Глава 1
Мир, в который вы погружаетесь, — плод художественного вымысла. Эта история, полная конфликтов и трудных выборов.
Я, как автор, изображаю эти грани не для их восхваления, а чтобы через призму вымысла ярче высветить непреходящую ценность мира, сострадания и человеческой жизни — ценностей, которые я разделяю и в реальном мире.
Пожалуйста, помните о грани между искусством и действительностью. Все события и персонажи этой книги — вымышлены, а любые совпадения с реальностью случайны и непреднамеренны.
Глава 1
Альбина. Наши дни
Я укуталась в мягкий плед, словно в кокон, и открыла книгу на последних страницах. Решила: сегодня точно дочитаю! Никогда бы не подумала, что существует книга, про измену дракона. Я-то всегда наивно полагала, что драконы берут в жены только своих «истинных» и живут с ними в вечном блаженстве. Ан нет, оказалось, и у них бывает кризис среднего возраста. Мой взгляд скользнул по строчкам:
«…Рей подошел к Мирабель. Она высокомерно, свысока посмотрела на него.
— Я знаю, что между нами давно пропасть. Но взгляни на браслет, — он протянул ей руку, на которой загорелся магический орнамент. — Она моя истинная, понимаешь?
— Я твоя законная жена! Хватит нести чушь! — в голосе Мирабель зазвенели истеричные нотки.
— Это не чушь. Просто дай мне развод. Подпиши эти чертовы бумаги, и мы разойдемся. Я отдам тебе половину нашего имущества. Давай останемся друзьями.
— Я никогда не подпишу этот договор! — она резко развернулась и направилась прочь из гостиной.
Дракон Рея взревел у него в груди. Он вышел из себя, и Рей, уже не слыша ничего, кроме гнева, накинулся на Мирабель. Достаточно было одного удара, сокрушительного и точного, чтобы она рухнула замертво, а ее алая кровь растеклась по глянцевому паркету.
— Теперь я вдовец, — прошипел он зло, и глаза его горели вертикальными зрачками. — Ты сама меня вынудила. Прости.
И Рей ушел к своей истинной, которая ждала его в саду.»
Я с щелчком закрыла книгу и откинулась на спинку кресла, испытывая странную смесь брезгливости и разочарования. Надо же. Даже в фэнтези, среди магии и чешуйчатых гигантов, мужчины ведут себя как примитивные самцы. Никакой романтики, никакой фантазии… Сплошные «истинные пары», оправдывающие любую подлость.
С чувством легкой тоски, будто съела что-то несвежее, я отложила книгу в сторону. Спать. Завтра с самого утра придется носиться по городу, а моя машина, как назло, еще в ремонте. Прелесть!
С самого утра день не задался. Он не просто начался плохо — он родился уродливым, кривым и злобным, словно гоблин из разбитого будильника. Все пошло наперекосяк с той самой секунды, когда я, оглушенная тяжелым свинцовым сном после вчерашнего чтения (проклятые драконы-изменщики!), обнаружила, что проспала целый час. Ровно столько, сколько обычно тратила на неспешные утренние ритуалы.
«Черт, черт, черт!» — это шипящее заклинание стало саундтреком моего утра. Я налетела на дверной косяк бедром, оставив на нем часть своего настроения и целостности. Потом, в попытке залпом выпить кофе, я изящным движением опрокинула чашку прямо на себя. Теплая коричневая жидкость растеклась по бежевой шелковой блузке — моей любимой, кстати — создав унылый, но выразительный абстрактный узор.
Я пулей вылетела на улицу, чувствуя, как насквозь мокрая ткань неприятно липнет к коже. И как на зло, прямо на моих глазах, у самой остановки, с шипением пневматики закрылись двери моего автобуса. Я замерла, смотря, как его задние фары — эти красные, равнодушные глаза — удаляются, словно дразня. Буквально секунда. Одна жалкая секунда отделяла меня от спасения.
Сжав зубы, я поймала такси. Первую попавшуюся, старую иномарку цвета уныния. Внутри пахло стойким ароматом лука, дешевого табака и безысходности. Водитель, молчаливый, как монах-затворник, всю дорогу не проронил ни слова, лишь изредка вздыхал, словно оплакивая и свою судьбу, и мою. Он довез меня до типографии, где я, борясь с нарастающей паникой, забрала рулоны новых баннеров. Они были тяжелыми, неудобными цилиндрами, которые так и норовили выскользнуть из потных рук, словно живые.
Не успела я перевести дух, как в кармане джинсов снова залился визгливый рингтон. Я знала, кто это, еще не глядя, Сергей Петрович. Мой шеф. Человек, чей голос обладал уникальной способностью впиваться в мозг, как раскаленная спица.
— Альбина, ты где?! — рявкнуло в трубку, без всякого приветствия. — Все уже здесь, клиент нервничает, палец о палец не ударят без этих чертовых баннеров! Ты вообще понимаешь, сколько стоит каждая минута его времени?!
Голос был таким громким, что его, наверное, было слышно даже водителю того такси, который уже уехал.
— Я уже у здания, Сергей Петрович, буквально через пять минут! — почти выдохнула я в микрофон, зажимая телефон плечом и с отчаянием перехватывая норовящие выскользнуть рулоны.
— Через пять?! — его крик достиг космических частот. — Да ты за три добежишь, если ПOБEЖИШЬ!
Щелчок. Он бросил трубку. От его крика в ушах стоял звон. Я глубже втянула голову в плечи, сделала глубокий вдох и рванула с места, как спринтер на старте, пересекая пустынную парковку перед офисным зданием. Рулоны баннеров предательски закрывали мне обзор, превращая мир в узкую, шаткую полоску асфальта перед ногами. Я бежала, глядя только себе под ноги.
И тут телефон зазвонил снова. Настойчиво, истерично. Наверняка он снова, чтобы лично проконтролировать процесс моего бега.
— Ну, сейчас, сейчас, куда же ты… — пробормотала я, пытаясь одной рукой удержать непослушные баннеры, а другой нащупать в глубине сумки предательский вибрирующий прямоугольник. Баннеры качнулись, сместились, и я на секунду полностью ослепла, уткнувшись лицом в шершавый, пахнущий типографской краской винил. В этот момент мои пальцы наконец нащупали кнопку ответа. Я поднесла аппарат к уху.
— Я почти… — успела я выдохнуть, делая не глядя очередной, самый обычный шаг вперед.
Глава 2
Альбина
Приходила в себя тяжело, будто всплывая со дна глубокого, илистого колодца. Сознание возвращалось обрывками: сначала тупая, пульсирующая боль в висках, потом холодок в спине, и наконец — странный больничный запах, не современный, а какой-то… старый. Пахло вареной капустой, хлоркой и пылью.
С огромным усилием я разлепила веки. Передо мной поплыло размытое пятно белого халата. Я поморгала, пытаясь поймать фокус, и увидела молоденькую медсестру с челкой под горшок. Она склонилась над моим тумбочкой, что-то поправляя, но, встретившись со мной взглядом, вдруг резко отпрянула. Ее глаза округлились, лицо вытянулось от неподдельного ужаса, словно она увидела не пациентку, а призрака, восставшего из гроба.
— Где я? — просипел я. Голос был чужим, хриплым и слабым.
Но девушка не ответила. Она лишь, не отрывая от меня испуганного взгляда, пятясь, как от дикого зверя, дошла до двери, а затем резко развернулась и вылетела в коридор, словно за ней погнались.
«Что за черт?..» — мелькнула мысль. Я попыталась приподняться на локтях, но в затылок ударила такая острая, жгучая боль, что я тут же со стоном рухнула обратно на подушку. В глазах потемнело. Ладно, не буду геройствовать. Полежу, раз тут все так серьезно.
Когда мир перестал плыть, я осторожно повернула голову, осматриваясь. Комната на три палаты. Стены когда-то были белыми, но теперь покрылись паутиной трещин и желтоватыми разводами. С потолка свисала лампа под матовым стеклянным колпаком, тусклая, как выгоревшая на солнце луна. Мебель — тяжелая, деревянная, видавшая виды. Даже в самой захудалой городской больнице, куда меня могла бы увезти скорая, не было такого совдеповского, застывшего во времени убранства. Неужели меня куда-то в область завезли? В какую-то глушь?
Меня снова начало неудержимо клонить в сон, тяжелый и ватный, как будто меня накрывали мокрым одеялом. Но сквозь эту дремоту до меня донеслись быстрые, решительные шаги. В палату вошел пожилой мужчина в белом, сильно поношенном халате. У него были седые, густые брови и внимательный, пронзительный взгляд. Он молча подошел к моей койке и долго-долго смотрел на меня, не мигая, словно пытался разгадать сложную загадку.
Потом началось нечто совершенно странное. Он не стал меня щупать, не слушал стетоскопом. Вместо этого он начал водить руками в нескольких сантиметрах от моего тела! Медленно, плавно, ладонями вдоль рук, над головой, вдоль туловища. Я смотрела на него, выпучив глаза. Что это? Новая методика? Или он просто спятил?
Наконец, он опустил руки и произнес с искренним изумлением в голосе.
— Удивительно... Но вы живы.
В его тоне было столько неподдельного потрясения, будто я должна была лежать здесь в виде бездыханного трупа, что меня возмутило даже сквозь боль и слабость.
— Ну еще бы, — парировала я, и мой хриплый голос прозвучал едким. — Это стандартное состояние для живого человека. Дайте мне, пожалуйста, телефон, мне нужно позвонить.
Врач смотрел на меня так, словно я только что заговорила на древнешумерском.
— Что? Какой телефон, вы о чём? — переспросил он, морщась. — скажите-ка мне голубушка, как вы себя чувствуете?
— Ужасно. Голова раскалывается. У меня, наверное, сотрясение?
— Нет, — покачал он головой, все еще изучая меня с тем же непонятным интересом. — Просто ушиб. Очень... интересно. Вы пока лежите, отдыхайте, набирайтесь сил.
И, не дав мне задать еще один вопрос, он развернулся и вышел из палаты таким же решительным шагом, каким и вошел. А я осталась лежать в полной прострации, с больной головой и растущим чувством тревоги, пытаясь понять, куда же я все-таки попала и что со мной не так.
Время текло странно, расплывчато, как желе. Я, то проваливалась в тяжелый сон, то ненадолго всплывала, и сквозь ресницы видела все тот же тусклый потолок и чувствовала тошнотворную слабость во всем теле. В один из таких моментов ко мне подошла медсестра и начала кормить меня с ложечки какой-то странной, липкой кашей. Она была безвкусной, серой и настолько густой, что, даже когда я отводила голову, за ложкой тянулась упругая, резиновая нить, не желая отрываться от тарелки. Это зрелище было настолько странным и отталкивающим, что я просто закрыла глаза, позволила ей докормить меня и снова погрузилась в пучину забытья.
Не знаю, сколько дней или часов прошло, но в один прекрасный момент я проснулась с четкой, ясной мыслью: «Всё. Хватит. Пора отсюда валить». Слабость еще оставалась, голова немного кружилась, но острая боль ушла. Я лежала в своей одинокой палате, глядя на две застеленные пустые койки. Тишина была гнетущей, и от скуки можно было сойти с ума.
Дверь с грохотом распахнулась, и в палату, словно яркий порыв ветра, влетела... картинка из исторического романа. Девушка в пышном платье небесно-голубого цвета, с затянутой в корсет талией и рукавами-буфами. Ее волосы были уложены в сложную прическу с локонами, а на шее поблескивало изящное колье. Она пахла цветочными духами и свежестью, резко контрастируя с больничным затхлым воздухом.
— Мирабель, родная! — ее голос звенел, как колокольчик. — Я так рада, так счастлива, что ты жива! Я просто не могла дождаться, когда тебя можно будет навестить!
Она порхнула к моей койке и поставила на тумбочку плетеную корзинку, из которой выглядывали румяные яблоки и яркие, как маленькие солнца, апельсины.
— Ну как ты? Как себя чувствуешь? — она устроилась на краешке кровати, отчего пружины жалобно заскрипели. — Это же просто ужас, что с тобой случилось! А этот негодяй Рей... — она понизила голос до сочувственного шепота, — ...он, представляешь, уже привел эту... эту особу в ваш дом! Пока ты здесь лежишь!
Я слушала этот водопад слов, автоматически кивая. Рей? Особу? Дом? Ее искреннее участие было таким настоящим, платье — таким тактильным и детализированным, что мозг отказывался воспринимать это как галлюцинацию. Может, это какой-то пранк? Скрытая камера? Но зачем так заморочено? И кто эти люди?
Глава 3
Альбина
Ровно четыре дня я провела в этой палате с обшарпанными стенами, в промежутках между сном и липкой кашей. Моим единственным посетителем была неугомонная Лоретта, чьи визиты окончательно убедили меня в том, что со мной случилось нечто большее, чем просто несчастный случай. Ее рассказы о «муже-негодяе Рее» и «той особе» я пока слушала вполуха, делая вид, что все еще слаба и плохо соображаю. Стратегия «притворись мертвой, пока не поймешь, кто хищник» казалась единственно верной.
Наконец, пожилой врач с пронзительным взглядом, которого сестры называли лекарем Арнольдом, разрешил мне вставать.
— Походите немного, но недолго, — сказал он, снова водя руками в сантиметре от моего плеча, словно проверяя невидимое силовое поле. — Вам нужно восстановить силы.
Сердце забилось чаще — не от радости, а от предвкушения разгадки. Я медленно, чувствуя, как подкашиваются от слабости ноги, подошла к единственному окну в палате. Окно было большое, но грязное, с рамой, которую, кажется, не открывали лет двадцать.
И я замерла….
За стеклом открывался вид, от которого перехватило дыхание и в глазах потемнело. Это был не мой родной город, не его знакомые до боли спальные районы с панельными высотками, и даже не какая-то его окраина. Это был чужой, совершенно, до мозга костей, чужой город.
Он напоминал наш XIX век, но словно бы сошедший со страниц фэнтези-романа. Прямо под окнами больницы, которая, как я теперь поняла, располагалась на возвышенности, раскинулись узкие, кривые улочки, вымощенные булыжником. По ним не спеша катились кареты — но не кареты, а нечто среднее между пролеткой и повозкой, запряженные лошадьми. Их пар из ноздрей клубился на холодном воздухе.
Архитектура была причудливой смесью: каменные фундаменты, фахверковые стены, но с элементами, невозможными в моем мире. На некоторых крышах вместо труб вились гирлянды из каких-то светящихся голубоватых лиан, отбрасывающих мягкое сияние в сгущающихся сумерках. По улицам не горели фонари — вместо этого в воздухе парили, словно светлячки, но гораздо крупнее, шарообразные сгустки теплого оранжевого света, освещая путь прохожим.
А люди... О боже, люди. Дамы в длинных, как у Лоретты, платьях. Мужчины в сюртуках и плащах. Но среди них мелькали и другие фигуры. Высокий мужчина с кожей цвета темной бронзы и заостренными ушами нес на плече какой-то металлический инструмент. Две женщины, с головы до ног закутанные в плащи с капюшонами, из-под которых выбивались пряди серебряных волос.
Я прислонилась лбом к холодному стеклу, пытаясь унять дрожь в коленях. Где-то вдалеке, в порту, виднелись мачты не парусников, а кораблей с причудливыми парусами, словно сплетенными из света и тени. А над всем этим парил огромный, из темного камня, замок на скале, его шпили пронзали низкие свинцовые облака.
Это не был сон. Это не была галлюцинация. Слишком уж все было детализировано, слишком реально — запах дыма из печных труб (но дым был с фиолетовым отливом), крики разносчиков на незнакомом, но смутно уловимом языке, звон колокола с какой-то башни.
— Так, — медленно прошептала я себе, глядя на этот фантасмагорический пейзаж. — Значит, вот я где. В мире драконов и „истинных пар“.
Я отшатнулась от окна и, пошатываясь, вернулась к своей койке. Теперь вопрос стоял не в том, «где я», а в том, как выжить и, что еще важнее, как вернуться домой. Если это, конечно, все еще было возможно.
Я сидела на краю кровати, пытаясь осмыслить открывшийся за окном вид фантастического города, когда дверь в палату с тихим скрипом открылась. На пороге стоял мужчина. Высокий, статный, с лицом, которое в другом мире и при других обстоятельствах я, наверное, сочла бы красивым. Черты были правильными, волосы темными, а взгляд... его взгляд был тяжелым и холодным. Он смотрел на меня с таким нескрываемым отвращением и брезгливостью, будто я была не женщиной, а чем-то неприятным, что прилипло к его подошве.
Не говоря ни слова, он вошел и закрыл дверь. Воздух в палате сразу стал густым и невыносимым.
— Выжила, значит, — произнес он наконец. Его голос был низким, но в нем не было ни капли тепла или облегчения. Скорее, усталое раздражение. Он тяжело вздохнул, как человек, вынужденный выполнять очень неприятную обязанность. — Прости. Я не сдержался тогда. Но что случилось, то случилось. Все, что я прошу и чего хочу теперь — это развод. Подпиши бумаги, Мирабель, и мы станем незнакомцами.
Мирабель. То самое имя из книги, которую я читала перед тем, как все это началось! Ледяной комок сформировался у меня в груди. Так значит, это не просто совпадение. Это он. Тот самый «Рей» из истории!
Молча, с тем же выражением брезгливости, он протянул мне свернутый в трубку пергамент. Я машинально развернула его и начала читать. Юридический язык был витиеватым, но суть я уловила: расторжение брачного контракта между Реем и Мирабель. В качестве «утешительного приза» мне отходило какое-то поместье под названием «Северный Ворон». Звучало зловеще, но было лучше, чем ничего.
«Наверное, это и есть мой «муж», — пронеслось в голове со странным спокойствием. Ладно. Черт с ним. Подпишу бумаги и пусть идет к своей «истинной». Хоть он и красивый, но раз он смотрит на меня, как на ядовитую змею, то какой в этом смысл?»
Но чисто женское, а может, просто человеческое любопытство, пересилило прагматизм. Я подняла на него взгляд.
— Почему? — спросила я тихо. — Почему ты хочешь развестись со мной?
Он смотрел на меня так, словно я спросила, почему небо синее.
— Мы говорили об этом много раз, — его голос прозвучал устало и раздраженно. — Я встретил свою истинную пару. Понимаешь? Истинную. Все кончено, прости.
От этого слова — «истинная» — в воздухе, казалось, зазвенел хрустальный колокольчик, оправдывающий любое предательство.
— Ясно.
Я взяла перо, которое он мне молча протянул. Оно было тяжелым, с острым наконечником. И, не глядя на текст, вывела внизу документа размашистую подпись: «Мирабель». Я не была ею, но, видимо, теперь мне предстояло ею стать.
Глава 4
Альбина
Я сидела в глубоком бархатном кресле в гостиной Лоретты, укутавшись в шелковый плед. Комната была настоящим оазисом уюта: резные золоченые консоли, фарфоровые безделушки на камине, томные портреты предков в золоченых рамах. Воздух был густым и сладким — пахло свежими круассанами, воском для полировки мебели и легкими нотами духов самой Лоретты. Именно она, моя единственная заступница в этом странном мире, забрала меня из больницы.
Теперь я наблюдала, как две служанки в накрахмаленных передниках, перешептываясь и бросая на меня любопытные взгляды, аккуратно укладывали в дорожные сундуки платья, чепцы и безделушки незнакомой мне женщины — Мирабель. Мои вещи. От этого зрелища щемило под ложечкой — будто я наблюдала за похоронами чужой жизни, в которую мне предстояло войти.
Лоретта расхаживала по персидскому ковру, как раненная пантера в клетке. Ее изящное лицо, обычно безмятежное, искажала гримаса досады и полного непонимания. Она резко остановилась передо мной, уперев руки в узкую талию, подчеркнутую корсетом.
— Не могу я этого понять! Ну, просто не могу! — вырвалось у нее, и в голосе звенела неподдельная боль, будто это ее, а не меня, только что вышвырнули из собственной жизни. — Зачем, Мирабель? Зачем ты подписала эти проклятые бумаги? Ты могла бы настоять на своем! Пройти через суд, выбить из него достойные отступные! — она говорила страстно, жестикулируя. — Отсудила бы городской дом, половину активов, ежегодное содержание! Все, что тебе причиталось по брачному контракту! А теперь? Ох… — она сокрушенно взмахнула изящной рукой, словно наблюдая непоправимую катастрофу. — Теперь ты у него в долгу не числишься. Все кончено.
Я чувствовала себя странно отстраненной, будто со дна колодца наблюдала за этой сценой. Мое молчание и отрешенный взгляд, видимо, выводили ее из себя еще сильнее. Она ждала слез, истерики, гнева — всего, чего угодно, кроме этого ледяного спокойствия.
— Он отписал мне поместье, — тихо, почти машинально, сказала я, глядя в граненое окно, за которым проезжали нарядные кареты, запряженные странными мохнатыми существами. — Северный Ворон.
Лоретта замерла, будто наткнувшись на невидимую стену. А потом издала короткий, резкий звук, средний между смехом и стоном, в котором слышалось отчаяние.
— Ты окончательно и бесповоротно тронулась умом, дорогая моя! — воскликнула она, подбегая ко мне и хватая меня за плечи. — Это же не поместье! Это развалившаяся хибара, в которой, по слухам, никто не жил уже лет двести! Мало того, что от нее одни воспоминания да призраки остались, так она еще и находится на самых окраинах Северных земель, у самой Снежной стены! — ее голос дрожал от неподдельного ужаса. — Это не подарок, Мирабель, это ссылка! Настоящая, продуманная ссылка, куда светский человек и нос-то боится показать!
В ее глазах читался такой искренний страх, что мне стало даже немного любопытно. Что же это за место, способное вызывать такую реакцию?
— А продать ее нельзя? — спросила я, все еще цепляясь за призрачную надежду на логичный выход из этого абсурда. — Хотя бы за бесценок?
— Продать? — Лоретта смотрела на меня, как на безнадежно больную. — Ее никто даже в дар не возьмет! Ни один здравомыслящий человек не поедет в эти гиблые, проклятые ветрами земли, где земля оттаивает на месяц в году, а в разгар лета может пойти снег! Там же одни охотники да вечные изгнанники!
Во мне что-то ёкнуло. Холодные земли. Снег. Вечные изгнанники. Это звучало зловеще знакомо, отзываясь эхом из той самой книги, что я читала перед падением. Я сделала последнюю, отчаянную попытку, как утопающий, хватающийся за соломинку.
— Ну, а если... подать в суд? — прошептала я. — Сказать, что я была не в себе после падения, не отдавала отчета в своих действиях? Нанять хорошего адвоката, оспорить договор?
Лоретта покачала головой, и в ее глазах я впервые увидела не просто досаду, а настоящее, горькое сочувствие, смешанное с полным бессилием. Она села рядом со мной на подлокотник кресла и взяла мою холодную руку в свои теплые ладони.
— Мирабель, дорогая моя... а у тебя есть на это деньги? — спросила она мягко, но безжалостно. — Ты, конечно, моя самая близкая подруга, и я готова помочь тебе с дорогой, обеспечить тебя теплой одеждой и провизией, но... прости, у меня просто нет таких сумм, чтобы финансировать судебную тяжбу с Реем. У него связи, лучшие юристы королевства. А изначально... — она вздохнула, — ...это проигрышное дело. Ты сама, будучи, по всем свидетельствам, в здравом уме и твердой памяти, поставила подпись. Никто тебя не принуждал. Прости.
В этот момент дверь в гостиную бесшумно открылась, и в проеме возник старший слуга в безупречной ливрее. Он почтительно склонил голову.
— Мадам, карета подана. Вещи погружены.
Лоретта сжала мои пальцы с такой силой, что кости хрустнули, и посмотрела на меня с виноватой, щемящей болью.
— Прости меня, — прошептала она, и я без слов поняла, что это прощание. Окончательное. — Но я... я не могу оставить тебя у себя. Рей... его влияние при дворе... светские сплетни... — она не договорила, но я все поняла.
Я видела ее страх. Животный, парализующий страх перед этим мужчиной, перед мнением высшего общества, перед трудностями, которые повлечет за собой защита изгнанной жены. И я не могла ее винить. В этом мире, странном и жестоком, она и так сделала для меня больше, чем многие другие на ее месте.
— Спасибо, — сказала я искренне, и мой голос прозвучал тихо, но твердо. Спасибо за то, что забрала из больницы. Спасибо за эту короткую, но такую нужную передышку. За этот последний островок тепла и уюта перед долгой дорогой в неизвестность.
Минуту спустя я уже сидела в тряской, неуютной карете, глядя, как усадьба Лоретты, яркая и безмятежная, скрывается из виду, растворяясь в холодном тумане. Кучер, грузный мужчина, закутанный в потертый тулуп, щелкнул вожжами, и лошади, фыркая, тронулись, звеня бубенцами. Начинался долгий, одинокий путь. Путь на самый край света. Путь в Северные земли, к поместью со зловещим, как предсказание, названием — Северный Ворон.
Глава 5
Казалось, сама земля ополчилась против меня. Карета, эта развалюха на колесах, с остервенением впитывала в себя каждую неровность дороги, каждый камешек, каждую промоину, чтобы с удвоенной силой выплеснуть эту тряску прямо в мои измученные кости. Это было не просто путешествие — это было методичное, изощренное пытка. Словно невидимый великан развлекался, перекатывая нашу карету по гигантской терке.
Мы покинули город на рассвете, и с тех пор за грязным стеклом поплыл однообразный, унылый пейзаж: бескрайние поля, покрытые жухлой, пожухлой травой, редкие перелески с голыми, тоскливо протянутыми к свинцовому небу ветвями, да одинокие, покосившиеся избенки, из труб которых вился жидкий, серый дымок. Воздух, еще вчера наполненный гулом города, странными ароматами цветущих магнолий и жареных каштанов, теперь был пуст и прост. Он пах лишь пылью, лошадиным потом и сырой, промозглой глиной.
Шесть часов. Шесть вечных часов, каждый из которых растягивался в мучительную вечность. Тело ныло так, будто его пропустили через пресс. Каждый мускул, каждый сустав оглушительно кричал о своем неповиновении. В горле стоял ком, сплетенный из усталости, бессильной ярости и горького осознания полной своей беспомощности. Я больше не могла. Еще один поворот колеса, еще один удар о кочку — и во мне что-то сорвется с цепи. Я либо закричу, либо начну биться головой о стенку.
Не в силах терпеть, я изо всех сил ударила кулаком в потрескавшуюся деревянную перегородку, отделявшую мою клетку от кучера.
— Хватит! Остановитесь! — мой голос прозвучал хрипло, сорванно, почти по-звериному.
С проклятием и скрежетом колеса карета замерла. Я, пошатываясь, как пьяная, вывалилась наружу, едва не падая на колени, и судорожно, с жадностью, вдохнула полной грудью. Воздух был холодным, колючим, но он был свободным. Кругом расстилался редкий, хмурый лес, а на горизонте темнели унылые поля. Ни души. Лишь свист ветра в оголенных ветвях да недовольное фырканье уставших лошадей нарушали гнетущую тишину.
Кучер, тот самый угрюмый верзила в засаленном тулупе, нехотя слез с облучка и уставился на меня взглядом, в котором читалось одно лишь раздражение.
— Далеко еще ехать? — выдохнула я, цепляясь за скрипучий борт, чтобы не рухнуть на землю.
— Дней пять, миледи, — буркнул он, поплевывая себе под ноги. — Если, конечно, снег не зарядит или волки не нападут.
От этих безразличных слов у меня подкосились ноги. Пять дней. Пять суток в этом аду на колесах.
— Пять? — прошептала я, и голос мой дрогнул. — Я не переживу этого...
— Через пару часов будет таверна «Последний приют», — пояснил он, видя мое бледное, искаженное отчаянием лицо. — Переночуем.
В его словах не было ни капли сочувствия. Но даже эта крошечная отсрочка показалась мне спасением. Я молча кивнула, собрав всю свою волу в кулак, и, с трудом пересилив сопротивление одеревеневших мышц, вскарабкалась обратно в ненавистную карету.
— Ладно, — тихо сказала я, закрывая глаза. — Поехали.
Когда мы наконец остановились у низкого, приземистого здания из темного, почерневшего от времени бруса, с вывеской, на которой усталый путник с посохом брел в никуда, я была уже почти что тенью. Вспомнив о кошельке, который Лоретта сунула мне в руки в последнюю минуту, я разжала пальцы. Тяжелые, незнакомые монеты с чуждыми профилями и непонятными символами лежали на моей ладони, холодные и безразличные.
Дверь в таверну отворилась со скрипом, и меня окатила волна густого, спертого воздуха, состоящего из ароматов жареной дичи, кислого пива, человеческого пота и едкого дыма смолистых поленьев. Несколько коренастых мужчин в грубых одеждах прервали свою неторопливую беседу, чтобы проводить меня откровенно любопытными, изучающими взглядами. Подойдя к стойке, за которой стоял дородный хозяин с лицом мясника и заляпанным фартуком, я попыталась придать своему голосу твердости. Ну-ка, как там в книгах, которые я читала?
— Мне потребуется комната на ночь. И для кучера. И позаботьтесь, пожалуйста, о лошадях и карете.
Расплачиваясь, я чувствовала себя полной дурой, с трудом соображая, какие именно монеты и в каком количестве нужно отдать. Все здесь было чужим, враждебным и непонятным. Устроившись за отдельным столиком в углу, я, движимая старой, глубоко укоренившейся привычкой, обратилась к подошедшей служанке.
— Мне, пожалуйста, латте и бекон с салатом, — произнесла я автоматически.
В ответ повисла гробовая, оглушительная тишина. Хозяин, вытиравший кружку, замер, словно его загипнотизировали. Парень, подбрасывавший поленья в камин, застыл с поленом в руках, уставившись на меня круглыми глазами. Даже мой кучер, примостившийся в другом углу, поднял на меня взгляд, полный немого вопроса. На их лицах я прочла одно: «Эта благородная дама окончательно рехнулась с горя».
По моим щекам разлился жаркий, позорный румянец. Я осознала, что только что изрекла полнейшую ахинею. Латте? В этом мире, застрявшем где-то между средневековьем и девятнадцатым веком? Салат? В разгар зимы?
— То есть... — я сглотнула комок стыда, пытаясь сохранить остатки достоинства. — Что у вас есть из еды? Что-нибудь... горячее.
— Похлебка из баранины с кореньями и хлеб, — буркнул хозяин, смотря на меня теперь с откровенным подозрением.
— Прекрасно, — поспешно согласилась я. — И... какой-нибудь напиток.
Мне принесли грубую глиняную миску, доверху наполненную густой, наваристой похлебкой, кусок черного, жесткого хлеба и кружку темного, терпкого напитка, отдаленно напоминавшего пиво. И я ела. Вгрызалась в хлеб, зачерпывала похлебку деревянной ложкой, с трудом проглатывая комья незнакомого мяса и кореньев. Я ела эту простую, грубую пищу, сидя в дымной таверне на краю света, в незнакомом теле, в незнакомом мире, и чувствовала себя абсолютно, безнадежно, окончательно потерянной. Каждый глоток был горьким от осознания простой истины: дома больше нет. И, возможно, не будет никогда.
Я кое-как взобралась по крутой, скрипящей лестнице, держась за липкие от времени перила. Хозяин, молча указав мне на дверь в конце узкого темного коридора, сунул мне в руку зажженную свечу в тяжелом подсвечнике и удалился, его шаги грубо отдавались по деревянным ступеням.
Глава 6
Мы в пути уже четвертый день. Четвертый бесконечный, однообразный, оглушающий своей тоской день. Я перестала считать деревья за окном — все эти чахлые сосны и искривленные березы с серыми лишайниками слились в одно сплошное, унылое пятно. Перестала удивляться странным, мохнатым птицам в небе и редким проезжим на утоптанных дорогах. Даже тряска кареты стала частью меня, фоновым гулом, под который я проваливалась в короткие, тревожные дрёмы.
Сначала я молчала, уткнувшись в угол и пытаясь осмыслить весь этот кошмар. Но сегодня, во время очередного привала, когда кучер Генрих (я наконец-то узнала его имя) поил лошадей из ручья, я не выдержала и вылезла из своего деревянного узилища.
— Далеко еще? — спросила я, прислонившись к колесу и с наслаждением выпрямляя затекшую спину. Вопрос был риторическим, от безысходности.
— До заставы дня два, миледи, — как всегда, кратко и без эмоций ответил он, не глядя на меня. — Потом уже Северные земли. Сворачивать будем на восток, к Вороньему ущелью.
— Говорили, там всегда зима, — пробормотала я, больше сама к себе, вспоминая слова Лоретты.
Генрих наконец повернулся ко мне. Его обветренное лицо выражало неподдельное недоумение.
— Так и есть. Земля не оттаивает, снег по пояс, да ветра такие, что душу вышибают. — Он помолчал, разглядывая мою городскую, уже изрядно потертую шерстяную накидку. — Вы уж простите за бестактность, миледи, но я не пойму... зачем вам туда? Барыне такой, как вы... там делать нечего. Там и мужчина-то не каждый выдержит.
Его простой, прямой вопрос повис в морозном воздухе, ударив меня с новой силой. Паника, холодная и знакомая, сжала горло. Что я могла ему ответить? «Знаете, Генрих, я из другого мира, меня сюда занесло по ошибке, а мой местный «муж» от меня избавился, и теперь мне некуда деваться»?
Я сглотнула комок в горле и отвела взгляд, делая вид, что рассматриваю оголенные ветви ив над ручьем.
— Дела, — с трудом выдавила я, и голос мой прозвучал хрипло. — Семейные дела.
Он что-то хмыкнул — то ли не поверил, то ли пожалел дуру, которая сама лезет в пасть ко льву, — и снова принялся за упряжь.
Я забралась обратно в карету, и с новой силой накатила волна отчаяния. «И угораздило же меня, — с горькой иронией подумала я, глядя на проплывающие мимо сугробы. — Попасть в чужой мир — это еще полбеды. Так еще и оказаться здесь абсолютно никому не нужной. Без денег, без связей, без малейшего понимания, как тут все устроено. И ехать в какое-то ледяное пекло, в разваливающуюся хибару, потому что больше просто некуда. Вот повезло, так повезло».
Мы снова тронулись. Я закрыла глаза, пытаясь заглушить навязчивую мысль: а что, если «Северный Ворон» — это не конец пути, а просто красивое название для моей могилы?
Последние лучи солнца, жидкие и холодные, цеплялись за макушки елей, окрашивая снег не в золото, а в грязновато-синие, почти лиловые тона. Тени между деревьями сгущались, становясь черными и бездонными, как провалы в иномир. Лес по краям дороги сомкнулся в непроходимую чащу; вековые сосны и ели встали сплошной частоколом, а их голые, скрюченные ветви сплелись над головой в колючий свод, сквозь который едва проглядывало бледное, пустое небо.
— Держитесь, миледи! — прокричал Генрих, его голос едва пробивался сквозь завывание ветра, бившего в лицо ледяными иглами. — Проедем этот проклятый лес — и там будет «Ведьмина застава», таверна. Там и заночуем, отогреемся!
Я с тоской представила себе тусклый свет очага, дымный, но теплый воздух, пусть даже жесткую лежанку под засаленным одеялом. Эта мысль была единственным лучом в наступающей тьме. Но вдруг Генрих резко и коротко вскрикнул, я услышала отчаянный лязг тормозов, и карету дернуло так, что меня швырнуло на противоположную стенку. Сердце провалилось куда-то в бездну, оставив в груди ледяную пустоту.
— Что? Что случилось? — сорванным шепотом выдохнула я, откинув кожаную шторку окошка.
Ответ пришел незамедлительно, обрушившись кошмаром. Из-за темных стволов, бесшумные, как призраки, вышли несколько фигур. Пятеро. Одеты они были в лохмотья, поверх которых были накинуты грязные тулупы и звериные шкуры. Лица скрывали грязные черные повязки, оставляя на виду лишь сверкающие в полумраке глаза, полные хищной жадности. В их руках, одетых в рваные рукавицы, блестели зазубренные ножи, а самый крупный, с медвежьей походкой, опирался на тяжелую, утыканную гвоздями дубину. Воздух, только что наполненный лишь свистом ветра и скрипом полозьев, вдруг зарядился диким, первобытным страхом, густым и приторным, как запах крови.
— Привет, друзьяшки! — просипел тот, что с дубиной, его голос был хриплым, как скрежет камней. Он подошел вплотную к облучку, где сидел Генрих. — Куда путь держите такой поздней порою? Не подвезете ли путников?
Генрих сидел неподвижно, его спина выпрямилась.
— Денег нету, — угрюмо, но твердо буркнул он. — Проезжайте своей дорогой.
— А мы посмотрим! — весело, с неприятной, показной удалью крикнул другой, помоложе, и рванулся к моей дверце, схватившись за ручку.
Что произошло дальше, врезалось в память как серия ослепительных и ужасных вспышек. Генрих резко вскочил, пытаясь заслонить меня, и что-то крикнул — возможно, «беги!». Но в тот же миг дубина в руках главаря описала короткую, страшную дугу. Раздался звук, от которого застыла кровь, — короткий, похожий на то, как ломают сырую ветку. Генрих не вскрикнул. Он просто странно обмяк, и беззвучно сполз с облучка, тяжело шлепнувшись на утрамбованный снег.
У меня во рту стало сухо и горько. В ушах зазвенела оглушительная, давящая тишина, сквозь которую доносилось лишь учащенное, свистящее дыхание. Я не кричала. Во мне что-то щелкнуло, и мое тело, повинуясь древнему, слепому инстинкту, двинулось само. Пока один из негодяев уже рылся в карманах бездыханного Генриха, а двое других с диким гиканьем принялись швырять на снег мои сундуки, я, не дыша, откинула противоположную дверцу и вывалилась в глубокий, холодный сугроб.
Глава 7
Когда сквозь колючую завесу еловых лап пробился первый, жидкий, безнадежно серый свет, я не сразу осознала, что наступило утро. Ночь вмерзла в меня, в каждую пору, в каждую кость. Мое тело было чужим — огромным, онемевшим, сплошным комом ноющей боли. Я выползла из-под своего укрытия, как зверь, раненый и затравленный, и замерла, впитывая тишину. Она была абсолютной, давящей. Ни проклятий разбойников, ни скрипа колес — лишь призрачное потрескивание морозного воздуха и отдаленное, зловещее карканье вороны.
Дорога зияла пустотой. В стороне от нее чернели осколки моей кареты, а чуть поодаль — темное, невыразимое пятно на белизне. Я резко отвернулась, сжавшись от спазма в животе. Идти туда, назад, не было ни сил, ни смысла. А идти вперед, к «Ведьминой заставе»? Мысль о том, что они могут быть там, ждать, заставила меня сглотнуть ком ледяного ужаса. Нет. Только не это.
Я повернулась и побрела вглубь леса, но краем затуманенного зрения я цеплялась за полосу дороги, уходящую влево. Она была моей нитью Ариадны в этом лабиринте из дерева и снега, последней связью с миром, где существовало что-то, кроме этого безмолвного ужаса. «Не уходи далеко, — твердил во мне какой-то остаток разума. — Дорога — твой единственный ориентир. Потеряешь ее — умрешь».
Первый день стал медленной, изощренной пыткой, где палачами были голод и холод. Я шла, проваливаясь в снег по колено, с каждым шагом тратя последние силы. Платье и плащ быстро промокли снизу и превратились в тяжелый, ледяной панцирь, сковывающий каждое движение. Сначала я пыталась идти быстро, торопливо, но дыхание сбивалось, в боку впивалась острая, колющая боль. Пришлось выработать мучительный ритм: двадцать шагов — остановка, несколько жадных, обжигающих глотков ледяного воздуха — и снова двадцать шагов.
К полудню желудок свело такой судорогой, что я согнулась пополам, опершись о замшелый ствол сосны. Слезы выступили на глазах от бессилия и боли. Я сорвала кусок грубой коры и сунула в рот. Она была горькой, вязкой, жевать ее было противно, но хотя бы создавала иллюзию еды. Позже я нашла куст, усыпанный мелкими, сморщенными, замороженными ягодами. Они были кислыми и терпкими, но я съела их все до одной, с отчаянием надеясь, что они не отравят меня.
— Главное — вода, — бормотала я, хватая пригоршню снега и засовывая ее за щеку. — Без еды прожить можно, без воды — нет. Растапливать снег во рту было пыткой — он отнимал последние крохи тепла, но жажда становилась невыносимой.
С наступлением темноты страх ожил, стал осязаемым. Он витал в воздухе, прятался за каждым деревом. Каждый шорох, каждый хруст ветки заставлял сердце бешено колотиться, приливая к вискам горячей волной. Я нашла укрытие — дупло в огромном, полузасохшем дубе. Втиснулась в него, подтянув ноги к подбородку, и старалась не дышать, прислушиваясь к ночному лесу. Спала урывками, просыпаясь от каждого звука.
Второй день начался с жестокого осознания — силы на исходе. Выбраться из дупла было мучительно. Мышцы ныли и отказывались слушаться, голова кружилась, плыла от слабости и голода. Я снова жевала кору, лизала снег, но это уже не помогало. Мысли путались, становились вязкими, как смола. Я начала говорить сама с собой, просто чтобы услышать хоть какой-то голос, даже свой собственный, сорванный и сиплый.
— Ты должна идти, — шептала я, спотыкаясь о скрытый под снегом корень и едва удерживая равновесие. — Иди. Просто иди. Дорога там, рядом.
— А что, если мы уже прошли ту самую заставу? — спрашивал другой, испуганный и плаксивый голос у меня в голове. — Что, если мы бредем в никуда, в самую глушь, где нас никто не найдет?
— Молчи! — резко отвечала я сама себе. — Просто иди.
К полудню я начала терять ориентацию. Лес, казалось, замыкался, становясь бесконечным, однообразным полотном из черных стволов и белого снега. Чтобы не сойти с ума, я начала считать шаги. «Сто шагов, потом можно остановиться. Отдохнешь. Еще сто». Ноги, обутые в тонкие, промокшие ботинки, были стерты в кровь, распухли и онемели от холода. Я шла, уставившись себе под ноги, уже почти не поднимая головы, покорная, как загнанное животное. Временами в глазах темнело, и между деревьями начинали мелькать тени — то ли волки, то ли те самые разбойники с ножами. Я зажмуривалась и шла дальше, сжимаясь в ожидании удара в спину.
К вечеру я нашла небольшое углубление под нависшей скалой, заваленное хворостом и прошлогодней листвой. У меня не было ни сил, ни средств развести костер, но это место хоть как-то защищало от ледяного ветра, становившегося все злее. Я съежилась там в комок, дрожа крупной, неконтролируемой дрожью. Холод проникал внутрь, до самых костей, высасывая последние крохи жизни. Я плакала, тихо и безнадежно, но слезы тут же замерзали на ресницах, слипая их. Я понимала — это конец. Еще один такой день, еще одна ночь — и я не встану.
Я смотрела на узкую полоску закатного неба, багрового и холодного, видневшуюся между темными силуэтами елей, и думала, что, возможно, вижу его в последний раз. В голове не было ни высоких мыслей, ни светлых воспоминаний, ни сожалений. Лишь тупая тоска по теплу очага, по вкусу хлеба, по звуку человеческого голоса. И всепоглощающая, леденящая душу уверенность в том, что я исчезну здесь бесследно, и никто и никогда не узнает, что со мной случилось.
***************************************
Дорогие мои! Хочу познакомить вас с одним из авторов нашего литмоба
Проклятая. Бывшая. Истинная
Лина Леманн
https://litnet.com/shrt/UuFW
Глава 8
Каждый шаг давался с таким трудом, будто я тащила на себе всю тяжесть этого бесконечного леса. Ноги были ватными, почти нечувствительными, и я то и дело спотыкалась, падая в снег. Подниматься становилось все труднее. В голове гудел какой-то белый шум, смешанный с навязчивым, трусливым шепотом: «Останься. Ляг и усни. Просто усни».
Но что-то внутри, какой-то последний, упрямый уголок души, отказывался сдаваться. «Нет! — рычала я сама на себя, с трудом поднимаясь с колен. — Иди!»
Я нашла на снегу почти прямую, крепкую ветку, толщиной с мою руку. Она стала моим посохом, моим третьей ногой, моим единственным спутником. Опираясь на нее, я могла делать хоть какие-то жалкие шаги вперед.
— Вот видишь, — хрипела я, обращаясь к пустоте, — Еще немного. Совсем чуть-чуть. Обещаю. Скоро дойдем.
Кому я обещала? Себе? Богу этого леса? Призраку Генриха? Не знаю. Но это слово — «скоро» — стало новой мантрой, заменявшей мне пищу и тепло.
В очередной раз, когда силы окончательно покинули меня, я рухнула на колени у старой, полузасыпанной снегом ели. Я сидела, тяжело дыша, и вдруг сквозь свист в ушах различила другой звук — отчаянный, тревожный. Неподалеку, за стеной колючего кустарника, слышалось яростное шуршание, резкие взмахи крыльев и тихое, хищное рычание.
Любопытство — или тот самый инстинкт, что заставил меня бежать от разбойников, — заставил меня подползти ближе. Я раздвинула покрытые инеем ветки, и дыхание мое застряло в горле.
На маленькой поляне, залитой багровым светом угасающего дня, разворачивалась драма. На снегу, беспомощно хлопая одним здоровым крылом, билась крупная сова с белоснежными перьями. А над ней, ловко уворачиваясь от ударов, танцевала рыжая лисица. Она была быстра, изящна и смертельно опасна. В следующий миг лиса сделала точный выпад, и ее острые зубы впились в основание крыла птицы. Раздался отчаянный, не птичий, а почти человеческий крик, и алая кровь яркими брызгами окрасила белый снег.
Я не думала. Во мне не было ни героизма, ни отваги. Во мне было только одно — слепая, ярая жалость. Жалость к этой птице, такой же беспомощной и обреченной, как и я. Мы были сестрами по несчастью в этом ледяном аду.
С рыком, которого я сама от себя не ожидала, я вскочила, сжимая в руке свою палку-посох. Я не целилась, не рассчитывала удар. Я просто изо всех сил, с ненавистью ко всему этому миру, ко льду, к голоду, к лисе, обрушила палку на ее рыжий бок.
Удар получился тупым и тяжелым. Лиса отлетела в сторону, жалобно взвизгнула, дернулась несколько раз и затихла, ее хищный огонек в глазах погас.
Я стояла, тяжело дыша, дрожа от выброса адреналина. Сова, вырвавшись, отползла от меня и снова попыталась взлететь, но ее второе крыло безжизненно волочилось по снегу, оставляя кровавый след. Она была обречена.
И тогда она повернула ко мне свою большую, лицевую часть головы. Ее огромные, круглые глаза, цвета жидкого золота, смотрели на меня не с благодарностью, а с бездонной, древней скорбью. Она понимала. Понимала, что я — еще одна угроза, больше и страшнее лисы. Она зажмурилась, плотно сомкнув веки, и замерла, поджав уцелевшие перья. Ее поза была криком о пощаде, молчаливой мольбой о быстром и милосердном конце. Она ждала, что я сейчас добью ее. Как добила лису.
Я стояла над ней, все еще сжимая в руке окровавленную палку, и смотрела на эту прекрасную, искалеченную птицу. Ее оперение было удивительным — белоснежным, как первый зимний снег, с темными, будто угольными пятнами. И этот окровавленный, перебитый комок, что когда-то было сильным крылом... Жалость, острая и пронзительная, сменила дикий гнев, и по щеке скатилась предательская слеза. Мне стало стыдно. Стыдно за свою ярость, за этот лес, за весь этот жестокий мир.
— Ты такая же бедная, как и я, — прошептала я, и мой голос прозвучал хрипло и неслышно в зимней тишине. — Такая же одинокая и никому не нужная.
Сова, услышав мой шепот, неверяще приоткрыла один огромный, янтарный глаз, а затем и второй. В них не было уже той готовности к смерти, лишь настороженное, животное любопытство. Она смотрела на сумасшедшую женщину, которая только что убила ее обидчика, а теперь плакала над ней.
Ноги окончательно подкосились, и я грузно опустилась на снег напротив нее, не в силах больше стоять. Усталость накатила такой тяжелой волной, что даже дышать было трудно.
— Не бойся, — сказала я, утирая лицо рукавом. — Я не убью тебя. Не для этого я тебя спасала. — Я горько усмехнулась. — Вот только толку-то от этого мало. Что ты можешь с перебитыми крыльями? Не я, так волк, или другая лиса... Хищников в этом лесу хватает.
Сова, словно поняв мои слова, опустила свою круглую голову, уткнув клюв в перья на груди. Она и сама это прекрасно понимала. Ее поза выражала такую безысходную скорбь, что у меня снова сжалось сердце.
Чтобы отвлечься, я стала осматривать поляну. И тут мой взгляд упал на темный комок, лежавший в нескольких шагах у старой ели. Я присмотрелась, и глаза неверяще расширились. Это был плащ. Не простой, а добротный, кожаный, с толстой подкладкой из теплого, серого меха. Он лежал на снегу, будто его кто-то сбросил с плеч, а вокруг — ни души.
— Эй! — слабо крикнула я, озираясь. — Где твой хозяин?
В ответ — лишь шелест ветвей. Сова, конечно, мне не ответила, лишь повернула голову почти на 180 градусов, следя за мной своими невероятными глазами.
Собрав остатки сил, я поднялась и подошла к плащу. Он был тяжелым, влажным от снега, но таким прочным и надежным на ощупь. Подняв его, я ахнула: из свертка выпал небольшой, в простом кожаном чехле нож, и кожаный же мешочек, туго набитый.
— Люди! — снова, уже громче, крикнула я в окружающую чащу. Голос мой безнадежно затерялся среди деревьев. — Ну и где вы все?!
Дрожащими от холода и волнения пальцами я развязала шнурок на мешочке. Внутри лежала горсть странных монет, знакомое по прочитанным книгам огниво с кремнем и трутом, и аккуратно свернутая, мягкая хлопковая рубашка.
Глава 9
Наконец-то я закончила свою неловкую, дрожащими руками работу. Последний узел на полоске ткани был завязан. Сова, с перебинтованным и прижатым к боку крылом, сидела на снегу и смотрела на меня. Теперь сова была похожа на странного, пушистого и невероятно серьезного инвалида в нелепой самодельной повязке. Она сделала неуклюжий шаг вперед, переваливаясь на своих цепких, оперенных лапах, и снова уставилась на меня своими огромными, круглыми глазами-блюдцами. В их золотистой глубине читался один-единственный, безмолвный и отчаянный вопрос: «И что теперь?»
— Что теперь... — вслух, с горькой усмешкой, повторила я ее немую мысль, безнадежно озираясь по сторонам.
Лес безмолвствовал. Ни единой ветки не хрустнуло в чаще, ни один человеческий голос не отозвался на мои крики. Сумерки сгущались стремительно, как чернильная клякса на бумаге, окрашивая снег в глубокие, синие, почти фиолетовые тона. Воздух с каждой минутой становился все более колючим и морозным, он обжигал легкие при каждом вдохе. Холод, который я на время забыла, занятая спасением птицы, снова начал свое медленное, неумолимое наступление, подбираясь к самым костям.
Мой взгляд упал на темный комок плаща, валявшийся на снегу, потом перешел на сову.
— Ладно, — сдалась я, тяжело вздохнув. — Я потом у твоего хозяина прощения попрошу. Если, конечно, он когда-нибудь найдется.
Я наклонилась, подняла плащ и накинула его на свои иззябшие плечи. Он был невероятно тяжелым, но его тепло — настоящее, согревающее — было почти осязаемым. Грубая, продубленная кожа снаружи, густой, невероятно мягкий и плотный мех внутри... Я с наслаждением запахнула его, укутавшись с головой, как в кокон, и почувствовала, как мелкая, изматывающая дрожь в теле понемногу начинает утихать. От плаща исходил стойкий, въедливый запах — древесного дыма, промороженной хвои и чего-то еще, терпкого, пряного и неуловимого, что безошибочно определялось как чисто мужской шлейф. Было странно и немного неловко носить чужую вещь, так явно пахнущую незнакомым человеком, но выбора у меня не было.
— Ну, раз уж я взяла плащ, — сказала я, обращаясь к сове, как к единственному существу, способному меня выслушать, — То, наверное, меня простят и за все остальное. Терять-то мне, если честно, уже нечего.
Пришло время действовать, пока последние силы окончательно не покинули меня. Я с трудом, опираясь на стволы деревьев, насобирала охапку сухого хвороста под той самой елью, где нашла плащ. Дрожащими, почти нечувствительными от холода пальцами я вспомнила обрывки знаний из давно забытых книг о выживании. Огниво! Я достала его из кожаного мешочка. Несколько неудачных попыток, сыпались искры, и наконец-то, сердце заколотилось чаще, трут затлел оранжевой точкой. Я затаив дыхание, раздула крошечный огонек, подложила тонкие прутики, потом потолще... и вот уже весело затрещал, запылал небольшой, но такой живительный, такой долгожданный костер.
Сова, увидев огонь, насторожилась. Она постояла секунду, вытянув шею, а затем, смешно переваливаясь с лапы на лапу, как матрос на палубе во время качки, подошла поближе и устроилась в полуметре от пламени, поджав лапки. Она сидела неподвижно, и только ее огромные, бездонные глаза отражали пляшущие оранжевые блики, словно два миниатюрных зеркала.
Я грела у огня свои окоченевшие, побелевшие пальцы, и мой взгляд снова и снова, против моей воли, возвращался к рыжей туше лисы, лежавшей поодаль темным пятном на белом снегу. Мысль, которая сначала казалась кощунственной, отталкивающей, теперь представлялась единственно разумной и спасительной.
— Как ни крути, а это мясо, — тихо, больше убеждая себя, чем констатируя факт, произнесла я. — И нож, слава всем богам этого леса, тут есть.
Сжав в руке тот самый найденный нож с коротким, но прочным клинком, я подошла к лисе. Было страшно и до тошноты противно. Я никогда, ни разу в жизни, ничего подобного не делала. Но голод, острый и неумолимый, и древний инстинкт самосохранения оказались сильнее брезгливости и страха. Я сделала то, что должна была сделать, отключив мысли и стараясь действовать быстро и механически.
Спустя час на импровизированном вертеле, сделанном из очищенной ветки, над углями уже шипели, потрескивали и заманчиво подрумянивались куски свежего мяса. Запах был дразнящим, диким, первобытным. Я сняла один кусок, остудила его на снегу и бросила сове. Та, движением молнии, ловко поймала его клювом и начала рвать и проглатывать. Потом я попробовала сама. Мясо было жестким, с едким дымком и странным, непривычным привкусом дичи, но для меня, изголодавшейся до головокружения, оно показалось самой изысканной пищей богов.
Наевшись досыта, я посмотрела на остатки туши. Выбрасывать такое богатство в этом ледяном аду было бы верхом безумия. Я замотала оставшееся мясо в уцелевшие лоскуты хлопковой рубашки и, вырыв неглубокую ямку в снегу у самого ствола ели, надежно спрятала наш неприкосновенный запас.
И только тогда я позволила себе по-настоящему расслабиться. Я сидела, укутанная в чужой, но такой спасительный плащ, у своего собственного костра, с непривычно полным и спокойным желудком, а рядом со мной, свернувшись теплым пушистым комком, грелась спасенная мною птица. Впервые за эти долгие, бесконечные дни я чувствовала не всепоглощающую безысходность, а нечто иное. Не победу, нет. Но хрупкое, зыбкое, драгоценное перемирие с этим жестоким и безразличным миром.
**************************************************************
Дорогие мои, хочу познакомить вас с еще одной участницей нашего моба
Пособие по перевоспитанию злодея
Катарина Каррас
https://litnet.com/shrt/QrYV
Глава 10
Я уснула под низко нависшими ветвями ели, укутавшись в чужой плащ с головой, как в кокон. Последнее, что я помнила перед тем, как провалиться в тяжелый, безсновидный сон — это два золотистых огонька, неотрывно следившие за мной из темноты. Сон был настолько глубоким, что когда я начала просыпаться, то несколько секунд не могла понять, где нахожусь. Тело ломило, но уже не так беспощадно, а главное — я чувствовала непривычное, но очень приятное тепло у самого бока.
Я осторожно приоткрыла глаза. Ночью выпал новый снег, и мир вокруг был ослепительно белым и чистым. А прямо у моего бока, свернувшись плотным, удивительно теплым и пушистым комком, спала сова. Она уткнулась клювом в свое оперение на спине, и в состоянии полного покоя выглядела не грозной ночной хищницей, но беззащитным и трогательным существом.
Я не успела даже пошевелиться. Она почувствовала малейшее изменение моего дыхания и мгновенно проснулась. Ее голова повернулась с почти неестественной скоростью, и огромные, как блюдца, янтарные глаза уставились на меня, словно спрашивая: «Что? Что случилось?»
Я невольно улыбнулась. Было что-то невероятно забавное в этой мгновенной боевой готовности.
— Доброе утро, — прошептала я, и мой голос прозвучал сипло, но уже не так безнадежно, как вчера. — Странно... Прошла ночь, а никто так и не появился. Ни хозяин плаща, ни... кто бы то ни было.
Мы с ней позавтракали остатками вчерашнего мяса. Оно за ночь подмерзло, но было все таким же желанным. Я собрала наш нехитрый скарб: нож, огниво, оставшиеся монеты. Завернула мясо и сунула в кожаный мешочек. И тут меня охватила тяжелая дума. Я посмотрела на сову, которая, закончив трапезу, сидела и чистила перышки своим цепким клювом.
— Вот в чем дело, — начала я, садясь перед ней на корточки. — Я-то уйду отсюда. А ты? С такими крыльями...
Она перестала чиститься и уставилась на меня, словно понимая каждое слово.
— Если я уйду, то ты одна здесь не выживешь, — произнесла я горькую правду. — Волк, голод, холод... Вторая лиса найдется. — Я вздохнула, глядя на ее перебинтованное крыло. — Но и остаться здесь с тобой... я не могу. Мне нужно идти. Искать людей. Хоть каких-нибудь.
Сова сидела неподвижно секунду, а затем вдруг встрепенулась. Она поднялась на свои мощные лапы, сделал несколько неуклюжих, но решительных шагов вперед, прочь от кострища, и остановилась, повернув голову назад, прямо на 180 градусов. Ее пронизывающий взгляд был красноречивее любых слов: «Ну, так чего же мы ждем? Я готова».
Она не просто шла. Она демонстративно топала по снегу, показывая, что может идти, что не намерена оставаться и ждать смерти.
Я рассмеялась. Коротким, хриплым, но искренним смехом, которого во мне не было, кажется, целую вечность.
— Ну, что ж, — сказала я, подтягивая ремень своей самодельной сумки через плечо и плотнее запахивая плащ. — Раз ты такая боевая... Пошли.
И мы пошли. Две одинокие души, две изгоя в этом белом безмолвии — женщина в чужом плаще и раненная сова.
Мы шли уже второй день. Два долгих, изматывающих дня, которые слились в одно сплошное, монотонное движение сквозь белизну и тишину. Время потеряло свой привычный ход, распавшись на бесконечные шаги, на тяжелое дыхание и на постоянную борьбу с сугробами. Лес вокруг менялся — то вдруг редел, открывая ослепительные, залитые солнцем поляны, где снег слепил глаза, то снова смыкался в непролазную, темную чащу, где царил вечный полумрак. Но суть этого мира оставалась неизменной: всепроникающий холод, снег по колено, пронизывающий ветер и ощущение бесконечности, от которого сжималось сердце.
Моя странная спутница, сова, которую я в мыслях назвала Прошей, ковыляла рядом, оставляя за собой забавную цепочку трехпалых следов. Сначала она упрямо отказывалась от любой помощи, вышагивая сама с таким видом, словно была полновластной хозяйкой этих лесов, а не раненой птицей с перебинтованным крылом. Но к концу первого дня ее шаги стали заметно медленнее и неувереннее, а в огромных золотистых глазах, обычно таких пронзительных, я ясно читала усталость, которую не скрыть даже самому гордому созданию.
— Ну что, устала, моя гордячка? — спросила я, останавливаясь и сметая снег с замшелого валуна, чтобы было где присесть.
Проша лишь испытующе посмотрела на меня, тяжело дыша, ее острый клюв был приоткрыт. Она пыталась сохранить достоинство, но ее дрожащие лапки и поникший вид выдавали ее полностью.
— Ладно, ладно, не упрямься, — вздохнула я, и в моем голосе прозвучала несвойственная мне нежность. — Давай сюда.
Я осторожно, почти с благоговением, наклонилась и подхватила ее. Она была на удивление легкой, но удивительно плотной и упругой, словно туго набитая пухом и перьями подушка. От нее пахло хвоей, снегом, дымком нашего костра и чем-то еще, едва уловимым — дикостью и далекой, незнакомой мне свободой. Сначала она напряглась в моих руках, каждое перышко встало дыбом, но потом, почувствовав сквозь толщу плаща живое, согревающее тепло моего тела, словно сдалась, издала тихое, похожее на урчание щелканье, поджала лапки и уткнулась клювом в складки моей одежды. Я шла, неся ее на руках, как самый дорогой груз, и чувствовала, как ее хрупкое птичье тепло смешивается с моим, создавая хрупкий, но такой драгоценный островок жизни в этом безбрежном ледяном океане.
Мы останавливались часто, подчиняясь немому договору между нами. Я садилась на ствол поваленного ветром дерева или просто в снег, с наслаждением вытягивая уставшие ноги, и доставала из своего кожаного мешочка наш скудный паек — темные, жесткие, как подошва, полоски жареного мяса.
— На, — говорила я, отламывая маленький, тщательно отмеренный кусочек и протягивая его Проше. — Ешь. Не геройствуй. Силы нам еще понадобятся.
Она ловко, с неожиданной аккуратностью, брала мясо из моих пальцев, не задевая кожу острым клювом. Потом наступала моя очередь. Я ела медленно, с закрытыми глазами, растягивая удовольствие, пытаясь извлечь из этой жесткой волокнистой пищи максимум вкуса и сытости. В эти короткие минуты отдыха, когда мы сидели вдвоем в гробовой тишине, пережевывая нашу нехитрую пищу, мир вокруг переставал казаться таким уж враждебным. Он был просто огромным, холодным и бесконечно безмолвным.
Глава 11
Мы шли уже, казалось, целую вечность. Ноги двигались на автомате, сознание плавало в усталой мути, и я уже почти смирилась с мыслью, что этот лес будет нашим вечным пристанищем — и могилой. Я смотрела себе под ноги, на следы, и почти не поднимала головы, чтобы не видеть эту бесконечную, унылую даль.
И вдруг, в разрыве между темными стволами елей, я увидела что-то. Сначала я не поверила глазам, решив, что это мираж, рожденный истощением и надеждой. Но нет. Это было настоящее здание! Двухэтажное, с толстыми бревенчатыми стенами, заиндевевшими окнами, из которых струился теплый, желтый свет, и высокой трубой, из которой вился густой, соблазнительный дымок. Над дверью висела вывеска с потрескавшимся изображением кружки.
— Проша! — выдохнула я, останавливаясь как вкопанная. Сердце заколотилось с такой силой, что стало трудно дышать. — Смотри! Вон там! Таверна! Люди!
Я схватила свою пернатую спутницу на руки, прижала к себе и, забыв про усталость, про боль в ногах, почти побежала, спотыкаясь и проваливаясь в снег. Казалось, из ниоткуда во мне появились силы, подпитанные одной лишь мыслью: крыша над головой. Тепло. Еда.
Распахнув тяжелую деревянную дверь, я окунулась в густой гул голосов, смеха и запахов — жареного мяса, свежего хлеба, пива. Несколько десятков любопытных глаз уставились на странную парочку: изможденную женщину в дорогом, но грязном плаще и сову, сидящую у нее на руках. Я проигнорировала взгляды, подошла к стойке, где стоял дородный хозяин с окладистой бородой.
— Комната, — хрипло выдохнула я. — И еды. Пожалуйста.
Я достала из мешочка несколько монет, оставшихся от таинственного хозяина плаща. Хозяин, подняв бровь, кивнул и протянул мне ключ.
— Третья дверь налево по коридору, наверху. Еду принесут.
Мы поднялись по скрипучей лестнице. Я вставила ключ в замок, повернула его с тихим щелчком и толкнула дверь. И замерла на пороге, не веря своим глазам.
Это была не просто комната. После дней, проведенных в ледяном аду, она показалась мне райскими покоями. Она была чистой, светлой, с белеными стенами и деревянным полом, застеленным домотканым ковром. Но самое невероятное ждало меня дальше. Под потолком, без всяких видимых свечей или ламп, в стеклянных шарах мягко сиял теплый, ровный свет, заливая все вокруг уютным золотистым сиянием. В углу стояла не просто умывальная тумба, а настоящий блестящий кран, а рядом — белая эмалированная ванна.
Я осторожно вошла, опустила Прошу на пол. Она, казалось, была не менее ошарашена, чем я. Ее голова поворачивалась с невероятной скоростью, осматривая каждую деталь. Она уставилась на светящиеся шары, потом скользнула взглядом по блестящему крану, издав тихое, щелкающее клекотание. Она подошла к ковру и осторожно потрогала его лапой, затем подняла голову ко мне, и в ее огромных глазах читалось чистейшее изумление.
— Да, Проша, — прошептала я, чувствуя, как по щекам текут слезы облегчения. — Мы дома.
Не прошло и получаса, как в дверь мягко постучали. Я открыла и застыла на пороге: передо мной стояла румяная девушка в белоснежном фартуке, державшая огромный деревянный поднос. От него исходил такой божественный аромат, что у меня буквально подкосились ноги и живот свело от давно забытого чувства — настоящего, неукротимого голода.
— Проша, это пир! Настоящий пир! — прошептала я, с трудом дыша, захлопнула дверь и поставила поднос на стол дрожащими руками.
Там стояла глубокая глиняная миска с дымящимся густым бульоном, где плавали куски мяса и кореньев; целая румяная булка хлеба, еще теплая и упругая; огромный ломоть жареной дичи с хрустящей корочкой и даже маленький фаянсовый горшочек с чем-то темным и густым, напоминающим мед или варенье.
Мы набросились на еду, забыв обо всем на свете. Я ела, не обращая внимания на приличия — зачерпывала ароматный бульон ложкой, отламывала куски хлеба и макала их в соус, впиваясь зубами в нежное мясо. Проша, устроившись на спинке кресла, с восторгом ловила и разрывала куски, которые я ей бросала, издавая довольные щелкающие звуки. Впервые за долгие дни мой желудок был не просто наполнен — он ликовал. Чувство сытости медленно растекалось по телу теплой, тяжелой и невероятно приятной волной, смывая остатки напряжения.
Наевшись досыта, я наконец обратила внимание на свое состояние. Кожа липла от пота и дорожной грязи, волосы спутались в колтуны. Мой взгляд снова с надеждой упал на сияющую ванну.
— Ну, а теперь, — торжественно объявила я, — Время для долгожданного омовения.
Я с любопытством разобралась с загадочными кранами — один, с веселым символом солнца, выдавал горячую воду, другой, с изящной снежинкой — ледяную. Скоро комната наполнилась влажным паром, а ванна — до краев теплой, невероятно манящей водой. Я сбросила с себя грязное, пропахшее дымом и потом платье и погрузилась в воду с таким глубинным стоном наслаждения, что Проша встревожено насторожилась и склонила голову набок, уставившись на меня огромными глазами.
— Тебе не понять, дружок, — рассмеялась я, ощущая, как тепло проникает в самые закоулки уставшего тела. — Это называется блаженство.
Помывшись и завернувшись в мягкий, пушистый халат, висевший на двери, я почувствовала себя абсолютно новым человеком — чистым, легким и безмерно умиротворенным. Затем я взяла кувшин с чистой водой и несколько свежих льняных тряпиц.
— Ну, а теперь твой черед, — ласково сказала я, подходя к Проше. — Давай-ка обработаем твою рану. Чистой водичкой, видишь? Не бойся.
Казалось, она поняла мои намерения. Когда я осторожно протянула руку, чтобы сменить старую повязку, она не сопротивлялась, лишь тихо щелкала клювом, следя за моими движениями. Я аккуратно размотала пропитанные кровью и грязью ленты, промыла рану, которая, к моей огромной радости, уже начала затягиваться, и перевязала свежими полосками ткани, найденными в комоде.
Потом я собрала свою грязную одежду в комок и, высунувшись в коридор, окликнула проходившую мимо служанку.
Глава 12
Утро застало нас в состоянии блаженной лени. Я уткнулась лицом в мягкую подушку, а Проша устроилась у меня в ногах теплым, дышащим комочком. Никогда еще просыпаться не было так приятно. Мы нежились под одеялом, и мысль о том, чтобы покинуть эту теплую постель, казалось кощунственной.
Наше уединение нарушил стук в дверь. Это была та же служанка — она принесла мои вещи. Платье и нижнее белье были не просто чистыми — они были выстираны, высушены и аккуратно сложены, от них пахло свежестью и мылом. Я с благодарностью забрала их.
— Не могли бы вы принести нам завтрак? — попросила я. — И... у вас случайно нет карты этих земель? Очень нужно.
Девушка кивнула и вскоре вернулась с подносом, на котором дымилась овсяная каша с медом и лежали две картофельные лепешки, а в руке она держала свернутый в трубку потрепанный лист пергамента.
— Карта, миледи. Старая, но дороги все еще на месте.
Мы с Прошей снова устроили пир. Она с удовольствием клевала кусочки лепешки, а я, наевшись, развернула карту на столе. Она была испещрена причудливыми названиями: «Туманые долины», «Река Воспоминаний», «Лес Шепчущих Духов». Я водила пальцем по пергаменту, пока не нашла крошечное изображение вороньей головы в самом северном углу.
— Вот он, — показала я Проше. — Северный Ворон. Наше законное поместье, если верить бумагам. Туда нам и надо.
Но Проша, стоявшая на краю стола, вдруг насторожилась. Она уставилась на карту, затем ее когтистая лапа потянулась к другому месту — гораздо более крупному и детализированному. Там был изображен величественный замок на скале и раскинувшийся у его подножия город. Подпись гласила: «Северный Утес».
— Нет, Проша, не туда, — покачала я головой. — Нам на север, к Ворону.
Но сова была непреклонна. Она принялась упрямо скрести лапой именно по Северному Утесу, издавая настойчивые, щелкающие звуки. Она тыкалась клювом в изображение замка, словно пытаясь что-то мне объяснить.
— Ну что мы там делать будем? — с недоумением спросила я у нее. — Я и так в этом мире ни души не знаю, а ты мне в большой город предлагаешь. Может, у тебя там и хозяин, — добавила я, глядя на ее умные глаза. — Но вот крыло заживет, тогда и лети куда знаешь. А мне... Мне в поместье надо, наверное. Хотя... зачем? — мой голос дрогнул. — Раз тут мир другой, и магия тут есть, может, найдется маг, который поможет мне вернуться домой? Ну, не знаю, портал там откроет или еще как... Но не могу же я тут всю жизнь прожить, правда?
И тут во мне что-то надломилось. Дни страха, одиночества и отчаяния нашли выход. Я опустила голову на сложенные на столе руки и начала говорить. Тихо, прерывисто, обращаясь к сове, как к единственному другу. Я рассказала ей все. О том, что я не Мирабель. О своем мире, где по небу летают не драконы, а железные птицы, где в домах есть свет от одного прикосновения к стене, где люди разговаривают по маленьким коробочкам на расстоянии. Я рассказала ей о книге, о падении в люк, о больнице и о том, как я оказалась здесь, в теле незнакомой женщины.
Проша слушала. Не просто сидела, а слушала — внимательно, не мигая, повернув голову так, что одно ее ухо было направлено прямо на меня. Ее золотистые глаза были полны такого сосредоточенного понимания, что мне стало легче.
Выговорившись, я вытерла слезы и снова посмотрела на карту, на тот самый Северный Утес, куда тыкала лапой сова.
— Может, ты и права, — прошептала я. — Может, в большом городе, при дворе, я найду того, кто знает о порталах между мирами. Того, кто сможет мне помочь. — Но тут же мой взгляд упал на скромный кошелек с оставшимися монетами. Эйфория прошла, уступив место суровой реальности. — Вот только как мы до этого города доберемся? Жить тут долго нам денег не хватит.
От моих слов о деньгах и неопределенном будущем на нас с Прошей словно опустилась тяжелая, серая пелена. Она пригорюнилась, ее обычно гордая голова поникла, и перья на щеках взъерошились, придавая ей вид бесконечно огорченного существа. Мы сидели в гнетущей тишине, каждая погруженная в свои мрачные мысли. Казалось, стены нашей уютной комнаты начали медленно, но верно сжиматься, возвращая ощущение ловушки.
И вдруг Проша встрепенулась. Ее голова резко поднялась, глаза-блюдца сверкнули решимостью. Она спрыгнула со стула и заковыляла к плащу, который все еще висел на вешалке у двери — тому самому, теплому, кожаному, с меховой подкладкой.
— Что? — удивленно спросила я. — Что с плащом?
Но она не унималась. Она начала прыгать вокруг него, тыча клювом в воздух и издавая настойчивые, тревожные щелкающие звуки. Ее поведение было настолько странным и целенаправленным, что я, в конце концов, подошла и сняла плащ с крючка.
— Ладно, ладно, смотри, — сказала я, опуская его на пол, чтобы ей было удобнее. — Что ты от него хочешь?
Проша важно зашагала на плаще, как на собственном ковре, и прошлась по нему, словно обнюхивая или изучая каждую складку. Она остановилась у самого воротника, в том месте, где начинался глубокий капюшон, и вдруг начала яростно и целенаправленно разрывать клювом плотную меховую подкладку!
— Эй, постой! — воскликнула я, испугавшись, что она портит нашу единственную теплую вещь. — Он же хороший, не рви его!
Но через секунду до меня дошло — она делает это не просто так. В ее движениях не было безумия, лишь четкая, уверенная целеустремленность.
— Подожди, — перебила я саму себя, хватая со стола маленький нож в кожаном чехле. — Дай-ка я помогу. Ты же все равно его испортишь.
Я осторожно поддела лезвием прочную нить в том месте, куда тыкала Проша. Мех отошел, обнажив прочную кожаную основу. Я сделала небольшой надрез, и из прорези блеснуло что-то холодное и яркое. Я расширила разрез пальцами и ахнула.
Внутри, в специально прошитом кармашке, лежал тяжелый, массивный золотой браслет. Он был искусной работы, с причудливым орнаментом и несколькими крупными, темно-красными камнями, в которых, словно огонь, играли внутренние блики.
Глава 13
Утром, с трудом оторвавшись от мягкой подушки, я привела себя в порядок. Надеть чистое, выстиранное платье после дней, проведенных в грязи и поту, было сродни ритуалу очищения. Я снова чувствовала себя человеком, а не затравленным зверем, готовым в любой момент броситься наутёк. Пока я собиралась, Проша важно расхаживала по комнате, приводя в порядок свое оперение. Каждое её движение было исполнено достоинства, словно она была не раненой птицей, а знатной дамой, готовящейся к выходу в свет.
— Может, позавтракаем тут? — предложила я, с тоской глядя на уютную, нехотя отпускавшую меня кровать. — Закажем всё сюда. Тихо, спокойно...
Но едва я произнесла эти слова, Проша резко встряхнулась, сметая последние следы сна. Она решительно направилась к двери и, усевшись у самого порога, уставилась на меня своим безжалостным, неумолимым взглядом, сопровождая его серией настойчивых, требовательных щелчков.
— Ладно, ладно, идем вниз, — сдалась я, понимая, что спорить бесполезно. — Но если на нас снова будут смотреть как на диковинку, виновата будешь ты. Исключительно ты!
В просторном зале таверны царила сонная, ленивая атмосфера, и народу было мало. Мы выбрали столик в углу, подальше от чужих глаз. Я заказала себе яичницу с хрустящим хлебом, а для Проши — тарелку мелко нарезанного мяса. Она устроилась у моих ног под столом, и вскоре оттуда послышалось довольное, деловитое чавканье и звук разрываемых клювом волокон. На нас, конечно, косились, но, видимо, местные завсегдатаи были привычны к разного рода странностям, и никто не решался задавать вопросы.
Я ела почти не глядя, целиком погруженная в одну мучительную мысль: куда и как продать этот огненный камень, горячий, как уголёк, в моём потайном кармане? Искать ли ювелира? Или коллекционера диковин? Где их искать в этом незнакомом городке? И, главное, как не быть обманутой с первой же сделки?
Внезапно Проша перестала есть. Я почувствовала, как её тёплое тело выскользнуло из-под стола. Выглянув, я с изумлением увидела, что она, смешно переваливаясь на своих мощных лапах, пробирается через зал. Её курс лежал в самый дальний, затенённый угол, где за столиком в полном одиночестве сидел мужчина в дорожном плаще, с наброшенным на голову капюшоном, скрывавшим его лицо.
— Проша! — тихо, но отчаянно окликнула я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Но было поздно.
Она подошла к самому стулу незнакомца, а затем, к моему ужасу, развернулась и поскакала обратно ко мне. Потом снова к нему. И опять ко мне. Она металась между нами, как мячик, явно и настойчиво пытаясь нас «познакомить». По всему залу на нас уже смотрели с нескрываемым, пробудившимся интересом. Шёпот затих, даже звон кружек казался приглушённым.
Сгорая от стыда и предчувствия беды, я была вынуждена подняться и пересечь зал, чувствуя на себе десятки любопытных взглядов.
— Простите, пожалуйста, — начала я, подходя к его столу и пытаясь поймать дыхание. — Это моя сова, она почему-то пристаёт... Не знаю, что на неё нашло.
Только тогда незнакомец поднял голову. Из-под тёмного капюшона мелькнули длинные, утончённые пальцы бледной кожи, и он откинул его. Я замерла, будто вкопанная. На меня смотрел эльф. Его лицо было утончённым и прекрасным, как у резной статуи из древнего мрамора, обрамлённое струящимися волосами цвета лунного света, ниспадавшими на плечи. Длинные, изящно заострённые уши лишь подчёркивали его нечеловеческую, потустороннюю природу. Но больше всего поражали его глаза — цвета старого, потускневшего серебра, пронзительные и всевидящие, словно видевшие насквозь.
Он не удостоил меня ответом. Вместо этого он наклонился, и его движения были плавными и беззвучными. Он бережно, с неожиданной нежностью подхватил Прошу и усадил её на свободный стул рядом с собой, как дорогого и долгожданного гостя.
— Ну и где ж тебя так угораздило, неугомонный? — спросил он у совы, и в его мелодичном, глубоком голосе не было ни капли удивления, а лишь знакомая, почти отеческая забота и лёгкая укоризна.
И тут произошло нечто, от чего у меня перехватило дыхание. Проша не отводила от него своего круглого взгляда, тихо пощёлкивая клювом. Они смотрели друг на друга так пристально и внимательно, словно между ними шёл безмолвный, но очень оживлённый разговор, понятный только им двоим.
— Здравствуйте, — повторила я, чувствуя себя лишней и глупой на этом немом пиру. — Простите ещё раз за беспокойство. Она моя.
Эльф медленно, нехотя перевёл на меня свой серебристый, тяжёлый взор.
— Твоя? — переспросил он, и в его глазах мелькнуло неподдельное, почти комическое изумление. Его брови чуть приподнялись. — Эта сова — твоя?
— Да, — ответила я, стараясь вложить в свой голос как можно больше твёрдости, хотя внутри всё дрожало и переворачивалось.
На его идеальных, аристократических чертах расцвела лёгкая, почти насмешливая улыбка.
— Здорово! Поздравляю!
«Чему он, чёрт возьми, радуется?» — пронеслось у меня в голове, и это недоумение на мгновение затмило даже страх.
Прежде чем я успела что-то сказать или хотя бы сообразить, он бесшумным, отработанным движением достал из складок своего плаща небольшой, но явно тугой кожаный мешочек. С глухим, соблазнительным звяканьем упал на стол между нами, тяжёлый и многообещающий.
— Я согласен, — просто, без предисловий, заявил эльф.
Я уставилась на него в полном, оглушительном недоумении, с мозгами, превратившимися в кашу.
— На что? На что вы согласны?
Он посмотрел на меня так, словно я была самым тупым существом, которое ему доводилось встречать за последнюю тысячу лет. В его серебряных глазах читалось чистейшее презрение к человеческой несообразительности. Но тут Проша снова принялась щелкать, и взгляд эльфа мгновенно смягчился, вновь став внимательным и серьёзным. Он смотрел на неё, потом изучающе — на меня, и снова на неё, словно сверяя какую-то сложную информацию или получая новые инструкции.
Наконец, он коротко кивнул и снова повернулся ко мне, его лицо вновь стало невозмутимым.
— Согласен обменять ваш камень на деньги, — произнес он тихо, но так четко, что каждое слово отпечаталось в сознании. — И помогу доехать до города. Меня зовут Ароун.
Глава 14
Мы вышли из таверны втроем — высокий эльф, я и сова, которую я бережно несла на руках, словно драгоценную вазу. Утренний воздух был холодным и свежим, а солнце слепило глаза после полумрака зала. Ароун почему-то не переставал улыбаться, его серебристые глаза с забавным выражением скользили то по мне, то по Проше. Но он упорно молчал, и это молчание начинало меня изрядно нервировать.
Наконец он нарушил тишину, обратившись ко мне с практичным вопросом.
— Скажите, вы верхом ездить умеете?
Вопрос застал меня врасплох. В моем мире единственные лошади, которых я видела, были в парке для прогулок.
— Нет, — пришлось признаться я, чувствуя себя неловко. — Не умею.
На его идеальном лице на мгновение мелькнуло разочарование.
— Жаль.
Он отошел к стоянке, где толпилось несколько подвод и экипажей, ожидавших седоков. Я наблюдала, как он неспешно поговорил с парой возничих, и наконец один из них кивнул. Через несколько минут Ароун вернулся к нам, с легкой двухместной каретой, запряженной парой удивительно стройных, почти невесомых на вид лошадей пепельной масти.
— Садитесь, — коротко сказал он, придерживая дверцу.
Я забралась внутрь, устроив Прошу рядом с собой на сиденье. Ароун сел напротив, и мы тронулись.
Дорога проходила в почти полном молчании. Изредка я ловила на себе его задумчивый взгляд — он смотрел, и его серебристые глаза изучали меня с невозмутимым любопытством, но никаких вопросов так и не последовало.
Зато моя сова, казалось, решила компенсировать его молчаливость. Устроившись на сиденье, она ни на минуту не замолкала. Она ворковала, щелкала клювом, поворачивала голову под немыслимыми углами, словно ведя одностороннюю беседу то со мной, то с эльфом, то с проплывавшими за окном деревьями. Временами она тыкалась клювом в мою руку, требуя внимания, а потом вдруг замирала, уставившись на Ароуна, и издавала негромкие, похожие на одобрительное урчание звуки.
Было совершенно очевидно, что между ними существует какая-то тайная связь, канал общения, недоступный для меня. И это заставляло меня чувствовать себя одновременно и под защитой, и странно одиноко в этом маленьком экипаже, мчавшемся в неизвестность.
На улице давно стемнело — по-настоящему, по-зимнему, когда чернота за окном становится почти осязаемой. За стеклом кареты проплывал бесконечный, унылый пейзаж, словно кто-то зациклил одну и ту же картину: черные, угрюмые силуэты елей, белые, нетронутые поляны, усыпанные алмазной крошкой далеких звезд, и все тот же ослепительно-белый снег, который, мне казалось, только прибывал с каждым часом, медленно, но верно погребая под собой весь мир. Я сидела, укутавшись в свой спасший меня плащ, и то и дело проваливалась в короткие, тревожные дрёмы, от которых просыпалась либо от собственного вздрагивания, либо от нового, жесткого толчка на ухабе. Голова тяжело, помимо моей воли, падала на грудь, веки слипались, будто их намазали медом.
Вначале, сквозь пелену нарастающего изнеможения, я хотела предложить Ароуну остановиться — сил не оставалось совсем, тело ныло и требовало покоя. Но, с трудом отлепившись от подушки и выглянув в заиндевевшее окно, я видела лишь глухую, безжизненную снежную пустыню и понимала, что это невозможно. Лес по сторонам дороги смыкался вокруг нас все плотнее и теснее, становясь похожим на гигантскую, безмолвную и равнодушную ловушку, из которой не было выхода.
Я уснула, не помня, как это случилось — просто отключилась, и проснулась от резкого, громкого, недовольного всхрапа одной из лошадей. Карета больше не двигалась. Я с трудом разлепила веки, засыпанные сном, и увидела, что мы окончательно остановились у невысокого, приземистого, бревенчатого здания, из двух маленьких окон которого струился теплый, масляный, невероятно приветливый свет. Дверца кареты была уже открыта, и Ароун, стоя по щиколотку в снегу, бережно держал на руках сонную, разомлевшую Прошу. Он как раз собирался будить меня.
— Где мы? — прошептала я, с трудом приходя в себя и протирая глаза кулаком, как маленький ребенок.
— В «Преддверии», — так же тихо, почти шепотом, ответил эльф, и в его бархатном голосе я не услышала и тени усталости, лишь привычную, стальную собранность. — Тут можно отдохнуть. И до города уже рукой подать.
Я высунулась из кареты, и ледяной ночной воздух больно уколол щеки, окончательно прогнав остатки сна. — А где сам город? — спросила я, вглядываясь в окружающую нас тьму.
— Там, за горой, — он неопределенно кивнул куда-то в темноту, за спину.
Я присмотрелась, и глаза постепенно начали различать очертания. На фоне чуть более светлого звездного неба высился огромный, темный, почти черный массив, похожий на спящего исполинского великана, преградившего нам путь.
— Нам еще и через эту гору лезть? — с тоской и неподдельным ужасом вырвалось у меня.
Ароун рассмеялся. Его смех был негромким, но искренним, и от этого в холодной ночи стало чуть светлее и не так страшно.
— Нет, — успокоил он. — Не пугайся. Там объездной тракт есть, хорошая дорога. Только... — он вдруг запнулся, и его пронзительный серебристый взгляд снова стал изучающим, задумчивым. — Я не уверен, что вам, а в особенности тебе, — он бросил взгляд на Прошу, — Действительно нужно в этот город. Ладно, — махнул он рукой, словно отгоняя назойливые сомнения. — Что сделано, то сделано. Идемте, отдохнем.
Мы зашли в таверну. «Преддверие» оказалось крошечным, но удивительно, по-домашнему уютным заведением. Воздух в нем был густым и пах дымом смолистых дров, жареным мясом с пряностями и чем-то еще простым и домашним, вроде сушеных трав, развешанных пучками у камина. Мы взяли столик в самом углу, почти в темноте, и поели молча, уставшие и погруженные в свои мысли. Проша, оживившись от тепла и запахов, деловито и аккуратно клевала кусочки жареной дичи, которые я ей откладывала с моей тарелки.
Покончив с едой, Ароун развернул на столе, отодвинув пустую кружку, потертую кожаную карту, испещренную непонятными мне значками и линиями. Он внимательно посмотрел не на меня, а на Прошу, устроившуюся рядом на свободном стуле и чистящую клювом перышки.
Визуализация героев
Дорогие мои, не могу не показать вам такую красоту.
Смотрите какой получилась Альбина
И забегая немного вперед хочу познакомить вас с Фернандо, скоро мы с вами узнаем кто он такой.
Глава 15
В нашем номере стоял густой, смолистый запах старой сосны и растопленного воска — пахло уютом, покоем и какой-то вневременной, древесной мудростью. Я только что закончила перевязывать Проше крыло, аккуратно закрепляя последний узел на свежей, чистой повязке. Эльф, Ароун, удалился в соседнюю комнату, бросив на прощание небрежное «пока отдохну», но почему-то твердо решил сопровождать нас до самых ворот города. Его странная, немного отстраненная забота — то ли рыцарская услуга, то ли исполнение какого-то древнего долга — одновременно согревала душу и настораживала.
Я устроилась на краю прочной деревянной кровати и взглянула на свою пернатую спутницу. Проша, закончив свою часть работы, деловито щелкала клювом, проверяя прочность новой перевязки и приводя в порядок взъерошенные перышки вокруг нее.
— Знаешь, — начала я задумчиво, глядя на ее отражение в темном оконном стекле, — а ведь Ароун, может, и прав. — Сова тут же замерла, прекратила свои птичьи манипуляции и уставилась на меня своими огромными, бездонными глазами, в которых плясали отблески единственной свечи. — С таким сокровищем, как наш браслет, — я инстинктивно, почти бессознательно коснулась плаща, висевшего на спинке стула, в подкладке которого был спрятан наш тайник, — мы могли бы купить себе маленький, но уютный домик. Где-нибудь на юге, говорят, здесь есть земли, где тепло, где не бывает этого вечного, пронизывающего снега и ледяного ветра, что свистит за стеной. Мы бы жили там тихо и спокойно. Грелись на солнышке у своего порога. Зачем нам тогда лезть в самую чащу, в этот Северный Утес, где, если верить слухам, одни лишь лютые морозы, бесконечные опасности и чужие, недружелюбные люди?
Я говорила тихо, выкладывая наружу свои самые сокровенные, робкие, почти детские надежды на простую, ясную и безопасную жизнь. Но еще до того, как я закончила свою речь, по Проше было все абсолютно ясно. Она вся напряглась, ее перья слегка, но заметно взъерошились, создавая иллюзию, что она стала больше, а голова откинулась назад в немом, но абсолютно категоричном и решительном протесте. Она не издала ни единого звука, но весь ее вид, каждая линия ее тела кричали: «Нет! Ни за что!»
Я смотрела на нее — на это упрямое, гордое, загадочное существо, которое уже не раз вытаскивало меня из самых отчаянных ситуаций. Она была моим единственным настоящим другом и проводником в этом странном мире, и ее молчаливая, но железная воля снова и снова оказывалась сильнее всех моих собственных страхов и сомнений.
— Ладно, ладно, — сдалась я наконец, тяжело вздохнув и опуская плечи. Я не стала подниматься с кровати, а, наоборот, откинулась на подушки. — Не смотри на меня так, будто я предлагаю совершить величайшее преступление. Поедем. Раз уж ты так непреклонна. — Я потянула одеяло, намереваясь устроиться поудобнее. — Но уж если влипнем в какую-нибудь переделку, помни — вся ответственность ложится исключительно на твои пернатые плечи. Договорились?
Проша удовлетворенно, почти торжествующе щелкнула клювом. Но вместо того чтобы направляться к двери, она смешно перевалилась к своему гнезду из скомканного пледа в ногах кровати, устроилась в нем поудобнее и прикрыла глаза, всем своим видом показывая, что разговор окончен, а сейчас — время заслуженного отдыха. Наш путь продолжится утром.
Меня разбудил настойчивый, но негромкий стук, словно кто-то бил костяшками пальцев по дереву, отмеряя нетерпеливый ритм. Я с трудом открыла глаза, отяжелевшие от недавнего глубокого сна. В комнате царил предрассветный полумрак, и сквозь заиндевевшее стекло окна было видно, как небо на востоке лишь чуть посветлело до свинцово-серого оттенка, без единого намека на солнце. С трудом поднявшись с кровати, я подошла к окну и протерла стекло. На улице только-только светало, окрашивая снег в холодные, сиреневато-сизые тона, и в воздухе висела морозная дымка.
— Войдите, — прошептала я, с силой протирая лицо ладонями, пытаясь стряхнуть остатки сна.
Дверь бесшумно открылась, и в проеме, подобно изящной тени, возник Ароун. Он был уже полностью собран для дороги: его длинный плащ был аккуратно застегнут, а серебристые волосы, обычно свободно ниспадавшие на плечи, были убраны. В его прямой, невозмутимой позе читалась собранность и легкая, едва уловимая торопливость, словно он слышал тиканье невидимых часов.
— Едим и едем, — коротко бросил он, его голос был ровным и не допускающим возражений. Он не предлагал вариантов, не спрашивал, выспалась ли я, и не ждал моего ответа. Сказав это, он так же бесшумно развернулся и растворился в полумраке коридора.
Мы завтракали в том же зале, где ужинали накануне, в полном, гнетущем молчании. Даже Проша, обычно такая шумная и общительная, на этот раз лишь тихо и методично клевала свою порцию мелко нарезанного мяса, ее огромные, круглые глаза были необычно серьезны и внимательны, словно она прислушивалась к чему-то, недоступному нашему слуху. Атмосфера в низкой бревенчатой комнате была настолько напряженной, что казалось, будто воздух наполнился статическим электричеством, предвещающим близкую грозу.
Покончив с едой, Ароун так же молча, без лишних слов и объяснений, нанял легкую карету, и мы тронулись в путь, оставив уютное «Преддверие» позади. Дорога вилась все дальше и дальше, уводя нас все глубже в самую чащу векового леса. Деревья здесь смыкались плотным частоколом, их могучие ветви, покрытые толстым слоем инея, образовывали над нами сплошной, почти непроницаемый свод, сквозь который лишь местами пробивались тусклые, рассеянные лучи света.
Мы ехали в гнетущей, звенящей тишине, нарушаемой лишь скрипом полозьев и мерным топотом копыт. Сегодня молчал даже обычно немногословный Ароун, не говоря уже о Проше. Она сидела, прижавшись ко мне своим теплым телом, и ее необычная, тревожная подавленность заставляла мое сердце биться чаще и предательски сжиматься от дурного предчувствия. Казалось, сама природа вокруг нас затаила дыхание в напряженном ожидании чего-то неминуемого.
И это неминуемое случилось, когда солнце уже начало медленно клониться к зениту. Сперва до нас донесся отдаленный, грубый и пьяный смех, а затем — резкие, требовательные крики, прорезавшие морозную тишину. Карета резко, со скрежетом замерла. Проша мгновенно встрепенулась, как от удара током, и, встав на мощные лапы, высунула голову в окошко, ее перья на затылке и вокруг лицевого диска встали дыбом, придавая ей еще более грозный вид. Я, дрожа от внезапно нахлынувшего страха, последовала ее примеру.
Глава 16
Когда все кончилось, Проша плавно убрала свое крыло. Оно сжалось до обычных размеров с тихим шелестом перьев, и я увидела, как она тяжело дышит, прикрыв глаза. Казалось, каждый сантиметр ее тела дрожал от напряжения — этот магический щит потребовал от нее невероятных усилий. Я прижала ее к себе, чувствуя, как учащенно бьется ее маленькое сердце.
В дверцу кареты заглянул Ароун. На его лице не было и тени напряжения после недавней схватки, лишь легкая усталость в уголках глаз придавала его взгляду некоторую глубину.
— Все спокойно, — произнес он, его голос звучал ровно и буднично, словно он только что разогнал не вооруженных бандитов, а назойливых голубей. — Можете не волноваться.
Он что-то коротко сказал вознице на своем мелодичном языке, и мы снова тронулись в путь. Оставшуюся часть дороги я провела, прижимая к себе дрожащую Прошу и бессмысленно глядя в окно, не видя ничего, кроме мелькающих темных стволов деревьев и ослепительно-белого снега. Шок от произошедшего медленно отступал, оставляя после себя странную пустоту.
В город мы въехали, когда первые лучи солнца только начали золотить вершины самых высоких шпилей. И я замерла, прилипнув лбом к холодному стеклу, не веря своим глазам. Такого города я не видела никогда — даже в самых смелых фантазиях и самых красочных снах.
Он весь был словно вырезан изо льда и облаков. Дома здесь не строили из грубого дерева или серого камня — они были возведены из какого-то нежного, полупрозрачного материала цвета слоновой кости и зимнего неба. Стены переливались перламутровыми отсветами, а на восходящем солнце, которое медленно поднималось над остроконечными шпилями, вспыхивали миллионы крошечных радужных бликов. Казалось, вся городская архитектура была усыпана алмазной крошкой. Крыши, заборы, даже фонарные столбы — все было ажурным, резным, словно его создал не строитель, а гениальный ювелир, одержимый красотой и симметрией.
Люди на улицах, несмотря на ранний час, были одеты в удивительно красивые и явно теплые одежды: длинные плащи из струящихся тканей, отороченные мехом горностая или серебристого песца, вязаные накидки с невероятно сложными северными узорами. Их лица были румяными от мороза, а дыхание превращалось в легкие облачка пара, но никто не казался замерзшим или несчастным — напротив, в их движениях была спокойная уверенность.
Мы проезжали мимо огромной торговой площади, где вместо привычных прилавков стояли приземистые, словно вылепленные из утрамбованного снега, лавки, а их владельцы торговали прямо на улице, выкладывая товары на разостланные узорчатые шкуры. Я увидела парк — нет, целый ледяной сад! Деревья там были настоящими, хвойными, но их ветви были так искусно оплетены гирляндами из светящихся льдинок и хрустальных сосулек, что казались волшебными. А между ними стояли скульптуры — не из мрамора, а из самого чистого, прозрачного льда, изображавшие грациозных оленей, гордых птиц и диковинных существ. Они сияли изнутри мягким голубым светом, отбрасывая на искрящийся снег причудливые, танцующие тени.
Повсюду журчали незамерзающие ручьи, через которые были переброшены изящные, ажурные мостики, тоже, казалось, сделанные из хрусталя. Воздух был холодным, свежим и потрясающе чистым, пахнущим хвоей, инеем и чем-то сладковатым, возможно, горящим в очагах богатых домов ароматным деревом.
— Это... Северный Утес? — прошептала я, не в силах оторвать взгляд от этого ледяного великолепия.
Ароун, сидевший напротив, кивнул, и на его идеально очерченных губах появилась легкая, понимающая улыбка.
— Да. Добро пожаловать в столицу Ледяного королевства, — сказал он. — Не то, чего ты ожидала, увидев название «Северный Утес» на карте, не так ли?
Я могла только молча качать головой, мои пальцы бессознательно впивались в складки плаща. Я ожидала мрачных развалин, тоски и запустения, одинокой хибары в глухом лесу. А попала в зимнюю сказку, сотканную изо льда, света и магии. И от этой мысли сердце забилось чаще — не только от страха перед неизвестностью, но и от щемящего предвкушения. Что же еще скрывает этот удивительный, двойной мир?
— Ну что, упрямец, куда теперь держим путь? — спросил эльф у Прошу, а не у меня. И в его мелодичном голосе сквозила привычная, почти братская снисходительность, словно он разговаривал со старым другом.
Проша в ответ издала короткую, но весьма выразительную серию щелчков и повернула голову почти на 180 градусов, явно указывая в сторону одного из районов, где возвышались особенно изящные, похожие на застывшие ледяные цветы, шпили.
Эльф скривился, будто уловил в ее безмолвном ответе что-то неприятное или тревожное.
— Опять туда? — вздохнул он. — Ну, как знаешь. Надеюсь, ты хотя бы отдаешь себе отчет, на что идешь.
Вскоре мы остановились у небольшой, но на удивление уютной трехэтажной гостиницы под вывеской «Серебряный Феникс». Ее фасад был вырезан из того же бело-голубого материала, что и остальные здания, но так искусно, что напоминал застывшее кружево. Ароун снял два номера — один для нас с Прошей, другой, соседний, — для себя. Мы зашли в нашу комнату. Вскоре служанка принесла ужин — дымящуюся ароматную похлебку с кореньями и чуть подогретый, душистый хлеб. Но Проша, обычно такая прожорливая и шумная, на этот раз лишь безучастно скользнула взглядом по миске, неуклюже, по-раненому доплелась до кровати и рухнула на одеяло, словно подкошенная. Это был не обычный сон — она отключилась, погрузившись в глубокий, беспробудный и пугающе неподвижный сон.
Я поела одна, в тишине, не отрывая взгляда от загорающихся в вечерних сумерках таинственных огней волшебного города. Потом, смыв с себя дорожную пыль и усталость, я тоже легла, с надеждой глядя на темный комочек на соседней подушке и уповая, что к утру моя верная спутница придет в себя.
Но когда я проснулась от яркого утреннего света, заливавшего комнату, Проша все так же лежала без малейшего движения. Я попыталась ее осторожно растолкать, позвала по имени, погладила по шелковистым перьям на голове — никакой реакции. Ее грудь равномерно поднималась и опускалась, но сама она была безжизненной и вялой, как тряпичная кукла. Волна леденящего ужаса накатила на меня, сжимая горло. Что, если вчерашний магический щит, который она так неожиданно применила, забрал у нее все жизненные силы? Что, если она медленно умирает, а я ничего не могу сделать?
Глава 17
Я проснулась от странного, но невероятно приятного ощущения. Сквозь дремоту до меня доходило нежное прикосновение — кто-то с бесконечной лаской перебирал мои волосы, запустив пальцы в спутанные за ночь пряди. Движения были такими умиротворяющими, полными невысказанной заботы, что я бессознательно улыбнулась и потянулась навстречу этой ласке, все еще находясь в плену сладких остатков сна. Мне снилось, будто я снова ребенок, а мать баюкает меня перед сном. Но потом сознание резко рвануло вперед, посылая тревожный, оглушительный сигнал: это не сон. В моей комнате, в моей постели, кто-то есть.
Я резко открыла глаза — и сердце провалилось куда-то в бездну. Я чуть не свалилась с кровати от охватившего меня ужаса. Буквально в сантиметре от моего лица, облокотившись на локоть и склонившись надо мной, лежал незнакомый мужчина. Он смотрел на меня, мягко улыбаясь, и в его взгляде читалось что-то до боли знакомое, но от этого было только страшнее. Его лицо было поразительно, почти нереально красивым: вьющиеся угольно-черные волосы живописными прядями падали на высокий лоб, обрамляя смугловатое лицо с четкими, благородными чертами. Глаза — темные, глубокие карие, с золотистыми искорками в глубине — притягивали и пугали одновременно. А его губы... пухлые, с легким, чувственным изгибом, будто созданные для поцелуев. Мой взгляд, против моей воли, скользнул ниже, пробежался по сильной шее, покатым плечам... и застрял на идеальном, будто высеченном из мрамора, рельефном прессе. И тут, наконец, до моего ошарашенного мозга дошло самое шокирующее, самое невозможное — святые небеса, он был абсолютно голый!
— А-а-а-а! — закричала я, инстинктивно отползая к изголовью и натыкаясь спиной на холодную стену. Звук получился громким, пронзительным, полным чистого животного страха.
Мужчина мгновенно, с кошачьей реакцией, накрыл мне рот своей крупной ладонью. Его рука была удивительно теплой, а кожа — гладкой.
— Тихо, тихо, — произнес он, и его голос — низкий, бархатный, с легкой хрипотцой — показался мне до боли знакомым, будто я слышала его тысячи раз. Но где? Паника мешала думать.
Страх затмил разум, превратив меня в загнанное существо, движимое лишь инстинктом выживания. Я начала дико брыкаться, пытаться ударить его кулаками, локтями, вывернуться. Но он был невероятно, пугающе сильным. Он легко, почти без усилий, зажал меня, прижав к себе всем телом, и его рука так и не сходила с моего рта, глуша мои попытки кричать. Я чувствовала обжигающее тепло его голой кожи через тонкую ткань моей ночной рубашки, отчаянно билась в его железных, неумолимых объятиях, но это было как бороться со скалой — абсолютно бесполезно.
— Альбина, успокойся. Слышишь? Да послушай же ты меня, — он говорил настойчиво, но без злости, с бесконечным, изматывающим терпением, словно уговаривал испуганную, заблудшую дикую кошку.
Он ждал, пока мои бесполезные, судорожные попытки вырваться не перешли в мелкую, предательскую дрожь, а потом и вовсе не прекратились, сменившись леденящим оцепенением. Я затихла в его руках, обессиленная, подавленная и полностью сломленная ужасом.
— Тихо. Тихо, это я. Слышишь? — повторил он, и его дыхание касалось моей щеки. Я снова дёрнулась, и он прижал меня еще плотнее, почти вдавив в матрас, лишая меня и намека на свободу. — Это я. Твоя сова. Только твоя, — и эти два последних слова он произнес с особой, пронзительной интонацией, вложив в них какой-то глубокий, сокровенный и безоговорочный смысл. Он выждал паузу, видя, что его слова все еще не находят отклика в моем замороженном сознании. — Тише, Альбина. Иначе от твоего крика у нас тут... самолеты полетят.
От этого абсурдного, совершенно нелепого и неуместного в данной ситуации слова у меня в голове что-то щелкнуло, будто замок повернули ключом. Самолеты? Откуда он знает это слово? Это же из моего мира! И мое имя... Альбина. Откуда он знает мое настоящее, земное имя, которого здесь, в этом мире, не знал никто? Я замерла, прекратив всякое сопротивление, и просто уставилась на него широко раскрытыми, полными смятения глазами, пытаясь сквозь пелену страха разглядеть разгадку.
— Если я уберу руку, обещаешь не кричать? — спросил он, внимательно, проницательно глядя мне в глаза, словно читая в самой моей душе.
Я не могла издать ни звука, лишь молча, заворожено кивнула, чувствуя, как дрожит подбородок.
Он медленно, не спеша, убрал свою ладонь с моего рта, но его тело продолжало оставаться грозной преградой, а взгляд был настороженным, готовым в любой момент снова заткнуть мне рот.
Я сглотнула комок в горле, пытаясь вернуть себе дар речи. Воздух с шипом вошел в мои легкие.
— Ты... кто? — прошептала я, и мой голос прозвучал сипло, чуть слышно и отчаянно.
Он снова улыбнулся, и эта улыбка была такой же нежной, теплой и до боли знакомой, как умный, понимающий взгляд моей совы.
— Меня зовут Фернандо. Но ты, — он сделал крошечную, выразительную паузу, — зовешь меня Прошей.
Я смотрела на него во все глаза, чувствуя, как реальность трещит по швам. Его слова эхом отдавались в моей голове, но отказывались складываться в осмысленную картину.
— Это... шутка? — выдохнула я, всё ещё прижимаясь к изголовью кровати. — Очень неудачная и странная шутка.
Он наклонил голову, и в его глазах мелькнула тёплая искорка.
— Разве похоже, что я шучу? — спросил он мягко. Его взгляд был настолько серьёзным и в то же время беззащитным, что у меня ёкнуло сердце.
— А как ещё это может быть? — мои пальцы впились в одеяло. Логика отчаянно пыталась найти рациональное объяснение. — Вы... вы пробрались в мою комнату, разделись и легли в мою постель. Это единственное объяснение! И... почему вы вообще голый?
Он с лёгким смущением потупил взгляд, и его губы тронула виноватая улыбка. Он потянул за уголок одеяла и прикрылся.
— Потому что я обернулся, — пояснил он, как будто это было самое очевидное в мире. — Обычно, когда я принимаю свою истинную форму, на мне есть одежда. Но такое... такое случилось впервые. Магия сработала спонтанно, и я не успел её сконцентрировать на чём-то, кроме самого тела.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги