Шляпка к платью

Глава I Выгодные сделки

Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как молодой граф, сэр Томас де Фридом, сочетался законными узами брака с мисс Агнес Айс, девушкой из богатой, но не знатной семьи. Сэр Томас и мисс Агнес не были счастливы в браке, но брак этот был крепок и желаем обеими сторонами. Всё дело в том, что к двадцати пяти годам по причине «долга чести» перед сэром Томасом открылась перспектива пустить с молотка родовое гнездо графов де Фридом, носящее гордое название Фридом-лодж, и женитьба на мисс Агнес, за которой давали сто тысяч, явилась решением столь сложной проблемы, а мисс Агнес в свою очередь приглянулся титул графини. Фридом-лодж, прекрасное поместье всего в десяти милях от Плимута, был спасён, но это обстоятельство не возымело вовсе никакого влияния на дальнейшее поведение молодого графа. К счастью банковское дело мистера Айс приносило немало доходов, и, конечно, он не мог ни в чём отказать любимому и знатному зятю, но и сер Томас не отставал, число его новых «долгов чести» росло в геометрической прогрессии. К несчастью, мистер Айс был человеком пожилым и умер ещё до того, как сэр Томас решил окунуться в тихие и спокойные семейные радости. Весть о смерти столь близкого и нужного родственника, безусловно, огорчила сэра Томаса, но он пребывал в уверенности, что заботливый отец не забудет упомянуть в завещании горячо любимую дочь. И мистер Айс почти не обманул его ожиданий. Он оставил все своё многомиллионное состояние мисс Амалии Айс, своей старшей дочери, а младшей мисс Агнес достались только неосвоенные и не приносящие дохода плантации сахарного тростника на далёкой и неведомой американской земле, где-то рядом с Филадельфией. Это был жестокий удар судьбы, но сэр Томас ещё не терял надежду, уповая на доброе сердце мисс Айс. Но и этой надежде суждено было растаять, подобно миражу. Мисс Айс была старше мисс Агнес на пять лет, и за ней уже прочно укрепился титул старой девы, но по окончании траура по отцу она вышла замуж, причём сделав удачную партию. Её супруг не имел большого состояния, но его фамилия значилась в книге баронетов. Новоявленная леди Сэйвин решила не утруждать себя какими-либо заботами, кроме ведения хозяйства, и посему передала всё своё состояние в безраздельное пользование своему супругу, сэру Уильяму, а сэр Уильям был не из тех, кто с лёгкостью расстаётся со своим имуществом, даже ради близкого родственника. С этого момента сэру Томасу пришлось забыть о любых инвестициях со стороны бывшей мисс Айс.

Поначалу он честно попытался переменить образ жизни, но привычки способны побороть волю даже самого решительного человека. Сэр Томас продолжал играть и проигрывать. Имущество таяло, долги росли. Прошло четыре года, и над Фридом-лоджем снова нависла угроза аукциона. Сэр Томас совершенно растерялся, не мог придумать разумного выхода, а в один злополучный день газеты сообщили, что: «18 февраля, сего 1872 года, сэр Томас, граф де Фридом, скончался на сорок пятом году жизни от огнестрельного ранения, полученного во время охоты по причине неисправности оружия». В действительности, сэр Томас решил впервые в жизни отыграться не честным способом. Это решение далось ему нелегко. Пришлось пренебречь гордостью, скрыть страх и волнение. Но сэр Томас жульничал (как и играл) совершенно неумело, и его соперник сразу заметил мошенничество. Единственным способом смыть позор была дуэль, и эта дуэль стоила сэру Томасу жизни. После его смерти леди Фридом и их единственной дочери, девятнадцатилетней мисс Агате не досталось ничего, кроме графского титула и множества долгов. Фридом-лодж был продан на торгах вместе со всем сопутствующим имуществом.

Леди и мисс Фридом вынуждены были переехать в Плимут, где они поселились в доме леди Сэйвин. Так случилось, что в это же самое время у сэра Уильяма гостил кузен, мистер Уолтер Сэйвин, который, как выяснилось позднее, в отличие от родственника, оказался весьма состоятельным господином, да и к тому же новым владельцем всего бывшего имущества леди Фридом. Мистер Сейвин даже оказался настолько любезен, что предоставил бывшим хозяйкам возможность пользоваться лошадьми и каретой. Леди Фридом, привыкшую к достатку, тяготило положение приживалки, и она решила продать своё американское имущество и употребить эти деньги с пользой. Мистер Сэйвин любезно согласился приобрести эти земли по высокой цене, правда с небольшим условием: к плантациям должны прилагаться рука и сердце мисс Фридом, или хотя бы только рука. Разумеется, леди Фридом ответила радостным согласием, а мисс Фридом никто и спрашивать не стал.

Модная гравюра 1850-х

Такие наряды могли быть на свадьбе мисс Айс и сера Томаса, родителей Агаты.

Глава II Агата

Мисс Агата Айс де Фридом родилась девятнадцать лет назад, двенадцатого сентября тысяча восемьсот пятьдесят третьего года и стала первым и единственным ребёнком в семье сера Томаса и леди Фридом. Наверное, поэтому она была не лишена эгоизма и преисполнена фамильной гордости. Её льняные волосы, крупные бирюзовые глаза, белоснежная кожа и безупречные черты лица составляли в высшей степени изящный и нежный облик, но при этом её образ был лишён всякой хрупкости. Её красота выглядела резкой и холодной. Высокого роста, стройного, но крепкого телосложения, Агата представлялась скорее прекрасной мраморной статуей, чем изящной фарфоровой статуэткой.

В соответствии со своей фамилией, мисс Фридом была натурой свободолюбивой,[1] но при этом, закономерно для своего времени, совершенно лишённой воли и права на собственное мнение, что больно ударяло по её самолюбию. Хотя её разум и чувства были всегда по-английски сдержанными, в ней будто бы содержалась сильная и необузданная стихия, которая постоянно рвалась наружу, но не находила выхода. Эта стихия не была огнём, скорее водой. Как океанские волны с силой и шипением ударяются о высокий скалистый берег и рассыпаются на множество мелких брызг, так и она билась с незыблемым решением матери, а затем, растратив весь свой запас силы, подолгу плакала от осознания собственной слабости. Общение с матерью стало практически невозможным. Она отчаянно сопротивлялась любым её решениям, отказывалась признавать себя невестой мистера Сэйвина и когда ей об этом напоминали, она беззастенчиво выражала своё возмущение. Любой разговор переходил в сандал с криками, упрёками и безутешными рыданиями. Леди Фридом оставалась непоколебима. Она всегда была чрезвычайно холодна и расчётлива, ей были чужды подобные эмоциональные взрывы. Властная, сухая и чопорная она никогда не понимала свою дочь, в сущности, столь похожую на неё. Безразличие матери к её чувствам сильно ранило Агату. Агнес никогда не проявляла своей любви к дочери и Агата вроде бы привыкла к одиночеству, вроде совершенно благополучно существовала в этом одиночестве, но именно от него она и страдала больше всего. Когда жизнь Агаты была безоблачна, она даже не задумывалась, одинока она или нет, но когда возникла необходимость в единомышленниках, которые хотя бы морально поддержали, то она поняла, насколько она одинока. У неё почти не было подруг, её сердце ещё никому не принадлежало, а мысль о браке лишь ужасала и к жениху она испытывала живейшее отвращение. Её мир представлялся каким-то вакуумом, замкнутым пространством, ей хотелось каких-то приятных событий в жизни, радости, счастья и любви. Но именно эти потребности и были неведомы её матери, заботящейся только о материальном благополучии, и совершенно забывающей о душевном.

[1] Фридом (Freedom) – свобода (англ.)

ЧарльзБакстер"В опере"

Примерно так могла выглядеть Агата) Дорогие читатели! У меня не сразу появилась возможность добавить иллюстрации, но сейчас исправляюсь! К первой главе тоже теперь есть картинка.

Глава III Дорожное платье

Элегантнейшая коляска быстро промчалась по шумным и многолюдным улицам Плимута и выехала за пределы города. Преодолев примерно десять миль, она остановились перед невысокими воротами. Привратник узнал коляску, и тотчас впустил её. Обогнув овальный газон по широкой, усыпанной гравием дорожке, коляска подъехала к двухэтажному дому старой постройки, сложеному из серого, как будто и неотёсанного камня, с узковатыми окнами в толстых стенах, обвитых с северной стороны плющом и даже с небольшой квадратной башенкой, которая была выше всего дома только на один этаж.

Несколько минут Агата неподвижно рассматривала с детства знакомое строение. Этот дом напомнил Агате её родной Фридом-лодж, который был так на него похож, ведь изначально оба дома составляли единое имение, но какая-то древняя распря их разделила.

Фридом-лодж имел три этажа и четыре пятиэтажные башни. Стены комнат, никогда не знавшие обоев, были затянуты гобеленами, а в некоторых коридорах даже оставались каменными. И весь дом почти полностью окружала настоящая крепостной стена. Агата так любила эту старинную, почти средневековую, фамильную атмосферу, и более всего боялась, что новый владелец решит отделать комнаты в духе современности.
***
Приказав кучеру ждать, Агата подошла к высокой, обитой металлом двери из тёмного дуба и постучала медной ручкой. Ей открыла уже немолодая экономка, которая также сразу узнала Агату.
– Миссис Берт, доложите обо мне мисс Эмме.
– Да, мисс Фридом.
Приняв накидку, перчатки и зонтик, миссис Берт поспешила докладывать о гостье. Через минуту Агата уже сидела рядом с мисс Эммой в огромных, обложенных подушками креслах с высокими спинками. Остальная мебель в комнате представляла собой некую сумбурную смесь из старинной (как эти кресла) и более современной, стены были обиты панелями из тёмного дуба, а узенькие окна тонули в тяжёлых бордовых гардинах. Всё это вместе представляло настоящую коллекцию времён и стилей: ту необыкновенную обстановку, которой может похвастаться только истинное «родовое гнездо».
После обычных приветствий и объятий хозяйка приказала подать чаю. Она была чуть старше двадцати лет, но в этом доме Эмма, действительно была полновластной хозяйкой уже с пятнадцати лет. Её мать умерла около семи лет назад, а три года спустя Джейн, старшая сестра Эммы, вышла замуж. В столь юном возрасте Эмма оказалась гораздо распорядительнее и сообразительнее двух других старших сестёр – Энн и Мэри и потому Эмма и сделалась хозяйкой, причём весьма рассудительной и в меру экономной. Помимо этих качеств Эмма обладала и многими другими, отличавшими её от сестёр. Она была внимательна к окружающим, не болтлива, в меру романтична и в меру корыстолюбива. Она редко впадала в уныние и вообще отличалась лёгким и весёлым нравом, что не мешало ей становиться серьёзной в нужные моменты. Эмма была из тех женщин, которых нельзя назвать красавицами, но которые «необыкновенно милы». Похожая на своих сестёр, она опять же выделялась среди них. Выделялась тёмно-рыжими, почти каштановыми волосами, в то время как все пять сестёр были белокуры, выделялась пронзительным и быстрым взглядом карих глаз, так не похожих на томные взоры её сероглазых сестриц, выделялась стремительностью и некоторой угловатостью, но в то же время ловкостью своих движений среди сестринских грациозности, изящества и кокетства, а так же выделялась и своим пёстрым гардеробом, меж обожаемых сёстрами розовых платьев. Одетая в платье цвета слоновой кости с редким рисунком из мелких цветочков, Эмма выглядела намного моложе Агаты, по велению полутраура закутанной в тёмно-лиловую клетку на чёрном фоне, хотя их разница в возрасте была не более двух лет.
– Прошу прощения за столь неожиданный визит. Я знаю, мы расстались не лучшим образом, и мне не стоило приезжать так бесцеремонно, но уехать, не простившись, я не могла, – Агата говорила несколько неуверенно, будто не рассчитывая на радушный приём.
– Милая Агата, прошло столько времени! Всё давно забылось и я очень тебе рада, и уверена, что Чарльз бы тоже обрадовался, – Эмма отвечала непринуждённо и искренне.
– Его сейчас нет?
– Да, но, думаю, он скоро вернётся.
– Ему лучше не знать о моём визите. В противном случае мы оба будем испытывать крайнюю неловкость.
– Не будем вспоминать о былых разногласиях. Мы с тобой достаточно долго не виделись, и, думаю, у нас накопилось достаточно новостей, которыми можно поделиться.
– Мои новости скудны. Ничего хорошего в моей жизни давно не происходит. А ты, помниться, говорила, что у вас будут гости. Они приехали?
– Да, и даже несколько большим числом, чем ожидалось.
– Ты, верно, теперь сильно занята.
– Нет, напротив. Именно из-за гостей я и провожу все дни в одиночестве.
– Как же? Ты так была дружна с Джейн!
– Да, но с недавних пор, сама знаешь, у Джейн нет более забот, кроме как о её двух Ричардах.
– Двух?
– Да, ты разве не знала, что у меня теперь есть племянник?
– Нет. Мои поздравления.
– Благодарю.
– Но, а как же остальная твоя семья?
– Отец из кабинета выходит только к обеду, а брат и сёстры вообще позабыли о моём существовании с тех пор, как в нашем доме, кроме семейства Джейн, поселился ещё один гость.
– Ещё один гость? Кто же он такой, что ему удалось лишить тебя общества твоей семьи?
– Кузен из Америки. Он здесь покорил все сердца: с Чарльзом они мгновенно стали лучшими друзьями, целыми днями пропадают на охоте, вот и сегодня уехали, чуть ли не на рассвете, и до сих пор не вернулись, а все четыре мои сестрицы вздыхают по нему, прогуливаясь в парке, причём Энн и Мэри всё спорят, каково его состояние: Энн думает, что у него гектары плантаций сахарного тростника, а Мэри полагает, что у него десятки хлопковых фабрик, но сходятся они на том, что у него миллионные капиталы. А вот Элизабет и Кэтрин предпочитают рассуждать о его «изысканно прекрасной и утончённой» внешности и о «высокоинтеллектуальнодуховно развитой натуре». А я не могу целыми днями слушать эти дифирамбы.
– Значит, ты его таким не считаешь?
– Не совсем. Не знаю, как на счёт «высокоинтеллектуальнодуховно развитой натуры», но он точно не миллионер.
– Почему ты так решила?
– Одет он как-то странно, и багажа с собой почти не имеет. Ему Чарльз несколько раз даже одалживал свой костюм. И ещё, в первый день, как приехал, он мне показался каким-то… голодным, что ли. Манеры у него, конечно безупречные, но аппетит! Хотя, потом, кажется, он ничем не выделялся.
– А может это наоборот, привычка.
– Нет, не думаю. Если бы привычка, то он был бы разборчивее в еде.
– У людей бывают разные вкусы. Но разве не проще его расспросить, чем строить пустые догадки?
– Он говорил, что приехал по делам, и они с отцом несколько раз о чём-то беседовали, но я понятия не имею, о чём. А на вопросы о своей профессии отвечает как-то уклончиво. Правда увлекается живописью, может часами говорить о ней и сам неплохо владеет кистью, но утверждает, что это не более чем увлечение. Однако же мои сёстры уговорили его написать их групповой портрет.
– И мощная потребовалась атака?
– Можно сказать, тяжёлая артиллерия. Сначала каждая хотела отдельный портрет, но уговорить смогли только на общий. Но они всё равно в восторге, ведь теперь он будет уделять им гораздо больше времени. Знаешь, мне их даже жалко: он полностью занял их мысли, они говорят либо с ним, либо о нём.
– Заметь, мы тоже говорим о нём.
– Но мы можем говорить и о чём-то другом. Например, о тебе. И как я могу быть такой эгоисткой! До сих пор не спросила о твоих делах. Как тебе нравится Плимут, и как здоровье леди Фридом?
– Со здоровьем леди Фридом всё замечательно, а о Плимуте лучше не нужно. Я говорила, хороших новостей у меня нет.
– Ты сказала, что приехала проститься. Скоро уезжаешь?
– Да, к несчастью.
– И уже заказала дорожное платье?
– Только купила ткань.
– И какая же ткань?
– Самое обыкновенное сукно, но хорошего качества и совсем не грубое.
– Что ж, я даже не удивляюсь, что ты выбрала именно добротное английское сукно! Хотя для дорожного платья оно совсем не плохо, даже, может и хорошо. Но с цветом-то хоть порадостнее?
– Оно очень милого жемчужно-серого цвета, – эту фразу Агата произнесла каким-то извиняющимся тоном.
– Да… ожидать иного было глупо. Но почему так мрачно!
– Ещё траур не закончился. А мы уедем уже в середине октября.
– Мне кажется причина тут вовсе не в трауре.
– Ты права. Просто настроение такое.
– Что ж, если ты не хочешь называть причин, поговорим лучше о… хотя бы, о платье. Попробуй мне его описать.
– Платье как платье. Оно не будет красивым. Простое, ну как можно только прямее и проще. Турнюра почти нет, просто несколько складок. Ворот глухой, рукава прямые. Ещё я хотела бы шляпку. Самую простую, без отделки.
– Пуританка! Может ты в монастырь собираешься? Тебе девятнадцать лет, а ты одеваешься как старуха. Но правда, бывает и хуже.
– Неужели есть кто-то хуже меня?
– Представь себе. Что называется из крайности в крайность. Дня три назад я сама заказала платье мисс Грей, и так как я её подруга, а она охотница до разговоров, то я имела удовольствие слышать рассказ об одном её заказчике, просто не в меру жизнерадостном. Он заказал костюм-тройку в безумную красно-зелёную шотландскую клетку. Она его отговаривать: не в моде клетка сейчас, а он, представь себе, заладил: «Я в Америку еду там всё в моде».
– Сколько же людей едет в Америку, – Агата не могла не улыбнуться, но быстро вернулась к своему печальному тону, – я туда совсем не хочу, чего там хорошего?
– Значит, что-то есть. Вот съездишь и мне расскажешь, что хорошего там было для тебя.
– Ничего, – буркнула Агата.
– Агата, перестань. Ты разве забыла нашу «теорию оптимизма»?
– Она перестала действовать.
– Не правда. Она безотказна.
– Так ли?
– Не спорь. Лучше послушай, каким будет твоё платье, – Эмма села за стоящее в углу небольшое бюро, и начала одновременно говорить и рисовать.
– Конечно, учитывая твой вкус и характер, я не изменю его столь сильно, как мне бы хотелось, но всё же… Я думаю, юбку нужно сделать двухслойную. Нижняя, пусть останется как есть, я бы только нашила атласную тесьму или кружево, а верхняя в боках присборится и сзади соберётся в складки. Турнюр следует сделать небольшим. Лиф отделаем либо тесьмой, либо кружевом, рукав с пышной кружевной манжетой, и маленький кружевной воротничок-стоечка. А что касается шляпки, то её украсим атласным бантом с длинными лентами и маленьким пёрышком. И, кстати, к этой шляпке подойдёт твоя булавка в форме бабочки. Как тебе? И не думай заказать другое, обижусь. – Эмма показала Агате получившейся эскиз.
– Хорошо, я просто дам мисс Грей твой рисунок, – самым наиравнодушным тоном произнесла Агата, и немного помолчав, добавила,– только кружево и атласные ленты будут чёрными.

Глава IV Свобода

Шёл пятый день пути. Агата стояла, опираясь обеими руками о леер, почти на самом носу корабля. «Морская принцесса» быстро рассекала волны Атлантики, меленькие капельки воды – дыхание океана – освежали её лицо, рьяный морской ветер, полный неистовства, налетал прямо на неё, путался в локонах и остужал пылающий разум. Внутри Агаты всё кипело. Она злилась на весь мир, несмотря на то, что была избавлена от общества мистера Сейвина на всё время их пути самым удачным образом, причём не потребовавшим от неё никаких усилий. Мистер Сейвин на протяжении всего плавания страдал от морской болезни, и даже малейшее покачивание парохода вызывало столь неприятные ощущения, что ему было вовсе не до какого-либо общества. Зато и сама Агата, и её мать переносили плавание совершенно спокойно, причём вторая находила его приятным во всех отношениях, а первая – только в физическом, потому что поведение матери стало совершенно для неё невыносимым. Леди Фридом требовала от дочери сострадания и заботы по отношению к жениху, тогда как Агате даже просто справиться о его самочувствии было в тягость. С утра дамы уже успели повздорить, и Агата решила не раздражать мать своим присутствием. Она в течение часа гуляла по палубе, а затем остановилась на носу корабля и облокотилась о леер.

Джеймс Тиссо, "Бал на корабле", 1874 г.

Она стояла, слегка запрокинув голову, тоненькая, но незыблемая, в простом сером платье и шляпке из той же ткани, с мягкими и пушистыми, сильно вьющимися от природы светлыми локонами, разлетающимися вокруг головы беленьким ореолом, стояла, словно пронизываемая насквозь этим резвым ветром, словно была она бесплотной, легче пёрышка на её шляпке. Казалось, ещё чуть-чуть и она взлетит, что её ничего не удерживает, что она стремиться вперёд – куда, для чего – неизвестно, но непременно к своему счастью, своей мечте.
Мысли неслись далеко впереди неё. О чём она думала, сказать достаточно трудно, но вероятнее всего она думала о свободе, о том, как хорошо людям, не обременённым никакими заботами и обязательствами, которые могут просто жить и радоваться жизни, как вольные птицы. Она верила, что такие люди есть. Есть ли они на самом деле? А если есть, то не является ли их свобода простой иллюзией? Да и само понятие «свобода» столь растяжимо, что на эти вопросы, наверное, не существует ответа. Молодая графиня Агата мечтает о свободе, но в это же самое время в какой-нибудь английской тюрьме сидит узник и мечтает о свободе. Графиня и заключённый – личности, не имеющие ничего общего, но они мечтают об одном и том же, но как же различается это одно и то же. У каждого своя свобода. А может, и не так различны их свободы, как кажется на первый взгляд? Они оба лишены своей воли, но кто её больше лишён и чья неволя тяжелее… нет, нельзя сравнивать несравнимое. Их неволя имеет столь разную природу, что сравнению они не подлежат. Оставим каждому свою свободу и свою мечту о ней.
Когда Агата уже так погрузилась в раздумья, что почти забыла все обиды, когда мысль её унеслась и приблизилась к этой мифической свободе, когда она была уже практически счастлива, над её ухом раздался знакомый возмущённый пронзительный командный голос, который резко прервал всяческие «вольнодумства» и чётко указал на их несостоятельность. Голос, разумеется, принадлежал леди Фридом.
– Агата! – воскликнула леди Фридом столь громко, резко и неожиданно, что окликаемая даже вздрогнула. – Агата, почему ты здесь стоишь? Кто тебе позволил стоять здесь, на палубе, в одиночестве, и без всякой на то надобности?
– Маменька, что тут такого предосудительного? – возмутилась Агата не менее громко и решительно.
– Ты прекрасно знаешь, что молодая незамужняя леди не должна гулять в одиночестве. Или ты уже забыла все правила приличия и напиталась этого американского свободомыслия, как они это называют, а, по-моему, это не свободомыслие, а простая безнравственность! Лучше бы посидела в каюте и почитала наставления Фордайса . Нет, тебе здесь решительно нечего делать. Пойдём! – она взяла дочь за руку и попыталась увести.
– Нет, я хочу ещё остаться. Скажете тоже, читать Фордайса! Это же просто средневековье! Мы живём в прогрессивном веке, девятнадцатом, к вашему сведению, а не девятом.
– От этого прогресса не столько пользы, сколько вреда, и к вашему сведению Фордайс умер всего лишь каких-то восемьдесят лет назад, и за это время дети совершенно отбилась от рук. Одно сплошное своеволие. Нет даже никакого уважения к старшим.
– Маменька, я всегда отношусь к вам с уважением, – произнесла Агата со скукой в голосе.
– Это не правда. Ты только дерзишь, и совсем не ценишь мои старания, а ведь я забочусь исключительно о твоём благе, – ответила леди Фридом с сильным раздражением.
– Извините, но ваши старания только боком выходят. Мне бы без них было гораздо легче, – Агата тоже не стала скрывать раздражения в голосе.
– Да как ты смеешь! Пойдём сейчас же. Мне стыдно, что моя дочь так себя ведёт на людях.
– Как же вы людей боитесь, маменька! А ведь здесь никого нет. Вам важен только внешний лоск, красивая картинка, а сущность для вас не представляет никакого интереса. В глазах общества наша семья должна быть идеальна: вы идеальная вдова, я идеальная дочь и идеальная невеста идеального жениха. А что твориться внутри нашей семьи вас не интересует! Вы даже не представляете себе, как мы все далеки от идеала.
– Как ты смеешь обвинять меня в бесчувственности, когда сама черствее сухаря! Ты сама настолько бесчувственна и жестока, что можешь спокойно прогуливаться, в то время как твой жених чуть не умирает. В тебе нет ни капли сострадания.
– Мне очень жаль, что я вынуждена вам это сказать, но вы, маменька, настолько фальшивы, что я уже не могу спокойно слушать ваши напыщенные речи. Вы постоянно лицемерите, а я честно скажу, что я терпеть не могу мистера Сэйвина, пусть хоть он обладает всеми возможными достоинствами и лишён недостатков. Я терпеть его не могу!
– Какая же ты себялюбивая! Ты ни капельки не хочешь помочь своей бедной матери. Благодаря твоему отцу, у нас не осталось ничего, и теперь мистер Сейвин для нас просто подарок. Да ты ему кланяться должна, и благодарить каждую минуту, что он хочет на тебе жениться. А ты ничего не ценишь! Запомни, у нас ничего нет, и вся надежда у нас только на него.
– Не трогайте папу! Он мёртв, и уже ничего не изменишь. Он умер для того, чтобы наша семья не была опозорена, чтобы мы могли быть счастливы. А как же счастье?
– Зато твой отец всю жизнь старался позорить нашу семью. Если бы не его дурные привычки мы бы были счастливы. Будут деньги, будет и счастье. А без денег, какое может быть счастье?
– Матушка, вы думаете, я нарочно вам перечу. Это совсем не так. Я знаю, вы желаете мне добра, и я пыталась смириться с вашим решением, пыталась как-то приглядеться к мистеру Сейвину, найти то, за что можно было бы полюбить, но я не могу. Одних его денег для меня недостаточно. Я ничего не могу с собой поделать, – раздражение уже уступило место какому-то отчаянию.
– Привыкнешь. Обойдёшься и без счастья, и без любви. Я всю жизнь обходилась и денег не видела. Только что леди, и то хорошо.
– Вы думаете, я просто капризничаю, но ведь это мне замуж выходить. Вы так рассуждаете, что можно обойтись, привыкнуть, но это вы так могли, а я не хочу всю жизнь обходиться и привыкать. Это мне с ним жить, не вам. Если вам так нравиться обходиться и привыкать, то сами и выходите замуж. Вы теперь вдова, теперь можно снова начинать привыкать, к тому же он и по возрасту более вам подходит, нежели мне, и для вас безумно привлекателен. В ваших глазах кошелёк мгновенно преображает личность!
– Хватит! Ты несёшь какой-то бред. Ты вся в своего отца. Он тоже думал только о себе.
– Правда глаза колет!
– Агата! Я не намерена слушать твои оскорбления. Я больше не желаю с тобой разговаривать, и пока ты не извинишься и не возьмёшь свои слова назад, я в твою сторону и слова ни скажу. Если в тебе проснётся хоть что-то человеческое, и ты захочешь извиниться, я у себя в каюте, – она быстро развернулась и стремительными шагами удалилась.
– Очень хорошо! Хоть своими упрёками донимать не будете! – крикнула ей вслед Агата.
«Зачем, зачем она так надо мной издевается!» – думала Агата. «Неужели она меня ни капельки не любит? Она хочет мне счастья, но почему она так глуха ко мне, почему она меня совсем не понимает?!» Агата облокотилась о леер локтями, и повисла на нём всем своим весом. Она склонила голову на руки и долго плакала от бессилия и безысходности.

Глава V Теория оптимизма

Агата уже почти не стояла на ногах, а просто упиралась коленями о леер и всем туловищем перекинулась через него, удерживаясь только на вытянутых руках. Она была в каком-то бессознательном состоянии, не о чём не думала, ничего не ощущала, слёз у неё больше не осталось. Она смотрела вперёд, вдаль, в одну точку, и как бы стараясь заглянуть за линию горизонта. Пытаясь увидеть берег Нью-Йорка, она вглядывалась достаточно долго, но внезапно перевела взгляд вниз, на воду. Агата практически висела над морской гладью и внезапно на не нахлынуло ощущение свободного полёта, закружилась голова, она потеряла равновесие, пошатнулась, ладони соскользнули с металлического леера, и… и в это самое мгновение чьи-то руки обхватили её за талию и отстранили от опасного парапета. Над самым ухом она услышала мягкий мужской голос: «Если вы решили искупаться, то вынужден вас огорчить, внизу вода ледяная», и она окончательно потеряла сознание.
Агата очнулась, и первым, что она увидела, было лицо незнакомца примерно двадцати семи лет. Его привлекательную внешность составляли достаточно грубые черты, но в то же время не лишённые доли аристократизма. Высокий лоб, чётко и резко очерченный прямой нос, несколько тонковатые губы и немного выставленный вперёд, почти квадратный подбородок. Всё это объединял узкий овал лица, настолько узкий, что даже странно было, как на таком узком лице могут уместиться столь крупные черты. Красивое лицо обрамляли пышные русые, даже, можно сказать, рыжеватые немного волнистые волосы, которые, видимо, никогда не знали не то что завивки, но даже простого причёсывания. Но из всего этого описания Агата ни на что не обратила внимания. Её взгляд был прикован к его крупным серо-голубым глазам, смотрящим открыто и смело, не замечая вокруг ничего, кроме интересующего его предмета. Агата совершенно пришла в сознание, а этот взгляд просто парализовал её. До её слуха снова донёсся мягкий и будто бы обволакивающий голос:
– Вам уже лучше? – этот простой вопрос прозвучал с такой искренней заботой в голосе, что Агата не сразу сообразила, как следует ответить.
– Да, кажется, нет, то есть да… – она понимала, что говорит какую-то белиберду, но язык её не слушался.
Она попыталась подняться, и тут только поняла, что лежит на одном колене незнакомца, и он левой рукой придерживает её голову, а другой обмахивает ей лицо носовым платочком. Он снова подхватил её на руки, и, на сей раз, поставил на «твёрдую землю», если можно так назвать палубу корабля. Она слегка пошатнулась, но не упала, а, напротив, встала, как вкопанная.
Теперь она могла разглядеть его целиком. Он был высокого роста, на голову выше Агаты, крепкого и стройного телосложения. Что до его внешнего вида, то надобно отметить, что «художественный беспорядок» царил не только в его причёске. Одетый в кожаные брюки и такую же кожаную куртку, которые находились в таком состоянии, что видимо, были сшиты ещё во времена его ранней юности и вероятно, пользовались популярностью у своего хозяина, он производил впечатление человека крайне небрежного в своём костюме, но эта небрежность не вызывала к нему отвращения, а, напротив прибавляла особую экзотическую оригинальность. Из рукавов куртки выглядывали манжеты белой рубашки, несколько испорченные какими-то цветными пятнышками, а шея была непонятным образом обмотана голубовато-серым галстуком, завязанным на какой-то невообразимый узел. Но особого порицания заслуживал цветастый жилет, столь непостижимой расцветки, что трудно было сказать, узор ли это ткани, или же он просто испачкан чем-то пёстрым и разноцветным, но, скорее всего и пятна, и узор так сроднились, что стали единым целым. Незнакомец не носил перчаток, и потому его лицо и руки были одинаково загорелыми. Так что единственной «джентльменской» деталью костюма оказались идеально начищенные ботинки.

Генри Бэкон

Пауза затянулась. Минуты три они стояли друг напротив друга совершенно не двигаясь и не произнося ни слова. В конце концов, он решил прервать это замешательство и сделал несколько шагов по направлению к девушке. Агата почему-то странно себя ощущала. Она то ли смущалась, то ли боялась, во всяком случае, чувствовала себя чрезвычайно неловко и никак не могла успокоиться, взять себя в руки и восстановить своё душевное равновесие. Из-за этого беспокойства она на всё реагировала неадекватно, и когда он приблизился к ней, начала пятиться и пятилась до тех пор, пока не схватилась руками за леер и не прижалась к нему спиной. Остановившись лишь в нескольких дюймах от неё, он снова посмотрел так, будто вокруг была одна сплошная пустота. Он заметил в её глазах замешательство, да и сам тоже его ощущал, но беседу было начать необходимо, и он не придумал лучше вопроса, чем:
– Как вы себя чувствуете, мисс?
Она глубоко вдохнула, и, собрав все силы, на выдохе произнесла:
– Хорошо.
– Простите моё любопытство, но я возьму на себя смелость спросить… надеюсь, вы не специально хотели упасть или…
– Что? Нет…не знаю, не помню… что случилось? – Агата действительно очень смутно помнила происшедшее и плохо понимала происходящее.
– Вы не помните? Совсем ничего?
– Нет, я помню. Я говорила с матерью, она ушла, я осталась, я стояла здесь… Я кажется, потом…, как будто бы полетела, упала…, кажется, упала. Да, наверное. Какой-то бред! Ничего не понимаю…, не знаю, не помню! Простите. Я что-то не то говорю.
– Нет, вы не упали. Я успел вовремя вас подхватить. Если бы вы упали, то вас бы уже не было в живых.
– Значит, мне всё привиделось. Это какой-то кошмар. Я уже не понимаю, где реальность, а где иллюзия. Но вы напрасно думаете, что я бы утонула. Я умею плавать.
– Вам бы не пригодился этот навык. Вы бы просто разбились о воду.
– Да как же можно разбиться о воду? Она ведь не твёрдая.
– С такой высоты, как у этого парохода почти неважно, какая поверхность внизу. Конечно, падать на воду предпочтительнее, чем на твёрдую поверхность, но не менее опасно. И если не разобьётесь насмерть, то плыть точно уже не сможете. К тому же, вода там, около двадцати шести градусов , а может, даже ещё меньше. Надеюсь, я убедил вас, что больше пытаться не нужно.
– Я не нарочно. А может быть…
– Я определённо не понимаю, как такое можно не помнить.
– Просто тогда я была в таком состоянии, что я бы хотела это сделать, но случай предупредил меня. А вы предупредили случай.
– Вы были очень расстроены. Я видел, как вы плакали. У вас случилось какое-нибудь несчастье?
– Так вы были на палубе? Я думала, я здесь в одиночестве. Хотя, так думать было, наверное, глупо.
– Я пришёл сюда ещё раньше вас.
– Значит, вы слышали этот ужасный разговор.
– Я не вслушивался. Но не скрою, я наблюдал за вами.
– Вы откровенны. При несколько других обстоятельствах, я бы могла счесть себя оскорблённой, но так как, благодаря этим наблюдениям, вы спасли мне жизнь, то я вправе только благодарить вас.
– Я никак не хотел вас обидеть.
– Не знаю, почему, но я вам верю.
– А мне показалось, что вы меня боитесь.
– Я? Боюсь? С чего мне вас бояться?
– Ваши глаза говорят за вас.
– Я просто удивлена. Вы необычный человек.
– А вы необыкновенный человек.
– К чему такие комплименты? Вы меня совсем не знаете.
– Достаточно одного взгляда.
– Вы переоцениваете свою проницательность.
– Я уверен в своих словах. Вам, англичанке, нужны годы, чтобы оценить человека, мне же нужно всего несколько мгновений. Иначе уходит и теряется безвозвратно первое впечатление, а оно всегда самое верное.
– Откуда вы знаете, что я англичанка?
– В этом не может быть сомнений. В вас всё, начиная от платья, и кончая речью, самого благородного английского происхождения. Но как бы ни благородно было ваше происхождение, вы всё же англичанка до мозга костей, и потому, не любите изъясняться по-французски, обожаете жаркое, ненавидите рагу и за обедом разбавляете вино водой. Ещё вы каждую зиму проводите в Лондоне или Бате, а, вернувшись, жалуетесь своим подругам, что в Лондоне скучно, а в Бате тоскливо.
– Невысокого вы мнения об англичанках. Хотя, в чём-то вы правы. Я люблю жаркое и разбавляю вино. Но в Бате я была всего однажды, и, по-моему, это прекрасный город. Некоторые англичанки, конечно, соответствуют вашему описанию, но позвольте полюбопытствовать, откуда такая неприязнь?
– Я невысокого мнения не только об англичанках, но и об англичанах, и я имею причины питать к ним неприязнь, но не имею на это права.
– А почему вы не имеете права?
– Потому, что те, к кому относится моя неприязнь, в сущности, правы, и я не знаю, как бы я поступил на их месте. Очень возможно, что, точно так же.
– Я вас понимаю. У меня то же есть обида, на которую имею причины, но на которую нет права.
– А вы говорите, что я вас совсем не знаю.
– Но вы же не знаете, что это за обида.
– Я могу только предполагать…
– Не нужно! Я стараюсь о ней хотя бы на время забывать, а если вы сейчас угадаете, то мне придётся о ней вспомнить.
– Хорошо, будем говорить о другом.
– О чём?
– Не знаю.
– И я не знаю.
Они несколько минут молчали.
– Почему вы молчите? – нарушила тишину Агата.
– Я не знаю, что сказать. А вы, почему молчите?
– Я тоже не знаю, что сказать. Но отчего же вы тогда не уходите?
– Почему я должен уходить, раз мне и тут хорошо? Если вам хочется, то вы и уходите.
– Но я бы тоже осталась.
– Оставайтесь.
– А если я уйду?
– Я тоже уйду.
– А если останусь?
– И я останусь.
– Но почему?
– Просто так.
– Просто так быть не может. Должна быть причина.
– Вы меня допрашиваете? Вам бы в Скотланд-Ярде работать. Преступников бы не осталось.
– Вы можете не отвечать на мои вопросы.
– Тогда не задавайте их.
– И не буду, – Агата снова развернулась лицом к океану.
Он почувствовал себя виноватым, и потому сам стал задавать вопросы:
– Почему теперь вы молчите?
– Вы запретили мне говорить.
– Помилуйте, я не вправе что-либо вам запрещать.
– Но вам не нравится, когда я говорю.
– Вздор. Можете говорить, не умолкая, и не давая вставить мне и слова. И слушать вас я почту за счастье.
– Это грубая лесть.
– Нисколько. Давайте проверим. Сколько часов кряду вы можете говорить без остановки?
– Нисколько. Я считаю это бесполезным занятием. Мне больше нравится говорить с человеком. Монологи хороши только в театре.
– Тогда эксперимент отменяется?
– Боюсь, я бы проиграла. Молчать гораздо проще, чем говорить.
– Молчать и слушать понятия различные, а слушать ничуть не легче, чем говорить.
– Но говорить и слушать невозможно, а молчать и не слушать, не имеет смысла. Значит, они неразделимы.
– Существует множество неразделимых понятий, которые люди постоянно разделяют, и множество несовместимых, которые упорно соединяются.
– Это ваше самое верное замечание за всю нашу беседу.
Она снова облокотилась о леер и перекинулась через него, запрокинув голову немного назад.
– Осторожнее, а то опять упадёте.
– А вы опять меня подхватите. Можно же хоть раз в жизни стать безрассудной, – она взглянула на него с такой открытой улыбкой, с таким счастьем в глазах, что ему трудно было тоже не почувствовать счастья. И он одной рукой оперся о парапет, а другой чрезвычайно фамильярно приобнял Агату за плечи.
– Значит, мне придётся вас страховать.
– А я совсем не боюсь упасть. Тогда мне всё-таки хотелось, вот я и чуть не упала. А сейчас совсем не хочу умирать, значит, точно не упаду. Даже случайно.
– Мне кажется, всё как раз наоборот. Те, кому хочется жить – умирают, а те, кому жить в тягость – живут и живут.
– Нет, что человеку хочется, то и случается. Я называю это «теория оптимизма», мне об этом рассказала одна подруга – улыбнулась Агата, – Вы пессимист, а в лучшее просто надо верить. И всё будет хорошо.
– Значит, стоит во что-то просто поверить, и это сбудется?
– Конечно.
– А если я возьму и начну верить, что мы завтра прибудем в Нью-Йорк, это сбудется? Ведь это невозможно.
– Но мы же туда прибудем. Значит, уже в какой-то мере сбудется. И, к вашему сведению, в мире нет ничего невозможного.
– Вот уж не думал, что вы в такой степени оптимистка, – он немного помолчал, а потом спросил:
– Почему вы постоянно смотрите вдаль, как в бездонную пропасть? Вы так же смотрели вдаль, когда чуть не свалились за борт.
– Я хочу поскорее увидеть Нью-Йорк. Я загадала, что если я его увижу, то буду свободна. Новый Йорк – это всё равно, что сказать Новая Англия, новая жизнь, свобода.
– Помилуйте, за столько миль! Ещё дня три – четыре даже не пытайтесь разглядеть.
– Вот значит, и не видать мне свободы.
– А как же ваша теория оптимизма?
– Если по моей теории то, я ее, конечно, увижу, но лет так… вы сказали дня три – четыре осталось? Значит лет через тридцать – сорок.
– Мечтаете о свободе?
– Да.
– Но иногда с ней не знаешь, что делать.
– А я придумаю. Во всяком случае, без неё хуже.
Внезапно зазвонил колокол, призывающий пассажиров на обед.
– Вот и кончилась моя маленькая свобода. Пора идти готовиться к обеду.
– Останьтесь.
– Это невозможно, меня будут искать.
– Мы ещё увидимся?
– Возможно.
– Агата! – внезапно раздался громкий оклик. Они моментально обернулись, и он медленно снял руку с её плеча. Агата увидела свою мать.
– Так увидимся?
– Нет, это маловероятно. Прощайте.
– Агата! Идем же.
– Иду, маменька.
Агате пришлось подойти к матери.
– Я буду завтра здесь. Целый день, – крикнул он ей вслед.
– Прощайте, – обернувшись, ответила она.

Глава VI Начало

Вечером, когда уже Агата легла, к ней в каюту зашла мать.
– Агата, ты должна мне объяснить, что это за чудовищную сцену я наблюдала на палубе. Кто этот мужчина? – Леди Фридом была вне себя. Весь ужин она сдерживалась, а теперь сочла возможным дать полную волю своему гневу.
– Вы, маменька, отказались со мной разговаривать, а теперь сами спрашиваете? Так как же нам быть?
– Как ты смеешь! Отвечай, когда спрашивают! Кто он?
– Не знаю.
– Что? Как ты смеешь так нагло мне врать!
– Я не вру.
– Он же обнимал тебя! Чем ты объяснишь это бесстыдное поведение?
– Это вышло случайно.
– Случайно?! Я точно знаю, вы давно знакомы! Да ты, наверное, специально подстроила, чтобы вы оказались на одном корабле.
– Маменька, как вы можете меня в таком подозревать!
– Но то, что я видела, мне не позволяет в этом сомневаться.
– Мы только сегодня познакомились. Да даже и не познакомились.
– Это правда?
– Чистейшая правда!
– Тогда ещё хуже. Не знаю, как ты могла такое допустить. Обниматься при первой встрече! И тебе не стыдно?
– Да что я такого сделала?
– И ты ещё спрашиваешь?! Такая распущенность! Ты скоро должна выйти замуж, и так себя ведёшь.
– Это было случайно. Он просто помог мне и всё.
– И в чём же он тебе помог? Что это за помощь такая?
– Я… чуть не упала за борт корабля, а он успел меня подхватить.
– Что? С тобой всё хорошо? – в её голосе проскочило невольное беспокойство.
– Да. Я же сказала, он успел меня удержать.
– Ладно. Допустим, это так, но когда я вас застала, вы именно обнимались и мило беседовали.
– Вот именно, мы просто беседовали.
– Как бы там ни было, но только ты виновата в этом, потому что позволила такое его поведение и мгновенно не пресекла нанесённое тебе оскорбление. Ты вела себя настолько безнравственно и бесстыдно, что моё терпение кончилось. Мне жаль, что ты моя дочь, но отречься от тебя публично я не могу. Это повлечёт за собой скандал и разрушит мои планы. Поэтому я буду контролировать каждый твой шаг. Завтра же я сообщу, что тебе нездоровится, и ты до конца плавания пробудешь у себя в каюте.
– Как вы жестоки и циничны! Мне тоже жаль, что я ваша дочь.
– Я твоего мнения не спрашивала. Ты позоришь наше имя, нашу благородную фамилию, и в тебе нет ни на дюйм стыда. Твоё поведение граничит с развратом. Да что там, ты позоришь не только нашу фамилию, но и доброе имя мистера Сэйвина, ты рушишь мои планы, ты разоряешь нас своим бесстыдным поведением и…
Леди Фридом воодушевилась и ещё долго произносила свою обличительную речь. Агата уже не слушала. Все её мысли занимал таинственный спаситель.
…Я же даже не узнала его имени, – думала она, больше я никогда с ним не увижусь. Конечно, не увижусь, если даже не знаю, кто он. Маменька всё сделает, в лепёшку расшибётся, а всё сделает, лишь бы я завтра из каюты не вышла. В этом даже сомнения нет. А потом мы можем встретиться только чудом. Глупая, и о чём я жалею? Подумаешь, какой-то случайный знакомый. Я его совсем не знаю! Может он вор, или какой другой преступник? Откуда мне знать. А может быть самый честный в мире человек. Только мне это всё равно. Разговор с ним – как бальзам на душу. Забавно, ведь я сама уже отказалась от «теории оптимизма», которую так любила, а встреча с ним помогла её вспомнить. И какое-то чувство, когда о нём вспоминаю…, нет, это пустое. Вообще нужно забыть об этой встрече. Но так не хочется… нужно поверить, что мы встретимся ещё. Или лучше, я буду верить, что меня ждёт счастье. А кто будет рядом – не важно. Главное – верить в счастье…

Альфред Стивенс, "Млечный путь" 1885 г.
***
Ему совсем не хотелось идти на обед, и он медленно прогуливался по палубе. Уже почти стемнело, но яркая луна не позволяла этой ночи стать слишком тёмной. Он мерил палубу шагами, и тихим шёпотом излагал самому себе приходящие в голову мысли.
…Значит, её зовут Агатой. Спасибо её маменьке, если бы не она, я бы и этого не узнал. Болван! Столько времени проговорить с девушкой, и не узнать ни её имени, ни фамилии. Просто тупой идиот! Поскорее бы завтра. А если она не придёт? Как я с ней тогда встречусь? И поделом, дурачина. А это что ещё? – Он заметил, что держит в руке беленький носовой платочек. – Да, точно, это же её платок. Я же его вытащил из её кармашка, когда искал нюхательную соль. Видимо она не страдает обмороками, раз не носит соль. Я и не думал, что одним платочком приведу её в чувство. Надо же, забыл отдать. Но это даже хорошо. Есть ли на нём вензель? Конечно, как же у англичанки-аристократки, и платочек без вышитого вензеля! Даже мои кузины упорно их вышивают. Так что там? «AIF» Вот и пойми! Первое, это конечно «Агата», а второе? Значит у неё два имени, а, возможно, две фамилии. Я думал поугадывать, да разве тут всё переберёшь. Остаётся только ждать. А если не придёт? Если не увидимся до самого прибытия? В Нью-Йорке шансов никаких. Меня даже там не будет. Сразу поездом еду в Филадельфию. А она? Вот попал! Что-то не о том я думаю. Проблем-то по горло. Ещё её не хватало. Не мог же я влюбиться? Только не в неё! Англичанка, аристократка, и вообще какая-то она странная, забитая или испуганная, не знаю. Но она необыкновенная! Другого слова не подобрать. А картина бы с неё, какая получилась! Так и назвать – «Англичанка». Нет, она и в жизни не согласиться. Да может она обо мне даже не вспомнит. Или того хуже, смеётся надо мной в своих апартаментах первого класса. Нет, она не такая. Вздор, конечно, но завтра целый день буду её ждать. И послезавтра тоже. Терпения мне не занимать, я хоть умру, но дождусь тебя, Агата!..

Глава VII Трое

И он ждал. Ждал и на следующий день, ждал и через день. Но она не пришла. Он понимал, что ожидание бессмысленно, понимал, что нет никаких поводов к тому, чтобы ей захотелось прийти. Но какая-то крохотная крупица сомнения всё же оставалась, и он, отбросив все печальные мысли, бесхитростно верил, что она вскоре появиться, а пока просто не может прийти.

Агата, действительно не смогла прийти. На следующий день леди Фридом, как и обещала, заперла её в каюте. Через день, когда Агата выразила такой ярый протест против своего заключения, что стало неловко далее её запирать, Агату выпустили на свободу, но ненадолго. Агата успела только позавтракать, как за ней тотчас послали, и сообщили, что её мать чуть ли не при смерти. Последующие дни леди Фридом весьма успешно симулировала различные болезни, и постоянно внушала дочери, что никак без неё обойтись не может. Агата то верила ей, то подозревала во лжи, но отказаться ей помогать не могла. А когда приблизился день прибытия «Морской принцессы» в Нью-Йорк, леди Фридом заняла Агату приготовлениями к приезду.

Наконец-то «Морская принцесса» вошла в порт и, после долгого ожидания, Агата увидела Нью-Йорк. Все три путешественника были рады ступить на твёрдую землю, но больше всех радовался мистер Сэйвин, который впервые после долгого плавания чувствовал себя хорошо.

Надобно сказать, что смотрелась эта компания чрезвычайно странно. Они продвигались быстро даже сквозь толпу. Впереди шли две высокие и стройные женщины. Особенно величественно выглядела леди Фридом. Она была выше Агаты на полголовы, стройнее в талии, и лицом они были похожи. Разве только черты матери казались более суровыми, чем у дочери. Как и подобает вдове, она носила самого простого покроя чёрное платье, отделанное грубой чёрной вышивкой и чёрным кружевом. На голове – простая шляпка с одним чёрным пером и чёрной вуалью. Вся в чёрном, с ног до головы, как тонкий уголёк и единственным ярким пятном сияли её украшения: золотой с рубинами аграф на платье и такая же шляпная булавка. Но главное – это её осанка, которой могла бы позавидовать любая королева, и пронизывающий, испепеляющий взгляд.

Дочь была не менее царственна, чем мать, но казалась какой-то смягчённой её копией. И платье было всего лишь серым, и на губах играла, пусть грустная, но улыбка, и вся она была не столь острая и угловатая, как мать, но с той же гордой посадкой головы и королевской осанкой.

Сзади этих двух великолепных особ семенил низенький человечек, пытаясь идти между ними, но не поспевая за их стремительной походкой. Он казался чем-то маленьким, забавным и шарообразным. Чересчур яркий клетчатый костюм, безусловно, произвёл впечатление, но, конечно, не такое, как он ожидал. Это впечатление он дополнил завязанным в пышнейший узел, кислотно-зелёного цвета галстуком и белыми ботинками, котелком и перчатками. Пёстрый, чуть ли не клоунский наряд вызывал смех, но как только взгляд падал на огромную золотую печатку на указательном пальце, на, прицепленную к жилету золотую, толщиной в полдюйма цепочку для часов, более похожую на якорную цепь, или лучше на галстучную булавку, усыпанную бриллиантами, рубинами, и изумрудами не менее чем по десять каратов каждый камень, то смех сразу же исчезал, и даже появлялось некое уважение к этому господину. Лицо же его было не таким уж и непривлекательным, хотя и производило какое-то неясное впечатление, то есть, его маленькие чёрные глазки и толстый нос не придавали ему ни красоты, ни чего-нибудь положительного, но вовсе и не вызывали отвращения. К тому же его внешность абсолютно не запоминалась, так как костюмы ярких расцветок полностью затмевали его лицо.

Любовь к броскому и яркому сопутствовала его всю жизнь. Он не обладал ни хорошим вкусом, ни чувством меры, любил искусство, но ничего в нём не смыслил, потому и считал, что чем ярче – тем и красивее. Он был тщеславен и честолюбив, и потому не жалел денег на то, чтобы выделиться, показать своё материальное превосходство. Из-за этого он с лёгкостью мог купить дорогостоящие ненужные вещи, хотя в то же время был весьма жаден и экономен в мелочах. Ему было около пятидесяти лет, тот самый возраст, когда человек в глазах общества уже стар, но состариться в душе ещё не успел. Как и многие, приблизившиеся к пятидесяти годам, он любил пожаловаться на здоровье, но в целом вся его жизнерадостность, сопутствовавшая ему в молодости, сохранилась, хотя стала ненужной и смешной. Рядом с молодой и элегантной невестой он выглядел ещё старше и ещё нелепее, но то ли этого не замечал, то ли не хотел замечать. В глубине души и леди Фридом сознавала несовместимость этой пары, но не признавалась в этом даже самой себе.

Джеймс Тиссо, "Посадка в Кале" 1884 г