Ш.У.М. Северная звезда

Пролог

В усадьбе Орловых царила та особая, удушающая тишина, что возникает накануне большого несчастья. Она была гуще осеннего тумана и звенела в ушах настойчивее комариного писка.

Надежда Орлова стояла перед портретом матери, утонченной аристократки, чья жизнь оборвалась в родах, и чувствовала, как стены родового гнезда смыкаются вокруг нее, как стенки дорогой, но душной шкатулки.

Накануне ей нашли жениха. Благопристойного, состоятельного и невыразимо скучного чиновника из Петербурга. Ее будущее было расписано: балы, сплетни, роды, тихая жизнь в тени мужа. Та же судьба, что и у матери. Та же, что и у тысяч других.

«Долг женский», — шипел в ушах голос тетки.

Но был и другой долг. Долг перед памятью прадеда, чья сабля была спрятана в семейном тайнике. А еще был долг перед страной. И было молчаливое благословение отца единственного, кто понимал ее пылкую, неукротимую душу.

После смерти жены граф Орлов, сам в прошлом лихой воин, отошел от дел и воспитывал дочерей не по правилам света, а по велению сердца. Он-то и разглядел в Наде не просто барышню, а бойца.

Именно он с детства сажал ее в седло, гордясь, как ловко дочь управляется даже с самыми норовистыми жеребцами. «Ты рождена для седла, а не для пяльцев», — говаривал он, наблюдая, как она бесстрашно берет препятствия. Позже он же нанял ей в наставники бывшего гусара, сказав как-то раз: «Умей постоять за семью, дочка. Особенно когда меня не станет. Настоящий щит должен уметь наносить удар».

Надя не была волшебницей, как ее младшая сестра Саша. Ее дар был иным — даром военного стратега. Он включал в себя и пытливый ум, впитывавший военные мемуары как губка, и необъяснимое чутье, подсказывающее, каким будет каждый следующий маневр врага на карте боевых действий.

Пока ее сестра училась «устраивать» мир, Надя на тренировках с наставником по боевым искусствам, по совместительству бывшим гусаром, постигала искусство его разрушать. А в седле она чувствовала себя так же естественно, как на земле, каждый мускул ее стройного тела помнил годы тренировок.

Война стала для нее шансом. Не умереть, а вырваться на свободу из-под гнета «женского долга». Шансом оправдать доверие отца и защитить то, что было дорого.

Она уже остригла волосы. Густые, русые пряди лежали на туалетном столике, как памятник ее прошлому. Из зеркала на нее смотрел незнакомый худощавый юноша с резко очерченными скулами и лихорадочным, не знающим сомнений блеском в глазах — корнет Александр Орлов.

Она надела грубую солдатскую рубаху. Затем старый отцовский мундир, тех времен, когда отец был еще молод и безус. И в его шершавой ткани ей чудилось тепло отцовских рук, сжимавших когда-то ее маленькую ладонь, направляя удар тренировочной шпагой. Мундир сидел, конечно, не идеально, всё-таки плечи у нее были уже, чем у мальчишки, но зато грудь пока не торопилась расти.

«Использует древнюю магию», – прошелестел в ее памяти голос одного из преподавателей ШУМа, гостившего у них этим летом. «Бонапарт не просто полководец, он коллекционер забытых артефактов. Он ищет способ ударить не по плоти, а по духу. Стереть память».

«Память — это оружие», – вспомнила она слова своего отца. Что останется от России, если у нее отнять ее прошлое? Пепел и забвение.

«Семья — щит». Но ведь щит нужен не для того, чтобы прятаться за ним, а для того, чтобы прикрыть им грудь, идя в бой.

Из семейного тайника Надя достала дедову саблю. Не просто клинок, а наследие Орловых, выкованное уральским мастером-«знаевым» из стародавней обрядовой стали. Металл отозвался на ее прикосновение едва заметным теплом, эхом силы, которой владела Саша. Надя крепко сжала эфес. Это была ее клятва не посрамить чести отца.

«Я люблю кровавый бой!» — процитировала она про себя строку из песни, что недавно распевал, проезжая мимо их имения, лихой гусарский отряд. Но в ее голосе звучала не удаль, а холодная решимость. Она понимала, что бой — это не романтический порыв, а грязь, кровь и страх. Но даже это было для нее лучше медленной смерти в четырех стенах под ворчание тетки и звон фарфора.

Надежда окинула взглядом спящий дом. Где-то за стеной тихо посапывала ее сестра, гениальная Саша. Щит их семьи. Надя уходила, чтобы этот щит им никогда не пригодился. Чтобы стены усадьбы не сровняли с землей французские алхимики со своими огненными големами.

Она медленно обошла комнату, на прощание касаясь рукой знакомых с детства вещей: резной спинки кровати, переплета любимой книги, шкатулки с девичьими безделушками. Ей просто захотелось, это все удержать в памяти подольше. Она не взяла с собой ничего, кроме сабли и маленького медальона с портретом сестры.

В углу ее светелки лежал свернувшийся клубком старый кот. Его зеленые глаза были открыты, и в них светилась древняя, всепонимающая печаль.

- Береги их, дедушка, — прошептала Надя, обращаясь к духу дома.

В ответ на ее слова скрипнула половица, и громко заурчал кот. Это было и благословением, и прощанием.

Надя натянула кивер на лоб, туго закрепив его ремешком под упрямым подбородком, и, не оглядываясь, бесшумно выскользнула в теплую, полную тревожных шорохов и запахов полыни, июльскую ночь. Навстречу грому пушек, запаху пороха и своей настоящей, непредсказуемой судьбе.

Глава1. Первое испытание (Надя)

Через несколько дней изматывающей скачки по пыльным, раскаленным, словно кузнечный горн дорогам, когда все тело ныло от усталости, а в глазах стоял белесый туман от зноя и недосыпа, Надя наткнулась на русский арьергард.

Лагерь раскинулся на окраине горящего села. Пахло гарью, жженым деревом и тлением. Среди почерневших, дымящихся бревен, торчали, как кривые зубы, печные трубы. Солдаты с опустошенными, закопченными лицами хоронили товарищей или молча, не глядя по сторонам, чистили оружие. Стонала где-то раненная лошадь, и этот звук впивался в сознание острее, чем пила.

У походной палатки с выцветшим, обугленным по краям штандартом ее остановил дежурный унтер-офицер. Его глаза, запавшие от недосыпа, медленно скользнули по ее фигуре.

- Ты к кому, парень? И откуда такой чистенький? — уставши спросил он, окидывая ее мундир подозрительным взглядом.

- К командиру. Корнет Александр Орлов, — голос Нади прозвучал нарочито низко и хрипло, но ей почудилось, что он срывается на фальцет. Внутри нее все сжалось от страха. Один неверный шаг и ее ждала пропасть.

***

Ее привели к рослому майору с проседью в густых и пышных бакенбардах. Он сидел, сгорбившись на походном сундуке, изучая разложенную на коленях карту, испещренную тревожными пометками. Казалось, он не видел и не слышал ничего вокруг.

- Орлов? — переспросил майор, не отрывая взгляда от карты. — В списках таких нет. Документы?

Это был самый опасный момент. Тот самый миг, где ее авантюра, державшаяся на честном слове и удаче, могла рухнуть с оглушительным грохотом.

- Документов нет, господин майор, — честно сказала Надя, заставляя себя смотреть ему в глаза. Внутри нее включился тот самый дар стратега. Она анализировала ситуацию, как карту боевых действий, пытаясь вывернуть ее себе на благо.

Майор, наконец, поднял на нее удивленный взгляд. В его глазах читалось не столько подозрение, сколько раздражение от новой помехи.

- Как это нет? Без бумаги ты для меня никто, бродяга в украденном мундире. За это порют. Или вешают.

- Документы сгорели вместе с подводой, когда мы отступали от Немана, — выдохнула Надя, не моргнув глазом. Она мысленно видела эту картину, почерпнутую из солдатских рассказов, — окровавленная земля, ржущие в агонии кони, взрывы, вырывающие клочья из обоза. — Французские уланы накрыли наш обоз шрапнелью. Я чудом уцелел.

Она сделала паузу, давая майору время, чтобы впитать ложь, поданную под соусом правды. А потом продолжила: — Полковник Семенов может подтвердить мои слова. Он служил с отцом. Должен быть при штабе Первой армии. — Девушка четко проговаривала каждое слово, используя знания, почерпнутые из военных мемуаров и разговоров с отцом. Она назвала имя реального человека, сослуживца ее отца, Ивана Петровича Семенова, бросая его на стол как козырной туз.

Майор усмехнулся, но в его глазах мелькнул интерес.

- Семенов? Его еще на прошлой неделе под Витебском ранили, отправили в тыл. Не подтвердит. Что же ты теперь скажешь, призрачный корнет? - Уголок губ майора дрогнул в подобии усмешки, но взгляд стал тяжелым и испытующим.

Надя почувствовала, как по ее спине бежит холодный пот. Вся ее легенда трещала по швам. И тогда она заставила себя вспомнить все, чему учил ее отец. «Главное в бою не дать врагу увидеть твой страх. Спокойствие — это та же атака». Она выпрямилась, подняла подбородок. Ее взгляд стал прямым и твердым. Это было не просто актерство; это была концентрация всей ее воли, ее собственного дара сохранять спокойствие в любой ситуации.

- Тогда скажу, господин майор, что я здесь не для того, чтобы предъявлять бумаги, а для того, чтобы драться, — ее голос зазвучал с такой обезоруживающей уверенностью, что майор отложил в сторону карту. — Я знаю тактику и стратегию не понаслышке. Умею фехтовать и стрелять. Сижу в седле с пяти лет. Это, да еще моя родовая сабля, вот мои единственные документы. Плюсом есть еще долг служить своей стране.

Она говорила на языке чести, на том языке, который здесь прекрасно понимали. Ее манера держаться, отточенные светские интонации, проглядывавшие сквозь нарочитую грубоватость, выдавали в ней дворянина.

Майор молча смотрел на нее, оценивая. Он видел горящие глаза, упрямый подбородок, безупречную выправку. Видел дорогую саблю и хорошего коня. И главное, он видел ту самую решимость, которую уже давно не встречал у своих деморализованных бесконечными отступлениями офицеров.

- Черт возьми, — наконец проворчал он, потирая переносицу. — Похоже, ты и впрямь Орлов. Только у вас, барчуков, ветер в голове. Ишь ты, документы у него сгорели... Ладно.

Майор тяжело, по-медвежьи, поднялся и подошел к ней вплотную. От него пахло табаком, потом и порохом.

- Зачисляю тебя в мой отряд. Пока на птичьих правах. Как добровольца. Понял? Будешь при моем адъютанте. Докажешь, что ты не просто мальчишка в папкином мундире, — офицер ткнул коротким, толстым пальцем в ее грудь, и Надя с усилием удержалась, чтобы не отшатнуться, — тогда, может, и бумаги тебе настоящие выправят. А сейчас квитанцию на фураж коню выпиши и марш на кордегардию. Дневальный койку покажет.

Надя коротко кивнула, не доверяя своему голосу. Сердце ее бешено колотилось где-то в горле, но это был стук не страха, а победы. Она смогла. Первый рубеж был взят.

Иллюстрации

Надежда Орлова

Глава 2. Дорога (Саша)

Разговоры о сбежавшей Наде несколько недель висели над усадьбой. Тетка без конца причитала о позоре и «пропащей девке», и Саша старалась избегать ее общества.

Но однажды вечером, дня за три до отъезда, она застала отца в кабинете. Он сидел в кресле, держа в руках саблю — не ту, дедову, что забрала с собой Надя, а его собственную, боевую. Пальцы графа медленно, с почти религиозной нежностью, скользили по холодному клинку, будто читая по нему незримые письмена прошлого.

- Знаешь, о чем я думаю? — спросил он, не поднимая головы. — Я думаю, что она бежала не от нас, Саша. Она бежала к чему-то. К долгу, который сама для себя определила. Ушла на свою войну. Как я когда-то уходил на свою.

Саша молча подошла и взяла его руку в свою. Рука отца, всегда такая твердая и надежная, теперь бессильно лежала в ее ладонях.

Их с Надей отец, казалось, за одну ночь и впрямь стал старше на десять лет. Его могучая фигура, всегда напоминавшая дуб, теперь согнулась под невидимой тяжестью, а взгляд, устремленный на запертую дверь спальни Нади, был полон горя и… странного, горького понимания.

- Я мог бы остановить ее, — прошептал он, сжимая кулак. — Приказать, запереть… Но что бы я вырастил тогда? Удобную куклу для света? Ее дух… ее дух всегда был огненным. Как у вашей матери. Я не вправе был гасить этот огонь, даже ради ее спасения.

Он повернулся к Саше, и его взгляд внезапно стал острым, пронзительным, почти ясным.

- Ты щит нашей семьи. Не в том смысле, чтобы за него прятаться. А в том, чтобы было, что и кому помнить. Поезжай в свою школу. Ищи знания. Они твое оружие. И, если сможешь… найди след сестры.

Это «если сможешь» повисло в воздухе, полное безнадежной любви и тоски. Он не верил, что Надю можно найти. Но он верил в Сашу.

***

Деревянный корпус кареты, обитый потёртым, но добротным бархатом, отчаянно подпрыгивал на колдобинах старой Нижегородской дороги, словно кораблик во время шторма. Казалось, они не ехали, а боролись с самой дорогой, которая всеми силами пыталась их вышвырнуть в холодную грязь.

За заляпанным грязью оконцем проплывал бесконечный, тоскливый пейзаж, да мелькали дорожные столбы. Хмурые еловые леса, подступавшие к самой обочине черной, непроглядной стеной, изредка расступались, открывая виды на пожухлые, промозглые поля и покосившиеся избы деревень. Из труб их неохотно, лениво выползал жидкий дымок, тут же сливаясь с низкими, свинцовыми тучами. Воздух, холодный и влажный, нес в себе запахи прелой листвы, горьковатой хвои, печного дыма и чего-то чужого, тревожного.

Карета резко подпрыгнула на очередной колдобине, заставив Сашу невольно вцепиться в кожаную обивку сиденья.

- До вашей школы ещё далеко, барышня, — прокричал сквозь ветер кучер Прокоп, словно угадав её мысли. — А дорога нонче неспокойная. Слухи ходят, будто сам Боунапартий к Москве подбирается. Людишки с места стронулись, словно муравьи из разорённого муравейника. Всяк кто с оружием на заставы идет, а кто безоружный, тот вглубь земли, подальше от супостата просится. Страшно нонче, беспокойно.

Саша молча кивнула, хотя старик видеть этого не мог. Ей и самой было страшно, но не от французов. Её страх был тише, глубже и куда опаснее. Ее страхом было чувство вины. Вины за то, что не поняла, не почувствовала и не остановила сестру.

Она снова представила свою сестру Надю. Бесстрашную, яростную Надю, которая месяц назад исчезла из родового поместья, оставив лишь короткую записку: «Не ищи. Иду защищать. Прости». С тех пор от нее ни единой весточки не было.

Всего через неделю им обеим должно исполниться восемнадцать. Впервые за всю жизнь они не отметят свой общий день рождения вместе. Вместо смеха, совместных секретов и двух одинаковых, но таких разных именинных пирогов только эта оглушающая тишина. Эта разлука.

Карета вдруг дёрнулась, заскрипела так пронзительно и зловеще, что Саша вздрогнула. Послышалось сдавленное ругательство Прокопа, экипаж резко, с опасным креном, замер на обочине.

- Беда, барышня! Петельку о корягу выворотило! — Прокоп, хмурый и запыленный, распахнул дверцу, показывая оторванный кусок дерева и металла, беспомощно болтавшийся на одной жилке. - Беспутство! Теперь не двинуться…

Саша вздохнула, отодвигая тяжёлую штору. Очень ей уж не хотелось демонстрировать свои умения, но ее совсем не прельщал другой исход дальнейших событий — суета, необходимость искать кузнеца в какой-то ближайшей глухой деревне и, конечно же, опоздание в школу.

Поэтому делать нечего, придется ей браться за ремонт самой. Она толкнула тяжёлую дверцу и вышла из кареты. Её тонкие кожаные ботинки с хлюпающим звуком сразу утонули в глубокой вязкой грязи. Холодный, почти уже осенний ветер тут же рванул ей навстречу, швыряя в лицо колючие капли дождя. Конец августа не баловал погодой. Осень в этом году наступила рано.

- Брр! — передёрнулась Саша всем телом, судорожно кутаясь в плащ, и, скользя по грязи, пошла туда, где, кряхтя и ворча, копошился старый слуга.

Прокоп уже вовсю орудовал молотком, пытаясь на скорую руку приладить петлю на место.

- Пусти-ка, я гляну, — тихо, но твёрдо сказала Саша.

Старик посмотрел на неё с удивлением, но тут же послушно отступил, вытирая грязные руки о свой потертый полушубок.

Глава 3. Императорская Высшая Школа Устроения Мира (Саша)

Карета, наконец, выбралась из чащи, и за поворотом, будто явившись из самого воздуха, предстало то, что Саша за годы учебы научилась называть домом. На вершине холма, величественная и причудливая, предстала Школа Устроения Мира - ШУМ.

Это было здание гибрид, архитектурный сплав стилей, поражавший воображение и сбивавший с толку непосвящённых. Основой его служил величественный трёхэтажный дворец в строгом стиле ампир - длинная колоннада, высокие окна-арки, поблёскивающая на ветру золочёная лепнина на фронтоне. Но в его облик были причудливо вплетены иные, древние мотивы. Резные коньки на крыше, больше похожие на языческих божков, нежели на античных грифонов, взирали на окрестности с каменным презрением.

На массивных дубовых дверях главного входа переплетались не классические орнаменты, а знакомые с детства образы: Солнцевороты, Берегини, знаки Перуна и Велеса, вырезанные рукой мастера, знавшего толк не в симметрии, а в силе. С западного крыла к зданию прирастала круглая, похожая на обсерваторию, башня, оплетённая засохшими лозами дикого винограда, а с восточного — низкая, приземистая постройка из тёмного, почти чёрного дерева, от которой веяло дымом, смолой и тишиной. ШУМ был не просто университетом. Это был живой организм, где классическая наука соседствовала с древним, скорее даже дремучим знанием, а призраки минувшего бродили по коридорам вместе со студентами.

У подножия холма кипела жизнь. Десятки экипажей, от роскошных карет с родовыми гербами до простых, видавших виды телег, съезжались к главным воротам. Воздух гудел от голосов, ржания лошадей и резких окриков кучеров.

Саша, поправив платье, вышла из кареты, и её сразу же охватила знакомая атмосфера возвращения — смесь волнения, тоски по дому и предвкушения неизведанного. И тут же, как всегда, ее взгляд выхватил знакомый раскол между учениками. Он витал в самом воздухе, читался в осанке, во взглядах, в ткани и покрое одежды.

«Архонты» — дети знатных фамилий, аристократы магических кровей, выходили из экипажей с небрежной, подчёркнутой грацией. Их формы, стилизованные под офицерские мундиры, были сшиты из тонкого тёмно-синего сукна с серебряными галунами. Мантии на их плечах были оторочены горностаем или соболем, а пряжки на ремнях отливали чистым серебром. Они говорили громко, свысока поглядывая на остальных, их смех был звонким и немного фальшивым. Их магия была выверенной, академической, магией формул и точных жестов.

Им противостояли «Знаевы» — дети земли, плоть от плоти народной памяти. Сыновья лесников и кузнецов, дочери знахарок и повитух. Их одежда была проще и практичнее — грубые льняные рубахи, подпоясанные ткаными поясами с обережными узорами, что хранили больше секретов, чем иные гримуары. Простые штаны, заправленные в просмоленные сапоги, видевшие и лесную чащу, и грязь деревенских улиц. Мантий у них не было вовсе. Они держались кучками, тихо переговариваясь, их глаза были зоркими и внимательными, а руки — шершавыми и знающими цену настоящей работе. Их магия была «низовой», фольклорной. Не заклинания, а зовы; не формулы, а заговоры; не подчинение, а уговор с духом реки, сговор с домовым.

Между двумя группами пролегала невидимая, но ощутимая стена отчуждения, сотканная из вековых предрассудков и взаимного непонимания.

Саша, с ее громкой фамилией Орловых и редким даром «Живой Стали», который так ценили в кругах «архонтов», по праву рождения принадлежала к первым. Но ее душа и холодный, аналитический ум, презирающий напыщенность, вечно застревали где-то посередине, с недоумением отмечая фальшь и нарочитость и там, и здесь.

- Сашенька! Орлова! Прелесть моя, да наконец-то!

Из толпы, словно яркая бабочка, выпорхнула Катерина Игнатьева. Катя была живым воплощением идеального «архонта»: ее форменный мундир сидел безупречно, тёмные локоны были уложены в сложную причёску, а на лице играла беззаботная, очаровательная улыбка. Она схватила Сашу за руки, и та почувствовала лёгкое, почти гипнотическое тепло, исходящее от подруги. Даром Кати был «Язык», умение вкладывать магию в слова, звуки, интонации.

- Я уже думала, ты не приедешь! Все уже тут, все новости рассказали, косточки перемыли, а тебя всё нет! Ты представляешь, к нам нового преподавателя приставили, по фехтованию, мастера Григория! Говорят, он страшно суровый! И он… ой, — Катя на мгновение замолчала, и ее глаза блеснули многообещающей хитринкой. — Саш, милая, ты ведь не хочешь сразу тащиться в общежитие? Пойдём лучше в ротонду, я тебе всё-всё расскажу! Там как раз Лизавета Горчакова платье новое, прямо из Парижа, показывает. Надо же посмотреть, до чего додумались их модистки, пока у нас тут война да суровые будни…

И прежде чем Саша успела возразить или сослаться на усталость и дорожную пыль, её ноги сами понесли за бойкой подругой. Слова Кати текли плавно и убедительно, обволакивая сознание как мёд. «Ну конечно, — мелькнуло у Саши в голове, — зачем тащить чемодан, когда можно посмотреть на платье…». Она на мгновение поймала себя на этой мысли, ощутив слабый, но отчетливый укол внутреннего сопротивления. Но Катя уже вовсю живописала крой и фасоны, и крамольная мысль растаяла без следа, унесенная потоком ее беззаботного красноречия.

Глава 4. Конфликты (Саша)

Они уже поднимались по широким каменным ступеням главного входа, когда Саша услышала приглушённые, но злые голоса со стороны тенистой боковой аллеи, где стояли телеги «знаевых».

- Ну что, Волков, денег на телегу не хватает? Смотрю, ты пять пешком притопал из своего медвежьего угла! — раздался насмешливый голос. Саша сразу узнала его. Это был Петр Бакуринский, один из самых заносчивых «архонтов» старших курсов, чье самомнение было равно состоятельности его рода.

Трое юношей в безупречно сидящих мундирах тесным кольцом окружили одного. Тот стоял к Саше спиной, но его осанка — широкие плечи, прямая спина, чуть склонённая голова, как у быка перед атакой, говорила яснее слов, что он не собирается уступать. Юноша был одет в простую, поношенную рубаху и штаны из грубой ткани, что казалось вызовом на фоне бархата и серебряных галунов обидчиков. Его темные волосы были стянуты в небрежный хвост.

- Телега у меня своя, Бакуринский, — раздался в ответ низкий, хриплый голос, в котором слышалось скорее усталое раздражение, чем страх. — Но конь сегодня не в духе. Чует здесь, видать, дурную кровь. Потому и пришлось добираться пешком.

- Остроумно, — фыркнул другой «архонт». — Ты у нас ко всему прочему ещё и шутник оказывается. А может, покажешь свои фокусы? Как ты с дворовыми собаками разговариваешь? Или как по-волчьи воешь?

«Михаил Волков», — пронеслось в голове у Саши. Стипендиат, сын лесника, один из самых одаренных студентов на курсе «низовой» магии. И вечная мишень для насмешек Бакуринского. Ходили о нем странные, обрывочные слухи… о его особой связи с лесом, о звериной силе. Саша всегда предпочитала держаться от него подальше. Он был слишком грубым, слишком прямым, слишком… диким. Его присутствие смущало ее упорядоченный мир.

- Отстань, — коротко бросил Волков, пытаясь обойти их.

Но Бакуринский резко шагнул наперерез, намеренно задев его плечом.

- Куда это ты собрался, деревенщина? Неучтиво. Не поприветствовал старших. — Его голос стал скользким и опасным. — Давай-ка, на колени. Поцелуй пряжку на моем сапоге. Может быть, тогда мы тебя научим, как следует кланяться.

Сердце Саши забилось с такой силой, что даже в висках застучало. Это было мерзко, несправедливо. Это была та самая спесь, которую она презирала всем своим существом. И в тот миг, когда Бакуринский с брезгливой ухмылкой выставил ногу, а его рука потянулась, чтобы вцепиться в волосы Волкова, Саша действовала почти неосознанно. Её взгляд упал на массивную серебряную пряжку в виде грифона на ремне Бакуринского.

Девушка не шевельнулась, не произнесла ни звука. Лишь на мгновение ее сознание сузилось до одной-единственной точки. Она не стала ломать пряжку нет, это было бы слишком вульгарно и заметно. Она просто мысленно коснулась металла, нашла крошечный, невидимый глазу изъян в застежке, место, где металл «устал». И мысленно шепнула ему: «Поддайся».

Пряжка на ремне Бакуринского вдруг тихо щёлкнула и расстегнулась. Тяжёлый ремень соскользнул с его бёдер и шлёпнулся в лужу. А вслед за ним, обнажая щегольское, шелковое белье, нелепо сползли и его идеально отутюженные форменные брюки.

Наступила секунда ошеломленной тишины, а потом ее разорвал взрыв хохота не только среди «знаевых», но и среди некоторых «архонтов», всегда тихо ненавидевших Бакуринского. Сам виновник, багровея от ярости и унижения, судорожно дернулся, пытаясь поднять штаны.

Волков же в этот миг встретился с Сашей взглядом. Его глаза были не звериными, как она ожидала, а удивительно ясными, серыми, как осеннее небо. И в них читалась не благодарность, а скорее настороженное недоумение. Он видел, как она смотрела на пряжку. Видел лёгкую дрожь в её пальцах. Он явно что-то понял. Но промолчал. Лишь на мгновение его взгляд стал чуть менее суровым, почти что одобрительным. Затем он резко развернулся и исчез в толпе, воспользовавшись замешательством обидчиков.

- Ну и ну! — восхищенно прошептала Катя, сжимая локоть Саши и увлекая ее прочь. — Вот это зрелище! Видала рожу Бакуринского? Теперь разговоров хватит до следующего учебного года! Пойдем, пойдем, пока он нас не заподозрил!

Но Саша уже не слушала. Она шла, ощущая на спине колющий, полный лютой ненависти взгляд униженного Петра Бакуринского. И смутно осознавала, что отныне серая тень Михаила Волкова будет преследовать ее не только в коридорах академии, но и в ее собственных мыслях. Она нарушила хрупкое равновесие, грубо вмешалась в чужой конфликт. И что-то подсказывало ей, что это была лишь первая, одинокая капля, предвещающая настоящую бурю.

***

Настроение, испорченное историей с Бакуринским, немного оттаяло в потоке восторженных рассказов Кати. Но едва они вошли в шумную ротонду, излюбленное место сборищ «архонтов», как Саша почувствовала знакомое раздражение. Самодовольные улыбки, звонкий, пустой смех и ядрёная смесь духов наложили дополнительный негативный флер на и так испорченное настроение.

В центре зала, на постаменте, словно монумент собственной значимости, стояла Лизавета Горчакова. Ее фигуру облегало платье неземной красоты из струящегося дымчатого шелка, украшенное сложнейшей вышивкой, будто сотканной из лунного света и паутины. Оно было безупречно. И абсолютно чуждо.

- Прямо из Парижа, милые! — ликовала Горчакова, ловя восхищенные взгляды. — Когда все кругом твердят о долге и лишениях, настоящая женщина должна быть воплощением изящества. Это наш вклад в победу!

Глава 5. Боевое крещение (Надя)

Грязь была повсюду. Липкая, холодная, просачивающаяся за воротник и в сапоги, смешивающаяся с едким потом.

Война оказалась не героической атакой с лихим «ура!» и сверкающими клинками, как в книжках. Например, сейчас это было многочасовым сидением по колено в ледяной жиже на дне окопа у разбитой переправы.

Первый бой оказался грязным, нудным, отчаянным и до одури страшным.

Надя, закутанная в слишком широкий для ее хрупких плеч гусарский ментик, отчаянно вжималась в сырую землю бруствера. Казалось, она пыталась стать частью этой грязи, раствориться в ней, лишь бы только не слышать этого леденящего душу свиста пуль. Пули жужжали над головой с противным, ровным гулом, словно тучи разъяренных ос, и с глухим шлепком впивались в земляную стену позади нее.

Рядом, прислонившись спиной к тому же брустверу, хрипло кашлял и сплевывал черную от пороха слюну старый вахмистр Гордеев.

- Держись, парень! — крикнул он, не глядя на нее, но будто чувствуя на себе ее панический взгляд. — Головы нынче не высунуть! Супостаты сегодня метко бьют, подлецы.

Надя молча кивнула, сжимая в кулаке рукоять дедовой сабли. Лезвие в ножнах отзывалось под ее пальцами едва уловимой вибрацией.

Надя же делала все, чему учили: стреляла из карабина, почти не целясь, посылая пули в сторону серой массы французов на том берегу, перезаряжала его немеющими от холода и страха пальцами, ворочая тяжелый шомпол.

Хладнокровие, вымученное, искусственное, было ее единственным щитом. Пока длилась эта какофония, некогда было думать, некогда было бояться по-настоящему. Страх притаился где-то глубоко внутри.

***

Французы отошли на свои позиции лишь с наступлением темноты, оставив перед окопами наших войск дымящиеся костры из разбитых повозок и тяжелый, сладковато-приторный запах, от которого слезились глаза и тошнота подкатывала к горлу.

Отряд, гусар, потерявший за день пятерых, без сил отполз на запасную позицию в сосновом перелеске.

Теперь, когда оглушительная канонада сменилась звенящей, давящей тишиной, Надю и начало трясти мелкой, неконтролируемой, унизительной дрожью. Руки ее совсем не слушались, зубы выбивали частую дробь. Она сжалась у жалкого, дымного костра.

- С первым боем, — хрипло проговорил Гордеев, сунув ей в окоченевшие пальцы потертую жестяную флягу. Надя, не глядя, сделала глубокий глоток. Жгучий самогон обжег горло, и дрожь понемногу отступила.

- Орлов, с нами, в дозор, — окликнул ее молодой корнет Ельчин. - После отдохнешь!

***

Они двинулись в ночь, втроем, крадучись по ковру мокрой хвои и опавших листьев. Лес вокруг стоял неестественно тихий, настороженный. И сабля на бедре Нади вдруг заныла тупой, нарастающей болью, будто раскаленный гвоздь медленно впивался ей в бедро. Она уже научилась безоговорочно доверять этому странному чувству, этому внутреннему компасу, ведущему ее от беды.

- Стой, — подняв руку, прошептала она, замирая на месте.

Ельчин и Гордеев мгновенно замерли. Из-за темных стволов бесшумно вышли трое людей. Но это были не солдаты. Их одежда представляла собой лоскутное одеяло из грязи, заплат и непонятных подтеков, а глаза на бледных лицах блестели лихорадочным, нездоровым блеском. Это были вражеские алхимики.

И буквально сразу за их спинами вздыбилась и зашуршала земля. Казалось, что сама почва рождает чудовищ. Из фонтанирующей грязи поднялись две массивные, неуклюжие фигуры — големы, слепленные из глины на скорую руку кощунственным алхимическим искусством. В их груди, на месте сердца, тускло пульсировали багровые самоцветы, а из щелей между пластами застывшей глины сочился зловонный, химический пар.

- Беги! — закричал Ельчин, почти инстинктивно выхватывая пистолет и производя беспорядочные и бесполезные выстрелы в сторону големов. Пули со звоном отскакивали от глиняных тел, оставляя в них лишь неглубокие вмятины.

Один из големов, скрипя, будто несмазанная телега, тяжело ступил вперед, и его кулак, размером с баранью голову, обрушился на стоявшую рядом молодую сосну. Дерево с оглушительным треском переломилось пополам. Гусары, видя бесполезность своих усилий, в панике отступили на несколько шагов. Магия была для них чуждым и непонятным делом.

Но Надя не побежала. Хоть ужас и сдавил ей горло, но сабля в ее руке горела огнем. Надежда смотрела не на силу големов, не на их величину, а на линии их «тел». Она сразу отметила для себя их слабые места, тонкие, как паутина, магические швы, что скрепляли эту груду воедино.

Пока Гордеев рубился с ближайшим к нему алхимиком, один из големов, скрипя, и, подминая под себя кусты, направился к Наде. Его каменно-глиняная броня была испещрена трещинами и сколами, но одна линия, тонкая, извилистая и пульсирующая ядовито-багровым светом, была ярче и живее остальных. Она сбегала от правого «плеча» чудовища к тому самому самоцвету в его груди — источнику его псевдожизни.

И тут Надю осенило. К ней пришло воспоминание из детства, слова старого лешего, обитавшего возле их поместья и приходившего пообщаться с девочками во время их прогулок по лесу: «Всякая сила держится на узле. Развяжи его, и все рассыплется».

Иллюстрации 2

Александра Орлова

Глава 6. Бородино

Далеко за стенами академии, за сотни вёрст от её тревожного, но всё ещё упорядоченного мира, простиралось иное пространство, пространство хаоса, дыма и боли. Бородинское поле.

Воздух здесь пах порохом, гарью сожжённых деревень, раскалённым металлом и сладковато-тяжёлым медным запахом крови, въевшейся в землю. Небо, обычно такое высокое в эту пору года, было низким и грязно-серым от дыма тысяч орудий, сквозь который солнце пробивалось тусклым, болезненным пятном. Грохот канонады стоял такой, что он не столько слышался ушами, сколько ощущался всем телом. Это была непрерывная, сокрушающая вибрация, от которой дрожала земля, и сбивался ритм сердца.

Здесь не было линий «архонтов» и «знаевых». Здесь была лишь тонкая, кровавая черта, отделяющая своих от чужих. И на одном из её участков, у подножия захваченной и отбитой обратно батареи Никольского, собралась горстка тех, кого война сделала своими инструментами.

Их было человек десять. Это были не солдаты в стройных квадратах, а маги-добровольцы, пришедшие из резерва. Среди них седой старик в подпоясанной верёвкой крестьянской рубахе, шептавший что-то земле, призывая её поглотить врага; юноша в потёртом мундире с горящими глазами, чертящий в воздухе дрожащими пальцами сложные геометрические фигуры; женщина с лицом, иссечённым морщинами, раскачивающаяся на месте и напевающая древний, горловой заговор-оберег.

Им противостояло не просто войско. Им противостояла магия Запада, не «устроение», а алхимия, доведённая до чудовищного совершенства.

С французской стороны в наступление шли големы. Это были не ожившие глиняные великаны из сказок, а кошмарные конструкции из огня, земли и металла. Французские инженеры-алхимики, укрывшиеся в тылу, направляли их волю. Големы напоминали гигантских, неуклюжих насекомых, слепленных из спёкшейся от жара глины, сквозь трещины в которой зияла раскалённая, как горнило, плоть. Их конечности были обломками сабель, штыков и ядер, спаянными магией в смертоносные клешни. Вместо глаз пылали две точки пламени бездны. Они двигались с механической, неумолимой прямолинейностью, не чувствуя страха, не зная усталости. От них исходил невыносимый жар, высушивающий слезы на глазах и траву под ногами.

- Держите строй! — крикнул седой знаев, и его голос, усиленный магией, прорвался сквозь грохот. — Земля, матушка, в помощь!

Он ударил посохом о землю, и перед фронтом магов вздыбилась почва, сформировав грубый, но прочный земляной вал. Один из големов, наступая, упёрся в него своей раскалённой лапой. Раздалось шипение, как от раскалённого железа, опущенного в воду. Пахло палёной глиной. Голем отступил, но за ним шёл другой.

- Перун, порази! — взревел юноша-архонт, закончив сложный жест.

Свинцовое небо над головами големов рассек ослепительный разряд. Слепящая молния ударила в ближайшего идола, разнеся его верхнюю половину в пылающие осколки. Но то, что осталось, ещё несколько секунд продолжало двигаться вперёд, пока не рухнуло, рассыпаясь в груду тлеющего шлака.

Это была не битва, а бойня. Магия «знаевых» была сильна, но точечна — леший, вызванный из ближайшей рощи, яростно хлестал ветками по глиняным ногам големов, водяной из запруженного ручья пытался залить их, но его струи обращались в пар от чудовищного жара. Магия «архонтов» была мощнее, но требовала времени и чудовищных затрат сил. С каждым новым заклинанием они бледнели, у них шла кровь носом, они шатались от истощения.

А големов было всё больше. Их создавали там, в тылу, у печей-творцов, превращая русскую землю и металл в оружие против её же защитников.

В самой гуще сражения был он Мастер Сергий, выпускник ШУМа, некогда преподаватель истории магии. Теперь его лицо было залито кровью из рассечённой брови, а мантия обуглена. Он не был ни чистым «архонтом», ни «знаевым». Он был из тех, кто искал единства.

- Они не просто наступают! — крикнул он своим уцелевшим товарищам, едва уклоняясь от удара огненной клешни. — Они что-то делают! Чувствуете? Они не просто убивают, они что-то собирают!

И он был прав. С каждым павшим русским солдатом, с каждым погибшим магом на поле будто сгущалась незримая мгла. Не просто смерть, а нечто большее — угасание, забвение, холод. Големы были не просто оружием. Они были жнецами, собирающими не жизни, а самую их суть, память о них, их последний вздох, их последнюю мысль о доме. И они складывали этот незримый урожай в какую-то общую, чудовищную копилку.

Мастер Сергий почувствовал это кожей. Его дар — работа с памятью, с духами предков содрогался от ужаса перед этой машиной уничтожения. Это был не ритуал жизни, а ритуал опустошения, стирания.

В этот момент один из големов, обойдя земляной вал, рванулся прямо к ним. Женщина-знаевка бросилась ему навстречу с криком, пытаясь ослепить его древним заговором. Раскалённая металлическая лапа пронзила её насквозь. Она не вскрикнула, лишь выдохнула струйку пара и застыла, мгновенно превратившись в обугленную статую.

Ярость и отчаяние охватили Мастера Сергия. Он оттолкнул обессилевшего юношу-архонта за спину и шагнул навстречу чудовищу. Он не стал читать сложных заклинаний. Он выхватил из-за пояса простой железный нож — оберег, заговорённый на защиту.

- Не бывать тому! — закричал он, и в его голосе была не только сила, но и непоколебимая вера. — Не отдадим память нашу! Не затмить свет тьмой!

Он вонзил нож в глиняный живот голема. Жар опалил ему руку до кости. Нож расплавился в его пальцах, стекая на землю раскалёнными каплями. Но на мгновение магия оберега, магия веры вступила в противоборство с алхимическим кошмаром. Голем замер, внутри него что-то затрещало и захлопало.

Глава 7. Вести (Саша)

В бескрайних залах Большой библиотеки Императорской Высшей Школы Устроения Мира всегда царил таинственный полумрак. Высоченные стеллажи из черного дерева, казалось, упирались в самый свод, теряясь под потолком. Их освещали лишь мерцающие магические сферы, похожие на пойманные в стеклянные шары звезды. Местный воздух, пропахший вековой пылью и замшелой кожей переплетов, был неподвижным как кисель, словно сама многовековая мудрость, заключенная в этих бесчисленных фолиантах, хрупких свитках и испещренных рунами деревянных досках, подавляла любые суетные движения.

Саша сидела за одним из массивных дубовых столов, чья полированная столешница старательно отражала призрачный свет сфер. Перед девушкой были развернуты сложнейшие схемы энергетических потоков в месторождениях уральской руды — лабиринты линий и символов, которые должны были стать ключом к завтрашнему семинару. Но мысли ее упрямо возвращались то к недавнему инциденту с Бакуринским, то к сестре, сбежавшей на войну.

Решив поискать военные хроники и справочники по военной истории, и возможно найти в них хоть какую-то информацию про гусаров, чтобы понять, с какой стороны подойти к поискам Нади, Саша подошла к главному каталожному столу, за которым, подобно древнему стражу, восседал библиотекарь.

Аристарх Петрович был немолод, его сгорбленная фигура казалась вырезанной из того же темного, временем потемневшего дуба, что и стол. Лицо, испещренное причудливой паутиной морщин, напоминало высохшую пергаментную грамоту, текст на которой стерся и стал нечитаем. Лишь глаза, маленькие, но невероятно пронзительные, за стеклами очков в массивной серебряной оправе, казались лишенными возраста и эмоций.

- Господин библиотекарь, — почтительно начала Саша, — не могли бы вы подсказать, где найти труды по истории Отечественной войны двенадцатого года? В частности, о действиях гусарских полков?

Аристарх Петрович поднял на нее удивленный взгляд. Он ответил не сразу, а сначала просто с явным неодобрением, покачал головой.

- Война… Эта война еще не история, барышня, — голос библиотекаря прозвучал как шелест переворачиваемых страниц. — Она как кровоточащая рана на теле империи. А к ранам, особенно чужим, совать свой любопытный нос непозволительно. Вам, неокрепшим умам, рано прикасаться к таким знаниям. Есть вещи, которые знать себе дороже. Запретные плоды, — он многозначительно постучал пальцем по столешнице, — губят не только души, но и разум. Ищите лучше то, что вам по чину положено. Справочники по свойствам руды, например.

И на этом он решительно отвернулся, всем своим видом ясно давая понять, что аудиенция окончена. Саша, сжавшись от этой незаслуженной и весьма обидной грубости, молча отступила. В его словах сквозила не просто старческая брюзгливость, а какая-то лихорадочная, почти патологическая подозрительность, будто он охранял не просто книги, а нечто куда более опасное и хрупкое.

Да, она не подумала том, что о нынешней еще идущей войне не успели написать книг, она просто привыкла что в ШУМской библиотеке есть все, любая информация, даже самая немыслимая. Но можно же было не выставлять ее полной дурой, а сказать это все без злобы.

Расстроенная, с комком обиды в горле, девушка поспешила уйти из библиотеки и укрыться в своей комнате, которую она делила с Катей Игнатьевой. Подруги не было на месте, и Саша, бросившись на кровать, уткнулась лицом в прохладную, пахнущую свежестью подушку и от души наревелась.

***

Вечером того же дня, когда Александра в своей комнате пыталась заставить себя готовиться к занятиям, привычную тишину, разрезал нарастающий, тревожный шум. Сначала это были торопливые, несвойственные размеренной жизни ШУМа быстрые шаги по коридорам и приглушенные, взволнованные голоса, а затем к какофонии присоединился резкий, пронзительный звон магического колокола, созывающий всех студентов и преподавателей в главный холл.

Сердце Саши учащенно забилось, предчувствуя недоброе. Она выскочила в коридор и, подхваченная встревоженным потоком таких же испуганных студентов, понеслась к центральной лестнице.

В главном холле, под высоким расписным сводом, окруженный плотным кольцом преподавателей и студентов, стоял Андрей. Прошлогодний выпускник школы, золотой медалист, ушедший на войну добровольцем, теперь казался человеком из другого мира. Его отпустили из госпиталя на долечивание, а он, едва держась на ногах, поспешил в свою альма-матер.

Передвигался раненый маг самостоятельно, но сильно хромал. Голова его была забинтована, а правая рука лежала на перевязи. Мундир его был порван, лицо покрыто ссадинами, но глаза горели лихорадочным блеском. Он был очевидцем, жаждущим рассказать об увиденном.

- Бородино... — голос Андрей был хриплым, но твердым. — Это был не просто бой. Это была... бойня. Причем французские алхимики, не просто убивали. Они что-то собирали. Как будто выкачивали из всего живого... память. Сам воздух вокруг них становился пустым и холодным. Как будто над полем висел гигантский паук и плел паутину из пепла... и пожирал попавшие в его тенета души.

Он замолчал, переводя дыхание, и его взгляд упал на вошедшего в зал профессора Баженова.

- Яков Леонтьевич... — Андрей кивнул ректору. — Они ищут «Иглу». Я слышал, как их офицер-алхимик отдавал приказ. Он сказал: «Игла находится в библиотеке Спящего Льва». Я не знаю, что это, но...

Он снова замолчал, и по его лицу пробежала тень.

- Но я видел того, кто пытался им помешать. В самом пекле, на нашем фланге, в гусарском отряде юный корнет Орлов оказался главным мастером по големам. Бесстрашный парень, просто отчаянный! Он так ловко орудует саблей, что с одного удара избавляется от монстра. Я сам видел, как он лихо раскроил одного из их големов!

Глава 8. Уроки (Саша)

Следующий день в ШУМе начался с привычного распорядка. Хотя тень вчерашних событий еще витала в воздухе, заставляя студентов перешёптываться за завтраком и украдкой поглядывать на запертую дверь кабинета профессора Баженова. Но учебный процесс, как огромный, неповоротливый механизм, нельзя было остановить просто так. Звонок, отлитый из особого сплава, чей чистый, серебристый звук должен был будить ум, а не просто уши, прозвенел с обычной неумолимостью, созывая всех на первые занятия.

Саша с Катей направились в лекционный зал на урок профессора Баженова «Духи Стихий и места. Основы Взаимодействия». Этот зал был одним из самых старых помещений в академии. Высокий потолок терялся в полумраке, подпираемый резными деревянными балками, на которых дремали полустёршиеся лики древних божеств. Дубовыми скамьями, исчерченными поколениями студентов, амфитеатр спускался к массивному лекторскому столу, за которым возвышалась огромная, потрескавшаяся от времени грифельная доска. Воздух в зале пах пылью, засохшими чернилами и едва уловимым ароматом полыни, порошок которой рассыпали по углам смотрители, защищая школу от порождений тьмы.

Профессор Баженов выглядел уставшим, но собранным. Его движения были точными, экономными, голос — ровным и глуховатым, без намёка на вчерашнее потрясение.

Саша устроилась на скамье, достала перо и приготовилась конспектировать. Но Катя, сидевшая рядом, явно имела другие планы. Едва профессор начал рассказывать о классификации духов, об их связи с материей, как она наклонилась к Саше.

- Саш, ты только послушай, — возбужденно прошептала она. — Вчера после ужина, представляешь... Я возвращалась через восточную галерею, а там... Ой, я не могу! — Она зажмурилась, прижимая к груди конспект, на полях которого уже расцветали забавные рожицы. — Он из старшей группы архонтов! С карими глазами и такой ямочкой на щеке, когда улыбается!

Профессор в этот момент рассказывал о древних «уговорах» и правилах подношений. Саша старательно выводила: «Дух реки требует серебра, дух горы — кремния...»

- ...и он спросил, не заблудилась ли я, — продолжала Катя, бессознательно вплетая в шёпот лёгкие чарующие нотки своего дара, делая историю неотразимо увлекательной. — И мы разговорились... И тут он говорит, что видел меня на ритуале Водных Зеркал и... Ой, Саш, он такой начитанный! Цитировал Геврандского!

- Кать, позже, — попыталась отгородиться Саша, кивая на профессора. — Он сейчас говорит о связи материи и протоматерии...

- Конечно, конечно, — тут же согласилась Катя, но уже через мгновение снова зашептала, дыша на Сашу мятной пастилкой. — Ты только представь, его зовут Арсений, а его семья владеет виноградниками в южных долинах! Говорит, летом там поют такие соловьи...

Мысли Саши сбивались. С одной стороны — сухая, но жизненно важная теория. С другой — гипнотический поток речи подруги, который затягивал в свои объятия, как тёплый ветер с тех самых южных долин. Саша пыталась сосредоточиться, ловя каждое слово Баженова в надежде найти намёк на «Иглу» или «Спящего Льва». Но профессор был непроницаем, а Катя брала измором.

- ...и он пригласил меня в субботу на чай в оранжерею! Ты должна помочь мне выбрать платье! — закончила она на драматическом вздохе и, наконец, отстала, принявшись разрисовывать поля тетради вензелем «А. и К.».

Саша, наконец, смогла сосредоточиться на докладе. И вот, почти в самом конце лекции, произошло нечто почти незаметное. Профессор, объясняя тонкости общения с духами-хранителями конкретной местности, сделал паузу, чтобы поправить очки. Его взгляд на мгновение скользнул по полу у своего стола, где на солнечном пятне, словно изваяние из тёплого янтаря, грелся огромный рыжий кот Кузьма.

- …Таким образом, дух места, или «гений локуса», не всегда антропоморфен, — размеренно продолжал Баженов, не глядя на студентов. — Он может проявляться через животное, особенно старое и умное, которое стало частью… — он снова сделал едва заметную паузу, и его глаза снова метнулись к коту, — …энергетического ландшафта.

И в этот миг Саша, благодаря своей врождённой наблюдательности, заметила нечто странное. Взгляд профессора не был рассеянным. Он был целенаправленным и… вопрошающим. И старый кот Кузьма, лениво приоткрыв один ярко-зелёный глаз, посмотрел прямо на Баженова. И Саше показалось, что он едва заметно, почти по-человечески, кивнул. Один раз. И тут же закрыл глаз, словно ничего и не произошло.

Холод пробежал по спине Саши. Это не было игрой света. Это был безмолвный диалог. Профессор Баженов, специалист по духам предков, только что получил подтверждение чего-то от древнего духа-хранителя Академии, принявшего облик кота. И сделал это так, что никто, кроме самой внимательной наблюдательницы, ничего не заметил. Лекция внезапно предстала в новом свете, возможно, это была не скучная теория, а замаскированное предупреждение или инструктаж.

***

После лекции, проходившей в душной, наполненной пылью знаний атмосфере, настало время совершенно иного урока. Занятие по фехтованию и воинской магии проходило в просторном, высоком зале с мощными дубовыми стропилами. Здесь пахло потом, деревом, кожей и металлом. По стенам висели щиты причудливой формы, тренировочные деревянные мечи-палки и настоящее, хоть и затупленное, оружие — от сабель до древних бердышей.

Их новый преподаватель, мастер Григорий, стоял посреди зала со сложенными на груди руками и скептически провожал взглядом входящих учеников. Бывший военный, он держался с прямой, подчёркнутой выправкой. Его лицо было изборождено шрамом, пересекавшим левую щёку, а глаза смотрели на мир холодным, оценивающим взглядом хищной птицы. Он был одет в простой, но безупречно сидящий тренировочный китель. На отвороте галстука поблёскивала небольшая, но заметная серебряная булавка в виде стилизованного спящего льва.

Глава 9. Адъютант (Надя)

Слухи о визите поручика Обручева пронеслись по биваку гусарского полка со скоростью ветра. Поручик прибыл не один, а с дюжиной своих людей заросших и молчаливых, чьи глаза бесстрастно скользили по начищенным мундирам встречающих и их коням, выстроенным в ровную линию, по всем этим атрибутам уставной жизни, которую вели гусары в короткие периоды затишья. А вот отряд Обручева не был похож на регулярную часть. Это была скорее стая волков.

Надя, стоя в строю, чувствовала, как от волнения у нее заходится сердце, а ладони становятся влажными. Ведь вот он, ее шанс, выпадающий раз в жизни. Только и надо суметь им правильно воспользоваться. Прямо здесь, всего в нескольких шагах от нее, находился тот самый человек, о котором ходили легенды и чье имя она слышала в ночном дозоре.

Сам поручик Обручев, невысокий и крепкий, с лицом, не выражавшим ни подобострастия, ни высокомерия, не спеша, беседовал с их полковником. От него веяло усталой холодностью человека, который много видел за гранью привычного мира и давно перестал чему-то удивляться. Полковник, невольно подобрев в его присутствии, кивал и жестом указывал в сторону штабной землянки.

***

Пока командиры совещались, гусары, стараясь казаться занятыми своими делами, на самом деле с жадным любопытством, разглядывали пришельцев. Те, в свою очередь, демонстративно игнорировали все взгляды, расположившись у небольшого костра, разведенного с разрешения начальства. Они не шумели, не смеялись, лишь тихо переговаривались, и их молчаливая сплоченность была красноречивее любых громких слов и хвастливых рассказов.

Надя, дождавшись момента, когда внимание толпы немного рассеялось, подошла к одному из обручевских партизан — коренастому, могучему мужику, который с методичным хладнокровием чистил у огня затвор винтовки.

- Браток, — начала она, стараясь говорить низким, уверенным баском, — подскажи, как к поручику обратиться? Дело к нему есть.

Тот поднял на нее колючий взгляд.

- У него дела с твоим полковником. Не до тебя сейчас, гусарок.

- Дело не по полку, — не отступала Надя, чувствуя, как подступает комок к горлу. — Личное. О службе.

Партизан что-то неодобрительно пробурчал себе под нос, окидывая ее с ног до головы оценивающим взглядом, но через мгновение кивнул в сторону землянки.

- Жди тут. Выйдет, подойдешь. Только смотри, покороче говори. Время у нас дороже табака и спирта вместе взятых.

Надя отошла к стоявшей неподалеку повозке, прислонилась к грубо отесанному ободу одного из колес и замерла, нервно сжимая и разжимая пальцы. Минуты тянулись мучительно долго. Чтобы скоротать время, она ловила обрывки фраз, доносившиеся от партизан, и пыталась угадать по их лицам, что они за люди, но те были непроницаемы. Наконец, скрипнула дверь землянки, и наружу вышел Обручев в сопровождении полковника. Они еще пару минут о чем-то говорили, затем полковник кивнул и удалился. Поручик повернулся к своему отряду, что-то негромко бросив, и показал жестом, что пора уходить.

Сердце Нади заколотилось с бешеной силой. Отступать было некуда. Пересилив внезапный спазм страха, сковавший горло, она сделала несколько резких шагов вперед и встала по стойке «смирно», как положено младшему по чину, отдавая честь.

- Господин поручик! Разрешите обратиться!

Обручев медленно, словно бы нехотя, повернулся. Его взгляд, тяжелый и изучающий, скользнул по ее обтрепанному мундиру, задержался на слишком тонких для гусара запястьях, на упрямом подбородке.

- Обращайся, — голос у него был низким и хриплым.

- Прошу принять меня в ваш отряд, — выпалила Надя, чувствуя, как по щекам разливается предательский жар.

- В гусарах несладко стало? — в его тоне не было насмешки, лишь холодное любопытство.

- Ищу свое место, господин поручик, — Надя заставляла себя говорить ровно и четко. — Не в строю, не на параде… а в настоящем деле.

- У меня все места заняты, — отрезал он. — Опытными людьми.

Потом взгляд поручика стал еще более пристальным. В углах его губ дрогнула не то чтобы улыбка, а скорее тень легкой насмешки.

- А как же парады, балы и дамы с кружевными платочками? — в его тоне не было злобы, лишь отстраненное любопытство, с каким рассматривают диковинное насекомое. - Неужто надоели?

В груди у Нади все сжалось в тугой комок. Но пути назад уже не было.

- Я не боюсь грязи, господин поручик. И не боюсь черной работы. Я… умею видеть. То, что другие не замечают.

- Что именно? — прищурился Обручев.

- Следы работы Алхимиков, например. Их големов. Я знаю… я чувствую, где у таких кукол магические швы. Я умею их разрушать.

На мгновение в глубине его глаз мелькнула едва уловимая искорка интереса. Он молча оценивал ее, что-то решая для себя.

- Адъютантом готов быть? — спросил он наконец. — Не героем, не лихим корнетом. Без званий, без почестей. Готов пайку делить с солдатами и сапоги снимать с мертвых, если свои прохудились? Готов ночь напролет лежать в снегу и не шелохнуться? Готов убивать тихо, без лишнего шума, когда прикажут?

Глава 10. Непредвиденные Последствия Легкомыслия (Катя)

Пока Саша погружалась в мрачные размышления о «Спящих Львах» и стальных застёжках, жизнь Катерины Игнатьевой текла по совершенно иному, куда более бурному и яркому руслу. Её вселенная вращалась вокруг трёх главных осей: нового платья, потенциального кавалера и изощрённых способов избежать скучной учёбы. И в данный момент все три оси сошлись в одной блистательной точке по имени Арсений.

Тот самый Арсений из старшей группы, с карими глазами, в которых прятались насмешливые искорки. Тот, что цитировал Геврандского и пригласил её на чай в оранжерею. Встреча, о которой Катя мечтала и которую она же сама едва не сорвала, увязнув в трясине собственного легкомыслия.

А началось все с того, что Катя, дабы произвести на Арсения неизгладимое впечатление, решила блеснуть не только красотой, но и интеллектом. А для этого, как ей казалось, необходимо было процитировать что-нибудь эдакое из области высшей метафизики. Проблема была в том, что метафизика, особенно высшая, категорически отказывалась укладываться в её прелестную головку, предпочитая танцевать там вперемешку с воспоминаниями о бантах и бальных платьях.

И тогда её осенила гениальная, как ей показалось, идея. Она вспомнила, что у Саши в столе лежит старая, потрёпанная тетрадь с конспектами по «Основам Теургического Анализа» — предмету сложному, занудному и оттого идеально подходящему для её целей. Решив, что подруга не заметит, Катя потихоньку «позаимствовала» тетрадь, твёрдо намереваясь вернуть её до вечера.

Но случилось непредвиденное. Пока Катя, сидя на подоконнике в зале собраний, жевала цукаты и одновременно пыталась зазубрить витиеватые формулировки о «трансцендентной природе магического жеста», к ней подошла Лизавета Горчакова. Та самая, с парижским платьем. И, как назло, разговор зашёл о новом преподавателе фехтования, мастере Григории.

- Говорят, он просто невыносим, — свысока заметила Лизавета, разглядывая свои идеально обработанные ногти. — Дедок со странностями. Вечно ворчит о дисциплине, будто мы на плацу.

Катя, желая поддержать светскую беседу и блеснуть остроумием, легкомысленно махнула рукой.

- А, этот старый бука! Да я его в два счёта заарканить могу! Один мой «Шёпот Искушения», и он будет моим верным псом, готовым таскать мои книги!

Это была, конечно, шутка. Преувеличение. Фигура речи. Но Горчакова, чьё самомнение всё ещё болело после стычки с Сашей, сразу ухватилась за эту фразу. Её глаза хитро блеснули.

- О?! Неужели? — сладко протянула она. — Хвастовство, милая Катенька, это дурной тон. Слова должны подтверждаться делами. Докажи, что ты это можешь, чтобы не прослыть хвастушкой и лгунишкой.

И прежде чем Катя успела опомниться, пари было заключено. Азарт, горячий и опьяняющий, ударил ей в голову. Горчакова поставила на кон свои новые, невероятно модные перчатки из альтанейской кружевной ткани — предмет безумной зависти всех курсисток. Катя, сгоряча, потянулась к бархатному ридикюлю и вытащила оттуда тетрадь Саши, решительно шлёпнув её на полированную поверхность подоконника.

- Вот! Мой конспект с уникальными разработками! — выпалила она, уже не помня себя от азарта. — В нём такие тайны, что тебе и не снилось! Проиграю, он твой!

Теперь, когда ставки были сделаны, отступать было некуда. Тетрадь, как зримое доказательство её легкомыслия, лежала на подоконнике между ними, превратив безобидную шалость в нешуточный конфликт. Осознание идиотизма всей этой ситуации нахлынуло на Катю позднее, когда она, спрятавшись за колонной, с ужасом наблюдала за мастером Григорием, чей взгляд мог бы заморозить лаву.

План, родившийся в её голове, был отчаянным и безумным. Она проследила за преподавателем и выяснила, что каждое утро, ровно в семь, как оживший дух дисциплины, он совершает пробежку вокруг Озера Слёз.

И в одно прекрасное утро Катя устроила там «случайную» встречу. Она сидела на скамейке, развернув перед собой сборник старинных военных маршей, одолженный в библиотеке. И притворялась, что плачет.

Мастер Григорий, пробегая мимо, замедлил шаг. Его пронзительный взгляд скользнул по её содрогающимся плечам.

- Что случилось, курсант? — его голос прозвучал резко, но без привычной сухости.

Катя подняла на него заплаканные (благодаря остроумному применению лукового сока, спрятанного в платок) глаза.

- О, мастер… это… это марш Лейб-гвардии Преображенского полка, — всхлипнула она, вкладывая в голос всю мощь своего дара, делая его хрупким и трогательным. — Его играл оркестр, когда мой двоюродный брат уходил на фронт… А теперь… теперь от него нет вестей…

Она не лгала. Брат и правда ушёл, и вестей и правда не было. Она просто… драматизировала. Сильно. Её «Язык» работал, окутывая слова тёплой, липкой паутиной искренней печали. Она видела, как каменная маска на лице Григория дрогнула. В его глазах мелькнуло что-то человеческое.

- Встань, — сказал он неожиданно мягко. — Слезы врагов не смоют. Твой брат сражается. А твоя задача — учиться. Чтобы, когда он вернется, ты могла встретить его с гордостью.

Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться. Это была маленькая, но победа. Пари было почти выиграно. Но торжество Кати длилось недолго. В этот самый момент из-за деревьев появилась Лизавета Горчакова в сопровождении двух своих приспешниц. На её лице играла ядовитая, торжествующая улыбка.