Шепот в бархате

Глава 1. Шелковые оковы

Тень от его высокой шляпы, брошенной на резной комод, лежала на стене, как распростертая летучая мышь. Воздух в фургоне Аластера был густым и сложным, как сам его хозяин: нота дорогого бренди, приторная сладость опиума для трубок, едкая острота химикатов и под этим всем — неуловимое, но неистребимое зловоние скошенной травы и звериного пота, въевшееся в деревянные панели за десятилетия странствий. Цирк «Обскура» не мылся. Он пропитывал.

Эвелин лежала на алом бархате, внемля симфонии ее личной темницы. Из-за стен доносились звуки ночного безумия: дикий, разорванный смех Жвачки, похожий на лай гиены; отдаленный, противоестественный щелчок — единственный звук, который издавала Серафина, выворачивая сустав в новое, богохульное положение; приглушенное воркование и шелест крыльев — его «коллега», укротительница ворон Мавка, убаюкивала свою питомицу, чьи коготки цокали по металлическим прутьям клетки. У каждой зверушки здесь был свой зверек.

Дверь отворилась без предупреждения, впустив разгулявшуюся за кулисами ночь. Аластер вошел, с плеч его черного, как сажа, плаща скатились капли вечерней влаги. Он стряхнул его, и тяжелая ткань упала на сундук с приглушенным стуком. От него пахло дождем, коньяком и чем-то еще — чужими, цветочными духами, смешавшимися с холодным металлом. Эвелин мысленно назвала это «запахом утилизации».

— Скучала? — его голос был выдержан, как старый виски, обжигающий и согревающий изнутри.

Бесполезный вопрос. Ее молчание было красноречивее любого ответа. Он не просто отучил ее говорить. Он приучил ее к тишине, как к единственной возможной форме существования в его присутствии.

Его пальцы, холодные от ночного воздуха, коснулись ее щеки. Она не дрогнула. Ее тело, изможденное неделями страха и вынужденного наслаждения, реагировало на него с предательской готовностью. Мурашки пробежали по коже, но это уже не был чистый ужас. Это была сложная, грязная химия — коктейль из страха, ненависти и привычки.

— Ты сегодня особенно прекрасна, — его взгляд, тяжелый и всевидящий, скользнул по линии ее горла, будто ощупывая невидимые нити, за которые он мог дернуть. — Когда ты смотришь на меня так, я забываю, кто держит карты. Кажется, это ты затягиваешь меня в свою бездну.

Ложь, обернутая в шелк. Она знала это умом, но ее тело, ее изголодавшаяся по хоть какой-то иллюзии близости плоть, отзывалась смутным трепетом. Он опустился рядом, пружины кровати прогнулись с тихим стоном. Его рука легла на ее талию — властно и привычно, как будто всегда здесь лежала.

— Жвачка сегодня был несдержан, — произнес он задумчиво, его пальцы принялись выводить невидимые узоры на ее коже. — Испортил свою новую… подружку. Пришлось переработать. Такая трата.

Он говорил об этом с легкой, почти эстетической досадой, как о разбитой вазе. У Эвелин похолодело внутри. Она видела ту девушку — хрупкую, с большими испуганными глазами, всего пару дней назад. Теперь ее не было. Как не было и той, что до нее, чьи волосы цвета воронова крыла Аластер однажды вплел в веревку для своих фокусов.

— Не стоит дрожать, — он почувствовал мельчайшую вибрацию ее тела. — Мир всегда становится мягче, если смотреть на него моими глазами. Она была несовершенна. Ты… ты куда перспективнее.

Его рука скользнула под простыню, его прикосновение было обжигающе знакомым. В нем не было спешки, только ритуал. Подтверждение прав собственности. Напоминание о том, кому принадлежит эта плоть, каждая ее клеточка. Он наклонился, и его губы обожгли кожу на ее шее, а пальцы впились в плоть бедра чуть больнее, чем нужно, оставляя новые, невидимые глазу синяки прямо на душе.

— Ты не пленница, Эвелин, — прошептал он, и его дыхание смешалось с ее беззвучным прерывистым дыханием. — Просто все двери здесь ведут обратно ко мне.

В этот момент за тонкой стеной фургона раздался тот самый, мелодичный щебет. Его «любимица» — та самая ворона, что, по слухам, выклевала глаза неудачливому ухажеру Мавки. Птица пела свою жутковатую колыбельную, и ее песня звучала как отпевание для всех них, для всех «зверушек» этого бродячего ада, чьи клетки были обиты бархатом, а ошейники сплетены из шелка и обещаний.

Аластер усмехнулся, прижимаясь губами к ее виску, чувствуя, как под ними пульсирует жизнь.

— Спи, моя тихая девочка, — его голос был ласковым ядом. — Завтра я подарю тебе новую нить для твоей коллекции. Шелковую. Цвета запекшейся крови.

И Эвелин, закрыв глаза, поняла самую чудовищную истину из всех. Не то, что он может убить ее. А то, что ее душа, извращенная этим пленом, начала читать в его словах не угрозу, а странное, уродливое утешение. Единственный ориентир в мире, где стены были сшиты из кошмаров, а не из дерева.

Глава 2. Бумажное будущее

Воздух пах промозглой осенью — влажным асфальтом, дымом из труб и сладковатой грустью опавших липких листьев. Еще не снег, но уже и не лето. Предзимье, пауза между актами.

Эвелин стояла на углу, поджав от холода плечи, и сжимала в руке конверт. Обычный белый конверт, но от него, казалось, исходило тепло. Письмо из Академии искусств Вальтера. Зачисление. Официальное, на ее имя, напечатанное на плотной, дорогой бумаге.

Она уже представила себе все. Студию, залитую северным светом, запах скипидара и масляных красок, грубый холст под пальцами. Она будет писать портреты. Не приукрашенные, а настоящие — с тенями под глазами, с морщинками, с историей. Она будет ловить души на кончик кисти. Эта мысль заставляла ее сердце биться чаще, отгоняя осенний холод.

Она ждала Лизу и Марка. Они договорились сходить в тот самый, нашумевший «Цирк Обскура», что раскинул свое пестрое, но потрепанное шапито на заброшенной промзоне, у самой черты города. «Легендарное зрелище», — шептались одни. «Место, где стирается грань», — с опаской говорили другие. Для Эвелин это было просто приключением, глотком чего-то дикого перед тем, как погрузиться в упорядоченный мир академии.

Она потрогала пальцами шероховатую бумагу конверта. Это ее пропуск. Пропуск в будущее. В жизнь, которую она выбрала сама.

В кармане куртки завибрировал телефон. Лиза. «Где ты? Мы уже у входа, тут очередь! Невероятно!»

Эвелин улыбнулась, кривя губы от порыва холодного ветра. «Уже бегу!» — отправила она голосовое и, в последний раз взглянув на конверт с драгоценным штампом, сунула его во внутренний карман куртки, поближе к сердцу.

Эвелин побежала, ее ботинки отбивали нервный ритм по мокрому, отражающему огни асфальту. С каждым шагом силуэт цирка-шапито впереди вырастал, поглощая сумеречное небо. Черные и багровые полотнища, увенчанные уродливо-веселым шпилем, не просто колыхались на ветру — они жили собственной зловещей жизнью, словно кожа на боках какого-то гигантского, уснувшего существа. Цепочки лампочек, обвивавшие вход, мигали с назойливой, неестественной регулярностью, выхватывая из сгущающейся темноты возбужденные, жадные лица зрителей. Воздух гудел от приглушенного говора и смеха, пах жженым сахаром, лошадьми и чем-то едким, химическим — запахом, который щекотал ноздри и оставлял на языке металлический привкус.

— Эви, наконец-то!

Лиза, кутаясь в пестрый шарф, энергично махнула ей рукой. Она стояла рядом с Марком в хвосте живой, нетерпеливой очереди, которая извивалась змеей к заветному входу, отмеченному раздвижными бархатными веревками.

— Мы уже думали, ты простудилась от восторга перед своим будущим, — подмигнул Марк, засовывая руки в карманы потрепанной куртки. Его взгляд скользнул по толпе с легким скепсисом. — Вы только посмотрите на этот народ. Как будто на казнь собрались, а не на представление.

— Не ворчи, — щипнула его Лиза, а потом, сияя, повернулась к Эвелин. — Ты только послушай, что тут говорят! Говорят, у них там есть женщина-змея, которая может завязаться в настоящий узел. И какой-то фокусник… — она понизила голос до драматического шепота, — …который не просто пилит людей, а будто бы стирает их… на время. Прямо в воздухе!

Эвелин молча улыбнулась, пытаясь отдышаться после пробежки. Ее пальцы сами потянулись к карману, чтобы снова прикоснуться к шершавому конверту, но она остановила себя. Вместо этого она окинула взглядом фасад. Вблизи шапито казалось еще более старым и потрепанным. Краска на резных деревянных фигурах, изображавших танцующих скелетов и ухмыляющихся демонов, облупилась, обнажив темное, влажное дерево. Сквозь щели в обшивке пробивался тусклый свет и доносились приглушенные звуки — обрывки марша, скрип, похожий на скрежет, и тот самый, дикий, разорванный смех, который она позже узнает как смех Жвачки.

— Вы не боитесь? — вдруг спросила маленькая девочка впереди них, сжимая руку матери.

— Чего бояться, дурочка? — фыркнула та, поправляя меховую палантин. — Это же цирк. Здесь все понарошку.

Все понарошку. Эвелин поймала себя на мысли, что эти слова почему-то не приносят облегчения. Она посмотрела на искаженные мигающим светом лица людей — восторг, нетерпение, плохо скрываемая нервозность. Они все были зачарованы. Как мотыльки, слетающиеся на трепетное пламя, не ведая, что оно может опалить.

— Ну что, готова к самому безумному вечеру в твоей жизни? — Лиза снова взяла ее под руку, ее глаза блестели азартом.

Эвелин сделала глубокий вдох, вбирая в себя этот странный, возбуждающий коктейль запахов и звуков.

— Готова, — сказала она, и это было правдой.

Они миновали билетера и шагнули за бархатную веревку. Вместо темного коридора их встретило открытое пространство, похожее на странствующий лагерь, зажатый между внешним забором и громадным шапито. Земля здесь была утоптана и посыпана желтыми опилками, впитывающими осеннюю сырость. Воздух, уже не городской, а густой и звериный, ударил в нос — запах лошадей, дешевого табака, жареной муки и чего-то сладковато-гнилостного, возможно, перезрелых фруктов.

Пространство между ярко раскрашенными фургонами и походными палатками было оживленным. Циркачи, не занятые в самом шоу, коротали время здесь, на виду у публики, словно сами будучи частью экспозиции.

— Смотри-ка, — прошептал Марк, указывая подбородком на группу людей, сидевших у небольшого костра, разожженного в железной бочке.