Школа Безвременья: 4:17

ПРОЛОГ «Школа Безвременья: 4:17»

Время здесь не течёт — оно застревает в зубах,
как кость, которую невозможно проглотить.
Секунды не падают — они впиваются между «было» и «никогда»,
как осколки в шрамы, которые не заживают.

Прошлое не уходит — оно дремит в щелях,
ждёт, как ржавый гвоздь в старой доске:
один неверный шаг — и вонзится в плоть.

Школа стоит на пороге миров.
Стены её сложены не из кирпичей, а из обрывков:

растерянных имён, выпавших из родословных;

сожжённых писем, от которых остался только запах чернил;

забытых снов, что шёпотом пробиваются сквозь камень.

Коридоры Школы не ведут — они затягивают.
Шаг влево — и пол уходит из-под ног,
выбрасывая тебя в вчерашний день,
где ещё не приготовлен сгоревший завтрак.

Шаг вправо — и стены наклоняются,
подталкивая тебя в день, который никогда не наступит,
где нет твоего отражения в зеркалах.

Сюда не приходят.
Сюда проваливаются.

На краю платформы стоит мальчик с рыжими волосами.
В руке — игрушечный паровозик,
из-под краски которого осыпаются алые частицы,
будто сама кровь времени.

Вдали гудит настоящий поезд,
но мальчик не оборачивается.
Он смотрит туда, где рельсы растворяются в тумане чужой памяти.

«Ты уверен?» —
голос Проводника не звучит,
он выскабливается из горла, как заноза.

Проводник не отбрасывает тень —
он ею является,
жидкой, как ртуть,
и такой же ядовитой.

Его глаза — два бледных серпа,
светящихся тускло,
как часы в комнате умирающего.

В другом месте — или в то же самое время —
девочка по имени Альва Варан спит.

Ей снится, как она тонет
в чём-то густом и тёмном, как чернила.
Они затекают в рот, нос, уши,
вымывая воспоминания:

запах соли на ветру,

смех брата,

голос матери:
«Мы не выбираем время.
Оно выбирает нас».

Огромные бронзовые часы висят в пустоте.
Их стрелки крутятся вспять,
а вместо цифр — начертаны имена.

Одно из них — её собственное —
мерцает, как свеча на ветру.

«Ты не умерла, — шепчет голос, —
но и не жива».

На кухонном столе мать находит пустой конверт.
Когда она подносит его к свету,
проступают строки:

«Мы встретимся,
когда стрелки снова тронутся».

Почерк принадлежит её дочери,
той, что уже неделю не просыпается.

Школа помнит.
Она помнит всех.
И теперь она ждёт Альву.

Глава 1 Треснувшие часы

Циферблат захрустел — будто кость в тисках, — и застыл. Альва вскочила, одеяло бесшумно сползло на пол, превратившись в тень.
За окном не было тишины: была пустота звука. Даже море, вечно бормочущее под причалом, перестало дышать.

Порт не спал.
В груди Альвы тоже ничего не било.
Он был мёртв.

Волны у причала окаменели, став глянцевыми горбами — словно кто-то вылил жидкое стекло в море. Рыбаки застыли с раскрытыми ртами; их ругательства повисли в воздухе мутными пузырями. Дым из трубы кафе «Маяк» застыл крючком, похожим на чёрный вопросительный знак.

Альва потянулась к медным карманным часам брата. Корпус был холодным, хотя всю ночь они лежали под её подушкой. Стрелки показывали 4:17.
— Они весят как вина, — подумала она.

И тогда циферблат треснул.
Тонкая щель поползла от цифры XII к центру; из неё посыпался чёрный песок. Он шипел на коже, будто горячий уголёк, и оставлял следы-цифры, которые никто не мог прочесть.

«Мать говорила: „Он выбрал уйти“. Но это была ложь. Никто не выбирает падать под колёса поезда. Разве что Школа — та самая, что теперь зовёт меня сквозь трещину в стекле. Может, она знает правду? Или… она и есть та колея, что забрала его?»

Циферблат дрогнул. Трещина, тонкая как паутинка, протянулась от XII к центру. Из неё сочился чёрный песок.

Школа отменила занятия. Опять.

Альва остановилась. В комнате стало так тихо, что она услышала, как капля пота падает на паркет. Учителя смотрели краем глаза, будто она уже наполовину призрак — боясь, что растворится, если обратить на неё слишком много внимания.

Она сбежала к часовне Святой Эльзы, где фрески осыпались, как старая кожа. Здесь время текло гуще, будто смешалось с ладаном и пылью.

— Ты опоздала, — прошептало что-то.
Голос был слишком близким, чтобы быть ветром. Альва обернулась и увидела в дверном проёме пятно. Не тень. Не свет. Пространство, которое не решило, чем быть. Оно дрожало, как воздух над раскалённой крышей; вместо лица плавала чужая улыбка — слишком широкая, чтобы быть человеческой.

Альва моргнула.
Его не стало.

Фрески задышали.
Святой Себастьян на стене повернул голову рывками, словно кто-то перелистывал кадры испорченной киноплёнки. Его нарисованные стрелы закапали воском.

— Ты разбила часы, — проговорил он губами, которых у него не было.

Из трещины хлынул песок — не чёрный, а ржавый, как окисшие шестерёнки. Он прожигал кожу, оставляя следы-цифры.

БАМ.
Удар колокола разорвал тишину. Но в часовне не было колокольни: только пустая ниша над алтарём, где висел пыльный паук в паутине из мёртвых мух.

— Это не колокол, — прошептала Альва.
Это било её сердце.

Пол ушёл из-под ног.

Пол был усыпан битым стеклом. Стены покрывали надписи:

Кто ты, когда тебя не помнят?
Время не лечит. Оно стирает.

На кафедре сидели двое:

мальчик с пепельными волосами и голографической лентой вдоль виска (Ки);

девушка в платье XIX века, выводившая в воздухе пером уравнения (Марта).

— Ты разбила свои часы, — Ки провёл пальцем по трещине на её запястье, где проступали цифры 4:17. — Теперь твоё время принадлежит Школе.

Он молча протянул ей зеркальце в медной оправе — точная копия тех, что висели в доме её бабушки. Альва заглянула.

Её глаза стали пустыми.
Не белыми. Не чёрными.
Просто плоскими, как циферблат, с которого стёрли цифры.

— Не пугайся, — сказал Ки. — Это обратимо. Если ты не назовёшь своё имя.

Дверь распахнулась. Вошёл Проводник: его тень не падала на пол, а обвивала стены, как дым.

— Запомни первое правило, — раздался голос, будто из всех углов сразу. — Не называй своего имени. Иначе…

Он щёлкнул пальцами. Одна из дверей в коридоре захлопнулась с криком. За окном аудитории проплыл поезд без колёс, увозя в туман сотни теней. Альва поняла: это те, кто ослушался.

— Добро пожаловать в Школу Безвременья, — Ки накрыл её руку своей. Ладонь была холодной, как металл. — Здесь нет «до» и «после». Только «сейчас» — и то ненадолго.

Часы Альвы окончательно рассыпались в песок.
Последнее, что она увидела, — своё отражение в окне.
Её улыбка принадлежала кому-то другому.

Глава 2 День второй (и третий)

Альва вздохнула — и тут же задохнулась. Воздух пах плесенью и медью, как в запертом сундуке.
На часах — то же мгновение, которое никогда не наступает.
Она не дышала, боясь пошевелиться. А вдруг сейчас снова начнётся?

За окном:

дым из трубы кафе «Маяк» (застывший крючком, как палец удушённого);

чайки (не просто окаменевшие — пустые, будто кто-то выскоблил их изнутри);

скрип кровати (точно такой же, дословно, как будто кто-то перемотал плёнку назад).

Она рванула к окну. На подоконнике лежал листок — её собственный почерк:

«Не иди к часовне».

Но она уже писала это сегодня. Нет. Вчера. Или…
— Чёрт.

Альва натянула куртку — та пахла морем и гарью, хотя вчера (если это было вчера) была чистой. В кармане нащупала:

часы брата — стекло целое, но под ним плавали чёрные песчинки, складываясь в цифры: 3:15 («Это не его время смерти», — мелькнуло);

билет на поезд с размытой датой — но, повёрнутый к свету, выдал буквы: «До станции „Забытые“»;

кусок кожи с татуировкой «2157» — кожа была её; на внутренней стороне запястья остался розовый шрам, будто что-то вырвали.

За окном скрипнули качели. Пустые.

2

Встреча на пепелище

Склад № 12, где вчера (сегодня? всегда?) висел дым, теперь стоял цел — будто пожар случился в другом времени.
На ржавой бочке сидел Ки. В его руках нож и яблоко, но кожура не падала на землю. Она:

Зависала в воздухе.

Переворачивалась, как плёнка в проекторе.

Исчезала, оставляя запах меди и озона.

— Ты сломала правила, — Ки не поворачивался, будто боялся увидеть её пустые глаза. — Это не вторая петля. Ты их не считала.

Он бросил яблоко — оно упало, кожура зависла, как оборванная плёнка.

— Хочешь остановить время? — его голос расслоился, будто звучал из двух глоток. — Тогда найди, кто его украл.

Он поднял глаза. Зрачки были крошечными циферблатами; стрелки показывали 4:17.

Альва сжала часы:
— Как остановить?

— Спроси лучше: кто её запустил.

Марта стояла у входа в Призрачную библиотеку: дверная рама была кривой, будто нарисована пьяным художником. Книги на полках шептались, когда Альва приблизилась:

«Она не помнит… не помнит…»

— Идиоты, — Марта швырнула на стол тетрадь. На обложке чем-то, похожим на кровь, было выведено:

Дневник Альвы Варан

— Читай, — сказала Марта. — Если осмелишься.

Дневник взвыл, как раненый зверь, и раскрылся. Чернила сочились. Альва увидела свою руку, но почерк был угловатый, будто писали сломанными пальцами:

День 3: Он умер (я толкнула).
День 2: Он умер (я не крикнула).
День 1: Он...

Последняя строчка вырвана. Альва помнила обрывки:

День 1: Он жив (пока я не проснулась).

— Это не я, — прошептала она.

— Конечно нет, — Марта щёлкнула пальцами. На стене проступили светящиеся слова:

Школа пишет нас заново.

Проводник ждал в Зале Зеркал.

— Выбирай, — его тень указывала на два отражения:

Альва с братом на вокзале (поезд приближается).

Она одна в аудитории Школы (Ки и Марта исчезают).

— Что бы ты ни решила, кто-то останется в петле.

Часы Альвы затихали — ровно как в тот день, когда брат шагнул под поезд. Стрелки завертелись, сдирая цифры: Школа напоминала, кто хозяин времени.

— Это не выбор, — отпрянула Альва. — Это пытка.

Проводник впервые улыбнулся:
— Нет. Это урок.

Коридор сжался, выталкивая её, как кость из глотки. Стены не шевелились — они рвались, и из трещин капало что-то чёрное. Не Поглотители: осколки времени, слепленные в подобия людей.

Один из них стал братом. Тот же шрам над бровью. Тот же запах лимонного шампуня.

— Альва… — прогремел не голос, а скрип несмазанных шестерёнок. — Ты украла наше время. Теперь мы идём за твоим.

Она рванула к выходу, но дверь растворилась. Последнее, что она увидела: Ки бросает ей ключ — медный, в форме песочных часов.

— Лови!

Ключ пролетел сквозь ладонь, как призрак.