Сестра Ноя

ЧАСТЬ 1. МАРИНА И МАРИЯ

День лебедя

Символ нежности бесстрастной,
Недосказанной, несмелой,
Призрак женственно-прекрасный
Лебедь чистый, лебедь белый!
(«Белый лебедь» К. Бальмонт)

Впервые это случилось весной. Маша сидела на скамейке, подставив лицо солнцу, слушала воркование голубей и ожидала сестру. Марина, как всегда, опаздывала. Обещала быстро собраться и догнать сестренку, но прошло минут двадцать, а Марины нет как нет. Маша привыкла к такому поведению сестры, ничуть не обижалась и даже научилась использовать время ожидания себе на пользу. Например сейчас, она отложила книгу и с удовольствием загорала под теплыми лучами весеннего солнца, прикрыв глаза.

Перед ней медленно кружились оранжево-зеленые галактики, вспыхивали красные облака, переливались всеми цветами радуги и уплывали, чтобы уступить место другим, еще более причудливым. Где-то рядом уютно ворковали голуби, чирикали воробышки, смеялись и вскрикивали дети, вдалеке весело заливалась лаем собака и звал кого-то певучий клаксон нетерпеливого автомобиля. На миг ей представилось, будто на всей земле среди птиц и животных она осталась одна-одинешенька, и это её вовсе не испугало. Еще в детстве бабушка в церкви показала ей огромного ангела на иконе и сказала, что и у неё есть такой же красивый, добрый и сильный защитник. Иногда Маша даже разговаривала со своим Ангелом-хранителем, а он ей помогал.

Вот и сейчас Маша ни зрением, ни слухом, а скорей, подсознанием почувствовала появление рядом с собой ангела. …Или кого-то доброго и могучего, способного защитить и помочь. Она любовалась оранжевой галактикой, которая так величественно раскручивала гигантскую спираль, расширяясь, заполняя огромное зеленое небо. С трудом оторвалась Маша от дивной картины, открыла глаза и метнула взгляд в сторону подъезда, где Марина щебетала с подружкой. И только убедившись в наличии сестры, робко оглянулась – и сразу опустила глаза. В полутора метрах от Маши на той же скамейке сидел самый красивый парень в мире!

Она знала, что его зовут Виктор, его уважают и даже боятся мальчишки, а девочки видят во сне и мечтают хотя бы об одном свидании с ним. И вот этот герой, как ни в чем не бывало, сидит рядом и внимательно смотрит на неё. Сердце девушки ёкнуло, секунд десять попрыгало в груди и внезапно успокоилось. Когда парни вот так подолгу смотрели на Машу, это всегда её смущало, она опускала глаза, спешила уйти, скрыться – но сейчас ничего такого не было. Словно Ангел-хранитель успокоил девочку.

И еще что-то случилось!.. За тот миг, когда она мимолетно взглянула на него, Маша успела рассмотреть печаль на красивом лице. Горечь затаилась в изгибе губ, в глазах, в усталой позе тела, развернутого к ней. Вот почему она подняла лицо и доверчиво, открыто, с девичьим любопытством посмотрела на Виктора.

Глаза девушки редко поднимались на собеседника, почти никогда не смотрели в упор. Их можно увидеть только случайно или как-то искоса, в полупрофиль, но уж если кому-то посчастливилось уловить непрестанное сияние Машиных глаз – это становилось незабываемым событием. В этих озерах невероятной глубины играли все оттенки жизни, отражаясь в чистых водах под пронзительными лучами солнца от поверхности до самого светлого дна. Глаза поднимались к небу – и наполнялись лазурью, если девочка рассматривала траву – словно изумруды сверкали из глубины, цветы – зажигали калейдоскоп всполохов, как во время радужного июньского дождя. Душевные переживания, как бы они ни были глубоки, только слегка поднимали или опускали уголки губ. И всё в Маше было плавным, тонким и таинственным. Если не прислушиваться к словам, в мелодичном журчании голоса можно уловить нотки колыбельной, тихого плача влюбленной девочки или материнское утешение обиженного ребенка.

Если тайком рассмотреть отдельные черты лица, можно подметить излишне высокий лоб, широковатые скулы, чуть вздернутый носик уточкой, легковатый «безвольный» подбородок, но стоило взглянуть на лицо в целом, как происходило чудо, и оно становилось очень милым и даже благообразным, а в минуты счастливого взаимопонимания и вовсе красивым и притягательным. А если отойти от девушки чуть дальше, чтобы в поле зрения попали гибкие тонкие руки, покоящиеся на коленях или на столе, или на подлокотниках кресла; складки одежды, целомудренно скрывающие изящные изгибы точеной фигурки; гладкие русые волосы, заплетенные в косу и лебединую шею с вопросительным изгибом… О, если охватить всё это одним доброжелательным взглядом, то в девичьем облике явно проступят те нематериальные черты, которые свойственны ангелам, цветам, облакам и звездам.

Только чтобы все это увидеть, необходимо сбросить с глаз шоры женской зависти или мужской похоти, что удается лишь детям, старикам, святым или глубоко страдающим людям.

Именно таким мучеником неразделенной любви был наш герой в тот судьбоносный день. Его печальный незамутненный взор сумел разглядеть в сидящей рядом девушке не только ее сокровенное великолепие, но и доброту и даже то, что окружающие внушили ей, что она «гадкий утенок», которому никогда не суждено превратиться в прекрасного лебедя и взлететь над колхозным птичником в чистые синие высоты.

Вот и сестра её – Марина, кажется – битый час стоит с подружкой, и крутится, и вертится, предоставляя возможность со всех сторон рассмотреть и вдоволь налюбоваться собой. Виктор лишь мельком вскинул на Марину глаза и вновь обратился к Маше.
– Прости, Маша, я очень не хочу тебя испугать или обидеть!.. – наконец, решился он.

«Он знает, как меня зовут!..» – пронеслось в голове девушки, её взгляд от сумочки на коленях скользнул по его лицу и вернулся обратно.
– Сейчас к тебе подойдет сестра, а мне нужно успеть сказать тебе нечто очень важное.

«Господи, да что же такого важного может сказать этот красавчик мне? Или он издевается? Нет, нет, он такой грустный, такой искренний…»
– Послушай меня, пожалуйста… – сказал он и запнулся. – Тебе, скорей всего где-то пятнадцать. Ты еще наполовину ребенок, но уже наполовину женщина. Послушай! Если тебе кто-то скажет, что ты «гадкий утёнок» – не верь. Когда повзрослеешь, ты станешь такой красивой, такой обворожительной!.. Просто всё твоё очарование – он пока скрыто, но откроется – обязательно откроется – тому, кто тебя по-настоящему полюбит. Сейчас подойдет твоя сестра… Просто запомни это: ты – красавица! Ты, Маша, очень и очень хорошая девушка.

Походкой топ-модели подошла Марина. Ослепительная белоснежная улыбка на капризном лице предлагала мужчине непременно восхищаться и преклонятся. Она присела на скамью между сестрой и Виктором, тряхнула пышными волосами и грудным обволакивающим голосом пропела:

– Добрый день!
– Здравствуй, Марина, – сухо бросил Виктор, резко встал и быстро удалился.
– О чем вы тут говорили? – спросила Марина, провожая взглядом мужчину.
– Да так, ни о чем. – Пожала Маша плечами. – Кажется, он очень несчастный человек.

– С чего бы это!.. – вспыхнула Марина, но внезапно что-то вспомнив сказала: – Да, на самом деле. Говорят, у него роковая любовь. Бедный красавчик!.. Вот бы склеить такого. – Потом обернулась к Маше и медленно произнесла: – Ма-а-ашка, да ты вся светишься, как стоваттная лампочка! Ну-ка, признавайся, сестричка, он что, в любви тебе признался?
– Ну что ты, Марина, – смутилась она, – ты же сама говоришь: у него роковая любовь. Он такой грустный!..
– Ладно, скромница, не хочешь, не говори. Пойдем! Нас ждут лучшие салоны Парижа, Лондона, Нью-Йорка… и нашего города!

Приближалось главное событие года – весенний бал. Все девочки школы за несколько месяцев готовились к торжеству: шили платья, придумывали прически, «делили мальчиков», сбрасывали лишние килограммы, насмерть боролись с прыщами, драили зубы до голливудской белизны. Отец с премии с обычным ворчанием выделил дочерям деньги на вечерние платья. Маша, как всегда, пыталась отказаться и обойтись перешитым маминым, но тут папа возмутился и заставил Марину проследить, чтобы Маша купила приличное платье и не вздумала «напяливать старушечье, с рюшками, в горошек».

Сестры обошли самые лучшие магазины и только в самом дальнем и не очень-то популярном нашли то, что нужно: Маринке – крохотное красное платьице для коктейлей, Маше – льняной сарафан в русском стиле, с вышивкой. Консультант салона с полчаса уговаривал Марину купить для Маши именно этот сарафан:

– Послушайте, девочки, – напористо доказывала стильная женщина лет тридцати, – во-первых, лён – это очень модно и престижно. На Западе такие вещи стоят огромные деньги… А во-вторых, Маше необходимо одеваться в русском стиле, потому что это именно её стиль. Никаких американских шмоток в стиле Барби, никаких французских обтягивающих и обнажающих! Маша несет в себе чисто русскую красоту, и это необходимо подчеркнуть!

– Послушайте, – возражала Марина, – но ведь это не вечернее платье. В таком сарафане впору коров доить и траву косить, а нам с сестрой нужно мужчин с ног валить.

– Ничего подобного! – настаивала на своём консультант. – Все элементы вечернего платья здесь налицо, но еще имеется и тонкая стилизация под народный имидж. Вы не представляете, как такие вещи популярны на Западе! И самое главное – это платье-сарафан очень к лицу вашей сестре. Оно будто специально для неё сшито!

Маша во время этой пламенной дискуссии молча стояла и смотрела на себя в большое зеркало во весь рост. Оттуда на неё смотрела русская красавица с огромными сияющими глазами, румянцем, нежной улыбкой – вся такая притягательная… Маша с удивлением рассматривала себя и вспоминала каждое слово, сказанное ей грустным красавчиком. А ведь пожалуй в его словах есть доля правды, подумала она и… совсем уж смутилась.

«Усталые, но довольные» возвращались сестры домой. Во дворе их встретило неожиданное многолюдье. Теплая солнечная погодка выгнала домоседов на улицу. Бабушки и молодые мамаши с малышней оккупировали детскую площадку с песочницей, качелями, каруселями. Мужчины грохотали костяшками домино за длинным столом под старыми липами. Юные спортсмены бегали по футбольному полю, прыгали по волейбольной площадке, гоняли на роликах и самокатах по асфальту. У гаража, вокруг сверкающего «крайслера» кучковались «мажоры» – эти стильно одетые молодые люди в свой кружок никого не впускали, высокомерно поглядывая на окружающих.

А вблизи подъезда, на скамейке, где недавно сидели Виктор с Машей, – на той же скамейке пили пиво местные хулиганы во главе с Фрезером. Маша не обратила на эту компанию внимания. Они часто сидели тут и никогда сестер не задевали. А тут Фрезер пристально рассмотрел Машу с ног до головы, что-то тихо сказал, парни заржали по-жеребячьи. Главарь встал, сделал несколько шагов в их сторону, властно подозвал девушек и хрипло сказал:

– Маша, пора и тебе заплатить налог. Готовься!
– Какой еще налог? – спросила Маша у сестры, но та её увела в сторону.
– Я тебе дома все объясню, – прошелестела Марина и дернула Машу за рукав: – Пойдем отсюда…


Голубка

О, голубка моя!
Будь со мною, молю,
В этом синем и пенном просторе,
В дальнем, родном краю!
(«La Paloma» («Голубка»)
кубинская песня, пер. С.Болотин)

Во дворе появилась белая голубка. Она казалась облитой светом, будто чистое непорочное сияние исходило от белоснежного оперения. Откуда, из какой приличной голубятни, из какой достойной семьи сбежала эта чаровница? Может быть, поссорилась с женихом или на родителей обиделась, а может, заскучала и погналась за приключениями? Никто не знал. Дворовые сизари – эти крылатые бродяги, дети с мамашами и бабушками, отроки с отроковицами, юноши с юницами – все принялись её опекать. Серые голуби стаей сопровождали беляночку в круговых облетах территории, охранным эскортом окружали её приземления и по очереди представлялись, надувая грудь, сотрясаясь телом от восторженного воркования:

– Мадемуазель, разрешите засвидетельствовать вам своё почтение! Вы так божественно прекрасны! Я жизнь готов положить к вашим мохнатым ножкам – только прикажите!..
– Ах, оставьте, голубчик, – фыркала блондинка, – я слишком дорожу свободой. Впрочем, может быть, когда-нибудь, в других обстоятельствах…

Дворник Руслан даже собственноручно изготовил и подвесил на старой липе домик с кормушкой. Только белокурая капризница вела себя независимо, с легким отчуждением, как баронесса в обществе простолюдинов, и принимать ухаживания вовсе не спешила. Полетает по кругу, разомнется слегка, то на черной ветви столетнего вяза посидит, то на белом изгибе плакучей березы, то на свой домик запрыгнет, то в кустарнике прогуляется. А иногда на травку и песочек среди людей опустится, поворкует, поклюет крошки от батона, распушит хвост по-павлиньи, но стоит кому-нибудь приблизиться, как вздрогнут белые крылья, и вмиг унесется голубка подобно огненной стреле прочь от земли, подальше от двуногих, поближе к небу.

Только с двумя землянами голубка поддерживала дружеские отношения. Трижды в день из второго подъезда Серого дома пожилая дама в бусах и кружевном переднике выводила на прогулку золотистого лабрадора и кошку голубой русской породы.
– Господа, я зайду за вами через полчаса, – обращалась она к животным.
– Хорошо, мэм, в назначенное время мы будем ожидать вас в обычном месте, – отвечали они, степенно удаляясь на променад.

Эта парочка всегда держалась вместе. Кошка, ревниво фыркая, отгоняла от своего друга девочек, а пёс – интеллигентным рычанием – мальчишек. Когда эта странная парочка завершала обход своей территории, по традиции устраивалась погреться на солнышке. Пёс ложился на бок, кошка сворачивалась голубым клубочком у его широкой палевой груди, и оба принимались издавать приглушенные звуки, полные истомы и удовлетворения. В такую минуту иногда слетала с небес голубка. Она сначала чуть в отдалении приглядывалась к землянам, потом бочком, бочком, как бы невзначай, подпрыгивала поближе и, наконец, вспархивала и усаживалась на спину собаки. Кошка, не прекращая урчания, слегка приподнимала симпатичную мордочку и косила на птицу зеленым глазом, а пёс и вовсе никак не реагировал. То ли представители элитных пород признают друг в друге ровню, то ли между ними существует сословная взаимопомощь, только они подружились.

Но как часто случается в жизни, нечто прекрасное привлекает к себе не только дружелюбие, но зависть и похоть. Так с некоторых пор во дворе появилась ворона, которая вела себя нагло и агрессивно. Она отбирала корм у голубей, преследовала белую голубку и даже раз напала на ребенка, ударив малыша огромным клювом в макушку. И неизвестно чем бы закончилось это нападение, если бы Руслан вовремя не закричал и не отогнал нахалку.

– У нас завелась бешеная ворона, – пожаловался он Виктору, который как всегда энергичным шагом пересекал двор, – эта птица-шайтан нападает на детей и голубей.
– Не волнуйся, Руслан Ибрагимович, мы её прогоним, – сказал тот и вошел в свой подъезд.

Рано утром Руслан подметал двор. Он любил свою работу. Она перешла ему по наследству от отца, тому – от деда… Особенно ему нравились утренние часы, когда он остро чувствовал необходимость своего труда, когда с удовольствием наводил чистоту, орудуя инструментами, и готовил двор к появлению первых жильцов. В ранние утренние часы он чувствовал себя принцем маленького королевства. Он был главным. Ему подчинялись собаки и кошки, птицы и насекомые, к нему тянулись цветы и каждый листик дерева. Дворник поливал растения, срезал засохшие ветви, подкладывал удобрения… С ним вежливо здоровались первые жильцы, выходившие из подъездов. Оглядывались, любовались порядком и чистотой и вежливо так: «Доброе утро, Руслан Ибрагимович!»

Дедушка рассказывал ему, что раньше дворники носили значки – огромные сверкающие бляхи, как американские рейнджеры, да и уважали их не меньше заокеанских блюстителей порядка, потому что они отвечали не только за чистоту двора, но и за общественный порядок и безопасность жителей. Деду пожимал руку сам городовой, а на праздники домовладелец одаривал его серебряным рублём. Проживая долгое время среди русских, городские татары научились почитать Пасху и Рождество, прекрасно знали, какого числа «Введение», «Никола зимний», «Предтеча» или «Крестовоздвижение» – именно в такие дни необходимо было особенно тщательно выметать двор, чтобы получить похвалу начальства и заветную серебряную монету.

Руслан знал, «в случае чего» обращаться необходимо к участковому, а лучше – к Виктору. Раньше-то в горячих ситуациях дворнику помогал отец Вити, генерал в штатском, но тот вырастил «правильного» сына и постепенно передавал ему свои дела государственной важности. С одной стороны, залетная ворона может показаться мелочью. Только помнится, в последние годы от них пострадали десятки людей, в основном, старики и дети. Эти птицы обладают недюжинным умом, хитростью и мощным клювом, которым они способны нанести смертельную рану. У ворон как у собак: среди них иногда появляются бешеные птицы, в которых будто шайтан вселяется – и тогда жди от неё беды. Руслан очень любил детей и всегда защищал их от хулиганов, никогда не позволяя в своём дворе драться или обижать маленьких. Руслан полюбил и белую голубку, даже домик для неё на дереве соорудил. Он часами любовался малышней и полетом белой птицы – они казались пожилому человеку ангелами, поэтому никак не мог он позволить бешеной вороне нападать на них. Всё это ворочалось в голове дворника, пока тот наводил чистоту.

– Ай, шайтан! – вскрикнул он и, прикрыв рукой рот, оглянулся. Никого. Он во дворе один. – Витя, Витя, какой молодец!

На клумбе, под старой липой, как раз под тем домиком, который старый дворник подарил белой голубке… лежала ворона с едва заметной ранкой в голове. Руслан осторожно тронул серое тело птицы – нет, готова… Надо же так метко попасть в самый глаз! Ай, да Витя, ай да снайпер! Не зря отец с детства учил тебя своему делу. Не зря. Рукой в перчатке подхватил дворник застреленную птицу, отнес в мусорный контейнер и поглубже закопал.

– Вороны больше нет, – сказал он одной мамаше, потом другой, – прогнали шайтан-птицу. Целая спецоперация ночью была! Не бойся, гуляй с дитём.
– Спасибо тебе, Руслан! – улыбались молодые женщины. – Ты молодец!
– Руслан своё дело знает, – ворчал тот, смущенный, уходя по делам, – Руслан порядок любит.

И снова вернулся во двор мир и детский смех. И белая голубка в сопровождении сизокрылой охраны кружилась по двору на радость людям.

Только прибежали однажды дети к Руслану в сторожку, потащили его за рукав во двор и показали пальчиками в небо. В небесной синеве кружился коршун. Голуби расселись по деревьям и окружили белую голубку, тревожно воркуя и со страхом поглядывая на небо.

– Да что ж за напасть такая! – возмутился Руслан. – Ну, почему эти шайтаны ангелам покоя не дают! Ну, я вам покажу! – И решительно направился к подъезду Серого дома, где жил Виктор.

Только тот, как всегда, опередил дворника и вышел ему навстречу.
– Не волнуйся, Руслан Ибрагимович, – сказал Виктор. – Не паникуй. Решим и эту проблему. Только никому ничего не говори.
– Как можно, Витя! – сказал дворник, подняв кустистые брови. – Еще мой дедушка верой и правдой служил народу. Что же мы не понимаем, что такое госбезопасность!..

…А следующим утром Руслан в той же круглой клумбе, среди цветов обнаружил бурое тело коршуна, похожее на петушиное, только с хищным клювом, с той же почти незаметной дырочкой в голове.
– Ай, да Витя, – прошептал Руслан, удивляясь профессиональной работе снайпера. – И чем ты это их?.. Настоящий солдат! Мужчина!


Фрезер

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
(«Пир во время чумы» А. С. Пушкин)

В их роду эта традиция повелась еще от прадеда. Старших мужчин называли поочередно или Сергеем, или Яковом. Так и пошло: Сергей Яковлевич или Яков Сергеевич. Нынешнему не повезло: он назывался Яковом Сергеевичем, имечко своё ненавидел и делал всё возможное, чтобы его называли иначе.

Во дворе тогда сложились две враждующие группировки: одна называла себя «Яппи», и состояла из сыночков начальников и торгашей, вторая – «Шакалы» – объединяла отпрысков попроще, но яростно желающих вырваться в люди и непременно разбогатеть. Банды люто ненавидели друг друга, но открытых конфликтов избегали. Во-первых, за тощими спинами «яппи» маячили телохранители крутых папочек, а во-вторых, «шакалы» не забыли случай, когда одного из них отправили за решетку всего лишь за дежурное избиение одного из «яппи» – папочка побитого «мажора» подключил знакомого прокурора и отправил юного хулигана в колонию за нанесение тяжких телесных повреждений, чтобы другим неповадно было.

Яша вступил в банду «Шакалов», прошел обряд посвящения и стал самым младшим шакалом, которому полагался наставник. Старший друг новопосвященного по кличке Молот иногда водил мальчика в боксерский клуб, но заниматься Яше там было не суждено. Он плохо переносил удары, даже легкие, особенно в голову, легко терял сознание, из носу текла кровь, гематомы и синяки долго не проходили. Но друг-боксер все-таки научил его бить и уходить от ударов противника. Так что драться он умел, правда, панически боялся ударов по собственному телу.

Однажды он увидел «бой века» между непобедимыми тяжеловесами Джо Фрезером и Мохаммедом Али, состоявшийся в 1976 году.
– А почему у него такое имя? – спросил Яша у наставника.
– Али от рождения носил имя Кассиус Клэй, в 1975-м принял ислам и сменил имя на мусульманское.

Яша на подсознательном уровне презирал перебежчиков и предателей. К тому же ему не понравились оскорбления и угрозы, которыми сыпал в адрес противника Али перед боем. В этом было что-то немужское, подлое. Фрезер вяло отбивался от нападок сбесившегося соперника и вёл себя как положено мужчине, уверенному в своих силах. Вот почему во время просмотра матча Яша «болел» за Джо Фрезера, да так увлекся, что кричал от восторга, когда в пятнадцатом раунде непобедимый Али был отправлен в нокдаун, а матч блестяще выиграл Фрезер.

– Знаешь, Молот, я хочу, чтобы меня все называли «Фрезер», – сказал Яша.
– Хорошо, – кивнул наставник. – С этой секунды ты – Фрезер из священного клана «Шакалов».

Со временем он подрос, из хлипкого мальчишки превратился в крепкого юношу. На его холодном лице застыла печать цинизма и жестокости. В банде «шакалов» Фрезер стал играть роль бригадира. У него появилась собственная группа «отморозков», как он их ласково называл, которые по его указанию избивали, воровали, угоняли машины. Как и прежде, помня свою физическую непереносимость ударов в голову, Фрезер никогда не совался в переделки, где мог получить хотя бы один удар. Всегда за него первыми бросались в драку «отморозки», а он добивал противников ногами и проводил беседы с ними в стиле Дона Карлеоне, гнусавым голосом криминального философа.

Одной из коронных «фишек» Фрезера стало «право первой ночи» – своеобразный налог, который платили девушки его двора в обмен на последующее покровительство. Видимо, именно так он мстил жестокому человечеству за свой детский испуг и мальчишеский позор.

Маша после разговора с Виктором будто расцвела, она из гадкого утенка превратилась в прекрасную лебедь. Фрезер и раньше видел рядом с красавицей Маринкой её серое отражение – невзрачную, бледную, забитую сестру, но никогда не воспринимал её серьезно как девушку – так, убогая серая мышка... А тут в погожий весенний день Фрезер увидел нечто необычное: красота Маринки поблекла в сияющем ореоле очарования Маши. Фрезер подозвал девушек и сказал:

– Маша, пора и тебе заплатить налог. Готовься!
– Какой еще налог? – спросила Маша у сестры.
– Я тебе дома все объясню. Пойдем отсюда…


Виктор


Попытка с ходу выявить «хвост»
сразу обнаруживает вашу принадлежность
к известной организации
(«И ад следовал за ним» М. Любимов)

Так случилось, что об этом разговоре узнал Виктор. Вообще-то, он знал о Яше-Фрезере всё. Отец научил его собирать информацию обо всех людях, попадающих в поле зрения. В среде «яппи» и «шакалов» Виктора весьма уважали и делились с ним информацией без задних мыслей. Хоть он и не входил в состав ни одной банды и предпочитал быть волком-одиночкой, его считали авторитетом и за его силу, и за острый ум, и за возможности отца, генерала спецслужб. Знали так же и о том, что Виктор имел собственное огнестрельное оружие – пижонский пистолет «беретта», которым владел на вполне законных основаниях. Известно было и о том, что парень успел лично поучаствовать в опасных переделках с поножовщиной и стрельбой, из которых всегда выходил победителем, без единой царапины.

Итак, Виктор, пораженный таинственной красотой Маши и удручённый несчастной любовью к роковой женщине, узнал о требовании Фрезера «заплатить налог».

Поздней ночью, когда Фрезер возвращался из ресторана домой в самом благодушном настроении, в подъезде его дома свет оказался погашенным. В полной темноте Фрезер шарил по стене и, ругаясь на чем свет стоит, медленно поднимался по ступеням на свой третий этаж. Вдруг его голову потряс сначала удар в нос, потом – в глаз. Фрезер в темноте не разглядел нападавшего, не слышал удаляющихся шагов, а только мягкий звук закрываемой входной двери. Он чувствовал, как из носу хлещет кровь, на губах появился отвратительный сладковато-соленый вкус крови, а глаз заплывает от стремительно набухающей огромной гематомы.

Ближайшую неделю Фрезер провел дома с компрессами на лице и страхом в сердце: никто еще не нападал на него, он привык, что его боятся, что слово его – закон, что за спиной сила клана «Шакалов». … И вдруг кто-то посмел усомниться в его авторитетности и пошло избить, как обычного хиляка, которым он, оказывается, остался не смотря ни на что. Это «открытие» не очень-то его обрадовало. Он не мог рассказать об этом позоре даже Молоту, который его давно уважал и считал чуть ли не ровней себе. Ну ладно, он во что бы то ни стало обязательно найдет обидчика и жестоко отомстит за свой позор!

В тот вечер, когда Фрезер получил по носу, Марина все порывалась рассказать Маше о том, что такое «налог», «право первой ночи», но её постоянно отвлекали то телефонный разговор, то обнаруженный прыщик на лбу, то ужин, то комедия по телевизору. Марина по-прежнему считала свою сестру чем-то второстепенным, поэтому легкомысленно забыла о необходимости предупредить Машу о грозящей опасности. А той и дела не было до всего этого. Маша знала, что мама аккуратно следит за своевременной уплатой счетов и налогов, и обязанной или должной кому-то себя не считала.

Как только Фрезер залечил раны на лице и вышел во двор, он издалека увидел Машу и вспомнил о своем намерении. По животу прокатилась горячая волна, он вскочил, бросил друзьям-бандитам «я скоро» и последовал за девушкой за угол дома. Он уже почти настиг беглянку, его уже всего трясло от предвкушения сладости насилия, как откуда ни возьмись на его пути выросла согбенная фигура бомжа. Фрезер чуть не сбил грязнулю и, осыпая его ругательствами, стал брезгливо обходить фигуру в обносках, его идиотскую коляску с каким-то хламом… Как вдруг из этой кучи хлама вылетел грязный кулак, и его голову тряхнул точный удар в нос, второй – в глаз, третий – в кадык. Фрезер, обливаясь кровью, рухнул в беспамятстве на асфальт и затих.

Маша спешила в школу на собрание и не заметила ни погони Фрезера, ни бомжа с его коляской, ни того, как один рухнул, а другой мгновенно исчез, будто растаял в тени густого кустарника.

Повторное избиение еще больше удручило Фрезера. Братва, конечно, обещала перевернуть город вверх дном и хоть из-под земли откопать беспредельщика, посмевшего напасть на их авторитета… Но Фрезер в насмешливых взглядах их свинячьих глазок, в интонациях сиплых голосов каждый раз ощущал издевку. Его авторитет рушился на глазах. Необходимо было найти и уничтожить обидчика – сначала морально, а потом и физически!.. И он решился обратиться к наставнику.

За последние годы Молот превратился в солидного мужчину. Он завладел собственными предприятиями, недвижимостью по стране и за рубежом. Он не любил бандитскую феню и манеры. Тяготел к законному бизнесу, но не уклонялся и от вооруженных стычек с конкурентами: на войне как на войне.

Молот опустил глаза, выслушал ученика и долго молчал, попивая дорогой виски. Что только не передумал Яша за эти тягучие секунды своего позора! Потом наставник вызвал Мозгуна, который занимался сбором информации, и спросил:

– Скажи, а не появился ли в городе залетный гастролер, который хотел бы нас подмять?
– За последние два месяца в городе появились два человека, способных на такое. Один только что вышел из заключения и принялся искать работу. Он завязал и вряд ли нам опасен. А вот второй – известный авторитет из Поволжья. Он ведет переговоры с нашими бизнесменами на предмет поставки в свой регион швейного оборудования и кожи. Этот способен на всё.

– Как зовут? Где живет?
– Зовут Юрием Борисенко, погоняло – Брюс…

Молот вскинул строгий взор на докладчика, тот сразу исправился:
– Простите, Олег Михайлович! Прозвище – Брюс. Живет в люксе «Интуриста».
– У него есть команда?
– Да, три вооруженных охранника.
– Брюса не трогать. А эту троицу, Фрезер, ты убери. Сдается, они через тебя к нам подбираются.
– Уберу, в порошок сотру! – прохрипел Фрезер. – Сегодня же ночью!

В ночной перестрелке погиб Джон, а Зяма получил ранение в живот – оба из группы Фрезера, но трое головорезов Брюса были застрелены и сожжены в собственных автомобилях.

– Да, что-то дороговато обходятся нам твои комплексы, – проворчал Молот, огорченный потерями «живой силы» группировки. Походил взад-вперед по кабинету, сел в кресло и после долгой паузы сказал: – Завтра поедешь к Брюсу и объявишь, что теперь он будет под нашим крылом. Надо же что-то поиметь с этого побоища.
– Всё сделаю! – гаркнул Фрезер. – Он у меня будет как шёлковый!

Он лично объехал все предприятия, которые заключили договора с приезжим и затребовал копии документов. Подсчитал суммарную прибыль и приятно удивился: за такие деньги не жалко потерять и половину бойцов группировки. На встречу с Брюсом он явился подготовленным, злым и решительным.

– Теперь мы – твоя крыша! – заявил он с порога.
– Да я лично не против, – медленно произнес Брюс, – только сначала поговори с моим партнером. Не будет ли он возражать? – Нажал кнопку трубки спутникового телефона и протянул ему.
– Весь бизнес Брюса в нашем городе будем контролировать мы, – прорычал Фрезер в трубку, не здороваясь. – Если ты, лох, возражаешь, приезжай сюда, только захвати побольше черных пластиковых мешков, у нас они в дефиците, не успевают подвозить.
– Давай фифти на фифти, – прозвучал голос из трубки.

Это было признание своего поражения, конкурент на всякий случай пытался выпросить долю побольше. Конечно, оставлять их ни с чем, тоже неверно, с ними еще сотрудничать, но и уступать половину прибыли он не желал. Это за секунду пронеслось в голове Фрезера. В трубку он примирительно, но жестко сказал:

– Ладно, бери десять процентов и радуйся, что остался жив. Я не терплю возражений! Всё! – И отдал трубку Брюсу, предварительно запомнив название модели спутникового телефона. Надо будет купить такую игрушку и подарить Молоту.

Наставник выслушал хорошие новости, распаковал и полюбовался новейшей спутниковой рацией. Потом встал, положил тяжелую руку на плечо Фрезера и сказал:
– Считай, исправил ситуацию. Молодец.

Это «молодец» наставника дорогого стоило! Фрезер почувствовал себя, как тогда, после первой вендетты. За его спиной хлопали крылья, в груди кипел восторг и сладкое самодовольство. Это надо отметить! И он с верным подельником Цаплей, очевидцем успеха, отправился в ресторан «Интурист». Там он встретил Марину в компании мажоров, подошел к их столику и пригласил девушку на танец. В глазах девушки уже вовсю плясали шаловливые гномики, поэтому Фрезер сходу пошел ва-банк:

– Послушай, Маринка, что ты всё с какими-то недоростками гуляешь?
– А что, у меня есть вариант? – кокетливо спросила она, на всякий случай теснее прижавшись к партнеру.
– Есть! Ты только помоги мне встретиться наедине с твоей сестрой… С Машей…
– И что? – разочарованно протянула она, лихорадочно прикидывая, что она может с этого получить.
– Ты устрой так, чтобы дверь сегодня ночью в вашу квартиру осталась открытой. Как бы случайно! Ну, понимаешь, девичья память и всё такое…

Марина выпила два бокала шампанского и пребывала в том состоянии эйфории, когда ничего не боишься, море тебе по колено, а жизнь кажется огромным полем, усеянным россыпью бриллиантов. Она сверкнула влажными глазами и тряхнула головой:

– Допустим, – кивнула она и спросила напрямую: – А что мне за это будет?
– Есть у меня знакомый англичанин. Это мой партнер по бизнесу. Он присмотрелся к русским девушкам, разочаровался в сухопарых англичанках и теперь – ну, очень – хочет жениться на русской.
– Он состоятельный? – уточнила Марина. Продавать сестру, так за хорошие деньги.

– А как же, Маринка, да у него на счете больше четырех миллионов этих, фунтов со стерлингами, апартаменты в Лондонском Сити, дом в Ницце и вилла в Анталье. Ну что, берёшь?
– Ладно, давай, знакомь. Поглядим! – В конце концов, через первичные объятия этого бандита прошли почти все девочки двора, включая и её саму. И ничего, даже понравилось. Подумаешь, святая невинность! Пусть и сестричка получит жизненный опыт, в конце концов, чем она лучше Марины?

Фрезер отзвонил по телефону и сказал:
– Сейчас приедет. Считай, он твой.

Через десять минут в ресторан ворвался брюнет в стильном костюме-тройке светло-бежевого цвета, отыскал Фрезера и был цветисто представлен Маринке: «сэр Джеймс Шерадон».
– Ну что, будущая леди Шерадонша, – язвительно улыбнулся Фрезер, отведя девушку в сторону от невмеру горячего англичанина, – ты дверь входную оставишь открытой?
– Слушай, Яшка, а чего он такой черный?
– У него мать – турчанка. Но это хорошо, знаешь, какие эти метисы горячие и талантливые!
– Ладно, дверь будет открыта. Машкина комната – как войдешь, слева по коридору – вторая дверь.
– Будто я не знаю… – самолюбиво проворчал Фрезер. А ведь и вправду не знал!..

В полночь Фрезер возбужденным шагом летел по проспекту в сторону своего двора. Цапля остался в номере отеля с черноглазыми девчонками. Ноги болели от сумасшедших танцев, живот распирало от съеденных острых блюд, голова слегка кружилась от выпитого. На душе по-прежнему пели соловьи, жизнь представлялась одним большим счастьем.

Свет в подъезде старого дома сиял стоваттными лампами в защитных бронированных плафонах – это отец Маши озаботился. Впрочем, ему-то чего сейчас бояться? После вчерашней победы Фрезеру ничего не страшно. После Молота он – первый в городе! Он поднимался на третий этаж, чувствуя, как легкая вибрация горячего желания сотрясает его мускулистое тело, разгоряченное танцами, перченым мясом и вином. Сейчас, через несколько томительных минут, он войдет в дверь Машиной комнаты и эта дивная лань, теплая и нежная со сна, станет его!

…И вдруг свет погас, и голова его дернулась от удара. Из носа потекла горячая струйка крови. Страх парализовал тело и волю. Вспыхнул яркий свет – в лицо ударил ослепительный луч мощного фонаря. Он видел только яркое пятно света в абсолютном мраке и каплющую на белую французскую рубашку черную струйку собственной крови.

– Кто ты? Что тебе от меня нужно? – спросил Яша громким шепотом. От страха свело горло. Он чувствовал себя мотыльком, пришпиленным булавкой к стене.
– Ничего особенного, – раздался сиплый голос, явно измененный. – Только забудь Машу, и я оставлю тебя в покое.
– Кто ты? – повторил Фрезер вопрос.
– Ангел-хранитель Марии, – чуть насмешливо сказал таинственный мститель. – Сегодня ты получил последнее предупреждение. Если хоть раз посмотришь в сторону этой девушки… Хоть раз!.. Понял? Я. Тебя. Уничтожу. Ради этой девушки я не только тебя, а всю твою поганую кодлу живьем закопаю. Всё. Пошел вон.

Фонарь погас. Рядом с Фрезером произошло бесшумное движение воздуха, через полминуты свет включился. А несчастный Яша с трудом поднялся со ступени и едва передвигая свинцовыми ногами, тупо разглядывая яркое пятно на белой рубашке, спускался по стене вниз и как заклинание повторял: «Вот тебе и Маша, вот тебе и дурнушка...»

Следующий день с раннего утра просиял ярким солнцем. Казалось, радовалось всё живое: люди и птицы, кошки и собаки, цветы и деревья. По выметенному и политому двору, сверкающему каплями росы, проходила Маша – и все оглядывались на неё, любуясь внезапно проснувшейся в девушке красоте. А в небе парила в окружении охранного эскорта белая голубка. Маша подняла глаза к небу и помахала голубке рукой, а белоснежная птица снизилась и чуть ли не над головой девушки совершила приветственный круг. И чем-то они были очень похожи – девушка и голубка…



Кто правит бал

Я приду к тебе на помощь,
Я с тобой пока ты дышишь.
Было так всегда. Ты помнишь?
Будет так всегда. Ты слышишь?
(Алена Свиридова «Будет так всегда»)


– Мариам, – позвал отец, – отчитайся о проделанной работе.
Отец именовал любимую дочь по-разному, в зависимости от настроения и ситуации. Мариам – это когда серьезно и уважительно, Мария – просто серьезно, Маша – не поймешь, Маня – ласково и шутливо, Манасевич-Мануйлов – очень смешно, Малява – нежно-иронично, Малявочка – просто нежно, Марево – печально-задумчиво, Манана – во время дегустации грузинского вина или фильма.

Почему, спрашивается, отчет о покупке платья требовался от Маши, которую это платье не очень-то и волновало? Именно поэтому! Что и почем купила Марина, отец и так знал. Но Маша проявляла безразличие к одежде, она тяготела к маминым старым платьям, поэтому отец чувствовал ответственность за одежду любимой дочки. Маша вошла в кабинет отца в платье-сарафане и плавно прошлась по кругу. Отец порывисто вскочил с кресла, надел очки и стал пристально рассматривать дочь.

– Мария, – наконец, промолвил он, присев на кресло, – доченька, это очень красиво.
– Пап, там была такая тётечка, – превозмогая смущение сказал Маша, – главная по платьям… Она просто заставила нас купить этот сарафан.
– Манечка, видно эта тётка не зря жуёт хлеб. Она абсолютно права! Это твой стиль, это то, что нужно тебе. Но, Машкин, что я обнаружил! Да ты у меня красавица! Просто сияешь! Слушай, а ты, случаем, не втюрилась в какого-нито бандита?
– Нет, папочка, ни в какого бандита я не влюбилась.

– А в кого влюбилась?
– Ну, папа!..
– Так все-таки втюрилась! – Хлопнул он в ладоши. – Отца не проведешь! Колись, дочь, кто этот несчастный?
– Почему несчастный?
– Потому что, если он хоть что-то сделает в отношении с тобой не так, как надо!..
– То что?
– Пришибу…

– Пап, ты понимаешь, что вынуждаешь меня молчать обо всем. Не хватало еще, чтобы кто-то из-за меня пострадал. Лучше уж в престарелых девушках остаться.
– Не позволю! Ни в старых девах, ни разгильдяев! Ну, ладно. Иди на бал и повеселись как следует. Уверен, что от мальчишек отбоя не будет. Но если что не так – ко мне!
– Не волнуйся, пап, всё будет хорошо.

Готовились на бал и Фрезер с Виктором, первому нужно было проследить продажу крупной партии кокаина, а второму – сорвать её. Да, да, школа эта считалась элитной, потому как учились там отпрыски богатых родителей, которым паралич совести, мера испорченности и наличие денег позволяли покупать недешевый богемный наркотик.

Нарядные ученики с букетами съезжались на дорогих иномарках к школе. На улице, в некотором отдалении от въездных ворот, стояли две машины: в серебристой «хонде» находился Фрезер с Цаплей, в старенькой черной «Волге ГАЗ-24» сидел седой интеллигент в очках, который Фрезера не интересовал: ну, сидит себе лох, ждет костлявую дочурку в очках… Как стало темнеть, из школы вышел десятиклассник, одетый как артист: в красном парике, в ярко-бордовом сценическом костюме – гитарист школьной рок-группы. Он встал у ворот и замер, вращая головой в разные стороны. По сценарию, он изображал ожидание опаздывающей подружки, на самом деле – внимательно оценивал степень опасности.

Темнота сгустилась, а фонари по всей улице почему-то не загорались. Из «хонды» вышел Цапля с товаром и встретился с рокером, они обменялись сумками. В этот момент к школе подъехал огромный мусоровоз и заслонил Фрезеру обзор. Он вышел из машины и замахал руками: уезжай! Рабочий в синем комбинезоне, не обращая внимания на сигналы, неспешно загружал мусорные контейнеры в кузов машины под вспышки сигнальной вертушки на крыше, от чего затемненная улица стала похожа на сцену дискотеки. Когда ослепленный Фрезер обогнул мусорный агрегат и подскочил к школьным воротам, ни Цапли, ни рокера, ни старой «Волги» с очкариком уже не было.

– Ну, и где тебя носило? – чуть не закричала Жанна.
– Прости, я тут за порядком наблюдал, – спокойно ответил Виктор, приглашая девушку на танец.

Пожалуй, на балу эта пара была самой красивой: королева красоты Жанна в серебристом обтягивающем платье с обнаженными плечами и Виктор в элегантном темно-синем немецком костюме. Они свободно кружились по паркету, в котором отражались вспышки лазеров и софитов, и никто другой не смел включиться в танец. Так принято: первый танец королева красоты танцевала с партнером в гордом одиночестве, остальные пары могли только восхищаться и терпеливо ожидать следующего танца.

О чем так оживленно разваривали одинокие танцоры, никто понять не мог – музыка заглушала все звуки. Но что это!.. Сразу после окончания танца, королева красоты в наступившей тишине закричала партнеру: «Оставь меня!» – с высоко поднятой головой подошла к Вадиму и… повисла у него на шее. Вадим, сын ресторатора, ездил на красном «форде», считался завидным женихом и с шестого класса был безутешно влюблен в красавицу Жанну. Он растерянно обнял девушку, как сумасшедший крутил головой и тупо повторял: «Видели! Она моя!»

Виктор подошел к шведскому столу и взял с подноса бокал с крюшоном. В душе теснились противоречивые чувства, от обиды до облегчения. К нему, покачиваясь на высоченных каблуках, приблизилась Марина, изобразила на лице самую искрометную улыбку и мурлыкающим голосом завела светскую беседу. Но не успела она произнести и пары банальных фраз, от стены, у которой выстроились телохранители начальственных отпрысков, отделился широкоплечий мужчина в черном костюме, оттеснил девушку и заговорил с Виктором:

– Слушай, Виктор, мне же голову снимут! Куда подевался мой Эдик и еще несколько ребят, его приятелей?
– Не волнуйся, они в кабинете директора дают показания следователю прокуратуры. Здесь намечалась распродажа партии кокаина. Твой Эдик деньги отдал на приобретение нескольких порций, за что согласно Уголовному кодексу...

Мужчина в черном застонал, схватился мясистыми ручищами за лысую голову и вприпрыжку понесся выручать подзащитного.

Виктор огляделся, его со всех сторон с явным интересом рассматривали старшеклассницы, шушукаясь друг с другом. Он решительно вздохнул и сквозь плотный строй девушек не без труда пробился к дальнему угловому столу, где в одиночестве сидела Маша со стаканом апельсинового сока в руке, рассеянно посматривая по сторонам.

– Позволь, Маша, пригласить тебя на танец.
– Так ведь он уже кончается.
– Подожди минутку, я сейчас вернусь. – Он подошел к солисту на сцене и что-то ему сказал, тот в ответ кивнул. Зазвучала приятная мелодия «медленного танца». Виктор вернулся и заключил девушку в объятья, властные и бережные. – Всё, Маша, я свободен, – сказал он, обдав щеку девушки горячим дыханием. – Наваждение прошло. Страшный сон закончился, я проснулся, увидел солнце и пошел ему навстречу.

– Вы что, с Жанной поссорились? Как жаль… вы такая красивая пара.
– Да не было пары, Маша! Всегда была и будет только одна она и куча воздыхателей вокруг. Такие как она не способны любить, разве только себя.
– Все равно жаль, – вздохнула Маша, – я всегда любовалась вами. Может, еще помиритесь?
– Никогда! Я встретил свою единственную любовь…
– Да? И кто эта счастливая избранница?
– Ты, Маша, ты! Обещаю, я буду тебе самым верным и любящим мужем.
– Мужем, – повторила она ошеломленно, – но мне же только шестнадцать…
– Я буду ждать, сколько нужно. Пойми, Машенька, мы с тобой две половинки одного целого. Это судьба, слышишь! Сам Бог соединяет нас.

Виктор из кармана пиджака извлек кольцо, вспыхнувшее бриллиантом, снял со своего плеча обмякшую руку девушки и надел кольцо на безымянный пальчик.

– Теперь ты моя невеста.
– Странно, – прошептала она, – но ты даже не спросил моего мнения.
– Вот теперь спрашиваю. Мария Алексеевна, прошу стать моей невестой. Я обещаю любить тебя всю жизнь, оберегать и терпеливо ждать твоего совершеннолетия и добровольного согласия. …Ты не против?

– Кажется, нет… – Маша рассматривала кольцо на своей руке, вернувшейся на плечо партнера. – Слушай, Виктор, а это не сон?
– Нет, Маша, это реальность, это судьба!
– Спасибо… Прости, я не знаю, что в таких случаях говорят.
– Боже, какая ты… хорошая!

И только сейчас Виктор с Машей обнаружили, что танец кончился, они стоят одни в центре зала, а все смотрят на них с разными выражениями лиц. На противоположных флангах окружения пытались вырваться из удерживающих объятий Жанна и Марина. Виктор в долю секунды оценил ситуацию, взял Машу за руку и вывел из зала.

– Как же я родителям объясню появление на руке этого кольца?
– Не волнуйся, мы сейчас пойдем к тебе и всё объясним.
– А знаешь, папа грозился «пришибить» любого парня, если он мне что-то не так сделает.
– Правильно обещал. Ты должна понять нас – отца и жениха – мы отвечаем за тебя, потому что любим. Пойдём.



Бабушкина рюмка

И – дабы не могли мы возомнить
себя отличными от побежденных –
Бог отнимает всякую награду
(тайком от глаз ликующей толпы)
и нам велит молчать. И мы уходим.
(«По дороге на Скирос» И.Бродский)

На стене висели часы с кукушкой, которая регулярно выскакивала из крошечного домика и сообщала о том, что еще один час жизни ушел в вечность. Бабушка после каждого «ку-ку» принималась громко кашлять, потом с кряхтеньем поднималась и выходила из своей светёлки, опираясь на спинку стула, с глухим шумом двигая его перед собой.

– Тоня, ты вот что, – говорила она сурово, – ты мне рюмку налей.
– Нет, мама, не налью.
– Тоня, ты «не налей». А ты налей. Слышишь!
– Слышу. Только всё одно не налью. Тебе вредно.
– Тоня, послушай мать! Ты лучше так не говори, а то скучно становится.
– И не проси.

– Дочка, ты пойми, когда я рюмочку выпью, у меня отдохновение случается. А то сама подумай: сейчас болит, потом снова болит и еще болит. Это ж сколько можно!
– И не проси! Ты у меня эдак алкоголиком станешь.
– А хоть и стану. Все одно скоро помирать.
– Так неужто охота на суд Божий пьяной-то идти?
– А я к тому времени отосплюсь.
– А ну как не успеешь?
– Да?..

В прихожей запел электронный щегол звонка – кто-то пришел. «Девочки на балу, кого же это принесло?» – проворчала уставшая после работы Антонина Ивановна. Она включила свет, открыла дверной замок и дернула тяжелую дверь. На пороге стояла смущенная Маша и какой-то молодой мужчина.

– Мамочка, ты только не волнуйся, – сказала Маша, пряча правую руку за спину. – Это Виктор, он хочет с вами поговорить.
– Господи, что случилось? – обмякла Антонина, хватаясь за сердце, и впустила молодых в дом. – Алеша, иди сюда, тут что-то серьёзное.
– Манечка! – Отец выскочил из кабинета и, протянув руки, бросился целовать дочь, но увидев Виктора остановился и удивленно прислонился плечом к стене. – Я ж говорил, мать, наша Мариам влюбилась. Так вот тебе и жених! Новенький, как только что из магазина. А что, ничего парнишка-то! Видный. Надеюсь, Маша предупредила тебя, о том, что я обещал «в случае чего»?
– Да, – кивнул жених. – И должен сказать, что полностью с вами согласен. Я и сам за эту девушку живота своего не пожалею.

– А, мамынька! Какой у нашей Машеньки женишок-то ладный! – Это из своей комнаты, опираясь на стул, выползла бабушка и вплотную подошла к Виктору. – Высокий, румяный, мордастенький! Слышь, внучок, ты старухе рюмочку не нальешь?
– Мама, не позорься перед гостем, – сказала Антонина и обернулась на мужа. – Я что, одна тут такая глупая? Маша, Алеша, объясните мне, что тут происходит? Какой жених у нашего ребенка? Ей шестнадцать лет!

– Вот поэтому я и пришел, – сказал гость. – Простите, без приглашения. Я знаю, что Машеньке шестнадцать и готов ждать её совершеннолетия. Просто… Сегодня я понял… Простите, это было откровение свыше. В общем, я сегодня абсолютно точно понял, что люблю вашу дочь и внучку. Я набрался смелости, объяснился Маше в любви, подарил ей обручальное кольцо, – Маша выпростала руку, сверкнув бриллиантом, – и прошу вас благословить наше обручение и считать нас женихом и невестой.

– Подумаешь, шестнадцать лет! – возмутилась бабушка. – Да в старину в тринадцать лет девок замуж выдавали и ничего, рожали по двенадцать детей и жили до девяноста лет. Маша, вы сколько деток хотите?

– Бабушка! – строго сказала Антонина. – Постой ты о своей старине. Тут серьезное дело.
– А я что в опыры играю? – сказала бабушка. – Или в присядку пустилась? Я об сурьёзе и говорю.
– Маша, ты сколько детей хочешь? – повторил вопрос Виктор.
– Сколько Бог даст, – прошептала смущенная Маша.

– Вот вам всем! – Хлопнул в ладоши отец. – Моя дочь! Слышите? Ах, ты умница моя! Но Виктор, ты меня понял?.. Если что… – Он придал лицу свирепое выражение, изобразив руками отвинчивающий жест.
– Понял, – сказал Виктор. – Сам голову на плаху положу. Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, у нас еще будет много времени узнать друг друга. Надеюсь, вы убедитесь в серьезности наших чувств и намерений. – Он обернулся к застывшей Маше: – Маша, за тобой до самого венчания остаётся право вернуть мне кольцо и выгнать вон. Только очень прошу, не делай этого! Я полюбил тебя. А у мужчин нашего рода это навсегда.

– Тоня, неси Казанскую, быстро! – заголосила бабушка. – Я этих ангелочков сама благословлю!
– Давай, Тоня, неси, – кивнул отец. – Доброе дело, сердцем чувствую.
– А моего мнения тут кто-нибудь спросил? – возмутилась Антонина.
– А что тебя спрашивать, – пробурчала бабушка, – коль ты родной матери уж рюмочку жалеешь.
– Прости, Тонечка, – сказал отец, – ты голосуешь «за» или «против»?
– Конечно «за»! Что ж я своей доченьке, враг что ли? Только хочется, чтобы протокол был соблюдён по полной программе, если уж так всё красиво начинается… – И ушла в бабушкину комнату за иконой.

Сначала бабушка, а потом отец и мать, по очереди, крестообразно осенили жениха и невесту образом Пресвятой Богородицы. Молодые встали с колен, и их повели в зал. Маша с мамой быстро накрыли на стол, а отец выставил шампанское. Налили рюмочку и бабушке, за что она особенно благодарила почему-то Виктора, постоянно охая: «Какой статный мушшина! Такой румянай! Экий мордас-тень-кай! Роднульчик ты мой ясногла-зань-кай!»

За столом сначала отец рассказал о Викторе, что сам знал: сын генерала, кристально честный и мужественный парень. Потом и сам Виктор кое-что рассказал о себе, но уже в красках менее цветистых. Ближе к полуночи вернулась Марина и, увидев застолье, сестру, сидящую плечом к плечу с самым красивым парнем в городе, и особенно бриллиантовое кольцо, – чуть не расплакалась от зависти. Но потом, видимо, вспомнив своего горячего англичанина, справилась с собой и уже через пять минут поздравляла сестру, Виктора и родителей, а Маше на ухо шепнула: «Ну, скромница, ты даёшь! Ох, не зря я тебе такой сарафанчик прикупила!»

А утром Антонина собиралась на работу и пока не ушла – снова-здорово:
– Тоня, ты мне рюмочку нальешь?
– Нет, мама, и не проси!
– Тоня, ты вот что! Ты брось так с матерью говорить! Это неуважительно. Налей и всё тут.
– Всё, мама, ухожу!
– Это ж как над родной матерью издевается! Срам-то какой, ужасти!

А вечером привела Антонина домой священника, именно такого, какой бабушке нужен для убеждения: высокий, плечистый, с большой черно-седой бородой и басом, как у Шаляпина.

Бабушка сразу оробела и затихла. Батюшка заперся с болящей в комнате и пробыл там больше трёх часов. Дом погрузился в тишину, полную ожидания, лишь из-за двери бабушкиной комнаты доносились попеременно приглушенный львиный рокот и мышиное попискивание. Священник вышел усталый, сел за чайный стол в столовой и улыбнулся:

– Радуйся, Антонина, исповедалась раба Божья Евдокия, причастилась Святых Тайн и даже пособоровалась. Устала, правда, не без этого. Ведь всю жизнь – день за днем – пережила, со всеми радостями и несчастьями. Пусть отдохнет. А завтра, думаю, вы её не узнаете.

Антонина присмотрелась к дароносице на цепочке, которую батюшка бережно прижимал к груди, и удивилась: сей церковный сосуд очень напоминал рюмку, только позолоченную и с крышечкой. «Так вот какую рюмку мать всё время просила!» – пронеслось в голове.
– Благодарю вас, батюшка!
– Бога благодари…

Утром Антонина собиралась на работу и услышала из бабушкиной комнаты:
– Тоня, зайди на минутку.
«Господи, да не уж-то опять!..» – бормотала она, заходя к матери.
– Дочка, ты прости меня. Замучила я тебя этими рюмками. Это нечистый попутал.
– Слава Богу, – облегченно вздохнула дочь. – Ухожу на работу. Тебе что-нибудь нужно?
– Да, Тонечка, – сказала мать задумчиво. – Ты мне святые книжки принеси. Пока зрение позволяет, читать буду.
– Конечно, мамуль, с радостью! – И побежала в свою комнату за церковными книгами.

В ту ночь, как проводили Виктора, сестры долго шушукались. Марина передавала опыт общения с мужчинами. Оказывается, Маша почти ничего не знала о том, что происходит между невестой и женихом в новобрачную ночь.

Потом Марина заснула, а Маша до рассвета лежала, заложив руки за голову и смотрела в потолок, по которому ползали тени и полосы света. За окном во дворе долго не смолкала приглушенная музыка, смех и песни под гитару.

А во сне Маша участвовала в длинном спектакле, уже не как зритель, а в качестве действующего лица. И было там, как во взрослой жизни: объятия, поцелуи, вздохи… Она несколько раз просыпалась, оглядывалась, осознавала, что спит и всё ей только снится. Страх и стыд от виденных во сне картин сменялся тревожным любопытством и приторно-сладким желанием продолжения. Она снова засыпала и обратно окуналась в тёплые волны страсти и вожделения. А утром чувствовала себя разбитой, глаз не поднимала, а стыд опалял щеки и лоб пунцовым жаром.

Она долго стояла под душем, пуская то горячую воду, то ледяную, вытерлась докрасна жестким махровым полотенцем. Позавтракала и зашла в комнату бабушки узнать, не нужно ли ей чего. Бабушка Дуся прихлебывала из большой подарочной чашки с золотым ободком чай с молоком и тихо-мирно читала толстую книгу «Жития святых». Маша переложила книги на тумбочке, выбрала самую затертую и взяла почитать.

Книга очаровала её красивым языком изложения: видимо, писатель был сказочно талантлив. А еще там в каждом слове жила такая вера в Бога, которая способна горы двигать. Поздно вечером, когда все уже спали, Маша наткнулась в книге на один случай, который её сильно напугал. Она даже перечитала отрывок дважды.

«При одной игумении в женском монастыре оставалась племянница её для того, чтобы в самый расцвет юной жизни посвятить себя служению Господу Богу. Она была прекрасна собою и неукоризненного поведения, так что все сестры любовались её ангельскою непорочностью и истинно иноческой скромностью. Недолго, впрочем, любимица доброй настоятельницы была украшением её девственного общества: она скончалась и её торжественно похоронили, в чаянии, что её чистая душа унеслась к Богу, в Его райские обители. Прошло несколько дней после погребения девственницы, как игумения, слишком огорченная её потерею, решилась просить Господа, чтоб открыл Он, в какой славе Небесного Царствия её племянница и как высоко стоит она в лике блаженствующих девственниц. Чтоб скорее услышал Господь молитву, игумения назначила себе строгий пост и утомительное бдение. Бог послушал молитву и открыл ей таинственную судьбу её почившей племянницы.

Однажды, когда игумения в келейной тишине преполовляющейся ночи стояла на молитве, вдруг слышит, что под её ногами расступилась земля, и огненная лава шумно потекла в виду молившейся. Вне себя от испуга, она взглянула в пропасть и среди гееннского пламени видит свою несчастную племянницу.

– Боже мой! – отчаянно вскрикнула игумения. – Тебя ли я вижу, моя возлюбленная?..
– Да, – скрежеща зубами, произнесла несчастная.
– За что ж это? – с участием спросила старушка страдалицу. – Я тебя надеялась видеть в райской славе, в ликах ангельских, среди непорочных агниц Христовых, а ты… Боже мой!.. За что?..
– Горе мне, окаянной! – вскричала со стоном мучившаяся. Я сама виною моей погибели, этого гееннского пламени. Ты меня хотела видеть, смотри же: Бог открыл тебе тайну моего загробного положения…

– За что же? – сквозь слёзы повторила игумения.
– За то, – отвечала страдалица, – что я в виду вашем казалась девственницею, чистым ангелом и непорочною, а на самом деле была совсем не то. Правда, я не осквернила себя плотским грехом, но мои мысли, мои тайные желания и преступные мечты свели меня в геенну. При непорочности моего девического тела, я не умела сохранить мою душу, моих мыслей и движений сердечных в ангельской чистоте, и вот – мучаюсь за то… По молодости моей, по моей собственной неосторожности, я питала в себе чувство сердечной привязанности к одному юноше, услаждалась в моих мыслях и мечтах представлением его прекрасного вида и любовью к нему и, понимая греховность этого, совестилась открыться при исповеди духовнику. Следствием порочного услаждения моей девической мысли нечистыми мечтаниями было то, что по смерти ангелы возгнушались мною и с огорчением оставили меня в демонских руках. И вот я теперь сгораю в пламени гееннском, бесконечно буду гореть, и никогда во веки, не сгорю, потому что нет конца мучению для отверженников неба!..

При этих словах страдалица начала извиваться, как червь, заскрежетала зубами, была охвачена огненной лавой, и исчезла в ней от глаз испуганной игумении.» («Письма Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской», М, 1895, Часть 1, Письмо шестнадцатое.)

Вот уж не думала Маша, что вроде бы невинные девичьи помыслы могут человека погубить навечно! Оказывается грех может быть не только делом и словом, но и помыслом. Господи, помилуй и сохрани!

…И заснула с прижатой к груди книгой в руках. После душеспасительного чтения и молитвы на сон грядущим блудные мечтания ни в ту ночь, ни в другие ночи и дни Машу больше не тревожили.


Расследование


Я предвижу громадную будущность России.
Конечно, и ей придется пройти через …
тяжелые потрясения, и после того
Россия воспрянет и… сделается
самой могущественной во всем мире державой
(Теодор Рузвельт, президент США 1901-1909 г.г.)

В ночь после школьного бала Арсению спать не пришлось. Всё мерещилось, что он сам, добровольно предал Машу, сам отдал её в руки соперника и потерял навек. В ту ночь он понял, что ему не к кому идти за советом, он остался абсолютно один с гнетом жгучих мыслей. «Православный христианин все проблемы решает в церкви. Понимаешь – все! Потому что именно в храме Божием человек понимает свою личную беспомощность и обращается к Всемогущему. И Господь Сам разрешает наши скорби Своими средствами и именно так, как лучше для нашего спасения» – эти слова, которые сказал ему священник на исповеди, именно в эту бессонную ночь прозвучали в голове и целебным елеем стекли в сердце. На рассвете он встал, оделся и вышел из дому.

Когда из темного подъезда Арсений ступил на серебристую от росы асфальтовую дорожку во дворе, – его ослепил первый солнечный луч, пронзивший зябкий розоватый туман. Птицы сначала робко, но с каждой минутой всё смелей и громче, рассыпали по застоявшейся тишине звонкие трели. Поздоровался с Русланом, взъерошил холку старой псины, всполошил стайку голубей, рассевшихся по траве газона – и бодрым шагом отправился в церковь.

Именно здесь, через входные ворота храма Божиего, пролегла невидимая линия водораздела между сумасшедшим миром и блаженным раем, между разнузданным злом и кротким добром, ложью и истиной. Когда после первого Причастия он поделился с Машей нахлынувшей радостью, девушка лишь вежливо выслушала, кивнула и перевела разговор на другую тему. Он с минуту сидел, будто громом пораженный: как же так, его единомышленница всегда и во всём – самое главное событие в жизни вдруг пропустила мимо ушей, мимо сердца. Он спросил ошеломлённо:

– Маша, ты разве не поняла – я ведь причастился! У меня вот тут, – он провел себя по груди и животу, – растворяется Тело и Кровь Христовы. Ты представляешь себе, что это такое?
– Меня как-то раз в детстве мама с бабушкой водили на Причастие. Я там раскричалась на всю церковь. Это был самый страшный миг моей жизни. После этого я туда больше не хожу. Прости…

Вот так. Церковные врата стали водоразделом между Арсением и Машей. Сами того не сознавая, они пошли дальше по жизни вдоль гряды водораздела, которая вырастала с каждым днем, и голос его для неё становился всё тише и глуше. Маша решила для себя, что можно жить одной лишь верой, без церковных таинств – Арсений же без Причастия жизни своей уже не мыслил. Так они оказались по разные стороны баррикады, имя которой Церковь.

В то знаменательное утро после исповеди Арсений рассказал священнику о Маше и своих страхах.

– Ты же сам понимаешь, Арсений, – сказал отец Сергий, – в пять лет дети страдают только за грехи родителей. Значит, в их семейном шкафу затаился какой-нибудь таинственный скелет – быть может, это смертный грех, который имел место, но за грех не почитается и поэтому его не исповедали. Бог весть!.. В любом случае, наша с тобой задача молиться за Марию твою со родичи, а уж по нашим молитвам Господь всё уладит как надо. А что касается лично Маши… По моему ничтожному разумению, чем трудней воцерковление человека, чем больше препятствий на его пути – тем больше на него потом Господь изольёт благодати. Тем больше пользы он принесет ближним своим. Так что, сынок, молись за Марию. Бог тебе в помощь.

И Арсений стал молиться за Машу каждый день, каждый час, с земными поклонами до боли в спине. Подавал записки на литургию, заказывал молебны и сорокоусты в монастыре. И терпеливо ждал результата. Видимо по этой причине, он так ухватился за семейное расследование, которое ему поручили.

Как-то пригласила его Маша в гости на чай. Вообще-то Арсений с давних пор считался другом семьи и бывал у них неоднократно, но в тот раз сердце его как-то сильно дрогнуло и часто забилось. «Добрый знак, будет нечто хорошее», – подумал он.

После обмена новостями за чашкой чая, Маша повела юношу в комнату бабушки. Старушка на этот раз не попросила его налить ей рюмку, а строго посмотрела в глаза, потом едва заметно улыбнулась и протянула несколько писем.

– Арсюша, ты видишь, лежу столько времени, всем уж в тягость, а помереть никак не могу. Грех на мне. Я уж исповедала его, а он меня всё томит, всё никак не отпустит.
– Если исповедали, то нет греха! – сказал он.

– Погодь, не спеши. Ты послушай. Супруг мой Иван Архипович после раскулачивания отошел от Церкви и детям строго-настрого приказал в партию вступать и коммунистов поддерживать. Он только перед самой смертынькой исповедался, а то ведь чисто как отступник был. Сдаётся мне, была и во мне причина того отхода. Только разобраться не могу – какая. Ты уж помоги, Арсюш, я тебя умоляю! Вот тебе письма дедовы. – Протянула она пачку пожелтевших листочков. – Ты их почитай. Что спросишь меня, как на духу отвечу. Только не всё мне, бабе, он рассказывал. Не всё я сама понимала. Так ты уж разберись. А?

– Конечно, бабушка Дуся. За честь почту.
– Вот и молодец, а Господь за это доброе дело тебя, сердешнаво, отблагодарит, не сумлевайся.

Во-первых, он отправился в храм и у отца Сергия взял благословение. Батюшка почему-то обрадовался такому повороту событий, осенил его широким крестным знамением и слегка приобнял: «Ну что ж, кажется, началось! Бог тебе в помощь».

Выйдя из храма с легким сердцем, переполненный надеждами и весьма приятными предчувствиями, Арсений, выйдя из глубокой задумчивости, неожиданно обнаружил, что ноги сами принесли его к школе. Там, за высоким решетчатым забором, как всегда не торопясь, обстоятельно и важно подметал дорожки Дмитрий Сергеевич. Арсений еще в младших классах подружился с ним и захаживал в гости. Жил этот странный человек при школе, числился сторожем и учителем труда, и только три человека знали, кем он был на самом деле: он сам, директор и этот мальчик, к которому сторож относился, как к сыну.

Много лет назад Дмитрий Сергеевич занимал весьма уважаемый пост директора школы, а также читал курс истории. Ему удалось подобрать хороший преподавательский состав, как тогда говорили, «сильных» учителей. В те времена он был весьма хорош собой, обаятелен, имел не только организационные способности, но и глубокие знания по любимой истории. А еще он писал диссертацию на тему: «История русской гвардии». В отпуск он ездил по местам дислокации гвардейских частей, разыскивал, переписывался и встречался с «недобитыми» потомками ветеранов-гвардейцев. В результате многолетней поисковой работы, ему удалось собрать уникальные данные, которые, как ему позже дали понять, оказались «реакционной идеологической диверсией».

Диссертацию ему, конечно, «зарубили», а еще вызвали «куда нужно» и весьма серьезно посоветовали:

– Бросьте вы это гнилое дело, уважаемый Дмитрий Сергеевич, и займитесь-ка историей нашей, советской, где нет ненавистного царя и его гвардейских прихвостней, а есть неуклонный рост благосостояния советского народа, основанный на сознательности граждан и правильной политике партии, ведущей страну в светлое коммунистическое будущее.

Подполковник Карельский, облаченный в элегантный тёмно-синий костюм, но с нагрудным знаком «Почётный сотрудник КГБ СССР» на лацкане, неслышно ходил по ковру кабинета и говорил приятным баритоном человека, которому очень хочется верить. Наконец, он опустился в кресло, отхлебнул чаю, зажег папиросу, выпустил густую струю дыма и впервые поднял профессионально прищуренные глаза на собеседника. Смотрел тогда Дмитрий Сергеевич в насмешливые умные глаза того человека и понимал, что его не уговаривают, а предупреждают единственный и последний раз.

Вернулся домой Дмитрий Сергеевич, полистал советские учебники по истории – всюду ложь, фальсификация… Как же этому детей учить, как в глаза им смотреть? Раньше-то была надежда: напишет диссертацию, издаст книгу, и прольется лучик света в тёмное царство лжи, люди узнают правду и… Взойдут семена… Народ опомнится и вернется к прежней жизни «за веру, царя и отечество».

А пока… обратился он к ученику своему, нынешнему директору, и упросил его взять в школу учителем труда – на этой должности хотя бы врать детям не придется. Супруга Дмитрия, осудив мужа за упрямство и нежелание обеспечивать семью на должном уровне, выгнала из дому. Так и поселился он при школе, в полуподвале отгородил себе закуток, где устроил комнату и мастерскую. А в комнате смастерил тайник, в котором хранил архив и по ночам писал, писал – так, на будущее.

В эту «секретную комнату» и повёл своего юного друга опальный историк. Он выхватил из рук Арсения письма, пролистал, нашел слова «руская улица», потом сквозь лупу рассмотрел фотокарточку и улыбнулся:

– Дождался, дождался, Арсеньюшка! Не зря сидел-высиживал в этом подвале благословенном! Теперь вот, глядишь, и пользу людям принесу. Кто знает, может быть, чья судьба повернется к лучшему. А?
– Мне тоже так кажется, Дмитрий Сергеевич, – кивнул юноша, – а еще батюшке моему.

– Отцу Сергию? Значит, он благословил… – Историк вскинул глаза. – Ну так слушай, дорогой мальчик! Вот видишь, на рукавах гимнастерки у гвардейца белая опушка. А тут в письме есть упоминание улицы – «руская»? На самом деле улица называлась Рузская. Именно там стояли казармы лейб-гвардии Семёновского полка. А белая опушка по рукаву – еще одно свидетельство принадлежности к семёновцам. Понимаешь, раньше-то у гвардейских полков была форма яркая, с красно-сине-белыми вставками, а после Русско-Японской войны её максимально упростили, да так она и продержалась в этом виде до середины Отечественной войны. Так что сей достойный муж несомненно служил в Семёновском полку. А сейчас я тебе дам свои рукописи, там все мои изыскания по поводу Семёновцев. Ты держи их сколько нужно, читай, выписывай… Если что еще понадобится, приходи, я помогу.

Так началось это расследование. Арсений тогда еще не знал, насколько они повлияют на его жизнь.

ЧАСТЬ 2. ОТЦЫ И ДЕТИ

Дед. Начало


В хорошие дни, когда все светло и совесть в порядке,
бывало просто восхитительно … видеть самого себя
в славном, благоприятном свете.
Нам казалось дивным блаженством
быть ангелами, окруженными сладкозвучием
и благоуханием
(«Дамиан» Г.Гессе)

А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.

…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему-то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.

– Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, – приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет – и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам – и он проваливался в кружение теплого омута сна.

Когда тьма отступала, в ней стали появляться другие солнца: одно большое-пребольшое с черными волосьями сверху и снизу – отец, и несколько поменьше, которые тыкали в него пальцами и кричали:

– Ванька обратно обдулся!

Отец дышал на него густым тяжким духом, руки его казались шершавыми, грубыми, а голос грозным, его все боялись и бросались выполнять любой приказ. Но Ваня совсем не боялся, наоборот, бесстрашно хватался ручонкой за кудлатые волосья и тянул на себя, покряхтывая. Отец его только хвалил:

– Сильный малец растёт! Ого! Вот уж вырастет, так всех надерёт!
В комнате иногда загоралось что-то квадратное и манило к себе, тогда он изо всех силёнок хватался за деревянную стойку, подтягивался и вставал на мягкие непослушные ножки. На какой-то миг ему открывалась картина: черная кромка леса на покатой линии горизонта и чуть правее, на пригорке – белоснежная свеча церкви с пылающим синим огоньком купола и сверкающим в синеве золотым крестом.

Однажды мама утром не встала с кровати, всё лежала и тихонько стонала. Она всегда просыпалась первой, доила коров и провожала со двора на выпас, а тут вдруг слегла. Все в доме переполошились, особенно отец. Он схватил Ваню за руку и поволок из дому к той самой белой свече. Сильный ветер швырял в лица брызги дождя, черные тучи клубились над самой головой, вдали громыхнуло и сверкнула молния, потом ближе, еще ближе, того и гляди ударит в них изломанная голубоватая змея. Отец запыхался, он крепкой ручищей то переносил невесомое тельце сыночка через лужи и ямки, то подбрасывал вверх и прижимал к огромной груди, в которой грохотало сердце и кузнечными мехами шипело прерывистое дыхание.

– Ты уж, Ванюш, постарайся! Ты же ангел. Пусть твою молитовку сам Бог услышит. Нельзя нам без мамки, никак нельзя. Ты ведь постараешься, правда!
– Конечно, отец, я буду молиться так, что мой крик долетит до небес, где живет Бог. Только ты не волнуйся, ты же большой и сильный, тебе нельзя бояться. Я знаю, мама выздоровеет, она же наше солнце, а солнце даже если и зайдет на ночь, то утром обязательно снова встанет и будет светить, – так он мысленно отвечал отцу, а из неумелого рта, из маленького горла выходило только нелепое «мя, тятя, дя».

В церкви они с отцом упали на пол, впились глазами в пронзительные очи Спасителя и зарыдали во весь голос. Под ними сразу образовалась лужа от стекающей с одежды дождевой воды и слёз. Отец размашисто клал поклоны, рвал на себе волосы, выл как раненый волк… А Ваня тихонько просил Боженьку, чтобы его солнышко встало и снова стало светить ему, тяте, братикам и сестричкам и всем, всем, всем. Потом в церковь, запыхавшись, вбежал священник и тоже стал молиться, потом всё кончилось: слова, слезы и силы… Отец с сыном вышли из церкви, последний раз поклонились престолу и зашагали домой.

И только пообвыкнув после тени к дневному свету, они заметили: небо сияло чистой синевой, солнечные лучи поднимали с земли прозрачный пар, ярко-зеленая трава сверкала каплями росы и пахла мёдом, одежда на них и растрепанные волосы почти мгновенно высохли. На душе установился покой, появилась неожиданная крепкая надежда.
– Спасибо, сынок! – улыбнулся отец, больно сжимая махонькую ладошку.

Мама уже встала и потихоньку собирала на стол. Дети притихли, прилипли к лавке и жались к старшим брату и сестре и друг к другу. В доме стояла небывалая тишина, об окно билась настырная муха, куры квохтали на дворе, на краю деревни тявкнула собака. Наконец, скрипнула калитка, потом запела дверь, вошли отец с сыном, обняли бледную тихую мать, да так и замерли, по очереди вздрагивая, шмыгая носами. Солнце – их домашнее – вышло из черных туч и снова засияло.

Эта первая молитва вместе с отцом потом всю жизнь вспоминалась Ивану. В то утро мальчик почувствовал мощную силу добра, которую Бог даёт человеку, если тот обращается к Нему и просит о помощи. Даже если этот человек – дитя малое.

Ваня совершенно серьезно, с самого младенчества, считал, что жизнь на земле – очень даже хорошая, интересная штука. Ему всё тут нравилось: люди, дом, животинка, лес, небо, поле, речка… Крестьянское хозяйство – дело хлопотное, но многоликое и благодарное. С младых ногтей он учился пахать, сеять, жать, молотить, стоговать, собирать ягоды-грибы, ловить рыбу и охотиться. Казалось, что жизнь бурлит, как мощная полноводная река, ни минуты не оставляя на скуку и безделицу. Да что там! Ночью не хотелось засыпать. Всё казалось, что пропустишь что-нибудь интересное, а утром он вскакивал с первыми петухами и с азартом начинал изучение дел-забот нового, свежего, небывалого дня.

По воскресеньям и на праздники Ваня вместе с семьёй стоял в церкви. Мать дома еще только надевала ему белую рубашку, расчесывала белые кудряшки, а он уже с замиранием сердца чувствовал приближение праздника. Храм был для него родным домом. Он тут слушал проповеди, рассказывающие о Спасителе, Пресвятой Матери Его, апостолах, святых. Он вслушивался в хоровое пение и каждый раз пытался разгадать тайну: обычные люди, а поют так, словно это ангелы на Небесах.

Он мог часами всматриваться в икону святого нынешнего дня и на память приходили события из его жития, которое читал отец перед сном: как младенцем он отказывался от материнского молока по средам и пятницам, как от богатых родителей ушел он в пустыню и сражался там с нечистыми духами, как ангел указал ему путь и он один построил храм, потом у него появились ученики и помогли ему выстроить целый монастырь, как явился святому Господь, осиял Своей божественной любовью и после того явления он долгие годы до старости вспоминал эту милостивую любовь Творца к малой Своей твари и без сна и отдыха плакал о грехах своих, о неверии человеческом, о великой и непонятной любви Божьей.

Незаметно в сердце Вани возгоралась собственная молитва, и он шептал живому Богу о своих печалях и страхах, а в ответ получал тихую светлую радость, которая наполняла его до краёв, и тогда приходила будто из самого Небесного царствия самая лучшая молитва, на которую способен человек – благодарение и славословие. Потом его вели к Причастию и мальчик с «велиим страхом» и осторожностью называл своё святое имя и, открыв рот, получал из золотой ложечки отца Георгия крохотную частицу Тела и Крови Христова, которая тотчас начинала таять на языке, растекаясь по гортани и по всему телу сладким теплом.

А у стола, где веселые бабушки раздавали просфоры и протягивали золотистые чашечки с «теплотой» его ожидали друзья, такие же мальчики и девочки в праздничных одежках, такие же торжественные и радостные, с горящими глазами… А дома их ожидала праздничная трапеза, с обязательным «вкусненьким», с молитвой отца и широким крестным осенением «яствия и пития» – и тихим застольем, в котором все тебя – причастника – поздравляют, любят и друг за другом ухаживают.

Однажды зимой в деревню приехали огромные купеческие розвальни. Очень нравились деревенским эти торговые привозы, под холстиной лежали диковинные вещи: уже кем-то пойманные саженные щуки, сома, белорыбица, окаменевшие на морозе – этих чудищ отец изредка привозил с ярмарки; тут же сияли жестянки с янтарной икрой, что пойдет на блины; консервы в томате, ящики сушеных слив, абрикос, груш, дынь из жарких стран; конфекции и печиво в ярких коробках, лубки и карточки с библейскими сюжетами, бархат и парча на выходные наряды, атласные ленты и расписные платки девкам на косы. Обычно разбирали подводу вмиг, не торгуясь, иной раз даже отпихивая соседа, покрикивая. Конечно, на ночь глядя, приезжие купцы приглашались в дом на ночлег, к каждому по очереди, чтобы никому не было обидно. Так один такой чернявый дядька по наказу десятского остался на ночлег в доме Архипа Степановича.

Принимали гостя, как положено: обогрели, напоили, накормили, он размяк, разрумянился, взопрел – и давай разные занимательные истории рассказывать про дальние дали, чужестранцев, про их нравы и обычаи. Заслушались хозяева, прониклись к путешественнику уважением, да только после восьми часов сначала матушка, потом отец, а за ними и детки стали зевать да рты раззёванные крестить: стало быть, спатеньки пора. Уложили дядьку на перину пуховую в спаленке отдельной, ночной горшок ему фарфоровый с синими петухами под кровать поставили. Ночью тот, конечно, взялся храпеть с посвистами и захлёбом, да так борзо, что лошади на дворе копытами забили, собака жалостно завыла, а стены избы мелко дрожали, но люди в доме от трудов праведных устали и спали как обычно, то есть глубоким сном честного труженика.

А на утро, сперва помолившись, сели завтракать блинами постными с медком и чаем – и тут в заезжего купчину будто нечистый вселился. Стал он хвалить веры латинские, да языческие, а над истинно православной насмехаться. Покряхтел Архип, предупредил вежливо, чтобы одумался, а того уж понесло во всю Ивановскую, не остановишь. Тогда встал во весь рост Архип Степанович, сгреб охальника в охапку и взашей вытолкал из дома, да еще товары его вслед повыбрасывал:

– Забери свою требуху, бусурманин! Небось, всё, чего ты касаешься проклято! Вон отсюда!
– А мне что! Деньги не верну, а товарец твой еще раз продам. Мне только в прибыль! – мстительно кричал купец в закрытую дверь, пытаясь перекрыть заливистый собачий лай со всех дворов.

В тот день Ваня понял, что ничего-то не знает он о жизни: ни о верах иных, ни о своей истории-происхождении, ничего кроме этой обыденной деревенской житухи. И стал он расспрашивать, да «почемучить» родителей, братьев-сестриц, священника, старосту, да кое-что узнавать.

…Род Стрельцовых основал деревню Верякушу Лукояновского уезда Нижегородской губернии в Смутное время. Тогда крестьяне из разоренной Московии уезжали на завоёванные царём Иоанном Грозным мордовские земли Поволжья. Крестьяне Верякуши, как и соседних селений: Гавриловка, Трегубовка, Наруксово имели московский «акающий» правильный говор, никогда не были крепостными, не знали барщины, не давали оброка помещикам, но числились «государственными экономическими» и как свободные граждане платили налог в казну деньгами. Доход на то давала в основном конопля, а еще обработка леса, охота, бортничество. После завершения летней страды многие мужики уходили на отхожий промысел: плотниками на строительство в Нижний, Арзамас и Ардатов, работниками на поташный завод в Наруксово. Сыновья Архипа Степановича Стрельцова две зимы работали на Починковском конезаводе, откуда приводили орловских рысаков и тяжеловозов брабансоновской породы, купленных с половинной скидкой, всего-то за семьдесят-сто рублей.

Архип Степанович на речке Ирсеть выстроил мельницу, которая не только молола муку, но и давила постное масло из семени конопли. Половина душистого зеленоватого масла продавалось «на налоги», остальное – с великим удовольствием употреблялось в пищу. Конопляные стебли шли на производство пенковой веревки и просмоленного каната, которые очень высоко ценились. Девки ткали холст и шили из него мешки.

А еще старший брат с другом – сыном старосты – уходил на работу в село Шутилово в знаменитые Кильдишевские мастерские. Там изготавливались молотилки производитель¬ностью пятьсот снопов в час, отмеченные медалью Императорского общества сельского хозяйства, а также плуги и бороны на конской тяге, сеялки и веялки. Парни горячей работой и покладистым нравом обеспечили свою общину новейшей техникой, а себя – уважением селян.

С семилетнего возраста отец приучил Ваню к охоте. Ему в наследство от старшего брата досталась «детская» винтовка «бердана», переделанная из настоящего боевого карабина, только обрезанная и облегченная. Уже в одиннадцать лет он из старенькой берданки попадал белке в глаз, чтобы не портить шкурку, валил тридцатипудовых оленей, клыкастых злющих кабанов и даже один раз медведя-шатуна – одним выстрелом в сердце. «Истинный Стрельцов! Пробивает пятак со ста шагов, не целясь. Это у него родовое, от предков!» – говаривал отец односельчанам. А к тринадцатилетию отец подарил любимцу винчестер – компактную, легкую пятизарядную полуавтоматическую винтовку под русский патрон, купленную на Нижегородской ярмарке в магазине Петрова.

Отец самолично ездил в мордовское село Атингеево, которое поставляло окорока к царскому столу. Там он вызнал секреты копчения, устроил во дворе коптильню и сам принялся делать окорока из свинины, оленины и кабанятины, осетровые балыки. Еще он поднаторел вялить жирную чехонь, воблу и леща, солить сельдь-залом, севрюгу и мясо в огромных кадках.

О том, что в Поволжье оказывается, год уж как свирепствует голод Архип Степанович узнал в октябре 1891-го года в Починковском трактире от Данилы Антоновича, управляющего Криушинским имением знаменитого историка К.Н. Бестужева-Рюмина, дальнего родственника опального «декабриста». Эти двое закадычных друзей отмечали сделку по купле-продаже сельхозпродукции, один отправив подводы с товаром в поместье, а другой позвякивая пригоршней золотых монеток. Между селянкой с осетриной и поросенком с хреном, запивая вишневой настойкой и закусывая подовыми пирогами с маком, визигой и яйцом, Данила Антонович и сообщил о великом голоде, охватившем окрестности.

– Я что-то не понимаю, – пригладив усы, сказал Архип Степанович, – откуда же взяться в наших краях голоду, коль у нас все амбары под самую завязку зерном набиты? У меня на дворе полны кадки рыбы и мяса, погреб ломится от картошки с репой, копченые окорока висят на любой вкус и цвет, конопляное масло – бочками. Три коровы заливают нас молоком, дают масло, сметану, сыр. Рысак орловский копытами бьет и летает шибче ветра, тяжеловоз брабансонских кровей сто пудов за раз в подводе тащит и только покрякивает, зверюга эдакая. Куры там, гуси, индюки по двору гуляют – это бессчётно. Одежонку самую ладную всей семье каждый год на ярмарке справляем от самых лучших столичных магазинов. Вот поглянь, на мне сюртук тонкого аглицкого сукна, жилетка атласная и рубаха шелковая – да в таких нарядах раньше только графья ходили! Сапоги юфтевые уж надевать срамимся, хромовые офицерские со скрипом нам подавай, девкам – сапожки легонькие на шнуровке, с сафьяновым подгибом. Так откуда он взялся этот голод, Данилушка! Неуж, опять социалисты, цареубийцы, якобинцы какие придумали и народ смущают?

– Нет, Степаныч, на сей раз есть он – голод, есть. Я самолично заезжал в мордовские и татарские села, там такая голытьба, что тошно видеть.

– Слушай, брат, а может они не справляют молебны перед посевной или, скажем, от бездождия?.. Ну да, прошлое лето было жарким, не спорю. Так мы как увидим, что земля-кормилица иссохла и водицы просит, так сразу отца Георгия зовем: помоги, честной батюшка. Он, как положено, на молебен уже со своим зонтом приходит, как отпоёт молитву, как скажет «аминь», так зонтик открывает, потому как в небе невесть откуда облако наливное появляется и давай поливать дождиком леса-поля, да нас, грешных. У них, разве не так, что ли?

– Этого, конечно, у них нет. Откудова!
– Вот и ответ! – воскликнул Архип Степанович, ударив огромной загорелой лапищей по крахмальной белоснежной скатерти. – А еще, поди, ума нету, чтобы запасы предусмотреть, да излишки продать, чтобы монетка на всякий-провсякий случай в сберегательном банке лежала.
– Какие там у них излишки, – махнул рукой Данила Антонович. – Да они подчистую съедают урожай уже к марту, а потом на подножный корм переходят, на кору да лебеду.

– Ничего опять не понимаю, – глубоко вздохнул Архип Степанович. – Нам Бог такую землю дал от щедрот Своих, что просто на хлеб намазывай, да ешь – кругом чернозёмы жирные; реки полны рыбы, леса – дичи. Знай себе, трудись не ленись во славу Божию и живи добропорядочно.

Заехал с бедовой новостью Архип Степанович к знакомому уряднику, тот подтвердил – есть голод, аж в шестнадцати губерниях. Потом еще завернул к священнику Верякушинскому, отцу Георгию, а тот уж ящик справляет для сбора милостыни голодающим. Сказал, что бумагу из епархии привезли, чтобы, значит, собирать начал. Зашел к старосте, а тот уж сам ему новость выкладывает: завтра сельский сход, будем решать насчет голода, запасов продовольствия и помощи бедным.

Сход решил принять денежную ссуду от Государевого займа, закупить зерна в магазинных лабазах, что в Лукояновском земстве да отрядить по первому снегу санный обоз в Новороссию, где по слову верному урожай богатый собрали. А еще в трех бедствующих деревнях поблизости организовать столовые бесплатные и послать туда отца дьякона и двух-трех девок в подмогу, чтобы готовить да на столы накрывать.

По первым заморозкам потянулись к Архипу Степановичу бедные родственники из дальних мест, рассказывали о голоде, распространении тифа, холеры, о брошенных пустых деревнях. Каждый увозил домой мешки с мукой, зерном, окорока и солонину. И так уж вышло, что запасы начали таять на глазах. Пробный заезд старосты в земские лабазы показал, что цены на зерно подскочили и стали невыгодны, и потому санный обоз из богатой Новороссии Архип Степанович ожидал вместе с селянами, как Моисей в пустыне манну небесную. Но, слава Богу, дождались. Словом, пережили они и этот голод и последующие, которые проходили не так драматично. Но самое главное слово в этом деле сказал отец Георгий на проповеди в церкви на обедне.

– Как известно из Святого Писания, – сказал он в абсолютной тишине, – Господь посылает скорби: голод, мор, стихийные бедствия – для того, чтобы люди Божии вспомнили, что «без Меня не можете творити ничесоже», чтобы показать нам нашу человеческую немощь и свое величие. Если человек не хочет добровольно поститься, Бог дает ему пост насильственный – голод. Вы посмотрите, дорогие мои, – обвел он руками храм и все окружающие поля и леса снаружи, – мы-то с вами не отступали от отеческих традиций, храм посещали, молебны справляли. И что? Разве узнали мы, что есть голод в нашем доме? Никак. А те несчастные, кто Бога забыл, – они как хряк, прости Господи, который подрывает корни дуба, который его, глупого, кормит своими желудями. Мы-то, конечно, им помогали от души, но вот сделали ли они выводы? Не знаю… Конечно, как сказывали мне знакомые попы, народу в храмах поприбавилось. Только надолго ли?.. Словом, братья и сестры, будем и ныне и присно стараться изо всех сил не отступать от Бога, а до последнего вздоха оставаться с Господом нашим, с Его милостью, в лоне Божией отеческой любви. Аминь.

Рассказы эти Ваня запоминал на всю жизнь. А когда слушал, то в душе гордость за отца и родное село перемежались с печалью о несчастных неверах, которые уподобляются глупому поросенку, перекусывающему корни дуба-кормильца.

– Слышал, Ванечка, – говорила мать, подливая сыночку молока в кружку, – гнев Божий напрасным не бывает. Забыл Бога – жди беды. А с Господом и Пресвятой Богородицей русскому человеку ничего не страшно!

О, как сладки эти детские воспоминания! Вот так бы и жил там неотлучно, так бы и сидел у ног матушки, слушая каждое словечко; так бы и бегал собачонкой за добрым могучим отцом, да с братьями-сестрами играл. Но даже в ночных кружениях времени детству приходит конец и наступает шальная, бедовая юность.

Да, за крестьянскими делами и заботами, за летами и зимами, днями и ночами – подрос Ванечка и превратился в богатыря крутоплечего. Ростом он вымахал на две головы повыше среднего мужика. Глаза – будто ясное небо плеснуло в них синевы. Золотисто-русые материнские волосы закурчявились мягкими волнами. Ручищи – что у сельского кузнеца, который пудовым молотом будто дитя игрушкой балует. На праздничных гульбищах от девок проходу не стало. Парни обижались, лезли драться – да какой там! Ваня кулачищем легонечко двинет – отлетает драчун, будто с качелей сорвался.

Однажды урядник перед Пасхой приехал, весь как есть при сабле на ремне через плечо, с блестящей начальственной бляхой да крестом Георгиевским на груди. Заглянул к старосте – и сразу в дом приятеля своего Архип Степаныча. Велел звать младшего сына на «сурьёзный» выговор. Оказывается, поступила жалоба крестьянина деревни Трегубовка Дерюгина Григория об избиении оного Иваном Стрельцовым, да еще на сельском гульбище при всем честном народе.

– Да ведь, дядь Миш, сам знаешь, этот Гришка сам на меня с кулаками полез, а я только слегка двинул его.
– Какой я тебе «дядь Миш»? – взревел урядник, наливаясь свекольным соком и отчаянно оттопыривая пальцами жесткую стойку воротника на кителе. – Я нынче пришел как слуга государев! Ты посмотри на свои кулачищи, – он указал плеткой на Иванову десницу. – Это не кулак, а бочонок дубовый! А ежели ты, Ваня, вот этим предметом не «слегка двинешь», а сгоряча на полную силу? А если человек тот отдаст Богу душу и тебя – что? – в каторгу прикажешь, в кандалах чугунных? По Владимирскому тракту этапом!

– Михал Арсенич, а может ты того, борзишь малость? – прогудел в кулак отец. – Может стопочку малиновки для разрядки?.. Эх! Да наш Ваня мухи не тронет.
– Сегодня не тронет, а завтра на Пасху хряпнет анисовки четверть, знаешь как может тронуть! Да не муху, а живого человека! Так вот зачем я приехал, Архип Степанович, и ты, Ванюша, значит. – Урядник сдвинул свою огромную саблю, порылся в кармане шаровар и извлек оттуда печать, а из другого кармана – бумагу и карандаш. – Пиши!

– Что писать, дядь Миш? – срывающимся баском спросил Ваня.
– А вот что: я такой-то и такой-то, обязуюсь перед лицом уездного Лукояновского начальства и сельской общины села Верякуши не применять свою физическую силу относительно граждан ни при каких обстоятельствах. Подпись и печать. Всё! – Полицейский взял расписку, для чего-то хрустко тряхнул её, дохнул жарко на печать, шваркнул ею от души, свернул бумагу и положил в обширный карман шаровар. – Так что на Пасху – ни-ни! Штоп как шелковый у меня!..

– Дядь Миш, – сдавленным полушёпотом спросил Иван, – а меня за труса не примут? А то стыдно будет.
– А я сейчас эту бумагу старосте да десятскому вашему покажу, пусть прочтут и народу оповестят. Чтобы все знали! – Потом опустил толстый перст, оглядел притихшее семейство, разом сдулся, смягчился, выпустил живот из-под ремня, расстегнул-таки жесткий ворот и присел на лавку к столу. – Ладно, давайте стопку вашу. Да груздей, да огурчик похрустее. «Дя-а-адь Ми-и-и-иш» – ой, не могу я с вас!.. Ну ровно бычок племенной!

На Пасху, после ночного стояния в переполненной церкви, после причастия и воплей «Христос Воскресе!», заутреннего разговления крашенками, сырной паской и обливным куличём – народ на пару-тройку часиков уснул, успокоился. …Чтобы ясным солнечным днем высыпать на улицы, запрудить площадь Верякуши, что у храма, и приступить к народным увеселениям. Как всегда, смачно христосовались, то отсюда, то оттуда вспыхивали крики «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!». Как обычно, катали яйца крашеные, качались на качелях, крутились на каруселях, водили хороводы, ходили ручейком, жарко поглядывая на румяных девок… А потом – уж как повелось – поскидывали парни картузы да сюртуки с разлетайками, оставшись в одних рубахах, встали орлы стенка на стенку, закатали рукава. Ваня то же, по привычке… И тут тяжелая ручища десятского обхватила Иванову грудь: «Стоять! Нельзя тебе!»

– Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! – запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.
– Нельзя ему! – рыкнул десятский.
– Струсил Ванька? – заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.
– Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, – Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, – да колом-то по макушке поглажу.
– Я те «поглажу»! – зарычал десятский. – Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!

В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая – соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки – не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых – подбежал к Ивану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще – как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками словно ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес тёмный увлекла. …То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к-а-ак кулаком по столу грохнет!

– Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!
– Да где её найдешь? – растерялся сын.
– Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча – Дуню.
– Да она того, – почесал Ваня затылок, – смешливая какая-то…
– Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.

Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.

В общем, недолго им гулять-миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок-другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по старинному парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом – Катюша.


Черный и белый


Белую работу
делает белый,
чёрную работу –
чёрный
(«Блек энд уайт» В. Маяковский)

Он подошел к зеркалу, прошелся ладонями по плечам и лацканам своего безупречного белого пиджака и, сверкнув самодовольной улыбкой, развернулся. Борис предпочитал одежду светлых тонов, а лучше белых; тратил огромные деньги на содержание зубов в блистательном состоянии, занимался бегом, теннисом и плаваньем. Он приходился мне сводным братом, как сам говорил «на восемнадцать лет меня умнее», поэтому с младых ногтей взял на себя бремя моего воспитания. Отец завидовал его свободе и отчаянной храбрости, отец ревновал его и несколько раз после дежурного спора грубо выгонял из нашего дома, но Борис снова и снова появлялся в моей жизни, с неизменной ироничной улыбкой и «весь в белом».

– Борис, все-таки объясни мне, если можешь, – который раз просил я его. – Зачем я тебе нужен? К чему такая настойчивая опека?

– Ох, мой юный друг, неблагодарный и грубый, – с улыбкой вздохнул он. Борис никогда не обижался на мои выпады. – Думаю, рассказывать тебе о тотальном одиночестве умных людей не стоит?.. Да, вот так хожу из дома в дом и «сею разумное, доброе вечное», получая взамен пинки и зуботычины. А если почти серьезно, попробую нарисовать тебе картинку из будущего: я, старый, нищий и больной алкоголик, стучу в твою роскошную дверь, а ты, открыв её, насколько позволяет позолоченная цепочка, на пластмассовом мусорном совочке протягиваешь мне стаканчик водки и бутерброд с ливерной колбасой, купленной специально для моих посещений. По моей впалой морщинистой щеке стекает благодарная слеза, а ты, суетливо оглядываясь на домашних, сдавленно шепчешь: «Ну, ладно, ладно, бери и ступай себе!»

– Ты когда-нибудь будешь говорить серьезно? – Этот человек всегда умел вывести меня из себя, из нормального душевного состояния покоя, настоянного на таинственно сладких нектарах надежды.
– А зачем? – улыбался Борис, наблюдая всплеск моего раздражения, чего он и добивался. – Разве можно относиться к этой вашей жизни без юмора? Разве только с перспективой умом тронуться… А мне разум еще пригодится. Итак, ужинать в ресторацию идем? – Это звучало как попытка примирения. – Я сегодня обеспечен, пользуйся случаем, малыш.
– Опять в карты выиграл, старичок? – проворчал я скрипучим голосом инквизитора.
– В рулетку, если быть точным, – кивнул он с неизменной улыбкой и встал, поправляя белые одежды.

Борису почему-то нравилось водить меня в рестораны, знакомить с людьми искусства, аристократами, а то и просто удачливыми мошенниками. Это он учил меня со вкусом одеваться, светским манерам, приёмам знакомства с красивыми женщинами. С ним невозможно было ходить по центральным улицам – его узнавали, приглашали в гости, за столик, в машину. В него легко влюблялись женщины, мужчины же или завидовали, или искали дружбы. Ему фатально везло в азартные игры, поэтому всегда водились деньги. Отец считал его демоном-искусителем нашей семьи: Борис учил меня тому, чему отец научить никак не мог; а еще ему тайно симпатизировали мать и все приезжие родственницы женского пола – они в его присутствии таяли, как шоколадки в жару.

У Бориса был старший брат по имени Юра – прямая противоположность младшему. Юру очень любил мой отец, радовался его приходу, давая мне понять: вот, с кого нужно делать жизнь. Он был добрым малым, болезненным и безденежным, потому что всю жизнь проработал на одном заводе, который перенес немало кризисов, где работникам по полгода не выплачивали жалованья, правда, иногда «подбрасывали» продовольственные заказы с консервами и крупой. Иной раз он приходил в гости просто поесть досыта и унести с собой поношенную отцовскую одежду. Отец предлагал ему деньги, но тот всякий раз отказывался, утверждая, что не любит их «порочное шуршание» – у него от этих звуков ноют зубы и по спине бегают мурашки, будто от скрежета металла по стеклу. Сколько помню Юру, в отличие от своего «белого» брата он всегда предпочитал одежду тёмных тонов, а лучше черную – это практичнее. Улыбался он редко и всегда смущенно, прикрывая ладонью рот, в котором недоставало передних зубов.

Юра приносил мне старые книги и просил их обязательно прочесть. Его почему-то расстраивало то, что нынешнее поколение перестает читать, думать и «утекает в интернет». Особенно он настаивал на чтении книг по истории нашего отечества – именно тех, где нет расхожих мифов о нас, как о нации пьяниц, воров и бездельников. В его домашней библиотеке имелось немало книг религиозных – они достались ему от бабушки. Особенно он дорожил Библией с желтыми страницами, местами закапанными свечным воском.

Именно Юра однажды на Пасху зашел к нам в гости и позвал меня с собой на праздничную службу. Мы с ним уединились на часок в моей комнате, он помог мне приготовиться к исповеди, потом прочел «Огласительное слово на Пасху святителя Иоанна Златоуста». Там были такие слова:

«Кто потрудился, постясь, — прими ныне динарий! Кто работал с первого часа — получи ныне заслуженную плату! … Кто же подоспел прийти лишь к одиннадцатому часу — и тот не страшися своего промедления! Ибо щедр Домовладыка: принимает последнего, как и первого; ублажает пришедшего в одиннадцатый час так же, как и трудившегося с первого часа; и последнего одаряет, и первому воздает достойное; и тому дает, и этому дарует; и деяние принимает, и намерение приветствует; и труд ценит, и расположение хвалит.

Итак, все — все войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным! Все насладитесь пиром веры, все воспримите богатство благости!»

Разумеется после таких слов я уже не мог отказаться «войти в радость Господа», учитывая мою двухнедельную болезнь в конце Великого поста и сопутствующий ей вынужденный пост, когда я почти ничего не мог есть, от всего тошнило.

На подходах к церкви нас с Юрой ожидала толпа нетрезвой молодежи, оцепление милиции, пешей и конной. Мы с трудом протиснулись в храм и встали в очередь на исповедь. Толпа сдавила нас со всех сторон, то панический страх, то противная тошнота, то навязчивые мысли сбежать отсюда – напали на меня. Юра, прочтя смятение на моем сыром от пота лице, успокоил: «Это искушения, это нормально. Любое доброе дело надо выстрадать».

Чувство благодарности и освобождения хлынуло на меня, когда я, вдоволь упившись горечью преступлений – своих и моего народа, – вместе со всеми кричал «Воистину Воскресе!» на возгласы священника «Христос Воскресе!» Именно такое радостное чувство, только гораздо чище и выше, я испытывал, когда причащался Тела и Крови Христовых, и позже, когда мы с Юрой шли по ночным улицам домой, а дома сели за праздничный пасхальный стол и до рассвета обменивались впечатлениями, обменивались вспышками любви, которая в ту пасхальную ночь согревала и освещала нас и всё человечество.

Потом я рассказал о своём первом в жизни Причастии Маше. Я был уверен, что она разделит со мной нечаянную огромную радость – но наткнулся на стену непонимания.

А еще у нас на юге проживал третий – если придерживаться возрастной систематики – брат Вадим, самый близкий по годам и характеру мне, четвёртому. И именно Юра непрестанно просил меня «не оставлять его и поддерживать отношения». Несколько раз он возил меня в крохотный городок на берегу огромного теплого моря, где я с удовольствием общался с Вадькой, его болезненной доброй мамой и молчаливым отчимом, недавно умершим от рака пищевода.

Такое обилие родственников в нашей семье случилось из-за отцовской работы: он «служил» геологом. Это был тот самый случай, когда не человек выбирает специальность, а специальность – человека. Еще на первом курсе института он почувствовал в себе таинственный дар: услышав о готовящейся экспедиции, он уверенно заявлял, что, где и в каком количестве найдут геологи, или не найдут… Он мог ткнуть пальцем в карту и сказать:

– В этом месте через три года будет обнаружен серный колчедан, или под этой базальтовой платформой есть кимберлитовая трубка с лучшими алмазами в мире – и, несмотря на всеобщий смех и неверие, я найду и открою это месторождение.

Поначалу, как водится, над студентом посмеивались, но когда – один за другим – предсказания стали сбываться, вызвал его к себе профессор Лейтнер и устроил персональный экзамен. Любопытные студенты, пытавшиеся подслушать разговор в закрытой аудитории, сумели разобрать лишь несколько фраз:

– Нет, нет, эту гору я лично обследовал метр за метром! Нет здесь сопутствующих пород.
– Есть! Только не у самой горы, а в полутора километрах на юго-юго-восток. Там в позапрошлом веке произошло землетрясение и горизонтальные пласты сместились. Вы искали вот где, а сопутствующие – тут, а само месторождение – в этой котловине.

Глубоким вечером, в кабинете центрального ресторана слегка возбужденный профессор совершенно непедагогично хлопал по плечу студента и, обдавая румяную щеку жаром, громко шептал на ухо:
– Стас, такой феномен, как у тебя, встречается раз в столетие, слышишь? И если ты, шельмец, свернешь с нашей дороги и увлечешься какой-нибудь ерундой – ну там, деньгами, девчонками, славой – я тебя лично!.. Слышишь, Стасик, как любимого сына, вот этими руками придушу пуховой подушкой в постели во время сна, обливаясь горючими слезами! Ты не имеешь права!.. Не можешь позволить себе этот великий дар разменять на кучу медных пятаков. Отчизна и я – мы тебе не позволим!

– Да что вы, Александр Фридрихович, – бубнил смертельно усталый воспитуемый, – мне самому геология элементарно интересна. Я чувствую себя в этой области, как в родном доме. Здесь всё моё! С чего мне бросать любимое дело и переходить туда, где меня не ждут?
– Интерес! Любовь! – ворчал старый профессор. – Это, молодой человек, категории в нашем мире преходящие. Сегодня есть, а завтра… кто его знает? Мой род обрусевших немцев, верой и правдой более двухсот лет служит Государю и Отечеству. Хоть по крови мы немцы, но по духу – давно уже! – русские. И ты, мой мальчик, должен проникнуться этим духом служения Отечеству, а всё остальное – прочь, прочь…

Профессор принялся за десерт, не переставая бурчать под нос:
– Завтра же пойду к ректору и специально для тебя выпрошу индивидуальную программу обучения. Потом выйду на академика и потребую от него группу, которой ты будешь распоряжаться по своему усмотрению. Ваше дело найти и указать точные координаты пород, а дальше разгребать будут другие. И обязательно каждое лето – в экспедицию!

Чтобы обратить внимание «партии и правительства» на талантливого геолога, профессор Лейтнер посылал экспедицию со Стасом во главе на поиски особо важных месторождений – золото, алмазы, вольфрам, уран… Разумеется, все камеральные предсказания при выносе в натуру подтверждались с точностью до десяти метров. Юный геолог будто видел сквозь землю, будто носом чуял где что лежит, в каком количестве и на какой глубине. Следом за ним на месторождение выдвигались группы, оснащенные техникой и привозили на стол начальству уникальные по чистоте и богатству образцы пород.

Конечно, таким уникумом заинтересовались соответствующие органы. Трижды его даже обследовали психиатры, но всегда поступал звонок от рассерженного высокого чиновника и Станислава отпускали в новую экспедицию, из которой он привозил блистательные результаты.

У него появились высокие покровители, деньги, квартира, первая семья, вторая, третья… Жены всегда искренне любили гения, им льстила его слава, ордена, государственный премии, приёмы на высшем уровне – но увы, его почти не видели дома, он не принадлежал семье и был неуправляем: работа и только работа!

Отец и меня пытался увлечь камнями. В краткие минуты нашего общения он открывал коробки с минералами, там в каждой ячейке, выстланной черным бархатом, лежал образец породы с крохотным номерком, на верхней грани ячейки подпись: «селенит», например, или «фуксид», «гнейс»…

– А это что за бурый уродец? – ткнул я пальцем в бугристый аляповатый камень с надписью «aurit», явно конспиративной.
– Это золотой самородок, – задумчиво ответил отец. – Видишь, какой невзрачный, пока его не отполируют?
– А эта стекляшка с надписью «графит прессованный»?
– Это и есть разновидность графита, – с усмешкой говорил отец. – Этот уголёк недра земли основательно разогрели и спрессовали. Ну, а если его отдать ювелиру, чтобы огранить и отшлифовать, получится бриллиант, и будет стоить больших денег.

– Знаешь, пап, – говорил я, основательно порывшись в камнях, – больше всего мне нравится этот зуб акулы в магме, селенит и вот этот ле-пи-до-лит, – прочел я на крохотной табличке. – Зуб, сам понимаешь, страшно пахнет приключениями. Селенит – он будто сияет изнутри солнцем. А лепидолит – так и хочется скушать!

– А что же алмазы, золото, рубины, изумруды – тебе не понравились? – с ироничной улыбкой спросил отец.

– Не-а! В них нет тайны, света… Они какие-то чужие, холодные. Даже вот этот черно-серебристый пирит лучше твоего «прессованного графита», я могу его подолгу рассматривать: смотри, в нем будто в черноте ночи сверкают крохотные звездочки. …А эти – нет, пап, не то!

– Я, пожалуй, отберу эти «чужие и холодные» камни и переложу в отдельный ящик и запру в сейф. Внутрь положу бумажку. Там будут имена и адреса потомственных ювелиров. Это надежные люди, которые в случае чего смогут дать за камни приличную сумму. Так что знай – это твоё наследство. Думаю, эти малоромантические «булыжники» смогут тебя до конца жизни прокормить. Запомнил, Арсюша? Ключ от сейфа я вручу единственному надежному человеку – твоему брату Юрию. Ему-то уж точно – не нужны ни деньги, ни бриллианты, ни золото. Поэтому на него можно надеяться, он не предаст, он не обворует.

Только не смотря на наши беседы о геологии, меня эта наука не интересовала. Какими бы красивыми не были минералы, они оставались мертвой материей. Меня же интересовали живые люди и всё, что связано с человеческими взаимоотношениями. Пожалуй, эта моя холодность к холодным камням огорчала отца и несколько отдалила нас друг от друга.

Таким образом, отец сменил – как говорили злые языки «уморил» – трёх жён и проживал с четвертой, моей мамой Анной Степановной, урожденной Татищевой, потомком древнего рода. Никогда я не слышал, чтобы она рассказывала об истории своего знатного рода, может быть, из скромности… Но скорей всего, из соображений безопасности – ведь советская власть питала классовую ненависть к лучшим сынам России, особенно к дворянам и духовенству. Однажды у нас с Юрой зашел спор о происхождении русского народа, он предложил мне почитать «Историю Российскую» В.Н. Татищева – тогда-то мне и довелось узнать, что это за фамилия. Но мама на мои расспросы ответила: «Нет слов, фамилия знатная, только какое отношение я имею ко всему этому… Предки – одно, а я – совсем другое. Как видишь, во мне нет ничего доблестного». И всё! И больше ни слова.

Надо отдать ему должное, отец всегда оставлял прежней семье хорошую квартиру и потом помогал деньгами. Он никогда не говорил о прежних женах дурно, наоборот, оправдывал их, объясняя новой подруге насколько тяжело проживать с мужчиной, который дома только спит, ест, переодевается и собирает вещи в дорогу.

Мама, в отличие от предыдущих жен, не упрекала супруга в отсутствии внимания и вообще никогда никому не говорила неприятных слов. Возможно, воспитание из поколения в поколение в «державном» духе отшлифовало характер женщин её родовой ветви до такой степени мягкости, что она даже подумать не могла, чтобы усомниться в правоте супруга, обремененного государственными делами.

Она была не только прекрасной женой и матерью, но и великолепной хозяйкой: в доме всегда поддерживались чистота и уют, на столе – что бы ни случилось – в определенное время всегда появлялась фарфоровая посуда, наполненная вкусными, хоть и без особых изысков, блюдами. Когда я объявил, что стал воцерковлённым христианином и поэтому отныне стану поститься по уставу, мама только слегка улыбнулась и стала готовить для меня «постный стол», который она разделяла со мной Великим постом. Эта спокойная, приветливая, всегда ухоженная женщина умудрялась обходиться без прислуги, лишь иногда на время банкетов просила прийти на помощь единственную подругу, тетю Лизу, с которой сидела еще за одной партой.

– Ты знаешь, Арсюша, – сказала она однажды, – когда вспоминаешь прожитую жизнь, неожиданно понимаешь, что там было гораздо больше хорошего, чем плохого. Может быть, просто приходит опыт, и ты понимаешь, что не всё то, что мы воспринимаем с болью, на самом деле плохое. Этот как роды – сначала боль, а потом появляется маленький человечек, твоё дитя, и ты плачешь от радости. И, знаешь, такое теплое чувство материнства тебя переполняет, и все боли, страхи и невзгоды, которые предшествовали рождению малыша – всё уходит, забывается и утопает в волнах материнского счастья.

– Мама, я тебя… – запнулся я, покраснев от смущения, – я тебя, мама, очень люблю.
– Спасибо, сынок, – серьезно отозвалась она, – и я тебя очень, очень люблю. И папу твоего тоже…

В ту ночь я поклялся, что никогда больше не буду стыдиться своей любви к маме. У нас, в мальчишеской среде, говорить об этом, а тем более выражать это прилюдно, почему-то считалось неприличным. За это можно было получить издевательское прозвище «маменькин сынок». Ну и пусть! Мать – это святое, а за святое можно немного и пострадать. Во всяком случае, услышав эту издевку, у тебя никто не отнимет право броситься на обидчика с кулаками. За святое – можно и повоевать.



Дед. Служба


Мы верно служили при русских царях,
Дралися со славою-честью в боях,
Страшатся враги наших старых знамен,
Нас знает Россия с петровских времен.
(«Полковой марш Семеновцев»
генерал А.М. Римский-Корсаков)

Не успел Иван оглянуться, как и двадцатилетие справили, и урядник самолично повестку принёс из Лукояновского уездного по Воинской Повинности Присутствия: в армию пора! Только уездные отцы-командиры, увидев, как Иван потолок макушкой подпирает, головами завертели и занекали:

– Этот нам весь строй порушит, куда такую каланчу!
– Да что же мне, вашгродь, на коленях по плацу ползать, что ли? – воскликнул Ваня в сердцах.
– Зачем, на коленях, – улыбнулся половиной лица седой капитан со шрамом по щеке. – Есть такая часть – Императорская Российская Гвардия, туда-то мы тебя и отрядим. Там в самый раз ко двору придешься.

…И вот Иван Стрельцов стоит в строю новобранцев в Михайловском манеже Санкт-Петербурга. Перед ним остановились трое полковых командиров и принялись спорить между собой:
– Этот мне в самый раз подойдет. Глядите, мой «типаж» – бородатый и рыжий! Этот наш, лейб-гвардии Московский!
– Нет, господа, – встревал второй, – Он же курносый! Такие русаки Рязанские нам нужны, в Павловский полк.

– Да с какой стати он ваш, господа? И вовсе он не рыжий: у него волосы русые с золотинкой! И нос у него прямой и вовсе не курносый – вот извольте взглянуть в профиль! – Лицо оробевшего Ивана бесцеремонно повернули цепкие пальцы в белых перчатках. – Ваше превосходительство, – обратился полковник Погоржельский к седоватому генералу, – этот рекрут по всему видно: наш типаж, лейб-гвардии Семеновский!

– Ладно, Виктор Викторович, берите к себе в Семёновский! Государю Императору такой молодец уж точно приглянется. – И по-свойски подмигнул оторопевшему Ивану.

Первые месяцы службы казались неожиданно тяжелыми. Занятия в учебной команде, построения, строевая подготовка – не составляли труда. Но что поделать с внутренними часами? Иван по привычке просыпался в пять утра и лежал два часа до побудки, лежа читал молитвослов, Краткие жития святых, писал домой. Да и Петербург – нет, нет, да и напомнит о себе столичными нравами.

Четыре класса церковно-приходской и два класса земской школы позволили Ивану в солдатской среде считаться человеком образованным, во всяком случае, классные занятия по топографии, военной истории, географии, из устава и общие предметы давались ему легко. На утренней зарядке он был первым, и даже не уступал в ловкости подпоручику. Но вот чего он никак не ожидал – их взвод посылали чистить улицы, стоять в охране на заводах, держать оцепление при посещении высокими особами общественных мест – эти дворницкие и полицейские функции никак не соответствовали рангу лейб-гвардии.

Однажды по этому поводу состоялся даже разговор на повышенных тонах между начальником команды Поливановым, племянником князя Кропоткина, и генералом Лечицким, который из сына сельского дьячка выслужился до Свиты Его Величества. Штабс-капитан сопровождал генерала во время осмотра казарм и увидел, как чины в белых рубашках вместе с офицерами без сюртуков прыгают через веревки, летают через кобылу, делают стойку на брусьях – и всё это на тесном пятачке в десять шагов в коридоре казармы.

– Только три месяца лагерей! – гремел по гулким пространствам казармы зычный голос Поливанова. – А остальное время прыгаем тут в тесноте, как зайцы в цирке! А где, я вас спрашиваю, учить рассыпному строю с перебежками по пересеченной местности? На полковом плацу? Зато уж улицы мести и на заводах порядок охранять – как распоследние городовые – и это лейб-гвардия, это личная охрана Его Императорского Величества!

Лишь минут через пять, как затих рёв штабс-капитана, раздался хриплый голос генерала:
– Вы правы, только делать-то что? Ни я ни вы ничего переменить не можем. Так что будем стараться учить солдатиков в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем.

Однажды Ивану удалось на собственном опыте узнать, что есть караул в праздник. На Николу зимнего послали их стеречь Казначейство – подпоручика Соллогуба и трех чинов: Ивана, Григория и Федора. На инструктаже капитан фон Сиверс сказал:
– Хоть у офицера и есть револьвер, а у чинов – тесаки, чтобы даже и не думали ими пользоваться против мирного населения!

Что делать, вышли в караул, чтобы, значит, одной бравой наружностью пресекать непотребства. Как закрылся ближайший трактир, так мужички и повалили по домам. Увидели четверо таковых гвардейский караул и закричали:
– А кто за нашего Кольку-именинника чарку выпьет? – И давай початыми бутылками с водкой караульным под нос тыкать.
– Нельзя нам, братцы, – миролюбиво урезонивал подпоручик, отводя от лица бутылку.
– Слышь, Колька, эти нехристи праздник Николы-угодника не желают справлять!
– Мы в храме Божьем на литургии праздник почили, а водку пить на карауле нельзя, – снова терпеливо пояснил подпоручик.

Но, видимо, мужичкам нужен был только повод размяться, вот они с воплями и напали на гвардейцев. Первых нападавших чины оттолкнули руками, те упали в снег и заблажили: «Убивают!» Откуда ни возьмись, из-за угла подоспели еще трое забияк – и пошла заваруха! Ваня с чинами и подпоручик откидывали нападавших, те падали в снег и от каждого падения все больше ярились. Но вот в руке двоих мужичков блеснули ножи, подпоручик лихо свистнул и крикнул:
– Холодное оружие! Бей, не робей!

И сам первым бросился на вооруженного бандита, тот чуть не по усам чиркнул финкой подпоручика, но офицер молниеносным приёмом увернулся от ножа и схватил запястье бандита в клещи. Иван, положив кулаками двоих на снег, достал бандита и ударил его сверху по шапке – тот осел на корточки и рухнул лицом в сугроб. Второй бандит с ножом получил по плечу сильный удар кулаком, и рука с ножом повисла, как плеть. Гвардейцы еще по разу ударили хулиганов и все затихло: семеро нападавших лежали на снегу без движения.
– Как говорится, праздник удался на славу, – подытожил подпоручик.

На шум подоспел экипаж разъезда, тела стонущих гуляк погрузили в карету и увезли в полицейский участок.
– Молодцы, братцы! – рявкнул подпоручик, сверкнув глазами.
– Рады стараться, вашгродь! – отчеканили чины, выдувая из груди густые клубы пара.
– А наш-то взводный – орёл! Первым на нож бросился, не сдрейфил! Не гляди, что из благородных, врежет – мало не будет! – говорили потом чины в казарме.

Что есть Семеновский полк Иван понял, когда их Учебную команду водили в музей Офицерского Собрания. Там Иван узнал, что шефом полка является Государь Николай Александрович, с которым им придется неоднократно видеться на смотрах и учениях. Офицерами полка имели честь быть Александр Суворов, шпага и палаш которого находились в музее. Здесь же висел мундир офицера Талызина, в котором Государыня Екатерина Вторая во главе гвардии выступила из Петербурга в Ораниенбаум свергать мужа своего Петра Третьего. Показали им полковые знамена Петра Великого и его собственноручные указы и многое другое.

Ивана взволновал рассказ и сам вид красных чулок. Оказывается, в начале Северной войны, когда дрогнули русские части, солдаты принялись поднимать на штыки командиров-инородцев, которые не успели сбежать к шведам – только Семеновцы и Преображенцы остались верными присяге и отчаянно сражались с неприятелем, по колено в крови – вот за это чулки стали красить в цвет крови, красный.

Подпоручик Ильин после зачтения официальной лекции, принялся отвечать на вопросы чинов, да так увлекся, что рассказал много чего из жизни офицеров. Например, когда зашла речь о жалованиях, он сказал, что это нижние чины гвардии получают денежное довольствие, вдвое превышающее общевойсковое, а офицеры вынуждены из своих средств платить за обмундирование, ездить только в дорогих экипажах, посещать только избранные заведения, самые дорогие, и пить там шампанское за двенадцать целковых. Так что служить гвардейским офицером не только престижно, но и весьма накладно, рубликов за три тысячи на каждый год отдай и не греши. Вчерашние крестьяне охали и ахали, скребли затылки…

– А вы знаете, братцы, кто служит в нашей гвардии офицерами? Высший столичный цвет! Князья, графы, бароны – да что там, великие князья будут участвовать вместе с вами в маневрах и смотрах, бок о бок, так сказать! Сам Государь каждого из вас лично увидит. И тут не дрейфь – соколом гляди, молодцом!

Потом офицер поведал историю смены обмундирования. Показывая то один мундир, то другой, подпоручик слегка посмеивался, называя яркие красно-сине-белые цвета «попугайными» и ворчливо пенял Государям, что де зря только тратили столько денег на смену одежд, лучше бы жалования гвардейцам повысили. Иван исподлобья смотрел на подпоручика и не мог взять в толк: гвардейцы призваны защищать жизнь Государя Императора, они без колебаний обязаны заслонить своим телом Божьего Помазанника, жертвуя своей жизнью – и как эта верность Царю может сочетаться в душе с насмешками и эдаким высокомерным взглядом на охраняемую Венценосную Особу? В простой крестьянской душе Ивана появились первые ростки сомнения...

Отрадой души Ивана стали посещения полкового храма – Введенского собора, чуть уменьшенной копии Храма Христа Спасителя, в создании которого принимали участие архитектор К. Тон, А. Росси, Н. Бенуа, К. Мейснер, а большую часть денег на строительство пожаловал Государь Николай I. Главными святынями храма считались полковые иконы Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы «Знамение», которые сопровождали полк в битве при Лесной и в Полтавском сражении. В храме находились парадные знамена, полковые мундиры Русских Государей, фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича.

Здесь же хранились военные трофеи: знамена и ключи взятых городов и крепостей. По стенам располагались мраморные доски с именами павших героев. В западном приделе покоились останки князя М.Волконского, графа В. Клейнмихеля, командира полка Г. Мина, убитого террористами; троих Семеновских гвардейцев, погибших в 1905 году при подавлении вооруженного восстания в Москве. Среди прихожан Введенского собора бывали богатые купцы с Апраксина рынка и Гороховой, которые щедро украшали церковное строение, содержали богадельню, детский приют, ночлежный дом, бесплатную столовую. Здесь во время богослужений на клиросе пел один из лучших церковных хоров Петербурга.

Сердце Ивана Архиповича взлетало к Небесам, стоило ему зайти под величественные своды храма. Всю литургию он стоял по стойке «смирно», вытянув шею, неотрывно глядя на торжественное служение священства под великолепное задушевное пение хора, под басовитые возгласы диакона и всеобщее громогласное «Верую» и «Отче наш». Он падал ниц во время «Святая святым», «Со страхом и верою приступите»… И вдруг однажды в самые ответственные минуты богослужения, во время пения «Херувимской», когда Дух Святой незримо парит в храме, он услышал негромкий смех за спиной, шуршание и невольно оглянулся.

То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба – эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил-таки себя унять волну возмущения в душе – с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.

Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…

Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям – так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем-батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по-родственному, по-семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии – и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой-то особой верности, доблести, жертвенности?..

Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна – и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в поля! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе. Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:

– Ты почему, такой-рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?
Но тут сигнальный у мишени махнул флажком и крикнул:
– Девятка!
– А ну давай еще три выстрела! – чуть спокойней гаркнул поручик.

Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.
– Десятка и две девятки! – крикнул сигнальщик.
– А ты, братец, случайно не колдун? – оторопело выдохнул поручик.
– Никак нет, – ответил Иван, – просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг – или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.
– Молодец, Стрельцов, – только и сказал повеселевший поручик.

Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш-бросков под дождем, он оставался дружелюбным, чувствовал легкое радостное возбуждение. Не пугали его и ночные походы по болотам – он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве – помогало ему охотничье чутьё. С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.

В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни». Государь в полковой форме стал обходить строй.

Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли.

Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца создавали над царственным челом тёплое сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь. Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.

– Как звать, молодец? – спросил Государь.
– Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.
– Откуда родом?
– Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!
– Семья, детки есть?
– Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!

– Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.
– Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!
– Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому-то из свиты, что толпилась за его спиной.

Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер-офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.

Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Александровича: его раздражала явная опека охраны. Так что если он не стоял при полном параде на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастию.

Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое-что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде. Уж она-то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!» Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом в белом кружевном переднике, по-благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.

– Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!
– Не положено! – хором сказали Иван с Милицей, как-то очень уж дружно и слаженно.

Дуня поначалу-то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени-отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по-городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками. Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что-то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине. Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по-царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь, и уж она сумеет восстановить святое супружеское единство!

Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…

…Как в дверь кто-то резко постучал, и на пороге вырос вестовой.
– Унтер-офицер Стрельцов?
– Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.
– Вам надлежит немедленно явиться во Дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!

– Что случилось, господин подпоручик? – спросил Иван вестового, отойдя с ним к окну.
– В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. – До окончания следствия мы все на военном положении.

Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.

Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия вернулась в село с горькой обидой.

Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.



Коррида с золотым тельцом


Наша молодёжь любит роскошь, она дурно воспитана,
она насмехается над начальством и нисколько
не уважает стариков. Наши нынешние дети стали
тиранами; они не встают, когда в комнату входит
пожилой человек, перечат своим родителям.
Попросту говоря, они очень плохие.
(Сократ, около 380 лет до н.э.)

Страна детства простиралась на огромном материке, где никогда не заходило яркое летнее солнце, где в кипучих садах круглый год распускались цветы, раздавались сладкоголосые птичьи трели, а на пышных деревьях наливались сочные плоды. Мы стремились поскорей вырасти и покинуть эту блаженную страну, но часы, которые тикали на каждом углу, не давали времени бежать так быстро, как нам того хотелось.

Мне было лет десять, когда однажды в иностранном фильме довелось увидеть корриду. На песчаной арене мужчины, затянутые в шелковые костюмы с золотым шитьем, состязались с быком в искусстве убивать. В обреченное умереть животное вгоняли железные пики, по загривку текла черная кровь, вместе с ней утекали силы.

Три дня и три ночи кровавые сцены того публичного убийства всплывали в моей детской памяти и угнетали, и заливали грудь тоской. Жалость черной горячей кровью, в которой смешались человеческая с бычьей, вскипала во мне и доводила до тошноты. Благоуханная цветущая страна моего детства отвергала смерть во всех её ужасных проявлениях: уродливые раны, густая липкая кровь, запах разложения гниющей плоти, могильные ямы, холмы, памятники из черного камня; слезы, крики, рыдания – всегда пугали и вызывали гнетущее чувство беззащитности и горечь неотвратимости конца этой прекрасной жизни.

Наконец, прошел последний школьный год, и мы покинули страну детства. Какое-то время наше невосполнимое сиротство утешали потехи юности, но эта пора пронеслась, уже гораздо быстрей – и вот закончилось студенчество, и мы влились в… море безработных. Государство, которое совсем недавно устраивало молодых специалистов на работу, бросило своих детей на произвол судьбы, в стремнину дикого рынка.

Еще недавно примерно одинаково нищее общество от сотрясения идеей всеобщего обогащения стало расслаиваться: одни по лестнице стяжания успешно карабкались вверх, другие – срывались и падали вниз. Большинство людей, воспитанных на презрении к богатству и торжестве идеи всеобщего коммунистического счастья, растерялись. Идея вместе с советским обществом треснула и рассыпалась в пыль. Что предлагало новое государство своему народу? Обогащайтесь, берите свободы сколько сможете! Народ стал учиться продавать гуманитарную помощь, присваивать государственные ресурсы, мошенничать и воровать. Лихо заработанные деньги сразу привлекали преступников. В стране, как волки в рассеянной овечьей отаре, стали плодиться бандиты. Каждый уважающий себя предприниматель обзаводился криминальной «крышей» – организованными преступниками, которые в свою очередь ненавидели своих нанимателей и не упускали возможность убить их, завладев хозяйским добром.

В воздухе носились упругие шальные ветры свободы, голова кружилась и разум терял способность к трезвой логике, затуманиваясь наркотическими поветриями безнаказанности. Меня с детства увлекало изучение реальной жизни, человеческих отношений во всех проявлениях, особенно кризисных. Словом, я сломя голову ринулся в гущу страстей. Мои школьные и дворовые друзья открывали свои фирмы, они звали меня к себе. За какие-то три года я успел поработать в шести фирмах.

Первый мой наниматель с обнадеживающим именем Виктор открыл лавку, потом магазин, потом купил целый универмаг. Пришел я к нему, имея в бюджете сто долларов, а в душе – самые розовые мечты. Именно у него в офисе я впервые в жизни подержал в руках миллион долларов – целый чемодан пудового веса. Я заключал договора на поставку товаров, сопровождал автопоезда с пистолетом подмышкой, стоял на разгрузке на складе и пересчитывал каждый ящик, зорко следя за тем, чтобы хронически пьяные грузчики чего не повредили или не украли. Мне приходилось лично встречаться с бригадиром бандитов по прозвищу Хан и выслушивать его философские поучения о необходимости пополнения воровского «общака» и помощи браткам, попавшим в тюрьму.

Мой босс, заплатив хороший гонорар за мой договор, на время остановил выплату зарплаты. Прежние деньги таяли, а новых я выпросить у него так и не смог. Сначала он принялся безудержно пить-гулять, загоняя страх в глубину смятенной души, а потом… Виктора убили в собственном загородном доме. Магазины его перешли в собственность Хану, с которым я работать отказался. После увольнения проверил своё финансовое состояние – мой бюджет составляли все те же сто долларов, с которыми я пришел к Виктору.

Примерно, таким же образом и по тому же сценарию проходило мое сотрудничество с остальными бизнесменами. Я успел поторговать куриными окорочками у гастронома, листовым железом на строительном рынке, автомобильными запчастями в лавке и даже участками земли. Мне довелось помахать топором и мешать раствор в строительной бригаде. Я отказывался участвовать в продаже гербалайфа, мест на кладбище и оружия, зато ездил на шестисотом «мерседесе» в дорогом костюме заключать договора на поставку миллионов тонн нефти и трижды ездил на бандитские разборки, рискуя оттуда не вернуться. И каждый раз по окончании очередного предприятия в связи с разорением фирмы я обнаруживал в домашнем сейфе все ту же купюру в сто долларов, с которой мне саркастически улыбался полустертым глазом все тот же заокеанский президент.

Отец мой вышел на пенсию, сразу постарел и подолгу бывал дома. Поначалу он как-то искоса наблюдал за моими предпринимательскими экспериментами, но потом привел в дом Юру и сказал:
– Сынок, выслушай, пожалуйста, старшего брата.

– Дорогой мой и любимый брат Арсений, – начал тот торжественно, теребя мозолистыми пальцами края старенького пиджака. – Мы с отцом дали тебе возможность испытать себя на ниве частного предпринимательства. Каков результат твоих честных трудов? Ты наверняка уже понял, что это не твое дело. Господь не дает и, по всей видимости, не даст тебе богатств материальных. Уверен, брат, что это делается для твоего же блага. Ты согласен со мной, Арсюш?

– Увы, да! – вскрикнул я неожиданно громко. – Простите… Вырвалось. Ты, Юра, сказал вслух то, что я давно уже понял, но в чем не мог признаться.
– Ничего тут постыдного нет, – мягко сказал Юра, легонько хлопнув меня по плечу. – Как сказал кто-то из великих: «Каждому – его». Кому-то миллионами ворочать, кому-то властью упиваться, а таким, как мы с тобой, одна дорога – честный труд на благо народа с вольной нищетой плоти при неуклонном росте богатства души. Согласен?

Горло будто сдавила невидимая рука – это проснулась жалость к себе. Во мне боролись противоречия: с одной стороны, высокое самомнение и желание соответствующего признания в миллионах условных единиц – с другой, растущее отвращение к миру наживы, жестокому, лживому и бездушному, как сама смерть.

Я сел в кресло и в полной тишине принялся разглядывать исцарапанные мыски ботинок. Вспомнилась вдруг коррида, которая шокировала меня в детстве. И вдруг меня осенило! Да это же я, как матадор, движимый тщеславием и жаждой денег, вступил в бой – не с быком – а с золотым тельцом. Это ему поклонялись богоотступники в то время, когда Моисей на Синайской горе получал от Бога скрижали Завета. Что сделал Моисей с идолопоклонниками? Приказал Аарону убить три тысячи человек, чтобы умолить Бога не убивать весь народ. Когда Моисей обратно поднялся на гору, Бог предложил ему уничтожить всех прокаженных сребролюбием, и от Моисея произвести новый род, который не запятнал себя страстью к золотому тельцу. И если бы Моисей не упросил Бога помиловать этих несчастных, любители золота погибли бы навечно.

Так завершилась моя коррида с золотым тельцом, и я обратился в того поверженного матадора, которого унесли с песчаной окровавленной арены. Не знаю, как раненный матадор, а я выжил и почувствовал, как с болью и страхом выгорели в душе остатки самомнения, жадности, безумия…
– Согласен, – наконец, ответил я на вопрос брата. – Ты прав, Юра. И тебе, отец, спасибо. Наверное, у меня было временное помрачение ума.

В следующую секунду хлопнула входная дверь, раздался рокот камнепада и шорох струящегося песка – это Борис громогласно приветствовал маму и просил дозволения поучаствовать в семейном совете, а та полушепотом извинялась и приглашала войти. И вот в дверях отцовского кабинета появился он – весь в белом и с неизменной сверкающей улыбкой на загорелом лице!

– Что, господа родственники, уговариваете младшего брата свернуть с кривой дорожки НЭПа на прямой проспект имени Российской державности! Правильно! Да здравствует, великая Россия в отдельной постсоветской семье!
– Ну, ладно, я пойду, отдохну, – сказал поникший отец, грузно вставая с кресла, – а вы тут сами, по-братски…
– Было у отца четверо сыновей: двое умных, один печальный и один – веселый дурак! – Размашисто жестикулировал Борис.

– Знаешь, Борька, – сказал Юра с улыбкой, – а ведь дурак в сказке всегда лучшим оказывался. Может, ты и нас еще удивишь?
– Непременно! – Взмахнул он руками и повернулся ко мне. – Ну что, Арс, устроили твое будущее? А то у меня предложение к тебе имеется. Я свою консалтинговую фирму открыл.
– Позволь узнать, на какую тему ты станешь консультировать клиентов? Как ставки в рулетке делать или в покере блефовать?
– Ну, почему сразу в покере, – смешался Борис. – У меня полна голова идей. Насчет инвестиций, например… – Покрутил он рукой неопределенно.

– Нет, Боря, спасибо, – сказали мы вместе с Юрой. А я добавил: – С диким капитализмом я покончил. Становлюсь «государев человек».
– А не рано ли? – вкрадчиво спросил Борис.
– Нет! – снова хором воскликнули мы. А Юра добавил: – Борис, кончай, в самом деле, младшего брата совращать! Грех это.

Борис достал носовой платок, расстелил его перед собой и с грохотом упал на колени.
– Простите меня, братья, Христа ради!
– Встань, пожалуйста, – сказал Юра, протягивая к нему руки. – Что, право, за позиция!

– Ни за что! – отрезал Борис, отталкивая протянутые руки. – Затоплю горючими слезами вашу жилплощадь! Смердящим огнем сердца своего закопчу стены ваши! Умру, разложусь и сгнию тут у ног ваших, пока не простите меня, окаянного!
– Слушай, а ведь красиво излагает, шельмец! – восхищенно констатировал Юра.
– Это точно, – согласился и я. – Грамотный ибо зело.
– Ну что, простим? – спросил меня Юра, насмешливо кивнув в сторону кающегося Бориса.

– А что поделать! – вздохнул я. – Нельзя же позволить ему осуществить запланированную угрозу. Согласись, это как-то не эстетично.
– Ладно, краснобай, вставай уж. Прощен!
– Ну и зануды же вы! – проворчал Борис, вставая с колен и аккуратно сворачивая носовой платок. – А теперь отметим победу милосердия? В ресторан?
– А давай, Арсюха, вздуем его!
– Намнём бока! – Стал я закатывать рукава.
– Да тумаков надаём! – Снял черный пиджак Юра.
…И пошли ужинать.

После шумного разгуляя Борис ушел с миловидной женщиной, а мы с Юрой по-холостяцки шагали гулкой ночной улицей и разговаривали о моей дальнейшей судьбе. Юра сказал, что их завод получил большой госзаказ и теперь нуждается в кадрах. Он договорился насчет моей кандидатуры и поручился за меня. Работать мне предстоит в техотделе, но в связи с максимальной экономией накладных расходов, придется принимать на себя функции снабженца, застройщика и… так далее, «согласно требований её величества Производственной Необходимости».

Потом речь зашла о моих исторических изысканиях насчет лейб-гвардии Семеновского полка. Я признался, что написал для бабушки Дуси и Маши сокращенный вариант и намерен на семейном совете прочесть его вслух. Бабушка чувствует, как буквально с каждым днем слабеет, поэтому торопит меня. Юра зашел ко мне в гости, быстро прочел мою рукопись. Медленно захлопнул папку, задумчиво помолчал и, похлопав рукой по картонной обложке, тихо сказал: «Поверь, брат, для них это будет бомбой!»

А вечером следующего дня после звонка вежливости, поцеловал маму, обнял отца, сказал куда иду и отправился в дом Кулаковых. Бабушка попросила семью собраться за столом в зале, сама села рядом со мной и с волнением стала вслушиваться в каждое слово. Я читал громко, не спеша, снова мысленно погружаясь в те годы, когда в России зарождалась волна революции, которая впоследствии затопит кровью и слезами всю страну и даже выплеснется далеко за рубеж. Бабушка то восклицала, то плакала. Маша во все глаза смотрела на мое напряженное лицо – в её душе, видимо, происходил переворот. Всё это я сделал для неё, поэтому именно мнение Маши было для меня так дорого.

Когда чтение закончилось, бабушка поблагодарила меня за работу и призналась, что ей уже полегчало. Я ожидал, что скажет Маша, и сквозь разноголосицу семейных споров наблюдал за ней. Но в тот вечер не удалось мне услышать её оценки.

…В дверь забарабанили, потом резко настойчиво зазвонили, Марина выскочила из-за стола и ринулась в прихожую. Оттуда она вернулась с моим отцом. Он сказал, что маме стало плохо, соседка вызвала машину скорой помощи, и маму увезли в больницу. И только выпалив эту новость, отец оглянулся на присутствующих и стал обходить каждого и знакомиться – он оказался в этом доме впервые. Вот тут и раздался крик, который разрезал мою жизнь на две части:

– Славик! Сынок! Ты? – хрипло воскликнула бабушка Дуся.
– Мама?.. – оторопело прошептал отец в полной тишине.
– Дети, это мой сын Станислав, о котором только что читал Арсюша. – Потом повернулась к отцу и сказала: – Так вот, зачем я просила твоего сына написать о дедушке!
– Как же так, – говорил отец, – как же так! Оказывается, мы жили в одном дворе, мой сын вас хорошо знает. …А я только на старости лет удосужился встретить свою мать. Ты прости меня, мама, я сбежал тогда и всю жизнь потом доказывал всем, что не ублюдок позорный, не байстрюк, что не хуже других – из кожи вон лез.
– И ты меня прости, сын. Мой это грех. Ты не виноват. Прости меня, ради Христа.
– Да, да, конечно, – засуетился по-стариковски отец. – Чего там… А теперь извините. Мы должны с Арсением нашу маму в больнице навестить.

В больнице мама лежала спокойная и торжественная. Даже в больничном халате она выглядела великолепно. Когда мы вошли в палату, две женщины, её соседки, сразу удалились, чтобы дать нам возможность поговорить без стеснения. Отец взял маленькую ручку мамы, приложил её ко лбу и рассказал о том, что случилось в доме Кулаковых. Мама выслушала, поглядывая то на меня, то на отца и, наконец, сказала:

– Стасик, это очень хорошо, что вы смогли увидеться. Произошло самое главное, что может быть в жизни: вы примирились и простили друг друга. Быть может, все события последних лет Бог так устроил, чтобы вы, наконец-то, встретились. Это самое главное событие вашей жизни. Это очень хорошо.
– Да, хорошо… Теперь мы с мамой… Вместе. А ты как себя чувствуешь, Анечка?
– Хорошо. У меня только одна просьба.
– Всё что хочешь…

– Мне сказали, в нашем отделении священник лежит. Он никому не отказывает. Приведи его, пожалуйста. Мне нужно исповедаться. Знаешь, Стас, если ты хочешь быть со мной всегда… Понимаешь? …То и тебе нужно бы исповедаться и причаститься. Понимаешь, нужно.

– Хорошо, Анюта, я сейчас, я быстро… Не волнуйся… Уже иду! – И вышел из палаты, такой старенький, беленький, суетливый.

В те роковые минуты я, к своему стыду, не думал об отце и маме. Я просто рассеянно слушал и понимал, что в их жизни произошло очень хорошее и важное событие. Тогда я думал о Маше. Да, о ней… С одной стороны я понял, что рухнула возможность соединиться с ней в браке. С другой стороны, в груди разливалось непонятное мне чувство благодарности. Дело в том, что я никогда не мог относиться к Маше, как к женщине, мне казалась дикой мысль о телесной близости с ней. То есть, оказывается, я всегда любил Машу, как сестру, как некий идеал, как… Данте Алигьери флорентийку Беатриче – чистой небесной любовью, которая всю жизнь великого поэта обновила, вдохновив на гениальную «La Vita Nuova» («Новую жизнь»).

В те минуты я был целиком погружен в собственные эгоистические переживания. Ах, если бы я только знал!.. Если бы знал, что в тот день видел отца, мать и бабушку в последний раз!.. Они втроём умерли в ту ночь, счастливые, примиренные и прощенные.



Дед. Бунт и возмездие.


Революцию планируют гении,
делают романтики,
а плодами её пользуются негодяи.
(Отто фон Бисмарк)

Полгода после покушения на Столыпина продолжалось следствие. Дело осложняло то, что террорист Богров, оказывается, был агентом охранного отделения и даже сам предупредил киевскую полицию о готовящемся теракте. Начальство только личным вмешательством Государя было оправдано и прощено. Все посещения Дворца находились под бдительным присмотром, казалось муха не пролетит. …А тут этот странный мужик в голубой рубашке – ходит себе, где вздумается.

– Кто таков? – спросил Иван поручика, впервые увидев столь необычного человека.
– А, этот! Новый он – фамилия вроде такая, – сказал тот, махнув рукой. – Не тревожься, это царский любимец. Его две комиссии проверяли – чист, как стеклышко! Велено всюду пропускать.

Иван с поручиком сидели в густых самшитовых кустах и были уверены в невидимости. Однако мужицкие сапоги остановились, правый шагнул сквозь прореху в кустарнике – и вот он возвышается над сгорбленным Иваном и смотрит сверху вниз, заложив огромные ладони за кожаный ремень.
– Деревенский? – тихо спросил он.
– Так точно, – ответил Иван вполголоса.
– Верующий? – Казалось мужик своими пронзительными глазами прожигал его до самого дна души. – В церковь ходишь?
– Да, хожу.

– Ты вот что, Ванюш, – сказал мужик оторопевшему Ивану. И откуда тот узнал его имя? – Что бы не говорили благородные, – он небрежно кивнул в сторону поручика, – ты крепко верь: Государь наш и его семейство – святые! Когда убьют Царя-батюшку, Царицу и всех деток – их светлую память начнут обливать грязью. А ты не верь! А когда Бог за это русский народ станет наказывать, и прольется много крови – ты знай, что всё это Господь попустил за неверие и предательство Божиего Помазанника. И будь крепок в вере и не отчаивайся. Так будет. – И вдруг исчез.

– Пророк безграмотный! – едва слышно выругался поручик.
– Что-то страшно мне стало, вашгродь, – прошептал Иван. – Никогда ничего не боялся, а тут как молния по башке стукнула. Силён, мужик! Сразу видно – Божий человек!
– Брось, Иван. – Поручик хладнокровно провожал удаляющуюся голубую рубашку цепким взглядом. – Империя – это же такая крепость! Да чтобы державу нашу сломить, да чтобы Царя убить, да еще с семейством – нет, этому не бывать. Никогда!

Тот разговор с бородатым мужиком Иван запомнил на всю жизнь. Он даже с этим парализующим страхом ходил на исповедь к священнику, только батюшка, сжав губы, кивнул:

– Будет! Народ отходит от веры. Монашество ослабевает. Аристократия разлагается. Социалисты год от года наглеют и проливают кровь как воду. Но ты, Иван, крепись, Русь святая не боярами, а крестьянством была сильна. Уповай на Бога, держись за Церковь, и смиренно неси свой крест.

А однажды Ивану выдался почетный караул у рабочего кабинета Царя. Он, как положено стоял навытяжку и смотрел себе под ноги, лишь иногда из-под ресниц наблюдая за происходящим окрест. В девять часов дверь открылась, и Государь направился в сторону Угловой гостиной, но внезапно остановился и вернулся к караульному.

– Постойте, постойте, вы ведь Иван Стрельцов из села Верякуши Нижегородской губернии?
– Так точно, Ваше Величество! – отчеканил тот, удивившись эдакой памятью Государя: видел рядового гвардейца лишь раз, буквально минуту, а ведь запомнил! Иван только на миг поднял глаза, увидел обычную полевую форму полковника, внимательный чуть усталый взгляд – и смущенно опустил глаза.

– Начальник караула! – произнес Государь, не повышая голоса. Из-за колонны волшебным образом появился дежурный капитан. – Смените унтер-офицера Стрельцова на полчасика. Мне необходимо поговорить с ним. Пойдемте со мной, Иван… Простите, как вас по отчеству?
– Архипович, Ваше Величество!
– Да, Иван Архипович…

В Угловой гостиной за роялем сидела Государыня в синем платье и тихонько наигрывала грустную мелодию.
– Вот, Аликс, познакомься, этот молодец – отличник гвардии, снайпер Иван Архипович Стрельцов, из нижегородских крестьян.
– Здравствуйте, голубчик, – ласково сказала Императрица, чуть кивнув головой.
– Здравия желаю, Ваше Величество!
– Ну полноте, Ванечка, – тихо сказал Государыня, – давайте поговорим по-простому, без уставных криков. Присаживайтесь на этот стул.

Иван осторожно ступил на мягкий ковер и присел на краешек мягкого сиденья. Сначала последовали вопросы о семье, детях, урожаях и доходах. Иван отвечал кратко, с каждым словом всё менее скованно.
– Постой, Аликс, тебе не кажется, что Ивану Архиповичу хочется спросить о чем-то очень важном, да он не решается.
– Ванечка, вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь, – по-матерински ласково сказала Александра Федоровна.
– Да… Вот… Ваше величество… Недавно имел честь говорить с вашим пророком, а потом еще с батюшкой в полковом храме. Они сказали, что империя скоро падет, и настанут плохие времена.

Государь положил руку на плечо супруги, опустившей глаза и как-то разом поникшей. У Ивана от страху высохло во рту – видно ляпнул не то…

– Да, Иван Архипович, – мягко произнес Государь, поглаживая плечо жены, – этому надлежит случиться. Через семь лет, примерно. Эти события предсказывали преподобный Серафим, блаженная Паша Дивеевская, провидец Авель, отец Иоанн из Кронштадта. Есть тому свидетельства и в Библии. Да.
– И что же, Ваше Величество, – едва просипел от волнения Иван, – разве ничего нельзя сделать? Вы нам только прикажите, мы ради Вас и Отечества на штыки пойдем!

– Благодарю вас, Иван Архипович. – Грустно улыбнулся Государь. – Только чему быть, того не миновать. Лишь Господь ведает, насколько народ разуверился. И только Ему Единому предстоит судить и наказывать нас. А нам надлежит преклонить главу под Его Господню волю и смиренно принять всё, что необходимо. Помните, из «Отечника» Святителя Игнатия: «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощной рукой твоею. Устранись, охранись от него сам: и этого с тебя достаточно».

Не успел Иван отойти после столь грозной беседы, как пришло письмо из дому. Писал ему отец. По почерку, по слабому, неуверенному нажиму, по умоляющему тону письма Иван понял, что произошло горе: Дуня родила сына, не от него, а от другого мужчины. И прочел имя приблудного – Станислав – какое-то холодное, как сталь на морозе, и тихо возненавидел младенца и навсегда потерял любовь к жене, и больше никогда не называл её по-прежнему – Дуня, а только Евдокия или жена…

Отец умолял сына простить жену и принять блудное дитя, как своё, ради Христа, ради матери и отца, ради семьи. Иван на исповеди покаялся в ненависти к жене и острому желанию её убить. Батюшка долго шептал ему на ухо слова утешения, умолял простить и принять ребёнка – малец-то ни в чем не виноват… Иван умом простил и успокоился, но только ноющая тоска не уходила, она словно змея затаилась под каменным панцирем, сковавшим душу, и ожидала возможности выползти из засады и нанести смертельный укус в самое сердце.

Домой Иван вернулся совершенно другим человеком. Он нашел в себе силы обнять жену, поцеловать нежную щеку чужого младенца, поклонился в пол одряхлевшим старикам, расцеловал детей… А за столом, собравшим с полсотни гостей, напился допьяну, вышел в сени и разрыдался там в голос.

Что делать! Нужно жить. Чтобы заглушить боль в душе, стал он работать без сна и роздыху. Привезенные им пять тысяч целковых ушли на переустройство дома, мельницы, двора. Старший сын женился и пожелал уехать в город, Катюша тоже готовилась выйти замуж и надеялась на щедрое приданое. Иван предложил ей в качестве свадебного подарка мельницу. Дуня своей тихой кротостью выпросила еще троих детей, и уж четвертого носила… Так что дел было невпроворот.

Когда в селе объявили о начале мировой войны – Иван принял эту новость как нечто стороннее. Потом ему написал однополчанин, прапорщик Тихомиров, о том, что почти вся гвардия пала смертью храбрых в первых же сражениях. Потом сообщили об отречении Государя, начале гражданской войны. Потом дошли слухи о расстреле Царя и святого семейства. Иван, не скрываясь, напивался в лоскуты и рыдал во весь голос. С приходом в село каждой горькой новости, словно часть души Ивана выгорала. Он стал с раздражением поглядывать на сельскую церковь, обходить отца Георгия за версту, почти каждый вечер за ужином пил горькую, а молиться и вовсе перестал. Сидел часами до глубокой ночи, стонал, выл, ворчал:

«Ну, ладно бар-растабар, князьёв-графьёв – они и в церкви на обедне смеялись, и не постились, и Царя не почитали, насмотрелся на них… Ну, ладно нехристи разные – с них и спрос невелик… Но за что Ты своих крестьян-христиан позволяешь убивать-грабить? Если я отец детям своим и этой… прости Господи… муж, то разве я позволю какому-то Шурке или другому вражине их бить-обижать? Разве я отниму у детей хлеб, чтобы отдать свиньям? Я же отец! Я за них совестью отвечаю!.. А Ты!.. Что смотришь и ничего не делаешь? Вся земля русская уж кровью пропиталась, скоро зеленая трава красной будет. Реки от слез наших горьких солеными станут!.. А Ты блаженствуешь в своем царстве, где нет ни слез, ни крови, ни боли – а до нас Тебе и дела нет!.. Ох, кабы не дети, убил бы себя, что за жизнь такая? Уж лучше бы мне не родиться…»

Однажды, видя как муж с каждым днем все ниже опускается в трясину отчаяния, Дуня попыталась усовестить Ивана, да получила легонечко мужниным кулаком по скуле – и отлетела к стене. С тех пор они стали жить как чужие, каждый в свою сторону.

Когда из голодного города при военном коммунизме вернулись с родное село Шурка Рябой с тремя собутыльниками – он не возражал, чтобы выделить их комитету бедноты отрез земли в двадцать десятин и материальную помощь. Без слова сожаления отдавал на гужевой налог лошадей и зерно на продразверстку. А когда Шурка пропил всё что мог и стал воровать, Иван пришел к нему в дом, увидел грязных голодных детишек и вовсе сжалился. Предложил Шурке такое дело:

– Ты поработай на моём поле, а я твоей семье дам хлеба и мяса. Только денег у меня не проси.
– Что, Иван, ты уж мне, своему корешу, не доверяешь?
– Нет, Шура, не доверяю. Видно ты в городах растерял крестьянский дух, да нехорошему научился. – В полной тишине раздавались только всхлипы измученной жены, кашель простуженного младенца, мышиное попискивание да скрежет Шуркиных зубов.

Нет, не получилось у городских люмпенов честно потрудиться. За что бы ни взялись, всё в их пьяных руках горело в прямом и переносном смысле. Пропадали стога сена, не доезжали до амбаров мешки с картошкой, горели сараи, на стадо коров нападали волки… Тогда собрали сельский сход и выгнали их из села, а семьи их несчастные взяли на свое обеспечение.

Только вернулся обратно в село Шурка, да своих собутыльников за собой привел. Были они все при оружии, в кожанках с чужого плеча, да еще с собой троих лютых незнакомцев привели. И была у них страшная бумага с печатью. И глаза их были как у черных муринов на западной стене храма, где изображался Страшный суд и адское мучилище. Собрали они односельчан, и объявили о своём праве грабить и выселять зажиточных крестьян, и назвали всё это беззаконие новым словом – раскулачивание!

Слушал Иван хронически пьяных коммунистов, вглядывался в их перекошенные злобой лица уркаганов и думал, как хорошо, что ни отец ни мать не дожили до этого дня. Как вовремя он отправил в город старших Тимошу и Катю, будет к кому приехать и устроиться хоть на время, чтобы переждать это всеобщее сумасшествие.

…Начали они со старосты, потом выгнали из дому десятского. Вышел тут на проповедь отец Георгий с младшим сыном на руках – так старика прикладами обратно в дом загнали и подожгли вместе с семьей. Бабы взвыли во весь голос, мужики их сграбастали и увели прочь, по домам…

Иван на всю жизнь запомнил того мальчика, что преспокойно сидел на руках отца-священника – это был взгляд ангела, прожигающий до самого сердца. Мальчик будто существовал вне адского мучения, вулканом излившего на землю огненную подземную лаву. Он был как ангел, спустившийся в преисподнюю, чтобы освободить грешника, прощенного за молитвы родичей и поднять душу его в тихие светлые небесные высоты. Младенец с архангельским именем Гавриил неотрывно смотрел на Ивана – прямо в глаза, тихо так и безмятежно.

…А там и до Ивана очередь дошла. Односельчане попрятались по домам и никто его не защитил. Шурка походил по двухэтажному дому Ивана с кирпичным низом, всё потрогал, обошел каждый уголок и сказал, размахивая черным маузером:

– Ну что, кулак недобитый, пришел конец тебе! Вона какие хоромы понастроил, упырь!
– Это ж за какое мое доброе дело к тебе и твоей семье ты на меня осерчал, Шура? – спросил Иван, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в глотку пьяному разбойнику.
– А ты чё меня перед домашними срамил? Думаешь, я такое прощаю!
– Так ты сам себя осрамил, а я твой семье помогал по-христиански.

– А мы твоего Христа отменили, понял! Теперь ты с котомкой по миру пойдешь со своими кулацкими выродками! Собирайся, Ванька, и что сможешь унести, бери, бес с тобой. А остальное реквизируется для мировой революции! А сейчас тебе и паспорт нарисую! Так как ты у нас кулак, то и фамилия твоя новая будет такая – Кулаков. Это чтобы весь пролетарский народ знал, что ты кулацкое отродье!

– Дай хоть телегу с лошадкой, у меня ведь дети малые. Пожалей моих детей, как я пожалел твоих! Как мы до города пешком добираться-то будем?
– Ладно, – вдруг сжалился Шурка, – возьми старую дедову телегу и двухлетку гнедую. И помни, что это я тебя в живых оставил, а то мог бы и порешить.
– Что ж, спасибо на добром слове, Шура. Даст Бог свидимся еще. А зла я на тебя не держу. Господь с тобой.

Иван собрал самое необходимое из вещей, немного хлеба и на старенькой телеге, кое-как набившись в нее, поехали вон из родного села. Последнее, что увидел Иван, покидая родной дом – пустые улицы и черный дым над поповским домом и тошнотворный запах горящей человеческой плоти. Никто из односельчан не вышел из дому, не попрощался, не пожалел, не заступился… Как скрылась из виду последняя изба, как опустился церковный крест в лесную черноту, взвыл по-волчьи Иван и произнес в горьком беспамятстве страшные слова проклятия – всем, кто сейчас не был рядом с ним в этой тесной телеге: односельчанам, Шурке Рябому, попу сгоревшему, новой власти…

А в Криуше Дуня, схватив на руки младшую Тонечку, сошла с коляски и чужим голосом сказала:
– Ты, отец, поезжай в город, а я тут у тетки поживу. Как сделаю дело одно, так и вернусь к тебе. – И ушла.

В городе набились в комнатку к сыну Тимоше. Тот выучился на техника и стал начальником на заводе – мастером, при галстуке и портфеле. Там же устроил мужа Екатерины, помощником кузнеца в горячий цех. Иван уединился со старшим сыном, прикрыл за собой дверь, оглянулся и достал из внутренних карманчиков старенькой жилетки шесть крохотных мешочков с золотыми царскими червонцами: «Вот, Тимоша, всё что осталось от былого достатка, ты уж сам распорядись этим как нужно, по-городскому». Наутро Тимофей надел галстук, пиджак, взял с собой отца и устроил его дворником – домкому весьма приглянулись гвардейский рост, густая борода и сильный голос Ивана. А председателю пришлись по вкусу – пять золотых империалов, которые весьма охотно берут в Торгсине в обмен на буржуйские товары. Так и Иван стал маленьким начальником и даже получил служебную комнату с чуланом, и стало им просторней.

А в это время Дуня, оставив тётке крохотную Тонечку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы у населения. Дуня сняла койку в старом доходном доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную. Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» – так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно. Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый выдвиженец из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.

С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой, наводя страх на хулиганов и пропойцев. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:

– Давай, отец, домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.
– Нет, жена, – сказал Иван, опустив глаза. – Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.
– Ну вот что! Тогда я беру Тонечку, Гришку со Славиком и возвращаюсь!
– Как хочешь, – сказал Иван. – Только вперёд спроси у детей, захотят ли они?

Ну, трехлетнюю Тоню и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и наотрез отказался ехать. А Славик вдруг исчез! Пропали его пальто и школьный портфельчик, подаренный Иваном с расчетом на техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, да без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам жить буду».
– Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! – крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.


Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу-развалюху Шурки Рябого – хоть что-то!

Ох, и зверствовали «комбеды», ох, и лютовали!.. Обирали односельчан до нитки. Скотинку и даже птицу в колхоз «реквизировали» – и пошли там средь животинок без должного хозяйского присмотра болезни да мор. Церковь по кирпичику разобрали до самого основания, чтобы и помнить о ней забыли. Без привычных молебнов о даровании урожая нивы одичали, из году в год терзали неурожаи, земля будто отказывалась носить на себе новую власть и кормить изуверов. Народ тихо помирал с голоду. В лес на охоту, по грибы и на речку за рыбой – не смей! – там кордоны лесничьи стоят и чуть сунешься, стреляют. Ружья у селян все до одного отобрали... Да что там! Голодных детишек за подобранный ржаной колосок вместе с родичами в каторгу на подводах увозили. Из более трех тысяч зажиточных селян, живших до революции в Верякуше, осталось к переписи 1937 года меньше пятисот, да и те хуже нищих и рабов, тряслись от холода, голода и страха. Вот тебе и народная власть!..

Шурка Рябой подговорил своего собутыльника Гришку… и раскулачил собственную семью. Поводом тому послужила купленная им на имя жены мельница. Он тогда, в 1925-м году, в соседнем уезде ограбил почтовую подводу, потому был при деньгах. Узнал, что Катя Стрельцова получила в приданое мельницу и собирается её продать, чтобы уехать в город, и стал упрашивать, угрожать дочери ненавистного соседа Ивана. Катя, услышав о разводе Шурки с Глашей, согласилась и продала забитой женщине мельницу в полцены, чтобы детишкам её хоть что-то на хлеб с молоком досталось. Как всё, чего касалась рука Шурки Рябого, мельница в скором времени сгорела, но по документам так и осталась за Глашей. Согласно опубликованному в 1930-м году перечню признаков кулацкого хозяйства, за наличие мельницы крестьянин объявлялся кулаком и подвергался конфискации имущества и высылке. Шурка отправил семью в казахские степи, женился на разбитной Вальке Чернушкиной по прозвищу «Переходящее красное знамя», и стали они на пару пить-гулять, грабить-воровать.

Только вышел у Шурки конфликт с Гришкой, не поделили они какой-то барыш… Григорий оделся в парадную кожанку, напоил уполномоченного Сургова и «переизбрали» Шурку с председателя колхоза в рядовые колхозники. Маузер и печать у Шурки изъяли, и стал он ходить на трудодни… Как всегда, вокруг него всё горело и портилось, так на пятый трудодень сразу после обеда встал намертво трактор, за которым он ходил, подбирая картошку. Потом средь бела дня, с ясного неба в шуркину избу ударила молния, и сгорел дом с пьяной супругой и со всем наворованным барахлом.

Шурка всю ночь «поминал» Вальку с давнишним собутыльником, сторожем зерносклада Трошкой и все жаловался на горькую долю. Трошка слушал его, кивая махонькой головой в заячьей шапке, пока не кончилась самогонка в принесенной бутыли, а потом схватил «ружжо» и выгнал того прочь с вверенной ему «апчественной территоры». Шурка-то стал никем, а Трошка как-никак гражданин при должности! Наутро бабы обнаружили Шурку с петлёй на шее – он тщательно привязал солдатский ремень к толстой ветви красивого стройного дерева с трепещущими оранжевыми листочками, что на окраине села, на берегу реки Ирсеть. Какое дерево? Осина…

А потом приехал в гости к Евдокии средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Евдокия с Тоней уплетали сладкую дыню, закусывали жирной воблой, расчесывали в кровь головы вшивые и уж не верили, что можно жить лучше, сытно и чисто… А слова его принимали за сказку, красивую, но несбыточную: «Чтобы арбузы с дынями прям во дворе, чтоб море теплое в ста шагах, да чтоб хлеба с домашней колбасой отпуза!.. Да чтоб Тоньку на врачиху выучить? Ой, не смеши!..» Долго ли коротко ли уговаривал Василий мать с сестричкой, только забрал он их и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.

Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо. …Только вот надо образование получить и в партию вступить – так он и наказал строго-настрого детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.

И все бы хорошо – дети учились, работали, вышли в люди, стали начальниками, учителями… И все бы ничего, если бы не одна встреча.

Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик. А тут еще раздался чуть приглушенный колокольный звон – это звонили с колокольни Карповской церкви – одной из двух в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо их самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.

…Тут и подошел к Ивану этот необычный юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и, глядя снизу вверх прямо в глаза, произнес высоким мелодичным голосом:
– Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?

И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд – это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши!

– Ты что, выжил? – крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.

– Как видишь, – вполоборота сказал тот, не повышая голоса. – Надо же кому-то на Руси святой крест нести.



Тёплый вечер

Когда так много позади
Всего, в особенности – горя,
Поддержки чьей-нибудь не жди,
Сядь в поезд, высадись у моря.
("Приехать к морю в несезон..." И. Бродский)

Случаются иногда такие дни, такие вечера, когда вдруг остро, до сладкой боли в груди, чувствуешь приливы счастья – один за другим. Будто волны теплого, ароматного света накатывают и незримо обдают тебя с головы до ног.

Мы с братом Вадькой сидели на веранде и устало обменивались словами. Неважно какими – эти привычные звуки несли в себе забываемые чувства доброты и участия, они служили хворостом, который подкладывают в костер, чтобы огонь не затухал, чтобы еще и еще немного тепла получить самому и поделиться с ближним.

Вадим рассказывал о своей застарелой печали, о потере любимой жены и матери. Он знал о том, что это обязательно произойдет, он предчувствовал приближение беды, но когда уход любимых женщин, один за другим, пришли в дом и стали реальностью, он растерзал себя глубокой печалью, которая приходит от чувства вины, непоправимой. Мы с братом с некоторых пор стали далеки не только географически, но и духовно, однако – вот его теплая загорелая рука, обвитая фиолетовыми вздувшимися лианами вен, вот глаза с набрякшими веками над ввалившимися щеками в глубоких морщинах, худющие длинные ноги в шлепанцах, торчащие из просторных выцветших шорт – и это так близко, и это всё такое родное… Как теплая душистая ночь и закат, тонущий в морской воде, и тысячи звезд на просторном черно-фиолетовом небе, и далекий лай собаки, и веселое стрекотание сверчков и мелодия, льющаяся из выпуклых динамиков, и вечерняя печаль родного человека.

Два долгих дня мы пережидали непогоду, упрямо высиживая на веранде часы и дни, положенные шторму, завернувшись в полусырые ветхие пледы. Вадим просил не уезжать: «Не волнуйся, это ненадолго, видишь, вон там, на юго-западе уже появляются просветы синего неба, ты еще успеешь и позагорать, и вдоволь накупаться…» – «…И вдоволь напиться моей горечи» – продолжал я мысленно, жалея его и оставаясь еще на один, а потом еще на один – день, вечер и ночь.

А нынешним утром всё как-то разом смолкло – шуршание дождя по брезентовому тенту и шиферной крыше дома, по листьям и каменистой земле; затихло волнение моря и завывание ветра в листьях деревьев и кустов; по тропинке вдоль нашего дома и чуть дальше по улице стали появляться люди, собаки, кошки, машины. Уже часам к десяти солнце нагрело землю, а морской бриз унёс клубы тумана, воспарившего над растениями – и всё вернулось на свои места: обволакивающая жара, радостные крики детей на пляже и музыка в многоликих кафе и шашлычных. Мы с братом медленно прогуливались по центральной улице, перекидываясь приветственными фразами с соседями и знакомыми, зашли на рынок.

Там, в стеклянной духоте, в толпе голодных отдыхающих мы бродили от мясного прилавка к овощному ряду, слушая людской гомон и песни юности из невидимых динамиков. Стоило мне обернуться к брату и вскинуть бровь, как он шептал на ухо: «Не узнал? Это «Лестница в небо» группы «Лед Зеппелин» – моя любимая». Мы выбирали свеклу и капусту под размышления Цеппелинов о возможности обменять золото на путь в небо, а чай с крекером – под просьбу «Не плачь», соответственно – творческого коллектива «Ганз эн Роузес». Наконец, вышли из музыкального парника на улицу, залитую солнцем и приятным ветерком, веющим с моря, и встали как соляные столбы, подставив влажные лица приятным струям теплой свежести. Мы стояли с тяжелыми сумками в руках, я предложил взять машину и быстро доехать до дома, брат просил еще немного пройтись и посидеть вон на той желтой скамейке или в том кафе под синими зонтами. Я мягкотело подчинялся, опускал сумки на цветные плитки аллеи, стоял, садился, брёл – так мелкими перебежками добрались мы до остановки междугороднего автобуса, где опять же присели «в холодку» под раскидистым платаном.

И вдруг в толпе пассажиров я заметил знакомое лицо, сутуловатую спину, длинные тонкие руки. Маша! Она, такая загорелая и грустная, усталая и покорная – стояла в центре бурной толпы и как всегда оставалась вне суеты, предаваясь чему-то своему, то ли мыслям, то ли мечтам, то ли наблюдениям. Не отрывая глаз от девушки, бросил через плечо брату «я на минуту» – и ринулся в толпу. Не успел дойти, а она уж обернулась, будто ждала меня, и протянула навстречу золотистую руку с белым платком.

– Ну вот, наконец и ты, Арсюша! – запела она грудным голосом.
– Здравствуй, Машенька! Как же я рад тебя видеть. Все эти годы мне так не доставало тебя! Ну вот и мы…
– Да, да, я тоже по тебе соскучилась. Мне не хватает наших разговоров. Ты всегда меня понимал и старался утешить. Ты здесь отдыхаешь?
– Да, как и ты. У меня тут брат живет, я к нему приезжаю иногда, почти каждый год. Он совсем одинокий.
– Как я, как все мы… Только брату твоему, кажется, повезло гораздо больше других: у него есть ты и возможность поговорить с тобой. Я ему даже немного завидую…

То ли от пережитых неприятностей, то ли от ожогов горячего южного солнца, на лице Маши появилась паутинка морщин, они подобно линиям географической карты открывали историю жизни последних лет, проведённых вдали от меня. Вот эти носогубные морщинки рассказали о череде тоскливых дней, полных горькой печали; линии великолепного округлого лба запечатлели сонмище мучительных мыслей, осаждавших её; тончайшие бороздки, разбегающиеся от глаз, помнили сотни часов, проведенных за чтением книг. И только глаза, в усталых коралловых прожилках по большим выпуклым белкам… Да, эти прекрасные глаза – многоцветной искристой радужной оболочкой испускали, на самом деле, радужные лучи доброты, смирения, участия…

– Я постарела? – спросила она, заметив пристальное разглядывание своего лица.
– Даже если мы встретимся когда-нибудь, а ты, седая, непрестанно будешь вправлять болтающуюся во рту вставную челюсть, – понесло меня по кочкам фантазий, – а от тебя будет пахнуть карболкой и кошками; даже если ты окажешься в инвалидной коляске с висящей на подлокотнике авоськой с объедками из столовой дома престарелых; а кожа твоя, вся в пигментных коричневых пятнах, станет как мятая оберточная бумага в хозяйственном отделе районного универмага, – я остановился, чтобы поглубже вздохнуть, – даже тогда я в этой старой никудышней развалине буду видеть пятнадцатилетнюю Машеньку, такую добрую, тёплую и по-детски доверчивую, которую я так…

– Спасибо, дружок! – наконец, промолвила она, погасив приступ смеха. – Только лучше бы нам почаще видеться, чтобы не доводить друг друга до… мятой оберточной бумаги, – она снова улыбнулась моим словам и стала серьезной.
– Ты же видишь, Маша, несмотря на наше взаимное притяжение, судьба разводит нас по разным уголкам вселенной. Только не было дня и часа в годы нашей разлуки, чтобы я не вспоминал тебя, не молился о тебе, о твоих близких. Я с тобой часто разговариваю, и ты отвечаешь мне. А несколько раз ты просто спасала мне жизнь…
– Ой, не пугай меня, Арсик!..

– Нет, нет, каждый раз ты вселяла в меня крепкую надежду, а я собирался в кулак и побеждал врагов. Да как же можно умереть, говорил я себе, не увидев тебя, не рассказав так много важного и интересного! Так что ты, Маша, всегда со мной. И эта застенчивая улыбка и радужное сияние глаз, и твой бархатный голос, и касание теплых пальцев и то ароматное светлое облако покоя и любви, которое с самого рождения окружает тебя, – оно будто и меня касается и окутывает, когда ты в мыслях, в молитвах приходишь ко мне. Мне очень повезло в жизни: у меня есть ты!
– И мне тоже!.. Ведь только у меня и больше ни у кого есть такой верный друг и заботливый братик, который знает обо мне и понимает меня больше, чем кто-то другой.

Мы словно впрок насыщались нашей беседой – так много слов летало между нами, от губ к ушам, от глаз к глазам, от сердца к сердцу. Теперь у нас будет еще больше совместных воспоминаний. Теперь даже если нас разнесет в противоположные стороны вселенной, наш «беспроволочный телеграф» будет бесперебойно отстукивать слова дружбы, чистой любви, верности…

Время стоянки автобуса беспощадно таяло, словно мороженое, забытое на жаре. Полуденное солнце пронзало нас горячими лучами, от асфальта поднимался битумный жар. На Машином лице, на лбу, на верхней губе, выступили бисеринки влаги, на виске они собрались в каплю, которая медленно катилась по щеке, а она этого не замечала… Я, наверное, тоже с ног до головы вспотел от жары и волнения, во всяком случае, в какой-то момент почувствовал, как тяжелая соленая капля ползет по ложбинке вдоль позвоночника… Только вся эта «физиология», эта удручающая телесность не имели никакого значения, уступив место разуму и душе, а уж они напоследок так старались успеть как можно больше…

Мы уже и сами не понимали, что говорили вслух, а что мысленно. Но даже когда автобус унёс Машу за горизонт, а потом наступила ночь и следующий день, и следующая неделя, месяц, год – мы по-прежнему стояли среди толпы на залитой солнцем улице южного поселка и говорили, говорили…

Как Марина, папа, мама? Хорошо? А как наша лавочка в углу дома у клумбы, под кустом сирени? Ты помнишь очаровательных старушек, которые там появлялись? А какой уют и вековая основательность от них исходила! Ну что такое, в конце концов, тот угол дома, а сколько в том пятачке огромного города вместилось наших переживания и мыслей?

А ты помнишь ту ассирийскую княжну? Ну да, «девочку-невесту» загадочной восточной красоты. Она себя несла, будто огромный бриллиант на золотом подносе, будто не ступала крохотными ножками, а парила над землей, неподвластная суете, не тронутая мальчишеской грубостью, девичьей завистью и старушечьими сплетнями. Она всегда улыбалась, но при этом никому и ничему, а будто своим потаённым мыслям, потому что большие глаза всегда занавешивали густые ресницы.

Только однажды она подняла на меня глаза и глянула в упор… Может быть, она смотрела не на меня, соседского мальчишку, а на досадную помеху движению, которую необходимо обойти. Но когда эти влажные черно-синие глаза на голубоватых белках взглянули на меня – знаешь, это как в омут вниз головой рухнуть – сразу и паралич и опьянение – это шокирует, околдовывает, или так действует девичья чистота и целомудрие? Что, вышла замуж? Трое детей? Собираются на ПээМЖэ в Италию?

А как там наша несчастная Гипотенуза? Неужто? Замужем? Молодец! Располнела, двое детей, муж физик, машина «Волга», а сама как матрона, как клумба – вся в цветах. Невероятно, что делает с людьми любовь! И старый Руслан еще работает? Да, сильное поколение, не мы…

Потом еще что-то вспоминали и снова говорили – и не было конца словам, и не было им преград – ни в расстоянии, ни во времени.
– Маша, сейчас вас загонят в автобус. Ты, пожалуйста, дай мне свой нынешний адрес, я хотя бы напишу тебе. Можно?
– Конечно, дружок мой, конечно, родной… – И стала копаться в сумке. Достала записную книжку, чиркнула адрес, чмокнула меня в щеку, села в автобус и уехала.

Я остолбенел с бумажкой руке и глазел вслед оранжевому квадрату, умаляющемуся в точку. Всё, и точка пропала за поворотом. На моей влажной от пота щеке горел след поспешного поцелуя девушки, такой близкой и родной, такой безумно, недостижимо далекой.

Вот почему все последующий часы до глубокой ночи я чувствовал приливы счастья! Вот почему случились и шторм, и дожди и не отпускающая от себя ни на шаг печаль брата, и этот борщ и нежелание ехать в горку на машине, а непременно бродить с нагруженными сумками и сидеть то там, то тут. Всё не просто абы как, всё устроено свыше и выложено в гармоничную красивую мозаику из разноцветных кусочков отдельных событий, наших радостей и печалей. Слава Богу! Всё для того, чтобы мы с Машей снова были вместе, встали вместе, шли рядом! Мы будем писать друг другу письма, обмениваться словами, которые понесут от одного к другому весточки нашей детской любви, волны сочувствия, свидетельства дружбы.

– Ты что же, до сих пор любишь её? – Брат подсел ближе и положил теплую сухую ладонь на моё плечо. Голос его стал тихим, чуть хрипловатым, изо рта пахло борщом и чесноком. Пальцы сжали мое плечо, глаза ползали по моему лицу и вдруг опустились. – Не понимаю. Столько лет прошло. Она ведь давно с другим.

– Странно то, что ты говоришь, – вздохнул я. – Если любовь настоящая, она не зависит ни от времени, ни от места, ни от союзов с кем-то. Она просто есть и всё. Она родилась в мою седьмую весну и уйдет вместе со мной туда, в вечность. Потому что любовь – это и есть вечность, наше всеобщее будущее.
– Опять ты говоришь загадками. – Вадим глубоко вздохнул и снял руку с моего плеча, отсел и налил себе еще половник ярко-красного супа. Его покойный отчим родом из Полтавы, помнится, даже ночами просыпался, чтобы схарчевать миску борща, литра на полтора.

А утром я отстоял литургию, заказал панихиду и сорокоуст. Вышел из храма, слегка пьяный от тесной, влажной духоты и чуть не столкнул Вадима: тот стоял на паперти, вальяжно опершись на чугунную ограду, жмурясь от солнца, в скрещенных волосатых худющих ногах его лежала сумка. Оказывается, он собрался на кладбище «навестить мать», и мы наконец-то отправились туда вместе. Тряслись в душном раскаленном автобусе, плелись под жарким полуденным солнцем в гору среди виноградников по каменистой пыльной дороге, ступили в заросли колючего кустарника, корявых деревьев с шипами – и вдруг оказались среди крестов и памятников, утонувших в густой высокой траве.

Быть может, это единственное место захоронения, где я никогда не чувствовал печали. Эти южные люди умеют как-то по-особому комфортно обустраивать не только жизнь, но даже смерть – вон как тут по-домашнему уютно. Здесь и плачется приятно, и вздыхается легко и глубоко, и поминальная тризна вкусна и обильна, с обязательным красным вином, на крохотных металлических столиках, врытых в каменистую землю, на жестких скамьях… Отсюда не хочется уходить, здесь легко и радостно вспоминаются почившие родственники, друзья – видимо, они оттуда, из незримого далёка, посылают нам свою благодарность, а мы просто пронизываемся радостью и с удовольствием проживаем её, не желая завершения.

А дома продолжилась поминальная тризна. Брат передвинул складной стол в комнату, где при жизни спала его мать. Здесь отовсюду на нас смотрели её добрые чуть насмешливые глаза – с фотографий разных лет в рамках по стенам. А вот та самая икона, которую я по её просьбе выслал по почте. В те времена этот образ Пресвятой Богородицы был достаточно редким и назывался необычно – «Благодатное небо», уменьшенная копия огромной фрески в Киевском Владимирском соборе, который расписывал Васнецов.

– Ты чем-нибудь облил икону? – спросил я, разглядывая облако блестящих маслянистых капелек по обоям вокруг киота.
– Ну, что ты, как можно! – возмутился Вадим. Подошел, взгромоздил очки на нос и стал в упор рассматривать икону и росу вокруг. – Эти капли только сегодня появились. Раньше их не было.
– Так это мироточение! – догадался я, пробуя на ощупь и на вкус густые маслянистые капли, вдыхая приятный цветочный аромат. – Это мама твоя нас из Царствия Небесного приветствует. Видно приятно ей, что мы встретились и помянули её добрым словом.

Густая ночная тьма опустилась на влажную землю. Я потянулся всем телом, глубоко вдохнул ароматный туман и с удивлением понял, что усталость прошла, спать совершенно не хочется – значит, впереди бессонная ночь, полная молитвы, покоя и воспоминаний. После завершения «правила на сон грядущим» как-то сам собой открылся покаянный канон, затем кафизма – и вот уже дочитываю акафист. Наконец, молитвослов закрыт и свеча догорела, оставив в воздухе сизую ленту дымка и запах растопленного мёда. В наступившей тишине едва слышно шелестело моё собственное дыхание, пульсировала кровь в ушах и посапывал за перегородкой спящий брат. Сама собой струилась по гортани Иисусова молитва, я перестал чувствовать своё тело и замечать то, на что смотрели глаза. Всё внимание обратилось куда-то вглубь, в таинственную область души, где продолжают собственную жизнь мои друзья, родичи, предки.

Будто из утреннего тумана проступали размытые силуэты людей, слышались обрывки фраз, отзвуки неясных движений. Меня словно не стало, только человеческая любовь, как отражение Божией любви, жила во мне, вокруг меня, разливая по моей вселенной живительные токи немеркнущего света. Вспыхивали картинки тех мест, где я чувствовал себя счастливым, из облака света выходили один за другим люди и словно продолжали на миг прерванный рассказ, прилетали волны ароматов, тепла или прохлады, звуки природы и даже касания собачьего языка и кошачьего пушистого бока, упругая воздушная волна от пролетевшего поблизости голубя и вкус новогодней мандаринки на языке.

…И наконец, я вернулся в школьный актовый зал, где среди бала старшеклассников сидел за столиком, пил кофе и разговаривал с той единственной девочкой, с которой чувствовал себя счастливым.

– Умоляю, Арсюша, не волнуйся за меня, – сказала Маша. – Я вовсе не нуждаюсь в охране.
– Прости, но мне кажется, что это или самонадеянность, или беспечность. Оглянись, Маша, – вокруг немало злых людей. И с чего ты взяла, что их зло не обратится на тебя?

– Ты, пожалуйста не думай, что я так уж наивна и слепа. Всё я вижу. Только… Как бы это объяснить… Я живу будто в крепости, знаешь, в такой неприступной, как старинный замок со рвом и высоченными крепостными стенами с целым войском охраны, с подземными ходами и тайным выходом к реке или в чащу леса, чтобы скрыться от неприятеля.
– Сказки всё это! Да ты сама себя послушай!
– Ну, это я так, образно. Не обижайся. Просто прошу тебя, будь за меня спокоен. Ладно?
– Не могу…
– И все-таки попробуй поверить мне. Не волнуйся.

Я увидел, как в актовый зал вошел Виктор, исполнил «королевский» танец и направился к Маше. Мне ничего не оставалось, как поспешно встать. Пригласил неказистую робкую девочку Надю на танец, а сам непрестанно наблюдал за Машей и Виктором. Вот он разорвал отношения с Жанной, вот он осадил Гипотенузу, а вот и Машу пригласил на танец.

Всё идет по плану! Чем хорошо танцевать с Надей, так это возможностью молчать и думать. Дело в том, что я со страхом и волнением с некоторых пор наблюдал, как Маша расцветает и неумолимо превращается в красавицу. Меня не оставляло ощущение опасности, которая сгущалась над её милой головкой. Я видел, как она стала привлекать внимание парней и даже мужчин, при этом среди них встречались ушлые ловеласы, отпетые циники, да и просто бандиты, способные на любое насилие.

Да, я боялся за Машу! Сам я не мог постоянно находиться рядом с ней, да и толку от меня, как от телохранителя – на ломаный грош. …Ибо немощен и тщедушен аз есмь. И вот однажды ночью меня посетила гениальная идея! Кто самый крутой и благородный парень в нашем дворе? Понятное дело – Виктор! И тогда я, переступая через собственную гордость, умирая от ревности, дождался его и подошел однажды к супермену. И всё объяснил. Виктор даже не усмехнулся, не посмеялся над моими страхами, но очень серьезно кивнул и сухо пообещал приглядеть за Машей.

Знал ли я!.. Мог ли я предположить, что этот с виду невинный «пригляд» обернётся таким!.. Виктор присмотрелся к девушке, разглядел набирающую силу красоту – да и влюбился. А я обнаружил в себе страшную злую силу – ревность. Она сжигала меня изнутри, она не давала покоя. Конечно, мне стало известно от того же Виктора, что Фрезер положил глаз на Машу и даже имел нахальство потребовать у неё свой пресловутый «налог» – право первой ночи. Знал я и о противостоянии Виктора этому бандиту. И уж конечно понимал, что мне бы с этой бедой не справиться. Но чтобы Виктор так насмерть влюбился в Машеньку и даже решил сделать ей предложение – такого от бесстрастного и даже внешне холодного супермена я никак не ожидал.

Нет, Маша не изменилась в отношении ко мне, она по-прежнему была со мной ласкова и дружелюбна, но я чувствовал, как часть её души навеки закрылась от меня. И понял довольно неприятную для себя вещь – я потерял девушку, как будущую невесту и теперь могу рассчитывать только на дружбу с ней.

С раннего детства на девичьем лице поселилась едва заметная улыбка. Исчезли страх, подростковые перепады настроения, изматывающий голод поиска смысла, нечаянные обиды, слякотная злость, ядовитые подозрения… Лишь только черная тучка подлетала к сердцу, как сознание заполнял океан небесной синевы, и вспыхивало солнце – и туча уносилась прочь. …И сам Господь улыбался ребенку солнечной отеческой улыбкой.

Девочка пыталась разделить эту огромную радость с мамой, папой, сестрой, но они только пугались и даже как-то попытались показать её врачу. Бабушка кивала седой головой и засыпала. А однажды Маша увидела на моей физиономии слабое отражение собственной улыбки и доверилась мне. Она подсела ко мне в школьной столовой и за супом с фрикадельками рассказала о самолете, об иллюминаторе и синем чистом небе там, на высоте.

– Знаешь, Маша, – сказал я тогда, промокнув губы салфеткой, – мне это известно с первого класса.
– Что известно?
– Первого сентября ты стояла перед школой в белых бантах, с букетом белых лилий. И улыбалась так, будто солнце в тот день светило только тебе. Я смотрел на тебя, а в голове звучало: «Эту девочку Бог поцеловал!»
– Так, значит, ты всё, всё знаешь? – сказала она и подарила мне самый дорогой, самый ценный подарок – персональную улыбку.
– Знаю только это и больше, пожалуй, ничего существенного, – признался я и опустил глаза.
– Значит, я могу тебе доверять!
– Да! Можешь. Конечно…

Мне довелось наблюдать, как Маша из тоненькой девочки превращается в худенького подростка, потом привыкала к своему новому телу, отчаянно сражалась с прыщами и жирным блеском на лице, стала поправляться, её движения, угловатые и неуклюжие, понемногу стали приобретать плавность. Я будто наблюдал, как нескладный утенок превращается в прекрасную белую лебедь. Только что мне телесные превращения, когда на её прекрасном лице я непрестанно видел таинственное сияние небесной улыбки, почти незаметное для других, но такое притягательное для меня.

Во время того «весьма серьезного» разговора Маша была очень ласкова ко мне, она мягким голосом, бережно, напомнила о своём «солнечном полёте». Потом объяснила, откуда это было и от Кого. Да, от Бога! Это Он избрал Машу для какой-то только Ему ведомой цели и создал над её светлым челом Покров. Бог Сам защищал Машу! А уж какой «инструментарий» Господь избирал для её защиты – дело десятое, главное было вот что: её смирение, её любовь к Богу и к ближним, её терпение и вера.

В ту минуту и пришло ко мне открытие! Маша стала Божией избранницей и первой открыла дверь, ведущую в Царство Небесное, где существуют совсем отличные от земных законы – вышеестественные по действию, совершенные по замыслу, божественные по проис¬хождению. И сама суть этой новой вселенной – в таинственной и непостижимой вечной любви.

Маша вошла в открытые двери нового мира, оглянулась и протянула руку мне: идём вместе! И я доверился и пошел вслед за ней, рядом с ней, крепко сжав тёплую ладошку её тонкой хрупкой руки.

С той минуты мы с Машей стали обладателями своего собственного мира, который созидали вместе с Творцом и Учителем. И неважно, где мы находились, с кем общались, – отныне мы носили в себе собственную бескрайнюю вселенную, в которой вечно светило наше солнце, наши звёзды, цвели наши цветы – и всё это сияло и благоухало так, как это было необходимо нам. Куда бы мы ни приехали, собственная вселенная всюду сопровождала нас, окружая незримым огненным сиянием наши тела и души.

После осознания столь важного открытия, ревность исчезла из моей души. Наши отношения с Машей поднялись на ту высоту, откуда сиюминутные страсти казались несущественной мелочью. Да что там – наша чистая любовь обрела вечность и стала неподвластна географическим и временным границам, воздействию мирских союзов и агрессии извне. Наша любовь стала неприкосновенной.



Дед. Последняя молитва


Только перед лицом смерти
по-настоящему рождается человек
(Блаженный Августин)

Когда сознание возвращалось, ему подолгу приходилось вспоминать кто он такой. Будто из густого бульона на поверхность всплывало имя Иван, имя отца – Архип, фамилия – Кулаков, нет, это не его фамилия, это презрительное прозвище, которым «наградил» его враг. На самом деле он из рода Стрельцов, потомственных охотников. Следом за выяснением полного имени приходили ощущения тела: биение сердца, выбрасывающего густую кровь к вискам, пальцам рук и ног. Иногда ему удавалось приподнять руку и увидеть, каким тощим стало некогда мощное орудие – с толстыми фиолетовыми венами и дряблой отвисшей желтоватой кожей в уродливых серых пятнах.

…И вдруг в животе вспыхивала острая боль и растекалась по всему телу. Он знал, эту боль называют «рак» и даже порой видел, как серо-зеленое существо огромными когтистыми клешнями впивается в тело, по кусочку отрывает плоть и пожирает, вращая безучастными глазами хищника. Он много боли вытерпел в своей жизни, но эта удивляла своей разрушительной и нескончаемой силой – оцепеневшее тело охватывал огонь, а голову сверлил огромный бурав, смешивая там всё до полного безобразия. Когда боль достигала вершины и каждую клеточку тела прожигала агония, он просил у Бога прощения, призывал Ангела и впадал в бесчувствие.

Вместе с благодарным «Слава Богу» приходил острый стыд и желание что-то сделать напоследок, что принесло бы с детства знакомое чувство прощения. В такие минуты сверху-справа изливался приятный теплый свет, будто мать подходила к младенцу и гладила по голове ласковой тёплой ладонью: Вестник Божий возвращался и снова и снова помогал ему избавиться от бремени беспокойной совести.

Как ни пытался Иван Архипович оправдать своё предательство, оно продолжало жить в душе и смердить оттуда, и жечь адским огнём. Строгий наказ детям верно служить безбожной власти и ни словом, ни делом не проявлять веры в Бога, обходить церкви за версту – сделал своё дело. Дети Ивана стали «иванами не помнящими родства» – они по партийной линии привлекались к работе чекистов, принимали участие в арестах невинных людей, разрушении храмов Божиих, надругательстве над древними иконами… И отец их смотрел на все эти бесчинства с тупым спокойствием, своим молчанием снова и снова предавая Спасителя, Пресвятую Богородицу, Святых Божиих, самой жизнью и смертью своей запечатлевших навеки веру и любовь к Богу.

И теперь, когда некогда могучий богатырь день за днем таял, дети подходили к постели умирающего и видели только изъеденное раком тело – и его жалели: туловище, руки, ноги, череп, тщательно скрывая брезгливость. А до вечной души Ивана им дела не было! Для атеистов души не существует! А она-то – душенька его – страдала, продолжая сокровенную жизнь, быть может, даже более деятельную, чем во все предыдущие годы.

«Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?» – этот вопрос, хлестанувший его горячей пощечиной по лицу, много лет назад, всплывал из глубины сердца и сверлил мозг посильней раковой боли, пострашней огня гееннского!

Иван был младшим и самым любимым сыном, Господь наградил его силой и умом, прекрасными верующими родителями. Почему же он вместо непрестанной благодарности Богу за дарованные Им таланты возгордился и так по-воровски присвоил этот дар себе? Почему он так легко пошел за врагами, растлителями, соблазнителями и возненавидел Церковь Христову, «едину Святую, Соборную и Апостольскую», которую «не одолеют врата ада»? Да, он жил трудовой весьма обеспеченной жизнь крепкого крестьянина. Господь показывал ему Свою любовь и одаривал за честный труд, молитвы, исповедь и Причастие всеми земными благами. Почему же он, Иван Архипович, сначала проявил внимание, потом сочувствие, а затем и вовсе пошел за теми, кого отец его Архип Степанович выгонял вон из дому, вышвыривая вслед «дары данайские», осквернённые уже тем, что их касались грязные руки богохульника!

Ах, видите ли он смертельно обиделся на односельчан за то, что они не вступились за него во время раскулачивания! А потом пошел дальше и обиделся уже на Самого Господа Вседержителя за то, что у него всё отняли! А разве Иов Многострадальный не лишился всех богатств? Но даже, будучи пораженным проказой и выброшенным из города в пустыню умирать на «гноищи», Иов не поддался соблазнительным речам друзей и жены: «Похули Бога и умри», а нашел в себе силы благодарить Бога за всё – и за дарованные богатства и за их полное изъятие – и упорно повторять «Бог дал, Бог взял, благословен Бог вовеки». Почему же Иван, который в детстве плакал над этими словами из Библии, который давал себе клятву никогда не хулить Бога, но всегда только благодарить Его – почему он так легко поверил безбожникам и сам стал отцом и воспитателем разрушителей Церкви?

Как во время голода 1892 года сказал отец Георгий: «Если народ не желает поститься по своей доброй воле, Бог посылает голод, чтобы скорбями, как лекарством горьким, не погиб, а спасался». Не зря же с детства речи отца так сильно врезались в его память! Вон как – до сих пор помнит каждое слово, через всю жизнь в сердце пронёс. А разве мать не говорила, что Бог за грехи всегда накажет, чтобы он бежал от греха, а уж если впал в согрешения, то немедля бежал в храм на исповедь и слезами покаяния смыл с души грязь. Почему же он, Иван, сын Архипа – человека кристальной веры, мужества и честности – так легко предал Бога и всё, что было святого в душе!

Да, образ Содома и Гоморры не зря Библия донесла до нас. Не зря паломники рассказывали, что до наших дней в память о великом богоотступничестве Бог оставил Мертвое море на святой земле древней Палестины. А ведь эти города так же славились богатством и роскошью, дарованным Богом наследникам Лота, племянника Авраама. То есть народ Содомский упился винами и объелся жирным мясом, стал глухим к воплям совести, перестал поститься, молиться, раздавать щедрую милостыню, а затем и предался распутству, которого доселе не знала история Божиего народа. Содом сгорел в огне, излившемся с небес. На месте некогда богатых пастбищ и роскошных дворцов зияет дыра, заполненная мертвой горькой водой, а вокруг камни и песок безжизненной пустыни.

Не тоже ли произошло и с Россией! Не тоже ли произошло и с семьёй Ивана, сына Архипа? Ведь не все православные предали Бога! Были и такие, кто выбрали мученическую смерть, как семья протоиерея Георгия. Есть и такие до сих пор, кто тайком молятся, постятся, под покровом ночи ходят в церкви и причащаются. Ведь не послушались отца-богоотступника старшая дочь Катя и жена его Евдокия, не смотря на угрозы отца и насмешки родичей: «темнота несознательная!» Так и ходят в невзорванные церкви, озираясь по ночам, трясутся от страха – но ходят под епитрахиль и к Чаше, крестят новорожденных детишек, отпевают покойников и молятся шепотом, тайком…
– Ваня, ты попить не хочешь? – раздалось откуда-то издалёка.

Иван с трудом вернулся из мысленной круговерти и открыл будто налитые свинцом веки. Кто это? Неужели Дуня приехала? Или это Катя? Нет, Дуня! Когда же она вернулась? Почему он не помнит, когда она приехала? Дуня поднесла к сухим губам кружку со святой водой, он почувствовал, как прохладная сладкая влага растеклась по шершавому языку, смыла горечь – и ему полегчало.
– Дуня, – впервые ласково обратился он к ней после давней размолвки. – Ты приехала.
– Мне Тимоша телеграмму отбил.
– А ведь ты еще не спела мне нашу прощальную песню. Помнишь, ту самую, которой ты провожала меня на службу. По-старинному, как мама тебя научила. Спой, а?

– Что, прям сейчас? – смущенно оглянулась она. – Ну, ладно… – И тихонько запела:

Последний нонешный денё-о-о-тшак!
Гуляю я с тобой, мило-о-о-тшак!
А завтре рано чуть свято-о-о-тшак!
Запла-а-ачет вся моя родня-а-а-а!

– Спасибо! Хорошо… – Потом повернулся насколько мог и горячо прошептал: – Дуня, ты прости меня, окаянного. Я ведь тебя убить хотел.
– Да знаю я, Ваня, – спокойно сказал жена. – Давно уж простила. И ты меня прости. Видно враг обозлился на нас, раз так сильно отомстил за веру нашу.
– Какая у меня вера, Дуня! – прошептал он со стыдом и почувствовал, как слеза раскаленным металлом прожгла еще одну морщину на его лице, высохшем как у мумии.
– Не хочешь ли исповедаться и причаститься? – осторожно, как больного ребенка, спросила она.
– Нет, Дуня, поздно! Видно гореть мне в аду за моё иудино предательство.
– Что ты, Ваня, раз ты плачешь и прощения просишь, ты не Иуда, а апостол Петр. Он раскаялся, Господь простил его и стал Петр апостолом. И теперь у него ключи от рая. Может и ты?..

Но Иван уже не слышал, его обратно унесло тёплым течением реки смерти в прошлое. Перед ним появился почтовый конверт, из него невидимая рука достала исписанный листок бумаги, аккуратно развернула, и на бумаге выступили ярко-синие слова, написанные рукой Ивана: «Жил я с тобой, Евдокия, будто не солоно хлебавши». Он тогда выпил лишнего и взялся писать ответ на Дунино приглашения приехать к Василию в гости, искупаться в море, поесть винограда, навестить Тонечку. А Иван в приступе обиды написал ей такое! Стыдно-то как! Горько…

«Ох, Господи, Господи! Если возможно, прости меня и детей моих! Сам я предал Тебя и детей своих от Тебя, из Церкви Твоей увёл! Нет мне прощения, Господи! …Если ты Сам не простишь нас по любви и милости Твоей! Господи, помилуй!»

Последние слова еще долго эхом отзывались в запутанных лабиринтах каменных ущелий, носились под черным небесным сводом и уходили в толщу темной воды: «…прости-и-и-ишь нас по любви и милости Твоей! Го-о-о-осподи, поми-и-и-илуй!»

Огромный серо-зеленый рак, заполнивший живот, разозлился, вцепился острыми шипами клешней в желудок. Сил кричать от боли уже не было. Из растерзанного чрева в горло хлынула горькая желчь, огнём обожгла грудь, голову, растеклась по всему телу. Иван трижды сильно дёрнулся – и вдруг оторвался от жёсткой кровати и взлетел к потолку. Взглянул вниз, там лежало высохшая мумия, в морщинах, серых пятнах и реденьких белёсых волосах, от тела исходил неприятный сладковатый запах разложения.

Внезапно будто сильный порыв огненного ветра подхватил Ивана, и он – невесомый и прозрачный – полетел сквозь потолок, крышу, сквозь черное небо над огнями вечернего города. Где-то сзади остались люди, жена, дети, дом, земля. Он летел сквозь звездные облака, огненные сферы и космическую тьму туда, откуда светил огромный, во все небо восьмиконечный Крест. Но между Крестом и Иваном выросла высокая крепостная стена. И, наконец, он встал на ноги и увидел перед собой огромные врата, которые медленно приоткрылись. Оттуда пахнуло ароматом весны, там, внутри, зеленели деревья и цветы неземной красоты, высились церкви и дворцы из драгоценных камней, там пели птицы и стояли люди в светлых одеждах.

Такие счастливые!.. Красивые! Люди протягивали к нему руки и звали войти внутрь, чтобы разделить с ними райское блаженство. Иван тоже потянул к ним руки. Он узнал их: отец, мать, братья и сестры, священник Георгий с семейством, чуть дальше – Государь со святым семейством и много, много других людей, которых он не знал при жизни, но сейчас знал каждого по имени. Иван шагнул к ним навстречу – но вдруг перед ним вырос огромный гвардеец в золотых воинских латах и могучей десницей остановил Ивана.

– Ты куда, грешник? – громом зарокотал Архангел, казалось, на всю вселенную. – В раю нет места тем, кто отказался исповедовать грехи перед смертью.
– Иван, вернись на землю и призови священника, – сказал ему отец. – Моли его исповедать тебя и причастить Христовых тайн. Не медли, жить тебе осталось семь часов.

Снова мощный порыв огненного ветра подхватил Ивана и понёс вниз, где темнела круглая земля. О, как горько было ему возвращаться от блаженного райского света обратно в земную тьму! Как больно и страшно было облачаться в измученное болезнью тело, будто чистому после бани надевать грязные вонючие лохмотья! Но вот он трижды дернулся и открыл глаза. Тошнотворный запах разлагающегося тела ударил ему в нос. Рак мстительно клацнул клешней, и острая боль растеклась от желудка к голове, рукам, ногам.

– Дуня, – чуть слышно позвал он жену.
– Да, Ваня, я здесь, – спросонья прошептала Евдокия.
– Слушай. Я только что был у райских врат, но меня внутрь не пустили. Отец, мама, родные – все меня там ждут. Отец велел позвать священника. Ты возьми денег сколько нужно, поймай такси и поезжай в Карповскую церковь. Привези батюшку…
– Ваня, голубчик ты мой! – всплеснула руками Дуня и засуетилась. – Я сейчас! Я мигом! Ты уж не помирай. А я быстро! – И убежала, по-прежнему легкая на подъем и на любое доброе дело.

В ту ночь отец Георгий исповедал и причастил Ивана. Потом еще пособоровал. И сказал дивные слова:
– Раб Божий Иван, я недостойный слуга Божий, иерей Георгий, благословляю тебя отойти от земной скорби в вечное блаженство Господа нашего Иисуса Христа! – Всплакнул, обнял скелет, обтянутый пергаментной кожей, троекратно расцеловал и сказал: – До встречи в раю, Иван! Бог благословит.

Иван вышел из тела, посетил родичей и знакомых, со всеми попрощался. Снова был полет сквозь тьму и свет. И вернулся он к райским вратам. Только на этот раз огненный гвардеец архангел Михаил отступил, и вошел беспрепятственно Иван в Царство Небесное и попал в объятья отцов. И Государь Николай приветствовал его и повел за руку к Царю Царей Христу, чтобы лично представить своего лучшего гвардейца.