Шах и мат. Любовь Сатарова

ГЛАВА 1

Шах и мат. Любовь Сатарова.

Восемь месяцев спустя...

Самолёт делает довольно жёсткую посадку, и спустя несколько минут салон притихшими людьми заполняется скрипучим голосом пилота, который объявляет стандартное приветствие пассажирам.

Надев солнцезащитные очки, сложив в клатч телефон с наушниками, покидаю своё кресло, едва не забыв ручную кладь.

За стеклом терминала раскалённый август.

Солнце печёт, и воздух густой, расплавленный, обволакивает кожу влажным удушающим коконом.

И мысленно хвалю себя за решение надеть хлопковый сарафан.

В зоне вылета верчу головой в поисках свободного такси, но взглядом натыкаюсь на бывшего водителя. Бедром прислонившись на крыло белого «порше», он мониторит свой телефон.

Это неожиданно. И странно.

Насколько мне известно, мужчина у нас уже полгода не работает.

Пока его внимание сосредоточено на мобильнике, мне удаётся незамеченной прошмыгнуть через пешеходный тротуар к машинам с шашками. Ловлю себя на мысли, что двигаюсь как шпион из дешёвого триллера — плечи сжаты, шаги быстрые и беззвучные.

Периферийным зрением замечаю, что Ярослав поглядывает на запястье с часами и озирается по территории аэропорта. Ему идёт льняной костюм цвета слоновой кости, лёгкая небритость и отросшие взъерошенные волосы.

В общем, бывший шофёр по всем фронтам преобразился.

Однако я чётко и недвусмысленно выразила просьбу — никого за мной не отправлять, не встречать и не распространяться о моём визите.

Но родня упрямо сделала по-своему, проигнорировав мои пожелания.

Жаль.

И внутренний барьер вырастает мгновенно, ещё больше отрезая настоящее от прошлого.

Я делаю знак таксисту, который стремительно подъезжает. Водитель выскакивает из автомобиля, поспешно хватая мою ручную кладь, и с требованием разместиться на заднем сиденье как можно скорее.

В итоге Ярослав замечает меня и вглядывается, видимо пытаясь понять мотивы моих действий.

Их нет. Просто я так чувствую.

Не реагирую на его выгнутую бровь и вопрошающий взгляд. Объясняться с ним не намерена.

Сообщив адрес иностранному водителю, принимаю вызов от Марианны.

— Милая, привет. С возвращением, — в её тоне смешивается радость и лёгкое напряжение.

— Привет, Мари. Спасибо, — отвечаю сдержанно, и голос звучит сухо.

— Всё в порядке? Ярослав звонил...

— Всё хорошо. Но я же ясно сказала: без машины и встреч.

— Ладно, родная. Не кипятись, мама хотела как лучше, — произносит она осторожно. — Как прошёл полёт?

— С пользой. Слушала онлайн-конференцию.

— Такая умничка. Люссия готовит умопомрачительный ужин. И все твои любимые блюда, — уголки губ приподнимаются в мимолётной улыбке. Я соскучилась по шедеврам нашего повара. — Давно мы ее такой оживлённой не видели.

— Не стоило беспокоиться.

— Ещё как стоило. Мы же тебя целую вечность практически не видели. И соскучились до боли, — мягкие нотки на том конце провода действуют успокоительным.

— Мари, ты прекрасно знаешь, что всё взаимно.

— Кстати, мама... — начинает сестра, и я моментально напрягаюсь.

— Стоп. Не нужно, Марианна.

Именно эти слова служат для нас красным сигналом — опасной и запретной зоной.

— Давай как в старые добрые времена?! Ужин, уютный вечер. Поболтаем спокойно.

— Не могу дать конкретики. У меня запланирована встреча, — и в данную минуту я подаю на неё заявку, оплачивая первоначальный взнос.

— Уже? Ты же только с трапа сошла.

— Так вышло.

— Ну хорошо. Василина, так до этой загадочной встречи — уйма времени, — настойчиво продолжает гнуть своё, очевидно, она не отстанет. — Мы давно не виделись. Видеосвязь не считается. И не передать, как мы по тебе соскучились. Прошу тебя, пожалуйста...

Я не могу сестре отказывать. Мы сплотились с ней и поддерживали друг друга, пока переживали трагедию.

— Уговорила. Скидывай адрес, — капитулирую, понимая, с кем придётся столкнуться, а значит запастись неимоверным самообладанием необходимо.

Но я действительно тоскую по братику и сестре, несмотря на каждодневные переписки и дозвоны.

— Отлично! Я люблю тебя. Обожаю тебя.

— Я тоже, дорогая.

*****

Сняв номер в самой дешёвой гостинице, раскидываю вещи по полкам, затем иду принимать душ. Жара безжалостная, кондиционер в комнате не работает, и смыть дорожную пыль хочется.

Включив холодный напор, не мешкаясь встаю под жалящие струи и такие освежающие.

Восемь месяцев... Восемь чертовых месяца ада.

И даже в самом страшном кошмаре представить не могла, через какие испытания придётся пройти нашей семье.

Встряхиваю головой. Сейчас не время думать об этом. Не перед ужином.

Только навязчивые мысли запустили эффект домино, цикл воспоминаний транслируется кинофильмом.

Он умер. Совсем внезапно. С вопиющей несправедливостью.

Отец. Папочка.

Слёзы отсутствуют, они высушены.

Я их выплакала над его кроватью, на кладбище и могильным гробом, а потом ещё несколько месяцев.

В тот самый день. Якобы отправившись по рабочим моментам. Они полетели в Испанию с определёнными целями.

В тот день, когда мы с Марианной посетили оперу, предки целенаправленно улетели для прохождения позитронно-эмиссионной томографии всего тела и дополнительной сдачи анализов.

Так как обследования российских клиник выявили рецидив, редкую онкологию у отца.

Синхронный первично множественный рак — рак поджелудочной железы и печени. Неоперабельный. Прогрессирующий.

Со всеми сопутствующими болезнями: сахарный диабет. Панкреатит. Необъяснимая потеря веса и так далее.

И тогда началась борьба за жизнь. В одиночку.

Я ведь знала. Предчувствие чего-то страшного и надвигающегося царапала подкормку сознания.

Но вытесняла тревогу. Не желая обращать внимания. Эгоистично думая только о себе. О том, чем гордиться сложно.

А они скрывали всё от нас. До последнего момента. Пока метастазы не достигли пика.

ГЛАВА 2

Мне разрешили увидеть его, когда спустили в холодильник.

Стальная, тяжелая дверь отворилась, выпустив струю воздуха, смрадившего могильной обречённостью — металлом, стерильностью и тишиной, плотной и тлетворной.

Он лежал на ледяном ложе с закрытыми веками, которые уже никогда не дрогнут от смеха.

Его лицо с правильными чертами, неузнаваемо-белое, восковое, было разглажено рукой небытия. И от этой стылой, скульптурной красоты становилось жутко и дико.

— Па-па… — звук застрял не в горле, а где-то в разорванной диафрагме, выдохнулся стоном. Я медленно приближалась к нему, и пол казался зыбким, и ступни словно проваливались. — Папочка… Милый мой… — Осторожный шёпот трещал, как тонкий лёд, после которого началась немая агония. Крик, который не мог вырваться наружу целиком, остался где-то глубоко, и давящим камнем.

Вернись! Ты должен дышать! Посмотри на меня. Посмотри, папуль.

Безумный монолог стучал в висках, но губы лишь беззвучно шевелились.

Всё внутри обрывалось и плыло в бездну. Мгновения нашей жизни — его руки, крепкие и надёжные, подбрасывающие меня к потолку, запах его одеколона в воскресное утро, тепло ладони на голове — всё это пронеслось не кадрами, а окровавленными осколками. Они резали изнутри.

Я смотрела на прекрасное лицо и не могла соединить в голове несовместимое: вот он, самый родной человек. И вот он — уже усопший. Мертвец. Боже, как же это непостижимо.

Мозг отказывался принимать азбучную истину вселенной: эти глаза больше не откроются. Никогда.

Это «никогда» гудело в ушах чёрным набатом. И этот погребальный звон оглушал.

Он никогда не прижмёт к себе, не потреплет по волосам, не выскажет иронии и словесной поддержки.

Не поцелует в лоб перед сном. Конец поцелуям. Конец всему, во что верила. И «папочка» не сорвётся с губ.

Я захлёбывалась, задыхалась, в полную грудь, но лёгкие не раскрывались. Слёзы текли ручьями, горячими и безудержными, смывая внешний мир, но не обжигающую горечь. Я касалась его руки — пальцы были неестественно холодными, жёсткими и твердыми.

И этот запах… Сладковато-приторный, противный, чужой — запах распада, въедался в ноздри, в волосы, в саму душу.

От этого всего, от клокочущего, животного ужаса поднималась тошнота.

Инстинкт оказался сильнее разума.

Рыдая, я приподнимала холодные плечи отца, уткнувшись лицом в грудь, в прохладную ткань больничной рубашки, искала признаки тепла, тень знакомого запаха табака, его до боли родного аромата — а находила только абсолютную безысходность.

Грань боли не просто зашкаливала — она ломала пополам, ослепляла и потрошила.

Он умирал один. Остался один на один со своей болезнью, в то время как она вынашивала убийство.

Она не позволила нам прошептать ему самое главное. Она украла не просто отца. Она украла последнее «прости», последнее «спасибо», последнее «я люблю тебя сильнее всех на свете».

Именно там, под мертвенно-белым светом ламп морга, среди тишины, нарушаемой только гулом холодильных установок, во мне что-то умерло и родилась ненависть.

Я отреклась от неё. Теперь эта женщина — только Русанова Лидия.

Чужой человек в чёрном платье. Мать Марианны и Демида. Но не моя. Моя мать умерла в тот же день, что и отец.

Я ненавидела её и презирала. Яростно и всепоглощающе.

За внутреннюю тьму, ставшей моей ямой и моей сутью.

За цели и ориентиры, которые потеряла, и находилась в вакууме бессмысленности.

За утраченную веру. Ведь тогда я поняла, что предательство и предатели способны нести лишь близкие и родные.

На похоронах присутствовало много людей. Их лица плыли калейдоскопом отрепетированных масок — прилично-скорбные, натянутые.

Они жали руку, говорили какие-то слова, но их глаза были такими пустыми, а мысли уже там, за дверью, о делах, ужине с партнёрами, курсе доллара.

Они выражали соболезнования, а за порогом тут же стирали его из памяти, подобно случайному эпизоду.

Их жизнь текла как ни в чём не бывало. Моя застыла, пригвождённая к этому гробу, к этой могильной сырости.

И тогда, в самый пик этого леденящего одиночества, сквозь тупую боль всплыло единственное живое имя. Аким.

Я ждала его. Безумно, упорно и с последней надеждой. Ждала в больнице, когда часы тянулись годами.

Ждала мужчину во время всей унизительной борьбы с бумагами и равнодушными взглядами. Ждала, когда священник говорил слова, а я смотрела на тёмный гроб, ненавидя его полированную безупречность.

Ждала Акима, когда земля с глухим, окончательным стуком посыпалась на крышку — и казалось, она засыпала меня заживо.

Ждала на поминках, вглядываясь в дверь каждый раз, когда она открывалась. Я смотрела в пустоту до рези в глазах, до галлюцинаций, мне чудился его силуэт в каждом присутствующем. Но Сатаров не пришел.

Жестоко отсутствовал.

Он оставил меня. Бросил в самое пекло, отступил, когда всего лишь требовалось его молчаливое присутствие. Он предал не только меня. Он предал папину память, их многолетнюю дружбу.

А потом нам нанесли новый удар — циничный и добивающий.

После похорон, когда душа вывернута наизнанку, дно достигнуто и казалось, хуже уже быть не может, нам равнодушно сообщили: семья Русановых — банкроты.

Банки и кредиторы, как истинные алчные стервятники, налетели на имущество, нажитое годами.

Счета выпотрошили до нуля. Резиденция, машины — конфисковали, пустили с молотка под какофонию незнакомых терминов.

Осталась лишь трёхкомнатная квартира, доставшаяся Лидии по наследству.

Всё ушло. Каждая копейка. На лечение, на клиники, на заграничных и многообещающих специалистов, которые в итоге лишь разводили руками. Даже этот последний, чудовищный транзит его тела из Испании, даже панихида — для кого-то стало средством дохода. Все хотели только одного: содрать с нашего горя максимальную цену.

Я глотаю воздух, но он не идёт.

В горле — судорожный, болезненный ком, грозящий разорвать гортань. Губы прикушены до крови, во рту — вкус меди и соли, а перед глазами пляшут чёрные, беспощадные мушки. Я здесь не для сантиментов. Не для прошлого.