудержного, ослепительного счастья. Какая глупая, бессмысленная жестокость судьбы! Почему я медлил? Почему не обручил Елену с собой немедленно, как только осознал, что без нее – просто ходячий труп? Бросил бы вызов всем этим гнилым условностям, сплетням, самому этому королю-пауку! Увез бы ее подальше от этой ядовитой змеиной ямы Версаля. В глушь, на край света... Куда угодно! Лишь бы с ней! Но нет. Я, дурак, играл по их правилам, старался сделать все «как положено», «благородно». И вот плата – вечность разлуки за один миг блаженства. Справедливость? Ха! Справедливость здесь сдохла, истлела под мраморными плитами Версаля.

Горечь, острая и знакомая, подкатила к горлу. Я зажмурился, отчаянно пытаясь вызвать ее образ во всех, до мельчайших, деталях: как солнечные зайчики пляшут в ее каштановых волосах, как смешные морщинки лучатся у глаз, когда она смеется, как губы шевелятся, когда она что-то увлеченно, с горящими глазами, рассказывает... Но сильнее всего, настойчивее, врезалось другое. Ресторан «Облако». 2025 год. Тусклый желтый свет, назойливый звон посуды, терпкий запах кофе. И она. Сидящая напротив за столиком у мутного окна. Совсем другая, но... неоспоримо, безошибочно – та самая. Сердце тогда сжалось странной, мучительной болью, как от укола ностальгии по чему-то, чего еще не было. Я не разглядел. Не подошел. Не понял, что это – моя судьба, мой воздух, мой смысл, явившийся на миг в чужом, холодном времени. Идиот! – мысль ударила молотом по вискам, заставив сглотнуть ком. Надо было схватить ее тогда же! Утащить, спрятать, сделать своей навсегда, вопреки всему! Но я проморгал. И теперь мы здесь, в этом проклятом, вонючем XVIII веке, разлученные по прихоти мелкого, мстительного тирана, возомнившего себя богом. Несправедливость клокотала во мне черной, вязкой лавой.

О, как я жаждал сейчас старого, доброго сотового телефона! Хоть бы услышать ее голос. Сонный, хрипловатый или взволнованный – неважно. Просто услышать: «Лео?» А лучше – видеозвонок. Увидеть ее лицо, пусть даже пиксельное на экране. Убедиться, что она дышит, что улыбается сквозь тревогу, что ждет... Но здесь... Ничего. Абсолютная, оглушающая тишина. Разлука – это черная дыра, засасывающая звуки, образы, саму жизнь. Я был замурован в каменном мешке прошлого, и единственная ниточка – это ненадежная, медленная почта, проходящая через десятки таких же, как я, заложников интриг и предателей. Четыре месяца молчания. А может и больше. Эта мысль сводила с ума, выедая мозг.

Сборы прошли как в густом, сером тумане. Камзол, плащ, шпага – все надевалось моими руками на автомате, без мысли. Вещи укладывали слуги. Я лишь сжимал в кармане платок – мой якорь, мою пытку. Пахнущий жасмином и запекшейся кровью от моих вчерашних, впившихся в ладонь ногтей. Карета мерно тряслась по дороге к причалу, а я видел не мелькающие за грязным стеклом поля, а ее глаза в тот последний миг. Полные любви и бездонной веры. «Ты вернешься.» Это был не вопрос. Это был приказ моего сердца.

Причал оглушил гомоном, дикими криками матросов, скрежетом лебедок и едким коктейлем запахов: деготь, соль, гниющая тина и пот. Корабль – «Морская Ласточка» – казался жалкой щепкой на фоне безбрежной, свинцово-серой стихии. Последние тюки швыряли на борт. Я стоял в стороне, пытаясь наблюдать за суетой, вцепиться хоть в какую-то видимость действия, чтобы заглушить рвущуюся наружу тоску. Рядом, как назойливая муха, вертелся Луи де Клермон, сияющий свежестью и безмятежностью новенького луидора. Его нелепый, вычурный костюм кричал среди грубой робы матросов.

«Ну что, граф, в путь-дорогу, к приключениям!» – Луи щелкнул языком, подбоченясь с нарочитой небрежностью. Его взгляд, наглый и оценивающий, скользнул по мне, и на губах заиграла язвительная усмешка. – «А ведь не прошло и двух ночей после вашей... э-э-э... блистательной свадьбы, как вы уже сбежали от своей... ледяной маркизы.» Он фыркнул, презрительно сморщив нос. «Неужто так холодна в постели, ваша драгоценная? Не смогли разжечь в ней хоть искорку? Жаль, что не мне досталась такая диковинка. Поверьте, я бы знал, как ее... разогреть! У меня талант растопить даже самую строптив...»

ВСЕ.

Весь шум причала – грохот, крики, плеск волн – схлопнулся в одно мгновение. В ушах остался только высокий, звенящий вой пустоты. Я не думал. Не кричал. Просто развернулся. Весь накопившийся за эти сутки ад – боль разлуки, ярость от несправедливости, бессилие, леденящий страх за нее – сконцентрировался в кулаке. В кулаке, который со всей моей нечеловеческой силой, со свистом рассекая воздух, врезался прямо в центр этого наглого, самодовольного лица.

ХРУСТ.

Звук был отвратительный, влажный, как будто кто-то раздавил спелый гранат. Не крик. Не стон. Просто хруст ломающегося хряща и кости. Луи даже не ахнул. Его красивые, наглые глаза округлились до предела, застыв в немом, абсолютном шоке. Тело на миг зависло, словно марионетка с перерезанными нитями, а потом рухнуло на грязные, вонючие доски причала, как мешок с костями. Алая, почти черная в сером свете кровь мгновенно хлынула из его расплющенного носа, заливая кружевные манжеты, щегольской камзол, заплетаясь в светлые волосы.

Тишина. Гробовая. Матросы, замершие с тюком на полпути, уставились на эту картину с открытыми ртами. Потом один, коренастый детина с лицом, изрытым оспинами, тихо, но так, что было слышно даже в моем звоне в ушах, процедил:

«Вот это... прямо в яблочко!»

И тишину разорвал дикий, одобрительный рев. Грубый, раскатистый хохот. Матросы закатывались, тыкая грязными пальцами в бесчувственное тело щеголя.

«Ай да граф! Чистый удар!»

Глава 4: Соль на Ранах

Отплытие «Морской Ласточки» было не триумфом, а бегством. Грохот якорной цепи, лязг блоков, дикие крики боцмана – все это слилось в оглушительную какофонию прощания с твердой землей. Я стоял на корме, вцепившись в мокрые от брызг перила, и смотрел, как берег Франции медленно превращается в серо-зеленую полоску на горизонте. Каждый метр воды, ложившийся между мной и ней, был ножом в сердце. Четыре дня. Всего четыре дня в этом деревянном чреве. А потом – Венеция. Ад, затянутый бархатом.

В каюте пахло кровью, рвотой и дешевым одеколоном. Луи де Клермон лежал на узкой койке, бледный как полотно, с гигантским сине-багровым месивом вместо носа, туго перевязанным не слишком чистым бинтом. Его прерывистое, хриплое дыхание было единственным звуком, кроме скрипа обшивки. Я смотрел на него, и во рту вставал ком отвращения. Не к нему – хотя и к нему тоже. К этому замкнутому пространству, пропитанному его болью и моей тоской. К этой беспомощности. К этим стенам, которые давили, напоминая о каменных стенах Версаля, о каменных стенах разлуки. Мне стало душно, физически невыносимо. Воздух был густым, как бульон из страданий.

Надо выбраться. Наверх. Куда угодно, только не сюда.

Я выскочил из каюты, как ошпаренный, чуть не сбив с ног юнгу с ведром. Лестница на палубу встретила меня шквалом свежего, соленого, режущего ветра. И хаосом.

Палуба «Ласточки» кипела, как растревоженный муравейник. Матросы, похожие на корявые, закаленные соленой водой корни, сновали туда-сюда. Они тянули канаты толщиной в руку, их лица искажались от напряжения, жилы на шеях набухали, как канаты. Голоса, хриплые и нечленораздельные, выкрикивали команды, смешиваясь с треском парусины, лязгом железа и вечным стоном корабельных досок под напором волн. Запах был оглушающий: соленая вода, деготь, пот, старая рыба и что-то кислое, возможно, рвота новичков, прячущихся за бортом.

Я замер у сходни, впитывая этот дикий ритм жизни. Моя собственная боль, та рваная рана в груди, где должно было биться сердце, отозвалась резким эхом. Но здесь, среди этого грубого, честного усилия, она вдруг показалась... неуместной. Бесполезной. Как драгоценный фарфор в кузнице.

И вдруг, без мысли, без команды, мое тело двинулось само. Я увидел, как двое матросов, спотыкаясь на качке, пытаются закрепить огромный свернутый парус, который норовил вырваться у них из рук под порывами ветра. Мышцы на их спинах дрожали от напряжения.

Помочь.

Это было не благородство. Не жалость. Это была потребность. Жажда действия. Жажда заглушить внутренний вой хоть на минуту. Я шагнул вперед, схватил тяжелую, шершавую ткань паруса рядом с ближайшим матросом – тем самым оспиносым детина, что прокомментировал мой удар Луи.

«Тащи!» – рявкнул я, вкладывая в рывок всю силу отчаяния.

Матрос вздрогнул, мельком глянул на меня. В его глазах мелькнуло изумление, потом – сомнение. Но парус требовал усилий. Он кивнул, коротко, и мы потянули вместе, синхронно с другим матросом. Тяжелая, мокрая ткань поддалась, легла на место. Канат затянули, закрепили.

Я не останавливался. Пот тек по спине под камзолом, но я его не чувствовал. Руки сами находили работу: подал канат, который выскальзывал; придержал катушку с тросом, пока боцман сматывал; помог перетащить тяжелый ящик с припасами, вонзая пальцы в щели между досками. Грязь? Она была везде: липла к сапогам, въедалась в кожу ладоней, оставляла темные разводы на дорогом сукне. Мне было плевать. Эта физическая грязь была ничто по сравнению с липкой, ядовитой грязью тоски внутри.

Я ловил взгляды. Сначала – шокированные, недоверчивые. Граф? Наш граф? Рвет руки о канаты? Потом – оценивающие. А потом – просто принимающие. Без слов. Без поклонов. Просто кивок, жест в сторону очередной задачи. «Подержи тут, граф». «Поднажми сюда!»

Капитан. Я чувствовал его взгляд. Тяжелый, как якорь. Он стоял у штурвала, неподвижный, как часть корабля. Его лицо, обветренное и жесткое, как дубовая кора, было непроницаемо. Но я видел, как его глаза, узкие и пронзительные, следят за мной. Не постоянно, но метко. Когда я втаскивал на палубу сбившегося с ног юнгу, которого чуть не смыло волной. Когда я, не моргнув, схватил мокрый, скользкий канат, который вырвался у запыхавшегося матроса. В этих мгновенных взглядах капитана не было ни восторга, ни осуждения. Была холодная, профессиональная оценка. И, возможно, тень... удивления? Уважения? Не знаю. Но он видел. Видел, что я не просто барин, решивший размяться.

Работала. Втаптывала боль в скрипучие доски палубы. Каждый рывок, каждый удар молотком по скобе, каждый вдох соленого ветра – все это было попыткой заткнуть ту дыру, что зияла в груди. Я выжимал из себя пот, чтобы не дать вырваться слезам. Потому что если я остановлюсь... Если я позволю себе хоть секунду покоя... Это накроет меня с головой. Эта тоска, эта безумная, детская потребность забиться в самый темный угол трюма, свернуться калачиком и выть. Выть от бессилия, от страха за нее, от невыносимой пустоты без ее дыхания, без ее смеха, без самого ощущения ее рядом. Я был как загнанный зверь, который рвет зубами преграду, лишь бы не чувствовать капкана на лапе.

Работа стала моим щитом. Моим наркотиком. Я драил палубу грубой щеткой рядом с матросами, вонзаясь в щели между досками, будто хотел выскрести оттуда свою боль. Я помогал на кухне – чистил картошку тупым ножом, руки дрожали от усталости, но я не останавливался. Любое движение, любая задача – лишь бы не думать. Лишь бы не чувствовать.

Но боль была умнее. Она ждала. Она пряталась за мышечной усталостью, за онемением пальцев. И когда наступил вечер, когда стихли самые неотложные работы, когда матросы стали собираться у котла с похлебкой, а я остался у борта, глядя в бескрайнюю, темнеющую бездну – она вынырнула. Вся. Целиком. Словно гигантская волна, поднявшаяся из глубин.

Сердце сжалось так, что перехватило дыхание. Горло сдавил тугой, горячий ком. Глаза предательски заволокло влагой. Елена. Господи, Елена. Где она сейчас? О чем думает? Боится ли? Чувствует ли, как я скучаю до сумасшествия? Четыре дня плыть. А потом... неизвестность. Опасность. Возможность никогда ее не увидеть...

Глава 5: Соль, рвота и ром

Второй день на «Морской Ласточке» встретил меня свинцовым небом и злобным, коротким ветром, рвущим в клочья гребни волн. Но внутри… внутри было чуть тише. Не легче. О, нет. Боль, та огромная, рваная дыра в груди, где должно было биться сердце, никуда не делась. Она была все та же – оглушающая, всепоглощающая. Но выплаканные в темном углу за бочками слезы словно смыли с нее острые, режущие кромки. Она стала тупой, тяжелой гирей, прикованной к ногам, а не лезвием, вспарывающим душу при каждом вздохе. Желание быть рядом с ней, ощутить тепло ее кожи, услышать смех – оно горело прежним нестерпимым пламенем. Но теперь я мог дышать сквозь этот огонь. Чуть-чуть.

Это относительное затишье внутри было тут же нарушено какофонией из моей каюты. Луи де Клермон очнулся. И очнулся он не в духе. Проклятия, выкрикиваемые сквозь, судя по звукам, разбитый нос и, возможно, сотрясение, были виртуозны в своей грязности. Он обзывал меня всем, что только могла придумать его дворянская фантазия, обильно сдобренная лексикой парижских трущоб, которую он, видимо, подцепил в своих «приключениях». Я стоял у двери, слушая этот поток ненависти, и не чувствовал ничего, кроме усталого презрения. Пусть лает. Пока не может укусить.

Но Вселенная, видимо, решила, что для Луи испытания одним разбитым лицом недостаточно. Его следующий вопль оборвался на полуслове, сменившись утробным, отчаянным клекотом. И знакомым звуком – звуком содержимого желудка, бьющего о стенку или ведро. Морская болезнь. Судя по силе звуков и последовавшему за ним жалобному стону, настоящая, свирепая.

Я осторожно приоткрыл дверь. Картина была живописна и отвратительна. Луи, бледный как саван, с огромным синяком, захватившим пол-лица, сидел на полу, обхватив ведро. Его трясло. Он едва поднял на меня мутный, страдальческий взгляд. В нем уже не было прежней наглости, только животный ужас и полная беспомощность.

«Ви… Виллар…» – прохрипел он, с трудом отрываясь от ведра. Потом его снова скрючило спазмом. Когда его отпустило, он вытер рот грязным рукавом и посмотрел на меня с такой искренней мольбой, что это было почти жалко. Почти. «Убей… Убей меня… Выбрось за борт… Ради всего святого… Не могу…»

Я просто покачал головой, поставил рядом кувшин с пресной водой и кусок черствого хлеба. «Держись, де Клермон. Умирать ты будешь в Венеции, как и положено по королевскому указу. А пока – мужайся». Я захлопнул дверь, оставив его наедине с ведром и собственным жалким существованием. Пусть помучается. Мне было не до него.

Палуба встретила меня знакомым хаосом. Ветер крепчал, «Ласточка» яростно раскачивалась, бросая вызов серой пучине. Матросы, словно сросшиеся с кораблем, метались по палубе, их лица напряжены, команды боцмана резали воздух, как ножи. И снова это чувство – неудержимое желание ввязаться в эту борьбу. Заглушить гирю тоски тяжестью реальной работы.

Я уже знал, куда встать, за что взяться. Помогал выбирать фок (передний парус), втаскивал мокрые, тяжелые канаты, драил палубу вместе со всеми. Руки, непривычные к такой работе, покрылись новыми мозолями поверх старых, ногти были сломаны и в грязи. Мне было плевать. Физическая боль в мышцах, жжение ссадин – это был ясный, понятный сигнал. В отличие от той, что грызла изнутри.

Именно тогда я увидел его. Юнга, мальчишка лет тринадцати, щуплый и испуганный, полез по вантам (сетке из канатов вдоль мачты), чтобы что-то поправить на рее. Качка была сильной. Он добрался почти до верха, как вдруг нога его соскользнула, а запутавшаяся в сетке штанина резко дернула его вниз. Он повис вниз головой, отчаянно вцепившись в канаты, лицо побелело от ужаса. Еще один сильный рывок корабля – и он мог сорваться или сломать шею.

Крики матросов снизу слились в неразборчивый гул. Они кинулись к мачте, но я был ближе. Гораздо ближе. Мыслей не было. Только адреналин, вытеснивший на миг всю боль. Я вцепился в ванты, чувствуя, как грубые пеньковые канаты впиваются в ладони, и полез вверх. Качка швыряла меня, как щепку, ветер рвал одежду. Я не смотрел вниз. Только на мальчишку, который висел, как перепуганная летучая мышь, его глаза огромные от страха.

«Держись!» – рявкнул я, не узнавая собственного голоса, хриплого от напряжения и ветра.

Добравшись до него, я одной рукой вцепился в ванты мертвой хваткой, другой схватил его за ремень. Он висел как мешок. Вес его, не такой уж большой на земле, здесь, на раскачивающейся мачте, казался неподъемным. Я почувствовал, как мышцы спины и плеча вопят от непосильной нагрузки. Снизу доносились крики матросов, подбадривающие, направляющие.

«Расслабься, чертенок! Я тебя держу! Высвобождай ногу!» – скомандовал я, чувствуя, как пот заливает глаза.

Мальчишка, дрожа, попытался дернуться. Штанина была затянута туго. Еще рывок. Еще. С треском ткани, она поддалась. Он повис теперь только на моей руке.

«Сейчас спускаемся! Обхвати меня за шею!» – приказал я.

Он послушно, как во сне, обвил руками мою шею. Я начал медленно, страшно медленно, спускаться вниз, чувствуя, как дрожат от перенапряжения мои руки, как сердце колотится, пытаясь вырваться из груди. Каждый шаг вниз по вантам был пыткой. Но вот, наконец, моя нога ступила на твердую… относительно твердую палубу.

Я опустил юнгу на доски. Он стоял, пошатываясь, все еще не веря, что жив. Потом его вырвало – от страха, от напряжения. Матросы окружили нас. Тот самый оспиносый детина, которого звали, кажется, Жак, первый подошел ко мне. Он не сказал ни слова. Просто протянул свою огромную, мозолистую, грязную руку. Я, не задумываясь, вложил в нее свою – тоже грязную, в ссадинах и крови. Он сжал ее так, что кости захрустели, но в этом пожатии было что-то большее, чем сила. Было признание. Потом он хлопнул меня по плечу – удар, от которого я едва устоял на ногах.

«Ловко, граф!» – пробасил он. Другие матросы загудели одобрительно, кивая, хлопая меня по спине, по рукам. В их глазах, раньше смотревших с недоверием или снисходительной усмешкой, теперь читалось неподдельное уважение. Не к титулу, а к поступку. К тому, что я не побоялся лезть туда, где мог разбиться, чтобы спасти пацана. К тому, что я работал, не жалея рук. Уважение, выстраданное потом, кровью и риском. Это был луч солнца в сером дне. Маленький, но настоящий.

Глава 6: Затишье и Ярость Океана

Третий день на «Морской Ласточке» начался с обмана. Обмана такой совершенной красоты, что дух захватывало. Небо – бездонная синяя чаша, ни облачка. Солнце – не палящее, а ласковое, золотистое, рассыпавшее миллионы бликов по спокойной, лениво перекатывающейся синеве. Ветерок – нежный, едва шевелящий паруса, больше похожий на дыхание спящего гиганта. Море дышало ровно, глубоко, как довольный зверь.

После адской ночи шторма эта тишина была почти священной. Матросы, закаленные волками моря, двигались по палубе с необычной, ленивой грацией. Не спеша драили бронзовые фитинги, плели косички из старых канатов, перешептывались, покуривая трубки. Даже Жак, обычно ревущий, как морской лев, отдавал команды вполголоса, с довольной усмешкой. Воздух был чист, прозрачен, напоен запахом соли, смолы и едва уловимым ароматом далеких земель. Казалось, сама природа дает передышку.

Именно в это умиротворенное утро капитан подозвал меня к штурвалу. Антуан Ренар – его имя я узнал наконец-то от боцмана. Он стоял у тяжелого, полированного дубом колеса, его руки, покрытые татуировками и шрамами, лежали на спицах с привычной нежностью. Его лицо, обычно непроницаемое, как скала, сейчас было спокойно, но глаза, эти пронзительные синие глубины, все так же зорко сканировали горизонт и паруса.

«Подойди, граф,» – его голос был низким, как скрип старого дерева, но без прежней суровости. – «Вижу, руки твои не только бить умеют.»

Я подошел. Он коротко, четко объяснил принцип: как руль связан с движением корабля, как чувствовать его отклик под ногами, как легкий поворот штурвала влияет на огромный корпус «Ласточки». Потом кивнул: «Попробуй. Держи курс на ту звезду.» Он указал на едва заметную точку днем – на самом деле, вероятно, на какой-то ориентир вдалеке.

Я вложил руки в выемки на спицах, где только что лежали его пальцы. Дерево было теплым, живым. Сначала я держал штурвал слишком жестко, как врага. «Корабль – не лошадь, граф,» – усмехнулся капитан, не глядя на меня. – «Чувствуй его. Он тебе подскажет.»

Я расслабил хватку, сосредоточился. И почувствовал! Тончайшую вибрацию, передающуюся от киля через весь корпус к рулю. Легкое дрожание, отклик на каждую крошечную волну, на каждый вздох ветерка. Я сделал микроскопический поворот. «Ласточка» ответила – не рывком, а плавным, едва уловимым смещением в воде, изменением угла к ветру в парусах. Это было… волшебство. Чистая магия управления этой деревянной души.

«Чертовски неплохо для первого раза,» – пробурчал Ренар, наблюдая за поведением корабля. В его голосе прозвучало… удивление? Одобрение? «Чутье есть. Редкое. Не каждому дано слышать корабль.»

Гордость, теплая и неожиданная, разлилась по груди. После всего – унижения, тоски, ярости – это маленькое признание от такого человека значило больше, чем похвалы всего Версаля. Я ловил каждое движение, каждое ощущение, забыв на миг о Елене, о Венеции, о короле. Здесь и сейчас был только я, штурвал, корабль и море.

Идиллию нарушил призрак. Бледный, как смерть, шатающийся, с завязанным носом и глубокими синяками под глазами, Луи де Клермон выполз на палубу. Он выглядел так, будто его переехали каретой, вывернули наизнанку и оставили сушиться на солнце. Рвоты уже не было – похоже, его бедный желудок был пуст. Но спазмы все еще дергали его, заставляя сгибаться пополам с тихим стоном.

Он уставился на меня у штурвала. В его мутных глазах вспыхнула жалкая искра злобы. «Виллар…» – прохрипел он, подбираясь ближе, опираясь на борт. – «Убей… Пожалуйста… Просто столкни за борт… Это милосердие…» Его голос сорвался на всхлип. «Ненавижу… Ненавижу эту качающуюся могилу… Ненавижу тебя… Ненавижу короля, который послал меня сюда…» Он сделал паузу, исказив лицо в гримасе. «И ненавижу твою… твою ледяную маркизу! Из-за нее…»

Он не успел договорить. Как тень, рядом возник Жак. Без лишних слов, с выражением глубочайшего презрения на оспином лице, он нанес Луи короткий, мощный удар сапогом под зад. Не смертельный, но унизительный и болезненный.

«Ах ты, сопливый щенок!» – рявкнул Жак. – «Графа твоего бабьи сопли достали! И маркизу твою вякать не смей, а то второй нос сломаю! Марш в каюту! Там твое место – с ведром дружить!»

Луи взвизгнул от боли и унижения. Он швырнул на меня и Жака взгляд, полный немой ненависти и слез, и, прихрамывая, потащился обратно вниз, в свое вонючее убежище. Матросы фыркнули. Кто-то пробормотал: «Барин-неудачник».

Я вернулся к штурвалу, но ощущение безмятежности улетучилось. Капитан Ренар стоял рядом, но его внимание было уже не на мне и не на штурвале. Он смотрел на горизонт. На то самое безоблачное небо и спокойное море. Но его лицо, минуту назад относительно спокойное, снова застыло в привычной суровой маске. Брови сдвинулись, образуя глубокую складку между ними. Его глаза, эти бездонные синие провалы, сузились, впиваясь в линию, где море встречалось с небом.

«Жак!» – его голос, тихий, но резанувший, как нож, разорвал ленивую тишину. – «Всем на места! Убери рожи! Затянуть все, что шевелится! Барометр падает как камень!»

Мгновенно ленивая грация матросов сменилась лихорадочной энергией. Как по волшебству, трубки исчезли, ленивые разговоры оборвались. Лица напряглись. Жак рявкнул что-то нечленораздельное, но полное власти, и палуба ожила. Заскрипели лебедки, залязгали кольца, застучали молотки – все свободное, все незакрепленное спешно пришпиливалось к палубе или уносилось вниз.

«Что… что не так?» – спросил я, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Море было спокойно, небо чисто.

Капитан не отвечал сразу. Он прищурился, втягивая воздух носом, как зверь, чующий опасность. «Затишье, граф. Слишком идеальное. Море дышит перед ударом. Чувствуешь?» Он ткнул пальцем в сторону горизонта. «Там. Видишь? Там небо не синее. Оно… тяжелое. Желтоватое на краю. И ветер… он не легкий. Он мертвый. Жди.»

И я почувствовал. Не сразу. Но да – тот ласковый ветерок исчез. Воздух стал густым, липким, неподвижным. Давление, физическое, начало давить на уши. А на горизонте, куда указывал Ренар, синева действительно сгущалась в грязно-желтую, зловещую полосу.

Глава 7: Лапы льва святого Марка

Отдых? Какой там. Едва я прислонился к мокрому борту, чувствуя, как каждая кость ноет, а мышцы дрожат от перенапряжения после ночного ада, как крик разорвал утреннюю тишину, еще хриплую от отголосков шторма:

«ЗЕМЛЯ-А-А!!! ПО ПРАВОМУ ТРАВЕРЗУ!»

Все, кто мог стоять, рванули к правому борту. Я встал, превозмогая свинцовую тяжесть в ногах. И увидел.

Она возникла из утренней дымки, словно мираж. Сначала – просто темная полоска на горизонте. Потом – силуэты башен, куполов, неясные очертания зданий, отражающиеся в огромном зеркале лагуны. Венеция. Город на воде. Город интриг, яда и моей возможной гибели. Солнце, пробившееся сквозь рваные тучи после шторма, золотило купола Сан-Марко, делая их неестественно яркими, почти театральными на фоне еще сероватого неба. Красота? Безусловно. Но красота хищника, затаившегося перед прыжком. Воздух доносил новые запахи: не только соль и деготь, но и запах сырости, стоячей воды, цветов, гниющего дерева и чего-то чужого, пряного – запах Востока и вековых тайн. Сердце сжалось не от восторга, а от холодного предчувствия. Лапы Льва Святого Марка уже протягивались к нашему маленькому кораблику.

Подход занял вечность. «Ласточка», потрепанная, но гордая, скользила по спокойным теперь водам лагуны, мимо островов-призраков, мимо лениво проплывающих гондол, чьи гондольеры лениво поглядывали на нас, чужаков. Каждый метр ближе к городу – метр глубже в пасть неизвестности. Я ловил взгляды Жака, других матросов. В их глазах читалось не только облегчение после шторма, но и настороженность. Они знали, куда везут своего «графа-работягу». Значит, слухи ходят даже здесь, в трюмах.

Как только судно мягко ткнулось в причал Сан-Марко, и были заведены швартовы, началась лихорадка высадки. Матросы, усталые, но оживленные перспективой твердой земли и таверны, спешно грузили наш нехитрый скарб на тележки. Я собирал свои вещи, чувствуя, как усталость наваливается с новой силой, когда услышал жалобный стон у трапа.

Луи. Он стоял, вернее, держался за перила, бледнее лунного света, весь дрожа. Шторм, похоже, добил его окончательно. Он был слаб, как младенец, едва держался на ногах, его забинтованный нос казался теперь единственной яркой точкой на мертвенно-бледном лице. Он смотрел на меня мутными, полными животного страха глазами. «Не оставь…» – простонал он, и в его голосе не было ни злобы, ни наглости, только отчаянная мольба загнанного зверя.

Мерзко. До глубины души мерзко было прикасаться к нему. Вспоминались его гадкие слова о Елене, его трусость, его презренное нытье. Но… бросить его здесь, на причале, слабого, беспомощного, на растерзание венецианским ворам или шпионам? Я не мог. Не потому, что жалел. Потому что это был мой крест, моя обуза, посланная королем. И бросить его – значило бы расписаться в своем поражении раньше времени.

«Держись, де Клермон,» – процедил я сквозь зубы, подходя и грубо вкладывая его руку себе на плечо. – «Ты мне нужен живым. Пока что.» Его вес, вялый и противный, лег на меня. Он пах рвотой, потом и страхом. Я потащил его вниз по трапу, чувствуя, как его ноги заплетаются, как он чуть не падает, увлекая меня за собой. Матросы косились на нас, но молчали.

На причале, среди суеты носильщиков, криков торговцев и гомона толпы, я оглядывался, ища тот самый знак. И он появился. Почти бесшумно, как тень.

Человек средних лет, ничем не примечательный в простом, темном плаще и шляпе с широкими полями. Но на пряжке его плаща, чуть ниже горла, блеснуло серебро: изящно выгравированный жук-скарабей. Он подошел ко мне, его темные, быстрые глаза мгновенно оценили меня, Луи, сумку в моей свободной руке. Он поклонился неглубоко, но с подчеркнутым уважением.

«Месье де Виллар,» – его голос был тихим, спокойным, но слышным сквозь шум. – «Добро пожаловать в Венецию. Меня зовут Марко. Я к вашим услугам. Позвольте облегчить вашу ношу.» Он легко, с неожиданной силой, принял на себя часть веса Луи, взяв того под руку так, что это выглядело как поддержка, а не арест. Его движения были точными, экономичными. «Повозка ждет неподалеку. Следуйте за мной.»

Облегчение смешалось с настороженностью. Марко. Человек тети. Ключ к выживанию? Или еще одно звено в цепи ловушки? Но выбора не было.

Прежде чем двинуться за Марко, я обернулся к «Ласточке». На фоне величественного, но чужого города она казалась маленьким, родным островком безопасности. На трапе стоял капитан Ренар. Его пронзительные глаза встретились с моими. Он медленно сошел на причал, подошел, минуя суетящихся матросов.

«Граф,» – его голос был таким же, как в шторм – низким, несуетным. Он протянул руку. Я, освободившись от Луи на мгновение, крепко пожал ее. Его ладонь была шершавой, как палуба после шторма, и сильной. – «Дорога в Венецию – дорога в змеиное гнездо. Береги спину.»

Я кивнул. «Спасибо, капитан. За все.»

Он тронул козырек своей потрепанной шляпы в небрежном салюте. И вдруг, в его глазах, обычно непроницаемых, мелькнул огонек – нечто похожее на усмешку, но теплую. «Если когда-нибудь надоест вам играть в благородного рыцаря при дворах да в змеиных ямах…» – он махнул рукой в сторону «Ласточки», – «…команда будет рада. Руки у вас золотые, чутье – морское. Штурвал ждет.» Он выдержал паузу, глядя мне прямо в глаза. «Спросите в таверне «У Золотого Дельфина» на Риальто. Оставьте весточку хозяину – Ансельмо. Он знает, как меня найти. Всегда.»

Сердце неожиданно ёкнуло. Предложение было невероятным, как сон. Свобода. Море. Простая, честная работа вместо этой паутины интриг. Искушение было сладким и острым. Я рассмеялся, по-доброму, искренне – впервые за долгие дни. «Обещаю подумать, капитан. Серьезно подумать.»

Он кивнул, коротко и твердо. «Удачи, граф. По морю или по суше – держите курс.» Он еще раз пожал мне руку, повернулся и пошел обратно на борт своего корабля, в свою стихию, не оглядываясь. Старый морской волк. Друг.

Марко терпеливо ждал в двух шагах, поддерживая пошатывающегося Луи. «Граф?» – его тихий голос вернул меня к действительности.