Шрамы на спине. Сакура и Дракон

ШРАМЫ НА СПИНЕ. Сакура и Дракон.

Иннервальден спал в утреннем свете, как витраж под стеклом.
Город, где всё было слишком правильно.

На открытках, продающихся на станции: озеро, гладкое как зеркало. Альпийские склоны вдалеке. Старинная ратуша с колокольчиком. Вишни в цвету весной. Рождественская ярмарка. Козы, пасущиеся под окнами горных шале.

Туристы приезжали сюда за тишиной. За чистым воздухом и стерильной вежливостью. За ощущением, что где-то ещё может быть порядок.
Здесь никто не нарушал правила. Здесь даже собаки не лаяли по ночам.

Но настоящая Швейцария — не на витринах.
Она за жалюзи, плотно закрытыми в полдень. В шёпотах, которые звучат мягче, чем шаги на ковре. В именах, которые не произносят, и звонках, на которые не отвечают.

Иннервальден был таким.

Городом, где никто не кричал, но каждый знал, о чём молчать.

Городом, где в озере отражались горы, но под зеркальной гладью всегда таилась глубина.
Чёрная, холодная, бездонная.

В нём был старый отель, где стены помнили больше, чем гости.
Клиника, куда отправляли умирать в белых халатах.
Аптека с мраморным прилавком и ароматом лавандового спирта.
Парк, где скамейки были окрашены свежей краской каждую весну.
И полицейский участок, который чаще скучал, чем работал.

До тех пор, пока в ванной на первом этаже дома №12 по улице Вальзер не нашли первую мёртвую женщину.
С руками, сложенными на груди.
С глазами, которые смотрели в потолок — как будто что-то поняли, но не успели сказать.

А я, Сандра Рой, следователь-криминалист из полицейского участка, в этот момент пила кофе.
Чёрный. Горький. И не подозревала, что моё привычное утро станет началом чужой мести.
Молчащей. Медленной. Точной, как выстрел в сердце.

Кофе остыл, но я всё равно пью его — не за вкус, за ритуал.
Один глоток. Второй. В окне — туман, как будто мир не проснулся до конца.

Я люблю это время.
Когда всё молчит, и даже город не требует ничего. Когда ещё можно притвориться, что день будет обычным. Что не случится ничего, что нельзя будет забыть.

Кофе горький, как надо. Без сахара, без молока. Как утро после плохого сна.
Я пью его на кухне, где всё на своих местах.
Ножи на магнитной рейке.
Кружка — одна, белая, с потёртым краем.
Стол — чистый.
Рядом — никто.

Тишина. В ней удобно жить.
Она не спорит, не трогает, не ждёт.
Она просто есть. Как я.

Иногда мне кажется, что я и сама стала частью этой тишины.
Хожу по улицам, говорю нужные слова, делаю всё как надо — и никто не спрашивает, что внутри. И слава богу.

Потому что я бы не ответила.
Что там?
Он.
Иногда только — Он.

Я не называю его по имени. Это как сорвать повязку — лучше не трогать.
Я уже всё потеряла, и от этого нет смысла бежать.
Но бывает: остановишь взгляд на силуэте в толпе, и дыхание сбивается. Или услышишь чей-то голос — на полтона ниже, чем нужно — и кровь бросается в лицо.

Нет. Это не он.
Это не может быть он.
Он остался там, в прошлом, которое я закопала. Сожгла. Стерла.
И всё равно — живёт. Где-то в изгибе спины, под татуировкой, которая болит в дождь. В пальцах, что по привычке ищут его ладонь.
В паузах между мыслями.

Я хорошо научилась молчать.
И жить.

А потом приходит утро, и я снова сижу с этой чёртовой кружкой, будто это держит меня в реальности.
И говорю себе:
— Всё в порядке, Сандра. Всё под контролем.

Пока не зазвонит телефон.

Пока тишина не треснет, как лёд под ногами.

Пока город снова не напомнит, что идеальные картинки — это всего лишь обёртка.
А под ней — темнота.
И чужая смерть.

Я поднимаюсь с кухонного стула, ставлю кружку в раковину.
На стене щёлкает часы — семь сорок две.
Пора.
Нельзя дать тишине соблазнить себя. В ней уютно, но слишком долго оставаться — опасно. Она цепляется, как старая простыня, липнет к коже.

На крючке у двери — куртка.
Кожаная, потёртая, с запахом ветра и бензина.
Я надеваю её, провожу пальцами по молнии.
Ключи в карман. Перчатки. Очки.

Мир снаружи встречает меня влажным воздухом и молочным светом. Вокруг — деревья, холмы, небо, закрытое белым маревом. Всё спокойно. Ничего не предвещает. Никаких криков, крови, лжи.
Пока.

Мотоцикл стоит у стены, как всегда. Чёрный, тяжёлый, предсказуемый.
Он никогда не врёт.
Никогда не бросает.
Я сажусь. Завожу. Гул мотора — как приветствие, как пульс.
Мир сдвигается.

Всё внутри меня перестраивается, будто кто-то переключил рычаг:
тишина — в сторону.
сердце — в работу.
мышцы — в готовность.

Я мчусь вниз по узкой улице. Шины шепчут по асфальту, ветер вырывается навстречу.
Я люблю это ощущение.
Когда лицо обдувает поток воздуха, и ты забываешь, как больно было вчера.
Когда нет ни прошлого, ни будущего — только дорога.
Когда всё просто.

Иннервальден проплывает мимо. Каменные дома, вывески булочных, прохожие с утренними сумками.
Они не знают, что сегодня умрёт ещё кто-то.
Что уже началось.

А я еду вперёд.
Словно могу опередить тьму.
Словно ветер может выжечь всё лишнее.
Словно я — ещё жива.

Звонок пришёл в восемь ноль пять.

"Рой. Вальзер, 12. Женщина. Ванная. Мёртвая. Без следов насилия на входе. Приезжай."

Сообщение короткое. Чужая смерть всегда лаконична в полицейских сводках.
Я сбавляю скорость, поворачиваю на узкую улицу, где дома стоят плотно, будто держатся друг за друга.

Вальзер — одна из старейших улиц Иннервальдена. Каменная мостовая, чугунные балконы, розовые и бежевые фасады с резьбой. Туристам она кажется "очаровательной". Мне — кукольной. Слишком вылизанной, слишком правильной.

Дом №12 — тот самый.
Трёхэтажный, с окнами в серых рамах. Окна на втором этаже приоткрыты — будто кто-то вылезал или вглядывался.
Перед подъездом уже стоит скорая, один патруль. Киллер бы не стал зевать, но тут — не убийство на улице. Тут — ванна.
Умереть в ванне — это как уснуть и не проснуться.
Если не считать одну деталь.