Синица в руке

ПРОЛОГ

Если в полнолуние ведьма просидит ночь под небом в чем мать родила, то сможет родить дитя от лунного света, – так говорилось в сказках. – То же – если в жаркий полдень, когда солнце в зените, пройдет нагишом через хлебное поле. Такое дитя будет красивее и удачливее прочих, но рожденному от луны нельзя работать при ярком солнышке, а солнечному – выходить из дому в лунные ночи: светила ревнивы и могут изурочить чужого.

Как знать: может, в этом и была доля правды? Молодой барин был сыном звездного неба, меня же звал ясным солнышком. Может, оттого и протянулась меж нами нить, что в каждом из нас было немного небесного света?

«Пустое, – отзывался насмешливый голосок в моей голове. – Вы оба просто люди, а свет есть в каждом: всяк зачинается и родится под солнцем либо луной».

Я велела голосу замолчать, хотя понимала: то был голос рассудка.

Все началось еще до нас, и я чувствовала, а он знал: разум, оплодотворенный мечтой, может вынашивать и порождать миры – призрачные и недолговечные, как туман, или плотные и живучие, как деревья в лесу. Творя их, мы следуем своей природе, а потому, думая, вспоминая, проливая слезы, я создавала эту мечту во плоти. Ткала ее из нитей, что выпряла из собственных дум, лепила из слов, как из тягучего воска, ковала молотом своей ярости, добела раскалив отчаянием. Резала из неподатливого букового корня, как тот давний оберег, – понимая, что на сей раз корнем была я сама.

Для этого знания в мире не было слов. Мы могли бы сделаться частями целого, он – моими очами, я – его руками, но каждый из нас видел в себе изъян и опасность и спасал другого от самого себя.

Любить кого-то сильнее, чем себя самого, – проклятие не только себе, но и тому, кого любишь.

ОТ АВТОРА:

Начало истории первой любви и долгой разлуки можно найти в романах "Лети за вихрем" и "Пути журавлей". Большая часть представленных здесь исторических событий и личностей – реальна, что же до мистической составляющаей... Магическое мышление пользуется успехом и сейчас, так стоит ли ожидать иного от деревенской знахарки восемнадцатого века? То же самое можно сказать и о необычных способностях некоторых людей. Изложенная здесь история позволяет отнести их хоть к иррациональности мышления, хоть к забытым достижениям науки, хоть к галлюцинациям, – в меру читательской фантазии.

В этом мистическом романе точно не будет попаданок и волшебных палочек, горячих сцен и радостного подчинения женщины мужчине "просто потому что". Прочее – весьма разнообразно: от лютой жести до святости. То, чем был жив человек в любые периоды истории.

Глава 1. МЕССА

Осень в тот год была ранней и ненастной: со святого Лукаша с неба нет-нет да падал мокрый снег пополам с дождем. На Задушинки* выл ветер, гоня тучи по небу и задувая лампады на могилках. Надо думать, бесприютным душам во дворе было зябко, а потому они спешили тайком проникнуть в дом сквозь оставленную в двери щель.

– А уж ночью мертвые соберутся в костел на мессу, – говорила бабка Магда. – Кто умер добрым христианином, тот им и остается. Отец Матей отслужит, вечная ему память. Помянет всех святых, чтоб заступились на небе за своих крестников...

Нынешней ночью никто не засиживался при лучине: ни мужик, чинящий упряжь или порванные поршни, ни баба с шитьем. Всехсвятская* ночь была не нашим временем: не людским, временем тех, кто ушел и вернулся – или так и не добрел до неба либо пекла. В эту ночь люди старались не выходить из дому, а матери клали малых детей при себе: и самой не подыматься, и за дите спокойнее, и мертвой бабушке не будет нужды петь внуку колыбельную, после которой он не проснется. Вечером каждая семья трапезничала за столом, стараясь не говорить громко и не двигаться резко, чтобы не задеть ненароком тех, кто незримо сидел средь родных или стоял за их спинами. На столе оставляли до утра миски с едой, крынки с молоком и пивом, даже чарки с водкой. Проснувшись до свету, можно было услышать шорохи и шаги, а обнаружив наутро, что пищи убыло, всяк был волен грешить хоть на явившихся с того света предков, хоть на расхрабрившихся мышей. Если ж никто не пришел за угощением, – тоже не беда: утром пищу и питье несли прямиком на погост.

В ночь всех святых многие готовились видеть странные сны: равновесие, что и так держалось на тоненькой ниточке, сбилось вовсе, и тот свет смешивался с этим. Мертвые родственники являлись во сне предупредить живых: будет лихо, – хотя куда уж дальше? Они хотели как лучше и тревожились о нас по-своему, однако всяк знал: нельзя следовать за умершими и брать что-либо из их рук. Моя давняя подруга Ленка всю неделю ходила с заговоренной красной ниткой на запястье: готовая со дня на день родить, она была для душ что фонарь для бабочек.

Те, в чьих семьях были солдаты, надеялись и боялись получить во сне весточку, потому как она всегда была правдива. Не одна мать и не одна невеста заплачут наутро оттого, что приснился сын или жених. «Пронеси, Господи!» – молились набожные, «Суженый-ряженый, – шептали самые отчаянные. – Приснись жив ли, мертв ли»… Прочие просто хмурились, но я была из отчаянных.

Собирая на стол, а после сидя за молчаливой трапезой, я впервые думала: а каково нынче ему, молодому графу? Тому, кто во сне и наяву говорит с призраками, за чьей спиной тени предков стояли и в обычные дни? Живя по соседству, бродя со мной по лесу, по родству душ доверяя мне больше, чем родным по крови, он ни разу не заговорил со мною об этом. Добрый, готовый помочь всем и каждому, вечно душой нараспашку, он сильнее, чем все прочие, умел быть скрытным и не впутывать никого в свои беды. Умел держаться за воздух тогда, когда другие бы упали, ведь за его спиной были крылья – широкие, как городская площадь, в любой тьме сияющие нестерпимой белизной.

«Приснись мне нынче, – загадывала я, – живой ли, мертвый ли, дай о себе знать. Необретенный мой – стал ли потерянным?»

– Чего глядишь сычихой? – бабка пихнула меня в бок. – Помянула всех да и ступай…

– Кабы еще и других поминать не пришлось... – прошептала я.

– Тьфу на тебя, дура! – старая ведьма махнула рукой. – Петр, сама ж мне пересказывала, не воюет, на месте их полк стоит. Томаш – что-то не слыхала я, чтоб в городе в эти дни разбойников вешали: до них ли нынче?

Я хмуро кивнула.

– Что, никак молодой барин родне не пишет? – поняла бабка. – Ну, тут уж и я не помогу. У Зденка, что ль, спроси.

– Да что Зденек?! – меня, наконец, прорвало. – «У Бога все живы», – вот и весь сказ. Будто все равно ему, дурню… А я нынче чувствую: неладно со всеми.

– Ну тогда посыпь на ночь пол золой, – сказала она. – Коли наутро следы останутся, – хоть один да приходил, а коли нет, то живы. А кого в живых нет, – подай за каждого в костеле кудель чесаного льна: душа за нее ухватится и не воротится в чистилище. Сразу в небо…

К ночи ветер прогнал тучи и, наконец, унялся, однако мне было не заснуть. Без братьев хата казалась пустой и просторной, лунный свет просачивался в щели ставен, вычерчивая по углам причудливые тени. Коли мертвым вздумается присесть за стол, – не смутит ли их глупая девка, что таращится в темноту с лавки?..

Я встала, накинула кожух – тот самый, нарядный, рысьего меха, что дарил молодой граф, – тихо вышла наружу и побрела к селу. Кругом все словно вымерло: ни огонька, лишь луна стояла высоко в небе – холодная и горьковатая, печально звенящая луна поздней осени. Окна костела были темны – ни лампады, ни свечечки. Если смотреть сбоку, то можно было видеть, как те окошки, что глядят на восходящую луну, полнятся холодным полупрозрачным небесным молоком. Было тихо… А в церкви плакал ребенок!

Глава 2. КРАПИВА

«Во всем учись видеть знаки: во сне, на небе, кругом себя, – говорила бабка Магда. – Бог всегда подает их нам, только не все могут различить. Хлеб ли в печи лопнул, закуковала ли кукушка на голый лес, нашла ли ты на дороге перо, встретила свинью или увидела падающую звезду, – все это неспроста. Просто так на свете и вовсе ничего не делается: от одного тянется нитка к другому и от другого к третьему, если где-то убыло, – в другом месте прибыло. Но коли прибывать будет все время на одну сторону, то свет перевернется. Потому не иди поперек, – лучше лишний разок оберечься, чем потом плакать. Но и сама не плошай: знай складывай себе знаки на будущую жизнь, зернышко к зернышку, чтоб вышел добрый хлеб. На то и ведьма, на том и стой».

– Что встала, кобылица, о чем задумалась? – окрик отца перебил мои мысли. – А ты пшла вон, пусть девка кладет, – прикрикнул он уже на мать, которая сунулась было разложить на ровном полу тока высушенные перед молотьбой снопы. – Башкой-то думай, старуха нерожалая, с твоего зерна и поле не родит!

«Будто я рожалая, ага, – думала я, раскладывая снопы в два ряда, колосьями друг к другу, первый и последний отдельно. – Меня и замуж-то не возьмет никто, забоятся: весь век не забудут, как Губертек из-за меня сгинул. Мать хоть немая – да нас всех родила».

Молотильня с пристроенным овином для сушки у нас была одна на четыре двора, и нынче был наш черед – последними, раз ведьмина семейка. Вроде как и в уважение: мол, опосля вас нечисть не привяжется. А вроде и со страху: а ну как отнимем у них урожай на тот год, коли вперед них обмолотим? После ухода Томаша работников у нас осталось только я да мать с отцом. Батька был пьян что ни день, у матери болела спина, – зато я удалась словно не дочь, а сын. А все равно троих сынов потерять – едва не вовсе сгинуть. Петр в солдатах, Томаш, сказывают, на большую дорогу подался, да и Гинек одно слово, что в своем селе: куда ему, важному, из старостиной семьи да к нашей?

«Я работница, меня, стало быть, не выдадут. И то добро. В одном беда, что в замок не вернуться, да и то, беда ли?». Отец ходил кланяться барину, чтоб тот оставил меня в селе…

– Отойди, – батька пихнул меня в бок. – Первый сноп Богу, первый ток полю, их хозяин обмолачивать должон, не девка. Мне ж и сеять.

Я пожала плечами: надо так надо, подняла цеп и медленно пошла вдоль ряда обычных, не первого и не последнего, снопов. При каждом взмахе тяжелое буковое било отлетало высоко вверх, описывая круг в воздухе, а когда я опускала его, – ударяло всей силой по колосьям, вышибая наружу зерна. Шаг за шагом, ровно солдат на марше: ать-два, ать-два, как цеп в руках – так и хлеб в зубах. Пройти ряд, развернуться и пойти обратно, а как пройдем, – встряхнем снопы вилами, чтобы вытрясти все зерно. Потом сгребем по углам солому, провеем хлеб от остатков. Сложим в мешки… И спрячем. Хранить припасы велено в замке за стенами и в лесном схроне, – пусть так и будет. Совсем рядом, за перевалом, творилось лихое дело, и как бы война к нам сюда не перехлестнула…

– Больно думать стала много, – снова проворчал батька. – Спортилась в служанках-то. Хватит, говорю, бить, вилы бери!.. Вот доработаешь все, барин сказал, а опосля Задушинок в замок вернешься, – и слава Богу, хоть до весны твоей рожи не видеть!..

Мать ругательски замычала, – да кто ее слушал?

***

Тучи неслись по небу, роняя одинокие капли, которые тоже пролетали изрядно наискось прежде, чем упасть на землю. Святой Матеуш** в этот год не обещал хорошей осени, зато привел с собой холода. «На святого Матуша – шапку на уши», – приговаривала бабка Магда, когда я была мала, повязывая мне платок. Берегла, знамо дело, единственную внучку, свою надежду передать духа и помереть без мук… «На святого Матуша коровам вымя присушит», – говорила она же. Мол, молока до Рождества не увидишь: своей коровы нету, а Ярмила не продаст и не обменяет, – самой мало. Я, глупая, молилась тогда, чтоб Ярмиле или ее противному сынку приключилась хворь, и они принесли бабке крыночку в оплату за зелье и заговор. Вот, видать, и намолила: мне было восемь, когда Марек утоп на мельничном пруду в такой вот холодный осенний день. Уже тогда на меня начали глядеть с опаской, – а уж с этого лета, когда сгинул мой несостоявшийся женишок, что обвинял меня перед Мраковским аббатом в черном колдовстве, а потом едва не убил…

«Не буди лиха, не ходи в лес, – говорила бабка, когда я вернулась живая. – Пройдет время – уймутся». Я послушалась, а потому не была на лесной могиле с лета. Со святого Вита**, с той стычки с Губертеком, а на святую Магдалину** должна была прийти гекса за своей крапивой. Она обещалась научить меня, и даже начала – да не успела, хотя… Корешок-альраун сослужил мне добрую службу, отведав крови из разбитого носа моего обидчика. Я не извела тогда Губертека лишь оттого, что он сбежал, а побратавшийся с ним корешок, что я продела через колечко, затерялся в пещере. Может, набожный Зденек, когда нашел меня, избавился от колдовского предмета, – а может, пещера и сама справилась, кто теперь скажет? «Пещера живая, – говорил молодой граф. – Она хочет нам добра, но на свой, нечеловеческий лад». Знать бы, в чем оно нынче, мое добро…

Глава 3. ОСАДА

Замок Ризмберк, владение семейства фон Рудольштадт, впервые за эти годы принимал гостей. Не родственников: долгие визиты барона Фридриха и его неугомонной маленькой дочки были вполне обыкновенным ежегодным делом, до тех пор, пока барон и малышка Амалия не остались в оккупированной, а затем осажденной, Праге. Не ближайших соседей: баронесса фон Штольц из Белой Скалы была почти родственницей, – тем более, что ее старшую дочь суровая хозяйка замка прочила в невесты своему племяннику…

На сей раз это были настоящие гости – незнакомые люди, трое офицеров австрийской армии.

Воздав должное доброму обеду, старый граф Христиан фон Рудольштадт и гости остались за столом, попивая вино и беседуя. Госпожа Венцеслава, – старшая сестра хозяина, монахиня в миру, от имени брата управляющая поместьем, – извинившись, отправилась по своим многочисленным делам.

– В ваших деревнях вряд ли расквартируют какой-нибудь полк, господин граф, так что не извольте беспокоиться о лишнем обременении, – как раз говорил хозяину замка щеголеватый молодой командир с приятным лицом и выразительными глазами редкого темно-синего цвета. – Основное расположение наших войск – дальше, между Таусом и Ронспергом, а вообще боевой порядок растянут к Тахау и на север от него. Нас не так много, но скоро прибудет подкрепление от Праги. Ну а тем временем маршал Майбуа с графом де Саксом как раз подтянулись от Амберга и заняли поселения с той стороны хребта*. Думаю, они скоро сами начнут догадываться, что навязать нам бой на нашей территории, как они говорят, cause perdue**… Ибо на эту самую территорию для начала надо войти, а дороги через перевалы перекрыты надежно. Они будут искать обходные пути, но у них проводники из баварцев, – а у нас пандуры барона Тренка***, которых баварцы боятся, как огня. Разведка организована преотлично, и, если французы все же смогут пройти через Бёмервальд*, их будет ждать очень, очень теплая встреча.

Красавец-офицер любезно кивнул немолодому слуге, который подлил ему вина.

– Думаю, у вас тут будет спокойно, – уверенным голосом продолжил он. – Спору нет, ваша котловина меж двумя горными цепями – удобное место для прохода войск. Но мы уж позаботились прикрыть эту местность двумя большими батареями, разместив их на возвышенностях к югу и к северу от Ноймарка. А путь от Фурт-им-Вальда* закрыт даже еще лучше. Как вы понимаете, я здесь именно за этим. Скажу прямо, мой визит в ваш замок, господин граф, преследует не только цели добрососедского знакомства.

Военный сделал паузу и выразительно посмотрел на хозяина.

Этому офицеру было не больше двадцати пяти, – скорее, даже меньше, но в свои годы он был майором артиллерии и военным инженером. Не такое уж редкое дело по нынешним временам, – этот юноша был из тех, кто, как говорится, вырос средь боя: сопровождал отца в войне с турками, в семнадцать участвовал в штурме крепости Уйпаланка. В том, что он не остался с корпусом своего отца удерживать Баварию, а отправился сюда, прикомандированный к армии фельдмаршала Кевенхюллера****, тоже не было ничего удивительного: рано или поздно всяк начинает самостоятельный путь.

«Просто не для каждого юноши этот путь – война, – думал граф Христиан, который когда-то был таким же молодым офицером и в этот миг невольно завидовал отцу своего гостя, столь доблестного, блестящего и светского. – Мой наследник всегда предпочитал военному делу науку. Не знаю, удастся ли Альберту с его прямолинейным характером, сделать академическую карьеру, но время и опыт сглаживают любые углы. Сдается мне, у него есть все шансы на успех: господин Бертье говорил, что мой сын невероятно одарен разумом, даже гениален. В конце концов, жизнь держится не на одной лишь войне. Как знать, насколько ближе к царству Божьему продвинулись бы люди, если бы большинство благородных юношей были такими же, как мой Альберт, а не как этот сын генерала».

– Я хотел бы одолжить у вас немного ваших людей, господин граф, – продолжил молодой командир. – Думаю, на месяц-два, не больше, к тому же, работы в полях уже закончены. Мне необходимы проводники и разведчики, хорошо знающие местность. Те, которые смогут организовать цепь препятствий на ваших многочисленных тропах меж холмами, – на случай, если французы все же сделают попытку пройти здесь. Упавшие камни, засеки и тому подобное, – думаю, не мне вам объяснять.

Он любезно улыбнулся, однако старого графа от его слов мороз продрал по коже.

Да, это могло быть простым совпадением, но еще и года не прошло с той памятной битвы, которую держали в тайне. В прошлую зиму на такой вот засеке в паре миль от замка его мужиками, несколькими солдатами из Тауса и неведомым спасителем, который смог собрать это разношерстное ополчение, был уничтожен взвод пандуров. Карателей, что преследовали разгромленный баварский отряд, которому граф из милосердия позволил остановиться на своей земле. С точки зрения закона, он сам и его люди были предателями: об этом молчали крестьяне и солдаты городского гарнизона, но помнили горелые пни и братская могила средь леса*****...

***

Заручившись согласием графа Христиана, который обещал назавтра прислать человек двадцать опытных лесовиков в военный лагерь у Ноймарка, офицеры любезно попрощались с хозяином и покинули замок. Впрочем, молодой командир чуть замешкался во дворе, заметив идущую вдоль стены костлявую остроносую служанку. Махнув рукой своим спутникам – догоню, мол, – он подъехал к женщине, соскочил с коня и одарил ее приятной улыбкой:

Глава 4. ЛИХОРАДКА

– Вот как чуяло сердце, что надо с вечеро мясо в вине выдержать да побольше пирогов напечь, – кухарка, улыбаясь, вошла из людской, я поспешно захлопнула дверь во двор. – Добрый гость всегда вовремя: хоть развеется хозяин-то, а то вовсе тоска да беда... Ты за водой? Прихвати-ка вторую бадью.

– Потом схожу, теть Эльжбета, – я нахмурилась и отвернулась к печке. – Бери пока остатки…

– Вот же горе мое, – вздохнула кухарка. – Сама уж пойду, хоть с одним ведерком.

Она прохромала к выходу, выразительно посмотрев на меня, я не двинулась с места.

– Чего такого приключилось-то, а? – кухарка протянула руку к двери, но отпирать не стала. – Вчера ходила, позавчера, третьего дня, – а нынче нет, да и все.

– Пока эти в замке, я из кухни и носа не высуну! – отрезала я. – Едва не месяц их не было, я уж думала, дальше перебрались французов воевать, – и тут снова здорово… Нет уж!

– Ах вооот оно как, – понимающе протянула тетка Эльжбета. – От бойцов, стало быть, прячешься. Так то не солдаты, не боись. Сам-трое нынче приехали, без никого, офицеры одни. Важные да благородные, такие на простых девок и не глядят, чего тебе бояться-то?

Если бы она только знала…

***

В большой столовой замка на сей раз было темновато, – ни новомодная люстра на двадцать свечей, ни высокие окна с раздернутыми шторами не могли прогнать сгустившийся по углам мрак, оставшийся с темной осенней ночи. Та же стылая мгла заполняла душу гостеприимного хозяина, – так сказать, для пущей гармонии… Он не делился тревогами с сестрой, своей единственной собеседницей, а потому оставался единоличным собственником тяжелых предчувствий. Госпожа Венцеслава верила газетам, – и слава Богу, что бы она смогла сделать?

В эти дни небольшая компания офицеров, что стояли с артиллерией и пехотным полком во Вшерубах, взяла себе обыкновение приезжать на обед в замок, – тем более, что кругом было спокойно. Французы безуспешно пытались наступать через Вайдхаус, но были легко отбиты, а армия принца Карла Лотарингского еще не подтянулась со стороны Праги (хотя и ожидалась со дня на день).

– Вы, наверно, волнуетесь за родственников или знакомых в Праге, господин граф? – молодой командир с фиалковыми глазами поправил салфетку на груди и подцепил вилкой соленый рыжик. Отправил в рот, прожевал, снова улыбнулся. – Что ж, я тоже волнуюсь. У всех, буквально у всех, есть там родные. У меня – тетушка отца, которая, по сути, его и вырастила, а также все ее многочисленное семейство. Впрочем, они со мной не знакомы и даже, быть может, не подозревают о моем существовании.

– Я знаю, что древний род фон Беренклау породнился со Штернбрахами, из чьей фамилии происходила ваша бабушка, – госпожа Венцеслава, похоже, оседлала своего любимого конька – генеалогию знатных семейств. – Странно, что они не поддерживают с вами отношений: они всегда славились своей сердечностью.

– Дело в том, сударыня, – пояснил безупречный красавец, – что я, как говорится, fils naturel*, и официально ношу совершенно не дворянскую фамилию Монтефиоре. Моя мать, знаете ли, была итальянской актрисой: она и дала мне это имя – Фламинио, отец бы до такого не додумался. Впрочем, поскольку генерал фон Беренклау так и не выбрал времени жениться, то я останусь его единственным потомком, а потому известен в армии под его фамилией. Собственно говоря, наследовать мне нечего, кроме славного имени и доброй крови: наше родовое имение осталось в герцогстве Бриг, которое, согласно заключенному в июле договору, является любимым владением прусского короля**…

Канонисса сочувственно вздохнула, но рассуждать о генеалогии больше не пыталась.

– Что же до Праги, – продолжил молодой командир, заметив, что несколько смутил почтенную даму своей откровенностью, – вам, опять же, не стоит так переживать. Раз армия движется сюда, к западной границе, то осаду с города временно сняли. Нескольких полков, что остались там, на полноценную блокаду не хватит. К тому же, не стоит забывать, что у многих осаждающих тоже есть в Праге друзья и родные. Думаю, сейчас там даже восстановили снабжение товарами из поместий и деревень, какую-то торговлю, – просто не выпускают никого за пределы городских стен. Эта ситуация, я уверен, вот-вот разрешится: капитуляция оккупантов дело скорого времени. Очень скорого.

Граф Христиан молча и покорно смотрел куда-то в пространство. Он понимал, что простого выхода из ситуации не предвидится, и возвращение занятой французами столицы королевства вряд ли обойдется без крови. Оставалось лишь молиться, чтоб это не была кровь его родных – доброго барона Фридриха и маленькой неугомонной Амалии.

***

– Подайте на пропитание, люди добрые! – баба, замотанная в платок по самые брови, протягивала сложенные ковшиком ладони к прохожим, но пока что в них падали только редкие снежинки.

Вот так: не успел начаться ноябрь, – и на тебе. Зима обещалась быть ранней. И, учитывая ситуацию, голодной.

Глава 5. ЗЕЛЬЕ

Сердце мое превратилось в холодную лягушку и прыгнуло куда-тот вниз. Я сжала зубы: не дрожать, не плакать, сделать вид, что я вовсе не поняла, – авось, пронесет... Бесполезно: красавец-офицер заметил мое смятение. Как не заметить? Он «водоворот», чуйный.

– Месть несколько задержалась в пути, – продолжил он, словно смакуя каждое свое слово. – Но шило невозможно утаить в мешке, ты же знаешь. Словом, если ты не хочешь, чтобы мы поделились своими догадками, скажем, с бароном фон дер Тренком, генералом пандуров... О, я вижу, тебе знакомо это имя?

– Нет, – пролепетала я.

– Да, – возразил он горячим шепотом мне на ухо. – Ты прекрасно понимаешь, о ком я говорю. Когда он будет здесь, вам станет невозможно и дальше делать вид, что в вашем лесу ничего не произошло. Что не было никакой драки, никого не убили и не прикопали на полянке… Бог весть, что может тогда случиться: любой, кто видел пандуров в деле, смекнет, что оборот весьма скверный. Сейчас все зависит от тебя, мой ангел. Я хочу встретиться с тобой наедине – и так, чтобы ты никуда не бегала. Не обязательно выбираться в лес, мы можем увидеться и здесь, на территории замка. Скажем, в саду: ты вполне можешь открыть ворота со двора. Луна в эти дни ясная. Я оставлю тебе знак – здесь, на закраине. До завтра, мое сокровище.

Он, наконец, разжал руки. Я не обернулась – так и стояла, как дура, в трех шагах от колодца. Несколько мгновений спустя я услышала топот его коня по вымощенному двору, потом голоса у ворот: красавец сетовал, что замешкался и отстал от своих, весело и любезно просил дядьку Войтеха отпереть решетку и опустить мост, сторож что-то отвечал…

Да, молодой командир не был похож на Губертека – заброшенного сироту-цыганенка, выросшего на конюшне. У этого были благородные манеры, мягкие руки, красивый мундир, деньги в кошельке и множество бойцов в подчинении; он повидал разные города и страны, прочел немало книг. Ему было где научиться добру, однако в своей сути он был таким же, как наш беглый конюх, на которого я ворожила порчу.

Упырем, готовым сожрать, а коли выхода не оставили, – пора готовить колья.

***

«Главное, чтобы он не успел донести до генерала, который командует нехристями. Главное, чтоб не успел…». Эта мысль была моей верной спутницей до самого вечера. Я успокаивала себя: нет, не успеет. Точнее, не станет этого делать, ведь иначе ему нечем будет мне угрожать.

Завтра, все решится завтра. Красавчик-офицер отправится на встречу с приглянувшейся ему служанкой – и не вернется. Или помрет позже, когда воротится в лагерь.

В сад из замкового двора спускалась длинная лестница, крутая и узкая, проложенная по скальному уступу. Перед нею – решетка и тяжелые ворота, почти как на входе, а ключи были у дядьки Войтеха и у Зузаны. Нынче рано темнеет, вечером никто не пойдет в сад, а к ночи подморозит. Если вылить на ступени несколько ведер воды, лестница станет опасной. Еще лучше – дождаться, пока вода схватится льдом, и полить сверху конопляным маслом.

Впрочем, вояка молод и ловок, – что ему лестница, коли его ведут страсть и злоба? Что ж, золотые любовные яблочки, что припрятала для меня старая гекса, придадут силы этим чувствам.

Когда Эльжбета ушла спать в каморку за кухней, я отправилась творить приворот. Столь сильный, что от него остановится сердце.

***

Ночь была ясная и холодная, – значит, завтра будет такая же: каково небо на Ленарта*, таково и до Рождества.

Святой заступник за пленных, видишь ли ты с неба, как сжимается вокруг нас кольцо? Тогда, зимой, мы смогли защитить себя, – теперь же вина за это может обернуться смертью… Что ж, с добрым вином и вина прощена!

Праздничное господское питье хранилось в считанных бутылках, укутанных в солому. Я срезала ножом сургуч, вытянула пробку. Вдохнула сладкий солнечный запах, что чуть заметно примешивался к солоноватому духу сухого погреба. Выждала минутку, чтоб вино притерпелось к воздуху, вытащила из передника завернутое в тряпицу золотое яблочко альрауне и сжала его пальцами над холодным стеклянным зевом.

«Я словно в лихорадке, – шептал мне у колодца молодой офицер. – Исцели меня, милая». «Месть больше не задержится, – говорил он же минуту спустя. – Все зависит от тебя…».

– Есть на горах, на скалах три колодца, – прошептала я, – в одном мед, в другом яд, в третьем кровь. Пейте, лихорадки, пируйте, а этому телу покоя дайте**… Вечного покоя!

Капли процеженного сквозь тряпичку сока были прозрачны, как слезы, и таяли в зеленом вине, делаясь его частью – нежной, терпкой, смертельной частью, что ударит в голову и сердце. Новый запах мерещился в воздухе – земляной и травяной, кислый, как муравей, а влажные нити, что касались моих пальцев, поили зельем и меня. «Отведай того, что припасла другому, – шептали моей крови терпкие росинки, просачиваясь сквозь кожу. – Немного памяти, немного ярости, совсем немного любви».

Глава 6. ИНЕЙ

Днем было тепло и туманно, зато к вечеру подморозило и разъяснилось. Что ж, осень – капризная барыня: утром так, вечером этак; хорошо уж то, что при нынешней луне в саду светло без фонаря. Туман схватился звездочками да иголочками, которые росли теперь на каждом листе и ветке, и даже на последних доцветающих розах.Толстые стекла оранжереи забирали песнь идущей на убыль луны и передавали внутрь – к темным кожистым листьям, к пряно пахнущим золотым плодам. Красиво: в самый бы раз с кавалером гулять. И скользко: коли тот кавалер споткнется на крутой лестнице и сломает шею, – никто на меня не подумает… Я спрятала бадью, из которой поливала водой ступени, средь кустов, туда же – крыночку от фонарного масла. Бутылка с зельем и два оловянных кубка стояли на заиндевелой столешнице в беседке: приходи, мил друг, станем пить да говорить…

Я замерла в тени чуть поодаль. Со стороны не видать, хоть глаза прогляди: частые темные ветки заморского кипариса надежно прятали меня от луны. «Говорят, это дерево все знает о жизни и смерти, а смола его пахнет вечностью, – сказывал мне молодой барин, пока не уехал. – Оно и страж, и плакальщик, и монах, что не меняет темных одежд». Жесткие неколючие иголочки, которых не тронули ни иней, ни луна, почти касались моего лица. Им не было дела до того, что мир зыбок и полон лжи, раз уж сами они не лгали и не менялись. Их вечность была черна и горька.

В нежную холодную песнь луны внезапно вплелось звучание струн – тихое и ласковое, словно вода перетекала по замерзшим камушкам. Струны я слышала, шаги – нет, но миг спустя к переборам добавился негромко поющий голос:

Кто светит, тот вершит

Суть вечного порядка –

Страдать, как завещал

Всевышний наш отец:

Любовь – болезнь души,

Чумная лихорадка,

Любовь – слепая боль

Надорванных сердец.

Он был тут, рядом, за шпалерой с поздними розами: ухитрился не убиться на ступенях и спустился так, что я вовсе не услышала. Я застыла на месте, делаясь одной из теней, что смотрят и ждут невесть чего.

Один случайный взгляд,

Огонь единой фразы,

Сквозь ночь зовущий свет

Открытого окна,

Любовь – сладчайший яд,

Туманящий наш разум,

Любовь – пьянящий бред

Полынного вина.

Что ж, про вино он угадал правильно! Красавчик, продолжая наигрывать, вышел на мощеную дорожку, – и луна осветила его ласково, как родного. Делая даже краше, чем он был, позволяя лучше разглядеть то, от чего я отказывалась и что клялась уничтожить, – авось пожалею, раз есть, что жалеть. Его статную фигуру в красивом мундире, широкие плечи и сильные руки, длинные пальцы на струнах гитары. Его фиалковые глаза в тени густых ресниц и ласковую улыбку. «Гляди, – шептала луна, – этот тоже благороден и красив. Как тот, что уехал, покинув тебя. Может, даже краше, сильнее, храбрее. Он воин, настоящий мужчина».

Я не желала верить светилу, но… Два года минуло с той поры, как молодой граф отправился в свои странствия. Ему было девятнадцать, и он ни разу не был на войне – да что там, вовсе не покидал родных мест. Я верила, что неведомый всадник, пришедший нам на помощь, был он, – да только не лгала ли я себе?! Ведьмы видят то, чего не видят другие, но могут обмануться там, где прочие не усомнятся. Ведьмы могут навести зряшную порчу и за просто так опоить зельем... Не знаю, сколько миль отделяли меня от любви, но от вечности – один глоток.

Глоток – и рухнет сон

В дрожащей круговерти,

И мрак чужих небес

Пристанет к сапогам,

Любовь златым венцом

Венчает нас со смертью

И горький прах сердец

Кладет к ее ногам…

Сердце ухнуло вниз: неужто он тоже слышит мои мысли? Так же, как молодой граф, что отвечал мне на незаданные вопросы, а в его глазах, в каждом шаге и движении, я видела тень себя? Я считала барина своим братом, лишь потом узнала, что братом он не был, – так кем же был этот?!

«Никем, – с облегчением поняла я в следующий миг. – Это просто песня, из нее слов не выкинешь». Я выступила из тени, шагнув на освещенную луной траву.

Завидев меня, молодой командир улыбнулся тепло и нежно, вновь провел пальцами по струнам. Подошел ближе, остановился в шаге. Не сводя с меня глаз, опустился на одно колено: вот, мол, я у ног твоих, принимай командование…

А коли не примешь, – пандуры пустят твое село с дымом, убьют твоих родных и друзей?! Ничего, мил дружок, шути свои шуточки, пока не выпил до дна гробовой кубок и сам не лег на той поляне под поклонным крестом!

Наш крест на рубеже

Цветами не украшен,

В дыму ушедших лет

Судьба возьмет свое…

Господь живет в душе

Испивших эту чашу,

Господь не примет свет

Отринувших ее,

В фиалковых глазах, что смотрели снизу вверх, сияла искренняя радость.

«Он «водоворот», от него можно родить дочку-ведьму, – прошептал лунный свет... А может, я сама сказала себе. – Твоя бабка будет довольна, а для того, чтоб заставить мужчину ходить в поводу, найдутся средства. Альрауне. Буксовый гребешок. Гадальное зеркальце. А если чего-то не знаешь, – спроси Ленку или бабку Магду, или соседку Ярмилу… Любую бабу на селе. Уж они-то скажут, что мужик – что бык, бери и веди. Похихикают: вот мол, какие мы ловкие. Да только на каждой из них, на душе и на теле, – шрамы от рогов, синяки от копыт…»

Глава 7. ПТИЦЫ

Утром, выйдя по воду, я увидела блестящий от инея замковый двор и стены и такие же серебристые предрассветные небеса. Однако, чуть дальше, у ворот, шла какая-то перебранка. Я прислушалась.

– Не велено пускать, – грозно и довольно громко говорил дядька Войтех в окошко, когда-то бывшее бойницей. – Шагнете на мост – стреляю… Нет… И слушать ничего не буду, хозяин приказал.

Голос его собеседника отделяло от меня расстояние, ров и толстая дубовая воротина.

– С вами-то я говорю, да, – продолжил сторож. – А вашего адъютанта – и спрашивать не стану… Нет, и не доложусь! Коли мой выстрел, – то моя и вина, так-то.

Я оставила ведра у колодца и подбежала к воротам.

– Дайте я его спроважу, дядь Войтех. Опустите мост на полминуточки, я перебегу.

– Не велено, – отмахнулся старик. – Ступай к себе в кухню.

– Это впускать не велено, – я ласково посмотрела на сторожа. – Про выпускать сказу не было. Чего до драки-то доводить, коли уболтать можно?

Дядька Войтех проворчал что-то невразумительное (я разобрала лишь «девка», «шашни» и «Божья матерь»), однако ворота отпер, решетку приподнял, – нагнувшись, можно проскользнуть, да и мост опустил, – как сказано, на полминуточки, подняв его обратно, как только я перебежала.

Красавчик-офицер на своем вороном возвышался у самого рва. Весь какой-то встрепанный, – словно он нынче не спал и всю ночь провел в седле.

– Кветль… – мое имя, которое он выговаривал на свой лад, прозвучало как одинокий удар колокола.

– С чем пожаловали? – прошипела я. – Гонец с доносом в пути, – или сами справились?

– Давай отойдем наружу, – он кивнул на барбакан.

Глаза у красавчика были мутные, в красноватых прожилках.

– Нет уж. И с места не сдвинусь!

– Не бойся, – тихо сказал он. – Клянусь честью, я не заговорю о любви.

Командир соскочил с коня со мною рядом и взял меня за руку. Я даже не смотрела в его сторону: мол, говори, что хотел, и иди отсюда.

– Спрячься, – внезапно сказал Фламинио.

– Что? – на сей раз опешила я. Не веря себе, посмотрела в его лицо.

– Чего непонятного? – в фиалковых глазах, обычно насмешливых и ласковых, впервые возникло что-то похожее на смятение. – Спрячься, скройся, уйди в леса. Лучше всего – вместе с семьей. А до того – предупреди вашего старого графа, чтоб хорошенько замел все следы… И на всякий случай готовился к обороне. Он воевал, он знает.

– Да какие еще следы?! – почти заорала я (надо думать, дядька Войтех навострил уши). – Нет никаких следов, вы сдали нас ни за что ни про что!

Фламинио схватил меня за плечи и дернул к себе. Теперь между нашими лицами была какая-то пядь, – только целовать он меня точно не собирался. Глаза цвета фиалки горели то ли яростью, то ли чем еще... Наверно тем, что он привык звать любовью.

– Хоть мне-то не ври! – в голосе красавца была чуть ли не мука. – Там, на полянке с крапивой схоронен тот самый пропавший отряд, да? Те, что шли за остатками корпуса фон Тёрринга?

Я сжала зубы. Уверена: он прочел правду в моих глазах, а потому продолжил:

– Я все понимаю. Пандуры – те еще сволочи. Наверняка попытались реквизировать у вас припасы, потом прихватили какую-нибудь бабу, ее мужу разрубили морду, – а там уж мужики взялись за дубье… Я знаю, как это бывает. В Баварии было именно так: крестьяне устали от грабежей, подловили и вырезали их отряд, а потом ушли в леса и какое-то время мстили… Пока их не перебили, как собак, и не сожгли несколько деревень. Пандуров настолько боялись, что они слишком поверили в себя… Только здесь у них ничего не вышло, потому что неоткуда было ждать подкрепления. Я не обвиняю вас, – вы молодцы, и ваш хозяин поступил правильно, решив вас прикрыть… Я не доносил на вас Тренку, нет. Делал все возможное, чтобы не донесли другие.

– Выходит, не сделали!

– Сделал. Пандурский барон так ничего и не знает, но мало ли… Это ведь я во всем виноват, Кветль. Черт же дернул меня встретить тебя в том лесу! Все могло так и остаться тайной. Если бы я не был сыном своего отца и не слышал о пропавшем отряде. Если бы не ты, не твоя рыжая коса, что мелькнула средь серо-зеленой чащи, как огонек… Если бы я не посмотрел в ту сторону, не обратил внимания на прогалину, не отправил бы туда Зауэра. Мы не начали бы этого злого дела, и никто бы не лишился разума или жизни.

– Вы же сами грозились… – прошептала я. – Что если я не хочу, чтоб о лесной могиле узнал барон Тренк…

– Я это говорил, да, – он покаянно кивнул. – Но я тебе врал. Я не стал бы ставить никого в известность, – просто создавал впечатление, что сделал бы именно это. Чтобы удержать тебя при мне… Знаешь, прежде чем приручить птицу, ее сажают в клетку. Поначалу ей это не нравится, но потом она понимает, что здесь вкусно кормят и ласково разговаривают, и уже сама не хочет никуда улетать… Час назад я застрелил своего адъютанта, Кветль. Для всех – он уехал на север, гонцом к Тренку. В действительности – его труп лежит в лесу, в яме под выворотнем. Надеюсь, лесные звери не обойдут его вниманием…

Глава 8. ТУМАН

Солнце, что с наступлением осени отправлялось на покой все раньше, касалось края леса, просвечивая сквозь голые ветви буков и дубов, очерчивая темные силуэты огромных елей. Лес приветствовал молодого путника на белом коне – плавными жестами пихтовых лап, вспышками красных ягод на придорожных рябинах, дорогой, что ложилась скатертью и вела все ближе к дому, густым туманом, который поднимался от почти поравнявшейся с дорогой речушки Быстрицы… Туманом?!

Пес, быстро бежавший впереди лошади, внезапно остановился, поджав рыжий хвост под брюхо, и коротко взвыл. Когда всадница в черном плаще выехала на дорогу впереди, Альберт даже не вздрогнул, – до того это было привычно и ожидаемо. Черный силуэт женщины на черном коне, облачные смерчики там, где над ее плечами вставал льдисто-светящийся, бешено кружащий столб света. Синеватое лезвие косы, казалось, плыло по воздуху само по себе – болотный огонек во мгле, крошечный маячок смерти.

Туман милосердно скрывал ее лицо – прекрасное и безжалостное, навеки застывшее в потусторонней красоте лицо тридцатилетней женщины, которую погребли заживо. Отпечаток его детских воспоминаний, выжженный на душе, словно тавро: голова на черной гробовой подушке, причудливые извивы прически, увенчанные графской короной, распятие на груди – и сотни цветов, окружающих ее последнее земное ложе (1).

– Я знала, что ты снова придешь, – просто и неотвратимо молвила Бледная Дама.

– В прошлый раз вы не чинили мне препятствий, – ответил путник.

Молодой граф понимал, что говорит это лишь бы протянуть время. Лишь бы за несколько секунд попытаться найти оправдание тому, что второй раз за два года нарушил договор с нею. Уходя, он клялся не возвращаться, – да только кровь холодела в жилах, когда пытался представить, что было бы, если бы он тогда не вмешался в события.

– В прошлый раз здесь был один отряд, – Дама покачала головой, и туман кругом взвился призрачными змеиными кольцами. – Через несколько дней будет целая армия.

Она выехала из тумана бесшумно: ее вороной словно ступал по воздуху, по седым облачным прядям. Черный широкий плащ, черное платье, усталое лицо хорошо сохранившейся благородной госпожи, разменявшей первую полусотню, – увядающая лилия, что застыла в полуживой вечности, отменив для себя время…

Нет, это была не Бледная Дама, не призрак!.. Коса с костяным древком? Синеватый огонек растаял во мгле за ее спиной. Даже Циннабар, прекратив жаться чуть не под ноги коня, приветливо вильнул хвостом.

– Глупый мальчик, – женщина покачала головой. – Провидец-недоучка: слышишь звон, но не знаешь, где он. Все еще преследуешь дьявола?

– Госпожа Сивилла? – потрясенно прошептал путник, кланяясь прибывшей.

– Ожидал кого-то еще?

Альберт не ответил. Всадница смотрела пристально, ее фигуру сотрясала мелкая дрожь, от которой она казалась чуждой этому миру, – словно мерцающий фантом на краю поля зрения. Он знал: это следствие нервной горячки, что чуть было не свела ее в могилу, но при этом… Молодой граф как никогда остро ощущал зыбкость границ меж жизнью и смертью, наконец, сопоставив в душе два образа: свой вечный неназываемый призрак, муку и больную совесть, – и свою нежданно обретенную наставницу-провидицу (1). Смерть, перенявшую облик матери, – и мать, покинувшую чертоги Смерти. Они были отражениями друг друга, и частица больной мятежной души графини Ванды жила в каждой… Только он, сын Ванды и заложник Смерти, скорее вырвал бы себе язык, чем высказал это.

Женщина в черном вздохнула совершенно по-человечески:

– Послушай, сын мой, я устала от твоего самоуправства. Ты был отправлен агентом в корпус графа де Сакса и сейчас должен находиться на той стороне, выступив из Амберга с двумя соединившимися французскими армиями. Мне был нужен человек с твоими способностями на этом посту, но ты дезертировал накануне масштабной операции – чего ради?

– Масштабной операцией вы называете новый экспорт войны на земли Богемии? – начиная внутренне закипать, уточнил Альберт.

Казалось, он уже привык к тому, что госпожа Сивилла оперирует слишком большими категориями, чтобы сойтись с нею во мнениях. Понимал, что она снова отметет его «местечковые интересы» одним взмахом узкой ладони, привыкшей вершить чужие судьбы – для блага общего, не всегда принимая во внимание частное. Однако в такие минуты, когда гнев, страх и любовь – адская смесь – застилали его взор, он вряд ли был способен к разумному отстраненному разговору.

– В Богемии воюют не первый год, если ты заметил, – отрезала женщина, махнув рукой.

Разумеется, Альберт угадал ее жест и слова. Его сходство с нею – душевное и телесное – было невероятным, и тем тяжелее переносилось несходство убеждений.

– Со дня на день война будет совсем рядом с моим домом, – говоря это он понимал, что не сможет ни на гран поколебать ее уверенность… Однако, продолжал говорить. – И биться в ней будут не люди, но дьяволы! Из Вальдмюнхена барон Тренк двинется сюда, чтобы поспеть раньше французов, и тогда… Бог весть, что будет тогда!

Глава 9. КУКУШКА

Разумеется, госпожа Сивилла оказалась права: не прошло и недели, как лесной край к северу от замка и дальше, – как он понял, до самого Эгера, – сделался большим военным лагерем. Все возможные пути через перевалы были перекрыты, родной лес едва уловимо пах железом – холодным и быстрым металлом клинков, горячим и жадным, приправленным пороховой гарью, духом орудийных стволов. Он успел сюда вовремя: сутками позже через горные тропы могла перелететь разве что птица. Другое дело, что, по словам женщины в черном, сейчас он должен был быть по ту сторону хребта.

Альберт и его наставница расстались неподалеку от Домажлице. Дальше он шел пешком и один: снова гость в родных краях, незнакомец, что старался не попадаться на глаза тем, кто мог бы его узнать. Впрочем, неприметная потертая одежда и обличье бедного горожанина скрывали его личность не хуже маски и отводили глаза получше защитного оберега. Еще один бедолага не при делах, эка невидаль!

К юго-западу от владений его отца две больших батареи на возвышенностях перекрывали обе дороги в Баварию. На бесчисленных тропах средь холмов местные крестьяне и несколько городских под командованием военных валили сосны и ели, сооружая засеки.

– Нужна работа, парень? – издали окликнул его один из солдат. – Топай в лагерь во Вшерубах!

Наследник этих земель кивнул и пошел дальше.

Он видел убранные поля, запертые ставни и дымки из труб над новыми крышами: минуло полгода, и теперь вряд ли даже опытный глаз мог отличить их от старых, что сгорели в ту зиму. Видел компанию молодых офицеров на добрых конях, что ехала по дороге к его родному замку, – видимо, договариваться с хозяином о постое солдат или выделении людей на работы…

Возле последней хибары у края леса всадников облаял сторожевой пес – и замолк, завидев неприметного путника. Лишь звери узнавали его теперь, звери и ведьмы, – но во дворе у ведьминой хаты было пусто, и ничьи глаза не следили за ним из кособокой избушки. Той самой, где годы назад родилась юная чародейка, вымоленная у мира своей суровой бабкой. Девочка, которую он звал сестрой, которую берег… С которой простился.

На что он рассчитывал? Что она выйдет из хаты и улыбнется, как раньше? Разумеется, ее здесь нет, – она служит в замке: трет полы в коридорах, ходит по воду, моет посуду, пререкается с вредной Зузаной. Возможно, когда-то и вспоминает его, своего дылду-приятеля, высокородного глупца… Тетушка писала: ее просватали еще весной, а осень – время свадеб. Быть может, пока он стоял на горелых руинах Кама и клялся отомстить, она шла к алтарю – в нарядном платье, влюбленная и счастливая. Теперь меж работами она выходит к службам – поболтать с удалым мужем-конюхом. Возможно, даже ждет ребенка.

Он стиснул зубы и прошел мимо. Она счастлива, она в безопасности, – так чего ж тебе еще?! Лес надежно хранил свои тайны, а пандуров не видели в этих краях, – они патрулировали перевалы и лесные тропы дальше к северу. Провидица была права: серьезной опасности здесь и сейчас не было, – но где гарантия, что так будет и впредь? Время, как маятник, замерло в неустойчивом равновесии, выбирая, в какую сторону качнуться.

«Так будет! – усмехалась госпожа Сивилла. – Поезжай, успокой свою душу, чтобы страх не отвлекал тебя во время новой миссии. Заодно убедись, что нельзя войти в одну реку дважды». Теперь он понимал, каково это – от середины русла повернуть к истоку. Нет, берега реки изменились мало, омуты и водовороты оставались прежними, но ни одна капля в потоке жизни не помнила его. Даже та самая – драгоценная, золотая, ради которой и благодаря которой эта река все еще существовала.

Лесная дорога дальше была пустынна, и склон Шрекенштайна, с этой стороны покрытый непролазными зарослями, щетинился на него сотней колючих ветвей и сучьев. Огромный дуб на горе воздевал к небу безлистые узловатые пальцы. Дуб вовсе не заметил его отсутствия, проживая свою долгую древесную жизнь, сложенную из тягучих снов, медленных мыслей и чуткого бодрствования. Дуб знал о вечности все: тысячи листьев и желудей, что устилали землю у его подножья, были понятным символом как бренности жизни, так и возможности воскрешения.

«Здесь… здесь... – оказывается, Альберт успел забыть, каково это – слышать голос подземелий под проклятой горой. То, что прочим казалось смутнымё наводящим безотчетный страх мороком, ему с его обостренным восприятием мира было зовом чуждого разума – Ответы… Память…». Сознание кое-как переводило образы в слова, что были мучительно неточными, – то медленными, как капли со свода, то скорыми, как ручьи с горы. «Смерти нет, время идет во все стороны сразу, ты – я, ты – Он, ты – все, взгляд из бездны и взгляд свысока»… Молодой граф, когда-то первооткрыватель колдовского места на своих землях, слишком отвык говорить с этим странным существом и не мог найтись с ответом.

«Не сейчас, – мысленно произнес он. – Мне важно время. Мои родные и моя сестра, которым, быть может, шаг до беды». «Время? – шепнул мастер Тревизано, строитель колодца и пленник – или вечный исследователь? – подземной бескрайности, лежащей в нескольких мирах сразу*. – Бедствия? Слова, лишенные смысла! Реки текут по кругу, ни одно событие не началось и не закончилось, но происходит вечно, доброе – изнанка злого, и разница меж ними – лишь стойкая иллюзия. Ты смотрел моими глазами на Сиятельный город, – но не видел и половины того, что было тебе явлено. В доме под горой ты поймешь больше…». «Потом! – перебил Альберт, вполне понимая, что для некоторых «потом», «сейчас» и даже «никогда» суть одно и то же. – Обещаю…».

Глава 10. ГЛАЗА

Вскоре прибывшая из Праги армия соединилась с войсками фельдмаршала Кевенхюллера и приготовилась выступить в Баварию. Говорят, на марше большим войском командовал сам супруг королевы, а потому встреча его в Пилзене была обставлена со всеми возможными почестями. «Что ж, понятно, – усмехалась госпожа Сивилла. – Тот, кого прочат в императоры, приобретает хотя бы номинальный опыт военного командования. Ничего, как дойдет до дела, он сложит полномочия и снова передаст пост брату. Впрочем, все знают, кто чего стоит. Вот увидишь, сын мой, даже если его изберут, подписи его не будет на мирном договоре. Распишется его супруга. Императрица».

Альберт не мог понять, была ее уверенность в грядущем мире настоящей, – или женщина в черном просто пыталась ободрить его и себя. Так или иначе, сам он предпочитал не привязываться к какому-либо из вариантов. Будущее слишком изменчиво, а если быть точным… «Не загадывай – прогадаешь», – правило, усвоенное им со слов маленькой колдуньи-простолюдинки, работало без сбоев. Как это зачастую и бывает с народными приметами.

Он должен был ее увидеть. Как угодно, хотя бы своим странным мысленным взором, – удалую рыжую искорку внутри темной громады замка.

***

Ноябрьский рассвет был ясным и морозным, край болота покрылся коркой льда, а каждая заиндевелая травинка казалась шедевром, вышедшим из-под руки ювелира. Не то чтобы родной замок был ему по пути, однако, для бешеного пса семь верст – не крюк, верно?

Заросли ив тянулись к западу от стен и сада, по берегам разлившейся речушки – непролазные кущи, обитель бесчисленных птиц, а в мае – самое соловьиное место в округе. Тропинка вилась по самому краю, и приходилось постоянно пригибаться, чтобы не получить в лицо хлесткой ветвью. Тайный посетитель родных мест, он не должен был выходить на большак. «Меня… здесь… нет», – отлично ложилось на ритм шагов…

Молодой граф замер у края зарослей. Его – не было, а она – была: стояла в каких-то ста шагах, у опущенного моста, устремив взгляд на дорогу и зябко кутаясь в тот самый кожух рысьего меха. Порыв холодного ветра пытался расплести ее рыжую косу и даже сумел вытянуть наружу несколько прядок, но ей было не до этого…

Стройный всадник в мундире и шляпе удалялся по дороге на Вшерубы, а она глядела ему вслед – грустная и бледная. Нити, простертые в стылом воздухе меж этими двоими, – совсем тонкие, словно паутинки, – натягивались до предела и беззвучно лопались, превращаясь в сгустки тумана и оседая на придорожной траве иголками инея.

Альберт смотрел так, словно надеялся насмотреться на годы вперед. Пытаясь сохранить в глазах ее облик – как отпечаток солнца, выжженный на сетчатке. За прошедшие два года его названная сестра здорово вытянулась, ее черты приобрели больше твердости, – еще не светлый лик Златой Девы, но уже и не милое детское личико. Делаясь все ближе к своему будущему, она была как свеча на ветру – рыжее пламя волос, нежное сердце, что плачет восковыми слезами.

Перед ним, как драгоценный камень на ладони, была ее юность, первые чувства и разочарования: надо думать, свадьба с веселым цыганистым конюхом не состоялась. Может, потому, что ее сердце покорил молодец в мундире?.. И разлука, снова разлука... Обещал ли он вернуться? Обещала ли она ждать?

Девушка у моста подняла руку и вытерла глаза рукавом. Жалость и нежность затопили его сердце, как вода, поднимающаяся в том самом колодце. Подступили к горлу, готовые хлынуть наружу словами. Она вздрогнула. Заозиралась. Он застыл на месте, стараясь даже мыслями не выдать своего присутствия.

«Хватит, сколько можно мучить себя и ее?! – голос рассудка, как это зачастую бывает, звучал обвиняюще. – Дурак, неужто ты думал, что пока ты мотаешься по Европе, влипая в истории, время здесь замерло до твоего возвращения? Вот тебе и знак: жизнь продолжается, а в одну реку не входят дважды. Ты оставил ее собственной судьбе, и она живет свою жизнь как может. Она нормальная молодая девушка, а ты заложил душу Бледной Даме, – и Бог весть, что из этого выйдет. Проклятие годится для воина, шпиона, адепта… Для кого угодно, но не для мирного семьянина!»

Девушка рассеянно подняла руки, подбирая пряди в растрепанную косу. Развернулась, быстро прошла по мосту и скрылась за стенами крепости.

***

В тот же день Альберт простился с госпожой Сивиллой, оставив на ее попечение верного пса, и выехал в Прагу, снабженный шифровкой – листом рукописных нот с неприметным значком в углу, который служил и опознавательной приметой, и ключом к шифру. Эта бумага была его пропуском и вполне официальной охранной грамотой. Сообщением для осаждающих о готовящейся в городе операции – или, точнее, катастрофе.

– Один Господь знает, чего мне стоило ее добыть, – говорила госпожа Сивилла. – Это копия, – оригинал, отличающийся лишь одной строкой, отвез в штаб осаждающих официальный курьер из Вены. Но эту информацию предоставила им я через осведомителя – вместе с предложением от моих якобы нанимателей разрешить ситуацию, отправив в Прагу лазутчика. Запросила задаток в пятьсот флоринов. Они думали как раз то время, пока ты был в родных местах, – и надумали удивительно быстро: то ли сумма невелика, то ли терять в этой ситуации нечего. Хотя, надо сказать, это что-то доселе небывалое: все привыкли, что шпионы просят деньги за информацию, но никто из них не предлагал нанять неизвестного человека на сложное задание, которое другим не под силу. Бог весть кем теперь считаюсь я, – не иначе, как сотрудницей частной разведывательной компании. Что ж, неплохой приработок для скромной вдовы, живущей при монастыре…

Глава 11. ЗНАКИ

– Вы вправду местный? – ординарец фельдмаршала был человеком довольно бесцеремонным. – А чего фамилия такая? Да и приписаны, говорят, к Пьемонтскому королевскому полку.

– Долго объяснять, – уклончиво ответил Альберт.

– Ну что ж, ладно. Что там в Пьемонте? Полная задница?

– Верно, – Альберт кивнул. – Но не такая, как здесь.

Двигаясь на север, они проехали мимо параллельных насыпей, что тянулись напротив бастионов. За ними располагались мортирные и пушечные батареи. Сейчас позиций было больше, чем орудий: значительную часть забрала с собой армия, ушедшая к Баварской границе. Бойцы расчетов бездельничали на постах или жгли костерки в стороне от насыпей, а при появлении начальства на всякий случай вставали по стойке смирно. Миновали Белую гору с часовней Девы Марии Победоносной и монастырскими зданиями. Дальше от каменного бастиона Святой Людмилы до противоположной стороны речной петли тянулась цепь флэшей, которые явно не пустовали.

– Гляди, как хорошо они тут окопались, – говорил провожатый, который как-то сам собой перешел на «ты». – Было время, чего уж. Они гоняли на работы горожан, ежедневно каждый дом должен был выставить им одного работника. С той стороны нечего и соваться, – к их лагерю и складам ведет через реку один-единственный мостик, который очень хорошо охраняют. Ну ничего, это ведь работает в обе стороны, особенно при наших превосходящих силах. Выйти оттуда до того, как начнутся морозы, и река закуется, невозможно, а это когда еще будет. Так что они сами вырыли себе могилу.

«В которую я полезу по доброй воле», – мысленно закончил его речь Альберт.

– Ты знаешь, чем отличается французский кавалерист от австрийского? – с улыбкой продолжил словоохотливый офицер. – Тем, что у австрийского лошадь снаружи, а у французского внутри, хааа… Ну, может, всех лошадей они там еще не съели, но прямо как никогда близки к этому. Так что пока ты пеший лазутчик, – ты ничем не рискуешь, хааа. Слушай, может продашь мне коня?

Альберт молчал. Похоже, большой тактичностью его спутник не отличался.

– Если смотреть с холма в сторону Нового города, – адъютант все не затыкался, – то можно увидеть, что раз в неделю, а то и чаще через Госпитальные ворота выезжает телега и едет на старое чумное кладбище. В подзорную трубу даже можно сосчитать, сколько мешков они выгружают за раз, так вот: меньше двадцати еще не было. А поскольку попытки штурма и вылазок прекратились, то это не раненые. У них там тиф или оспа, говорю тебе. И это не считая голодухи.

– А что местные? – тихо спросил Альберт.

– А местные – хоронят на городских погостах, – пожал плечами боец.

«Барон Фридрих и Амалия… – при воспоминании о беспечной маленькой кузине по сердцу в очередной раз прошелся холодный коготь. Оставил борозду, что рассекала реальность надвое: в самом деле, где полная кипения жизни Амалия, – а где смерть? Увы, сейчас от одной до другой оставалось два шага, не более. – И еще много таких же дочек и отцов, сыновей и матерей, господ и слуг, а также кошек, собак, лошадей и прочих... Совсем недавно каждый был на свой лад доволен тем, что живет в большом, удобном и богатом городе, столице королевства. Не думая, что все кончится вот так…».

– Э, да никак и у тебя тут родня? – наконец-то догадался его провожатый. – Да ладно, не тужи, не так все и плохо. Ты разве не знаешь пражан, раз имеешь тут родственников, а? Они все хитрозадые выжиги! У тех, кто побогаче, в доме тайник, только сейчас в нем не золото или вино, а, скажем, мука. А кто победнее – ну, помогай им Господь, как говорится… Нынче жратву там не купить ни за какие деньги. Да и нет уже у французов тех денег, они растратили даже займы: кто выживет, – увезет с собой кредитные письма от ростовщиков из еврейского города… Ну, так куда тебе надо-то? То есть помимо основного задания?

– В монастырь святой Катерины, – честно ответил молодой граф.

– Да ладно? – удивился боец. – Прямо вот в женский монастырь? Кто там у тебя, тетка?

– Кузина.

– Сочувствую, – офицер понимающе кивнул. – Красивая хоть? То-то ты рванул сюда аж из Пьемонта…

Не ответив, Альберт развернул коня и поехал обратно к лагерю, глядя уже не вдаль – вниз. Заледеневшая грязь была покрыта тонким слоем сухого и мелкого, как пыль, снега, – ветер сдувал его в каждую низинку, а потому идти было лучше по темному.

Белое в половине случаев было обманом, спрятанной под снежным покровом ямой. Истина в эти дни была черной, холодной и твердой, и гулко звенела под копытами.

***

– Я выдам вам провожатого, – говорил фельдмаршал уже на закате. – Он так ловок, что может пройти куда угодно, но слишком глуп для самостоятельных заданий. Была мысль отправлять в город своих лазутчиков в его сопровождении, но потом планы изменились, а затем появились вы.

Солдат, что замер, вытянувшись в струнку, у входа в шатер был коренаст, приземист и кривоног, впрочем, в развороте его плеч чувствовалась недюжинная сила.

Глава 12. СТРАЖ

Нужный им дом располагался чуть ли не сразу за мостовой башней и прилегающей к ней небольшой площади. «Дом богатого горожанина, но не дворянина», – это считывалось очень явно: трехэтажное строение с башенкой и куполом блистало новизной и чистотой, но не могло похвастаться хоть какой-то отдельной территорией.

– «К трем звездам» – единственный храм в этих землях, – кивнув дюжему слуге, что открыл перед ними дверь, доктор Коломбье вновь повернулся к своему спутнику. – Ходили слухи о легендарной ложе фон Шпорка, которая существует здесь уже лет двадцать, но после оккупации города она действует настолько скрытно, что… Словом, Его сиятельство граф де Сен-Жермен основал новую, надеясь как-то связаться со старой, но не преуспел в этом. Нам дает место для собраний глава гражданского управления, – это его дом. Впрочем, теперь он бывший глава: управу распустили еще летом, когда окончательно разочаровались в лояльности местных обывателей…

Альберт внимательно слушал, разглядывая богатую обстановку прихожей.

– Мой плащ держи отдельно, я недавно из госпиталя, – по-немецки распорядился Коломбье, протягивая слуге плащ, после чего извлек из внутреннего кармана темную склянку и выплеснул на руки малую толику едко пахнущего содержимого, растирая его в ладонях.

– Предрассудки, – прокомментировал он свои действия. – Но хозяин этого дома до того, как сделался чиновником, был подмастерьем своего отца-мясника. «Теми же руками, какими забивали больную скотину, нельзя трогать ничего более», – так он говорит.

«Он совершенно прав», – подумал Альберт, разглядывая официального вида бумагу, закрепленную на стене в рамочке. Под гербом тянулся текст, набранный каллиграфическим шрифтом в два столбца: по-немецки и по-чешски. «Добрые жители королевства Богемия и подданные императора Карла Седьмого!» – первая строка обеих колонок была напечатана красной краской.

– А… – кивнул доктор, проследив за его взглядом. – Так называемый Императорский патент на освобождение. За участие в восстании против Австрии крестьянам была обещана свобода от крепостного права и налоговые льготы. Автором воззвания является как раз-таки господин фон Давид*, наш любезный хозяин, – потому и сохранил на память. Весной этот листок печатался в типографиях сотнями, а потом его развозили по городам и весям. Говорят, венгерская королева, когда ей доставили экземпляр, пообещала повесить автора.

– Это правда? – спросил Альберт. – Я про освобождение крестьян.

– Разумеется, не полная, – Коломбье пожал плечами. – То есть слух прошел сразу, как в королевстве сменилась власть, – было даже несколько бунтов и стычек вилланов с землевладельцами. Пока Его величество Карл Седьмой еще находился здесь, к нему даже приходили крестьянские депутации, и он говорил им, что не так, мол, резко. Сами понимаете, восстановить против себя богемских дворян Его величеству хотелось еще меньше, – ведь перед коронацией он обещал им сохранение всех привилегий. Ну а потом он отбыл во Франкфурт за императорской короной и уже оттуда объявил в королевстве военное положение. Французские командиры не вмешивались в эти разборки, – мы добры к поданным Богемии, но это не наше дело.

«Старый добрый метод кнута и пряника, – думал Альберт, поднимаясь вместе с французом по устланной ковром лестнице. – Госпожа Сивилла рассказывала, что, войдя в Прагу, французы первым делом заложили пороховые заряды в нескольких местах города – в том числе святынях королевства. Напоказ, для демонстрации серьезности намерений: мол, в случае чего все это взлетит на воздух. И только потом дали понять, что они не такие уж страшные: начали сорить деньгами, предаваться веселью и устраивать балы. Поначалу пражане чувствовали себя заложниками, но в очень удобной клетке, а если так, – то отчего бы не пересидеть трудные времена спокойно, раз уж их стараются подсластить? Впрочем, с тех пор, как начался голод, недовольство растет, и случись что, – восстание вспыхнет не хуже пороха. Его придется подавлять, и это будет страшно, – особенно если в городе, как и обещано, что-то взорвется. Французы разоружили местных жителей, но здесь слишком много тайников, – а потом восставшие вскроют арсеналы и пойдут громить иноземцев. Если война, чума и голод подступают со всех сторон, – то и смерть не задержится».

– Доброе расположение пражан кончилось, как только кончились деньги, балы и прочая веселая жизнь, – подтвердил его мысль врач. – И перешло в свою противоположность, когда местные власти были распущены. Это было ошибкой нашего командования, и это окончательно сбило баланс. У людей должна оставаться гордость, даже если у них нет ничего более, – и ведь поначалу так и было. Население не грабили, сулили всяческие блага, развлекали, позволяли заработать и лишь слегка грозили пальцем на их аферы. Поддерживали их самоуправление. Теперь же – резко прижали к ногтю, и они понимают это так, что захватчики наконец-то показали свое истинное лицо. Мы сидим на пороховой бочке, молодой человек, помяните слово старого эскулапа… Пойдемте.

Он постучал в одну из дверей условным стуком и, ожидая, пока ему отопрут, продолжил:

– В связи с произошедшим господин фон Давид остался без должности, да еще и презираем местным обществом. Братство стало ему некоторым утешением, а потому он проявляет огромное рвение и готов снять с себя последнюю рубаху во имя служения истине… Граф де Сен-Жермен взял его под крыло. Впрочем, вы все увидите сами, брат мой.

Глава 13. ЗОЛОТО

– Этот город полон спрятанного, – главное, знать, где искать. Особенно с тех давних пор, как безумный император Рудольф собирал здесь всех, кто готов был помочь в его магических изысканиях, не особо отличая приличных людей от шарлатанов*. Да, за два века все было десять раз разграблено, но должен был остаться тайник, а точнее, тайники, – и теперь я знаю, где они. Это знание далось мне лишь через долгие годы, тогда как господин фон Давид не имеет о том понятия, хотя всю жизнь живет в Праге и пытается вести расчеты на местности. Что ж, меня оправдывает мой дар и приличная фора по времени.

Сен-Жермен прошелся от одной колоны до другой и снова посмотрел на гостя, что все так же пытался изображать бесстрастность. Усмехнулся, покачал головой.

– Как говорится, на каждую хитрую… хммм… резьбу сыщется болт с секретом, а на каждого посвященного – высший посвященный. Пока что я поддерживаю в нем идею, что в случае исполнения его плана сокровище, которое он ищет, может взлететь на воздух и стать просто порошком. Однако меня интересует далеко не только оно.

– Что же? – наконец спросил Альберт. В конце концов, вопрос ни к чему не обязывал.

– Мир во всем мире, как и вас, – довольно язвительно ответил маг. – А также то, до чего можно добраться, входя в число хозяев города и зная нужный порядок действий. То, что в прошлом веке не тронули шведы, разграбив коллекции и взломав императорскую лабораторию**. Я вышел из тени впервые за триста лет именно за этим, но, к сожалению, выбрал в союзники совсем не того, кого следовало. У господина фон Давида свои интересы, а его протекция – дело рук прусской агентуры, что имелась в корпусе де Бройля. Я уже несколько месяцев вожу его за нос, ожидая невесть чего, но если я вскрою тайник и заберу то, что мне нужно, – мой напарник также заберет свое и сразу следом устроит диверсию. Словом, мои игры с господином Вторым Стражем зашли в тупик, – а теперь вы с вашей вестью привели его в отчаяние и, быть может, подтолкнули к действию. Да нам с вами сам Господь велит помогать друг другу!

– И кто же вы такой, что мне необходимо вам помогать?!

Сен-Жермен улыбнулся:

– О, я весьма многогранная личность: долгожитель, опытный алхимик, но довольно слабый провидец. А также мошенник и лжец, ибо живу под чужой фамилией. Мой мнимый родственник, граф Клод-Луи де Сен-Жермен, который унес ноги из Франции то ли из-за бедности, то ли из-за дуэли, неплохо продвинулся на службе у баварского курфюрста, ныне императора***. Сейчас господин Клод-Луи – генерал кавалерии и вице-президент военного совета, а меня здесь считают его кузеном, что крайне сложно проверить.

Альберт скептически кивнул: так, мол, я и знал, шарлатана и искателя выгод видно за милю. Впрочем, дальнейшее заставило его насторожиться.

– Ну и помимо всего прочего, я механик, – продолжил мнимый граф. – Непревзойденный мастер часовых механизмов – самых надежных, с которыми соединены взрыватели. Размещение их при пороховых зарядах дает мне доступ буквально куда угодно, да только господин фон Давид висит на мне, как клещ на собаке. Потому таскать для меня каштаны из огня станете вы, молодой адепт. Вы вскроете тайник и заберете то, что мне нужно, – а я покину Прагу, сделав так, чтобы ни один взрыватель не сработал. Ну что, по рукам?

***

– Иисусе, как холодно! Амели, дай мне, что ли, кошку, – хоть погреюсь!

Амалия постаралась провалиться поглубже в сон, – уж больно он был хорош. Во сне было лето, солнце, мягкое тепло на коже…

– Амелиии…

«Черт!» – Амалия разлепила сонные глаза и тяжко вздохнула.

Возможно, ей померещилось, но изо рта при этом вырвалось смутное облачко пара. Зефирин, свернувшись калачиком, дрыхла на подушке – увесистый теплый воротничок, способный привлекать хорошие сны: не зря же кошек считают волшебными зверями.

Сон ускользнул и не запомнился, – вот гадство-то! Уж он-то был всяко лучше реальности, где наличествовали такие вещи, как пустая каша, наполовину состоящая из воды, промерзший дортуар и едва протопленный класс, молитвы в полутемной церкви, вышивание и зубрежка.

В эти дни на учебу наседали как-то особенно люто. Амалии (а может и всем прочим?) было понятно: это отвлекало. Заучивая наизусть жития святых мучениц, можно было утешиться на том, что живешь, в целом, без особых бед: есть не досыта и немного мерзнуть – это не топор палача, раскаленные клещи или голодные львы на арене. Получив указкой по рукам за невыученный урок или болтовню с соседкой, не вспомнишь о том, что пустой желудок ноет не тише, чем обожженные ударом пальцы…

Юная баронесса фон Рудольштадт помотала головой и села в кровати. Адельгейда фон Тельч сидела на соседней, зябко обхватив руками плечи поверх накинутого на них одеяла.

– Амели… Ну хоть на часок, – умоляюще повторила Адель.

– Ну на, – Амалия осторожно взяла кошечку на руки и передала соседке.

Глава 14. ПУТИ

Вопреки своему обыкновению, Сен-Жермен смотрел без тени насмешки, – и от этого делалось как-то не по себе. Маленькая комната была ярко освещена: свечи по четырем углам, хороший масляный фонарь над столом, – у того, кто числился военным инженером, в эту темную зиму свечи и фонарное масло были казенными и не очень-то экономились. Разложенные на столе инструменты и детали механизмов – шестеренки, лупы, щипцы, разобранный ружейный замок – забирали себе этот свет и возвращали масляно-текучими бликами, живыми и хищными, как отблеск луны на оскаленных клыках.

Маг выжидающе молчал. Молчал и его молодой визави.

«Вероятно, у господина де Сен-Жермена есть доступ к каким-то складам продовольствия, в которых он тоже поставил свои адские механизмы, – думал Альберт. – Он даст мне инструкции как пройти в это тайное место, куда сам не пойдет, не желая рисковать. Я принесу ему чертежи и записи, сосуды с Мастериумом, а он по условиям нашей договоренности абсолютно честно проведет меня на склад и позволит взять несколько мешков муки. Беспроигрышный вариант: даже продажа первородства за миску чечевичной похлебки* кажется более выгодной сделкой. Господин фон Давид предлагает мне примерно то же самое, разве что мука будет из его амбаров. Два умных человека вели свои умные игры, а теперь пытаются использовать себе на благо развесистого балбеса, который мнил себя великим лазутчиком… Одно различие – этот не планирует спровоцировать кровавую бойню: ему надо просто тихо уйти с награбленным».

– Хорошо, – наконец молвил он. – Когда и в каком количестве я смогу получить от вас провиант?

– А кто сказал, что вы получите его от меня? – похоже, маг откровенно издевался.

– Тогда каким образом?.. – гневно начал молодой граф.

– Весьма нетривиальным, – прервал его Сен-Жермен. – А чтобы вы поверили, – я начну издали. Смотрите сюда, юноша. Что вы видите?

Книга, которую Сен-Жермен достал откуда-то из-под столешницы (видимо, там тоже имелся тайник), выглядела очень старой. На обложке телячьей кожи не значилось ничего.

– Берите смелее, – маг протянул книгу юноше. – Откройте, рассмотрите получше. И постарайтесь прочесть, что в ней написано.

Страницы тонкого пергамента были приятны наощупь и едва заметно просвечивали насквозь. Рукописные символы, не похожие на латинский, кириллический, греческий или арабский шрифт составляли слова и фразы, складывались в параграфы и более крупные разделы. В книге было множество рисунков, раскрашенные зеленым, синим и красным, – краски чуть поблекли от времени, но были все еще яркими. Текст обтекал их, не оставляя места для пустых украшений: важная информация – и ничего лишнего. Незнакомые символы, непонятные фразы, но это был не шифр, – к чему шифровать медицинские книги?**

Ей-Богу, здесь было на что посмотреть. Изображенные целиком травы – как в ботаническом атласе: с цветами, листьями, корнями и плодами. Некоторые из них – крапиву, кувшинку, трехцветную фиалку – Альберт узнал сразу, другие выглядели абсолютно незнакомыми. Солнце, луна и звезды, расположенные в круговых таблицах на манер календаря: каждая графа и каждое светило были подписаны все теми же словами из непонятных символов. Сложные системы из сообщающихся сосудов и бассейнов, вероятно, изображали циркуляцию жидкостей в человеческом теле, – по крайней мере, почки и легочный кровоток узнавались безошибочно. В этих резервуарах отчего-то были изображены обнаженные купальщицы – поодиночке или компаниями: надо думать, они тоже что-то символизировали. Снова светила – в сложных вписанных друг в друга кругах и многоугольниках, от созерцания которых голова начинала слегка кружиться…

Сен-Жермен смотрел выжидающе и покровительственно улыбался.

– Итак, друг мой, вы смогли прочесть эти записи?

– Я не понимаю этого языка, – ответил Альберт, возвращая манускрипт Сен-Жермену.

– Не удивительно, – маг пожал плечами, – его не понимает никто в мире. Хотя это не подделка. Те, кто знает толк в шифрах, сошлись в одном: простой мешаниной неизвестных символов здесь и не пахнет. Эта книга написана на определенном языке по определенным правилам, просто никто не знает ни правил, ни языка… Выглядит убедительно, не правда ли?

Альберт промолчал, Сен-Жермен покачал головой, удивляясь его недогадливости.

– Сей манускрипт стал той вещью, что навела меня на мысль о существовании управляемых порталов. Когда господин Иоганн Марци***, не сумев расшифровать записи, выставил ее на продажу, – я купил, не торгуясь. Сама по себе она не представляет для меня интереса – разве что по части космогонических таблиц. Однако сам факт наличия книги из другого мира… Что вы так на меня смотрите? До профессора Марци она принадлежала королевскому травнику, потом какому-то алхимику… А первым ее владельцем был сам император Рудольф, тайное хранилище которого вы планируете посетить в эти дни.

Сен-Жермен поднялся с места и нервно прошелся от стола до окна. Зачем-то потрогал задернутые шторы, развернулся и снова заговорил:

Глава 15. БАШНЯ

– Откладывать ваш визит дальше некуда, да и день благоприятный. Ровно двенадцать дней до Рождества, длинная ночь святой Люции, что помогает слепым прозреть*. К тому же, я все подготовил. Словом, завтра в ночь, друг мой.

Сен-Жермен положил на стол круглый механизм, напоминающий внутренность музыкальной шкатулки. Собственно, это она и была, только единственный выступающий шпенек ее цилиндра был присоединен спицей к взводу ружейного замка.

Для того, чтобы линза монокля сама собой удерживалась у его правого – зеленого – глаза, магу приходилось напрягать лицевые мышцы, а потому он одновременно хмурился и приподнимал уголки рта. От этого лицо авантюриста принимало еще более ироническое выражение.

– Бывшая круглая пороховая башня, часть северного укрепления Замка – там была лаборатория императора Рудольфа до самой его смерти. Все знают: во времена его правления лабораторных помещений было несколько, но нас интересуют только два – первое и последнее, которые сошлись в одном, как змей, кусающий себя за хвост.

Маг сдернул темную ткань со стоящего здесь же хрустального шара, при этом в руке его непонятным образом возник потертый на сгибах лист бумаги.

– Смотрите и запоминайте, – он развернул лист и ткнул пальцем в изображенный на нем план. – Самая первая лаборатория была в этих вот нежилых зданиях у северной стены, только после пожара император решил, что это место не соответствует требованиям безопасности. Хотя он проводил некоторые опыты даже в собственных покоях, но основная часть лаборатории была перенесена в круглую башню – фортификационное сооружение с толстыми огнеупорными стенами. На новом месте Его величество велел устроить все на совесть: таким оборудованием гордились бы даже сейчас. Посуда из жаропрочного стекла, мрамора или глины, несколько мощных атаноров и переносные печи, песчаные и водяные бани, что поддерживали любую температуру – от мягкого тепла, до которого нагреваются яйца под брюхом наседки, до адского жара, что требуется для металлургических операций. С утра до вечера там что-то плавилось, перегонялось и дистиллировалось, и император посещал свое детище ежедневно, лично участвуя в проведении наиболее значимых экспериментов...

Сен-Жермен мечтательно улыбнулся и продолжил.

– Видимо, по части безопасности он был прав: за десятки лет интенсивной работы там ничего не взорвалось, а потому после смерти императора башню переделали под склад пороха. Разумеется, она охранялась наилучшим образом, – и, разумеется, все заинтересованные лица знали: башня с секретом, только секрет откроется не каждому. Взрыв произошел позже, когда Прагу грабили шведы – да такой сильный, что снес крышу башни и повредил близлежащие строения. Никто не знает, было ли это результатом попадания пушечного ядра или попыткой замести следы поисков. Так или иначе, но хранилище, оборудованное при лаборатории, не было найдено. Теперь здания в этой части крепости почти заброшены: порох там не хранят, а башню используют то как кладовую для хлама, то для ночлега ризничих и причетников собора святого Вита. Сейчас там тем более пусто, сквозь проваленную крышу на верхнем этаже падает снег. Только вам надо не на крышу.

Сен-Жермен смотрел в глубины хрустального шара, словно надеясь увидеть там фрагмент будущего.

– Согласно плану, завтра я нанесу очередной визит в Замок, чтобы проверить мои адские машинки, вы же отправитесь туда прямо из госпиталя. Господин фон Давид наверняка предпримет попытку проследить за мной, но он делает ставку не на ту фигуру. Мы с вами пройдем через северные ворота и разделимся, а потом вы сделаете то, что должно, и вернетесь... Держите, – Сен-Жермен протянул молодому графу план здания. – Здесь есть шифр, но нет ключа к нему, – его я выдам на месте. Как видите, я вполне доверяю вам: по сути, ничто не мешает вам забрать Тинктуру, чертежи, записи – и покинуть этот гостеприимный город.

«И далеко я уйду с мешками муки?!» – возмутился было Альберт, но оборвал себя. Вряд ли Сен-Жермен до конца верил в его намерение использовать легендарный портал для столь прозаических целей. Впрочем, какой у него еще был выход?

– Доверяете – но отправляете на риск, – хмуро сказал он вслух. – Как пса, к хвосту которого привязывают веревку, чтобы вытянуть из земли мандрагору. Один Бог знает, что сталось там после взрыва.

– Рискую, но доверяю, – парировал Сен-Жермен. – Так или иначе, я помогаю вам в вашей опасной миссии, а вы мне в моей. Более того, после исполнения оной вас ждет весьма приятный бонус: взгляните-ка сюда. Вот то, что я оставляю вам в наследство.

В руках фальшивого графа невесть откуда появилась кожаная папка, из которой он извлек тонкую стопку рукописных нот. Альберт пожал плечами.

– Что-то не так? – Сен-Жермен усмехнулся. – Это мои партитуры: дюжина скрипичных сонат и даже один концерт для скрипки с оркестром**. Я уже говорил, что я разносторонняя личность? Граней во мне больше, чем в моих хрустальных шарах: за триста лет было время многому научиться, знаете ли.

– Благодарю за оказанное доверие… – с тем же скепсисом произнес Альберт.

Глава 16. КНЕХТ РУПРЕХТ

В здании было темно, – огонек единственной свечки в простом подсвечнике с трудом освещал дорогу, разгоняя по углам совсем уж густую тьму. Факел, бесспорно, подошел бы здесь больше, – только принести его в сумке было проблемой, да и яркий огонь был бы виден снаружи. Длинный коридор второго этажа неплохо сохранился: здесь, по крайней мере, была цела крыша.

Ближе к башне окна закончились, а на стене стали попадаться всевозможные символы – римские и арабские цифры, зодиакальные фигуры и так далее; впрочем, местами штукатурка была отколота вместе со знаками. Дверца, что вела в башню, была снесена в незапамятное время, – в стене зиял пустой проем, ведущий в узкий, как щель, изогнутый коридорчик. Надо думать, изгиб ему придали как раз затем, чтобы скрыть несоответствие длины прохода и толщины башенных стен (которая, надо сказать, весьма впечатляла). Здесь символы были многочисленнее и разнообразнее, – похоже, время, взрыв и долгое запустение не нанесли ущерба стойким краскам.

Несмотря на вполне земные ощущения вроде холода или нудной тянущей боли в поврежденной ноге, во всем происходящем сквозила какая-то нереальность: Альберту уже начинало казаться, что он видит сон, странную сказку про слугу волшебника, – впору ущипнуть себя за руку. Поставив свечу на каменный пол, он развернул лист, полученный накануне от графа де Сен-Жермена.

Собственно, это был еще один план здания, испещренный все теми же символами: контур бывшей старой лаборатории заключал в себе изображение пожирающего свой хвост Уробороса, тогда как в круг башни была вписана гептаграмма со знаками планет. Узкий коридорчик, где находился сейчас молодой граф, на схеме также имелся, и начертанная над башней роза ветров подтверждала: он на месте, стоит лицом к входу в тайник. Самого тайника на рисунке, разумеется, не было, – вместо него наличествовала часть башенной стены, на которую «совершенно случайно» был нацелен один из лучей гептаграммы – отмеченный знаком Юпитера. Наиглавнейший.

Единственная надпись на плане располагалась чуть левее: причудливо изогнутая строка повторяла контур «плавильни» и башни, условно соединяя их в одно. Ничего нового, просто довольно стандартная алхимическая формула: «V.I.T.R.I.O.L.* Solvendo lapidem, tincturam invenies».

– «Растворяя камень, обретешь тинктуру», – разочарованно прошептал Альберт. – Растворитель иметь при себе.

Пару часов назад он самонадеянно пообещал себе и магу, что сможет во всем разобраться. Открыть тайник, задействовать портал, накормить голодных, предотвратить катастрофу и чуть ли не спасти мир. Теперь это представлялось едва ли возможным.

Что ж, все происходило как раз по канонам сказки: слуга волшебника, маг-недоучка, полез в воду, не зная брода, – и ожидаемо влип. В висках начинало ломить, – то ли от пустых волнений, то ли он успел застудиться – впервые с начала зимы.

– Я никого не спасу, – прошептал юноша, пытаясь привыкнуть к этой мысли. – Господин де Сен-Жермен может пробовать сам, а я… я не смогу так изящно дурачить врага, как это делал он. Все кончится убийством. В самый раз для дурака, который считал себя умным.

«Есть вещи, для которых лучше быть дураком, – так моя бабка говорит», – внезапно всплыло со дна памяти. Голосок звенел медным бубенчиком – таким же ярким, как ее рыжая макушка. Медный грошик мой, золотой талер… Отчего она вспоминалась? Может, оттого, что он впервые за долгое время заговорил на ее – своем – языке?

«Бывает, что умный думает, а дурак догадается. Вот глядите, – она потешно морщила нос. –Рождаются – летят, живут – лежат, а умрут – уплывут. Что это, а?.. Ну, вы же умный! Еще разок: рождаются – летят… Сдаетесь? Ха! Это просто снежинки, ничего хитрого».

«Ты видишь в словах то, что они означают на самом деле, – говорил ее «премудрый наставник», глупый подросток, считающий, что впереди у них – вся жизнь. – Не ищешь скрытых смыслов. Это потрясающее умение».

«Ну да, – она улыбалась, довольная собой. – Я вижу то, что проще, вы – то, что сложнее. Наверно, вместе сможем разгадать все, что угодно»…

Он поднялся с места.

«Ты права, душа моя, всегда ты права, как правы святые и простодушные. Не надо усложнять, здесь сказано то, что сказано»...

Обретешь тинктуру, – вон она, там, за этой стенкой. Тинктура, и чертежи, и портал. То, за что он продал душу старому магу, который умело водит за нос двоедушника…

Обретешь ее, растворяя камень. Растворяя. Отворяя. Камень. Точнее, семь камней, по числу букв и лучей в звезде, которые что-то да означают. Не зря этот проход так испещрен символами.

Visita – что первым видит гость, посещая дом? Дверь? Ее нет. Порог? Таковой имелся: три уложенных в ряд камня, на средний из которых молодой граф нажал ногой. Как и ожидалось, камень не дрогнул.

Глава 17. ЗАЛОЖНИКИ

Вдох. Он вынырнул на поверхность из затягивающего омута. Черная глубина – вогнутое антрацитовое зеркало – отпускала неохотно. Видимо, какая-то его часть осталась там, в тайнике, в зеркальном перекрестии, в пространстве, для обозначения которого еще не выдумали терминов…

***

– Этот совсем плох? – осведомился деловитый голос над головой. – Оставляем? Монахи обещали похоронить их по-христиански.

– Здесь странное дело, – отвечал голос доктора Коломбье. – Он не выглядит умирающим, но впал в беспамятство и который день не приходит в себя...

– Ну что ж, значит придет позже, – оборвал деловитый. – А уж сюда или туда, – все в руках Господних. Может, он и окажется в числе избранных, кто сможет выкарабкаться. Маршал Лобковиц гарантировал, что не будет считать таковых пленными и даст им бумаги на выезд. Собирайтесь, доктор! По официальной договоренности к третьему дню января месяца в Праге не должно остаться ни одного французского солдата. Сотня полутрупов не в счет…

– Он не солдат… – начал Коломбье.

– Ну тогда тем более!

***

Выдох, вырывающийся изо рта серебряным пузырем, – и опять погружение в темную глубину, где не было понятий «вперед» и «назад», «прошлое» и «будущее». Было только два направления: вверх – к воздуху и жизни, и вниз – к темному зловещему дну, откуда не возвращаются.

Никто из находящихся по эту сторону туго натянутой водяной пленки не мог проникнуть взором в глубины. Однако из-под темной воды мир людей был виден как на ладони: кто-то пировал, кто-то стоял на посту, кто-то шел сквозь морозную ночь без особой надежды дойти…

***

– Я не могу быть весел в такой час, Ваше величество!

Чудное дело: худощавый господин в старомодном длинном парике, стоя посреди ярко освещенной бальной залы, осмеливался выговаривать самому королю. Впрочем, король, крайне простой в обращении и даже на балу не снимающий мундира, был, как будто, не против. Или же его это забавляло, кто знает?

– Мои соотечественники, благородно оказавшие поддержку законно избранному императору, блокированы в Праге, – продолжил господин в парике. – Ваши самые сильные и надежные союзники гибнут, Ваше величество. Неужели вы не придете им на помощь? Все это время, что я находился здесь, вы откладывали этот разговор: мол, я решу, когда придет час. Уже зима, а он все не приходит… Может, вы объясните, наконец?..

– Все просто, господин Вольтер, – улыбнулся молодой монарх. – В эти дни я ждал, что мне будет дан знак свыше. Если бы он был явлен, то я бы, разумеется, двинул войска в Богемию. Провозгласив, быть может, Dieu le veut (1).

– Вы изволите издеваться?

– Нет, – ухмыльнулся король. – Просто звезды не сошлись. И тем не менее… – Его величество подхватил со столика бокал с шампанским и вскинул его вверх тем же жестом, каким поднял бы шпагу, командуя гвардией на поле боя. – Выпьем за славу!

Голос короля отразился от стен, потолка и, несомненно, сердец счастливых поданных, на каждого из которых падала благая тень его побед.

– Слава! – зазвучали крики. – Слава прусскому оружию! Слава Фридриху Великому!

– Слава! – с совершенно счастливым лицом глядя на брата, поддержала тост прелестная принцесса Анна-Амалия.

Она также подняла бокал шампанского, а потом залихватски прикончила его залпом и рассмеялась. Кто-то из стоящих рядом офицеров и их жен зааплодировал: именно при этом дворе малая толика солдафонских манер лишь придавала даме шарма.

– Отчего ты не пьешь, Мари? – продолжая улыбаться, принцесса обернулась к закадычной подруге-фрейлине, что стояла рядом с довольно кислым лицом. – Это то, что я подумала, да или нет?

– И к чему ему столько славы? – проворчала Мари фон Клейст, не обращая внимания на подколку. – У него ее и так в избытке, пора бы уже успокоиться.

Замечание дамы, как ни странно, не укрылось от слуха короля.

– Я же не спрашиваю вас, мадемуазель, отчего вы, и так с избытком наделенная красотой, заказываете модные наряды, черните ресницы и румяните щечки? – просвещенный монарх, полководец и философ снисходительно улыбнулся фрейлине. – То же самое и с военной славой, которой никогда не бывает много. Ее надо постоянно поддерживать, ибо лишиться ее так же просто, как красоты.

Вокруг снова захлопали, кто-то крикнул «Слава!».

– Дурацкая аналогия, – буркнула Мари себе под нос. – Мои щечки, по крайней мере, не делают вдов и сирот.

Впрочем, король уже отвернулся, – к счастью для нее, ведь в отличие от господина Вольтера, негласного посла Франции, графиня фон Клейст не была защищена дипломатической неприкосновенностью.

Глава 18. ОТСРОЧКА

«Когда последний в роду собрался помирать, – говорила старая ведьма, – его предки собираются вместе. Ждут его». Бог весть что там с предками, но в этот час они обе были рядом – дама в тумане и дама с портрета. Умершая мать, воскресшая мать, – две ипостаси любви и две стороны правды, орел и решка, что выпали одновременно.

– Ты принес отсрочку и надежду на мир, – звучал мягкий, чуть хрипловатый голос женщины, за полвека пережившей слишком многое. – На этой земле не сражались целое столетие: лишь старики могут смутно помнить об ужасах Большой войны, – да и то со слов своих родителей. За эти два года твои соотечественники с лихвой хлебнули того, чем их пугали в детстве: грабежей, насилия, эпидемий, вербовки, военных налогов и полного беззакония, когда королевство, лишенное правящей династии, едва не было поделено как добыча между державами-победительницами. Они больше не допустят такого.

– Кому война, а кому мать родна, – звонко усмехалась другая: годы не оставили следа на голосе и лице ушедшей слишком рано, той, которой всю вечность тридцать весен. – Ты еще увидишь!..

Два женских образа сливались в одно, Уроборос пожирал сам себя, прошлое смешивалось с будущим, а вдох с выдохом. Как вода с вином. Как жизнь со смертью.

Вдох? Водяная пленка была плотной, как полотно.

Выдох? Выдыхать тоже было нечем.

***

– Порции… По-прежнему… Ограничены! – мать Цецилия говорила с расстановкой, словно забивала молотком гвозди. – Можете садиться и приступать к трапезе.

В трапезной монастыря святой Катерины впервые с начала зимы пахло хлебом. Настоящим свежевыпеченным хлебом, более того, – кусок этого изысканного лакомства лежал рядом с каждой из мисок, наполненных все той же жидкой горячей кашей.

На Рождество действительно происходили чудеса, – и на сей раз Амалия не считала себя слишком взрослой, чтобы в это верить. Попробуй-ка не поверь, если в Сочельник неизвестный благотворитель пожертвовал монастырю два больших мешка с мукой. Если на другой день был подписан договор о капитуляции, и французы пообещали оставить город, а австрийцы – снять блокаду. Как не поверить, если накануне твой шанс на жизнь был не толще паутинки, а теперь, как по волшебству, сделался прочным канатом? Канат не продеть в игольное ушко, – а значит царство небесное тоже подождет!

– Ну вот, а ты еще ревела, – Амалия пихнула в бок Анну фон Лобковиц, однако, вместо того, чтоб улыбнуться или толкнуть в ответ, подруга не повернула головы. – Эй, ты чего?

– Твой, как ты сказала, родственник* привел сюда чертовых французов, а мой двоюродный дедушка добился того, чтобы они отсюда убрались! – Анна скорчила гордую мину, но в следующий миг едва не клюнула стол задранным носом.

Баронесса фон Рудольштадт сделала большие невинные глазки: подножки никто не видел, а этой неуклюжей дурынде давно пора было прописать по первое число.

Впрочем, благостность момента возобладала. В печи трещали выменянные на муку дрова, к обеду был хлеб, а в монастырской церкви стоял настоящий вертеп со святыми родителями, волхвами, козлами, ослами и младенцем Иисусом. И елка, самая настоящая елка! Жизнь продолжалась.

***

Когда барон Фридрих пришел в себя, уже светало. Ветер стих, на холодном небе гасли звезды, и вырезанный из дерева святой Ян смотрел на них удивительно зрячими глазами. Зрачки святого были узкими вертикальными прорезями – как у лесной рыси.

Село оказалось и вправду неподалеку: на фоне леса были видны ровные столбики дыма, поднимающегося из труб, и даже остроконечная крыша деревенского костела. Дорога – едва заметные в снежных наносах колеи от тележных колес – тоже была рядом.

Еще несколько человек поднимались из снега рядом с бароном, но многие, очень многие, остались лежать неподвижно – там, где застиг их буран и пришествие дикой охоты.

– Идем… – прохрипел, вставая с колен, капитан Жером и первым шагнул к дороге. Похоже, именно стремление идти вперед позволило ему пережить эту ночь.

Барон шагнул следом за ним. Вывихнутая нога уже не болела, – по правде говоря, он ее вообще не чувствовал.

– Куууда?

Они высыпали на дорогу Бог весть откуда: трое всадников и с десяток пеших, одетые кто во что горазд, молодые, веселые и деловито-злые.

– Смотри-ка, как их много! Добрые ружья, сапоги, сабли...

Капитан успел выхватить палаш, – но насаженная дыбом коса в руках одного из молодцев была длиннее и проворнее.

Барона хватанули сзади за меховой воротник плаща.

– А этот, гляди-ка, не солдат, а барин. Кто таков?

– Заложник, – ответил он.

Вот так. Стоило пережить мороз и нечисть, чтобы погибнуть от людской руки…

Глава 19. СЕСТРА

Ты не вой, не плачь, а смейся, —

Слёз-то нынче не простят.

(Владимир Высоцкий, «Разбойничья»)

– А расскажу я вам нынче о разбойнике, который грабил лишь панов и чужеземцев… ну и жидов, понятно… а добычей делился с бедными холопами вроде вас, – корчмарь многозначительно посмотрел на парней и девиц.

Поговорить он любил, – а чего не поговорить, коли пиво в животе и выручка в кармане, и место под посиделки выкуплено половиной пряжи, что напрядут за вечер все двенадцать девушек. Даже в горнице прибрано: те же девицы, ожидая парней, постарались. Понятно, молодые да веселые, чем слушать его, рады были б сразу разбиться по парочкам, сесть колено к колену и любезничать. Однако хозяином тут был он, да и рассказывал корчмарь, признаться, ладно, а потому все приготовились слушать.

– Тот разбойник, хоть и награбил много золота, но не был жаден: жадных-то удача не любит. И вдове, бывало, поможет, и старухе, и сироте, и невесте-бесприданнице кошель на сундук положит, – глядь, а сундук и полон. Понятно, что вдова да невеста, или девочка-сиротка, за то благодарили чем могли, ну а чем они могут, – то всем понятно, да?

Ответом был дружный гогот парней и робкое хихиканье либо заливистый смех девиц. А то и взвизгивания: при этих словах кое-кто из девушек получил от милого дружка внезапные объятия, слюнявый поцелуй, а то и щипок за грудь или бедро.

– А старухам он тоже не за просто так помогал? – со смехом уточнил кто-то.

Корчмарь обождал, пока молодежь угомонится, и продолжил:

– Как люди разбойниками делаются, – то все знают. Иной просто денег хочет, – так про тех песни не поются, об чем тут петь-то? А иной и не хотел бы, – да жизнь заставила, а больше всего люди. У холопа от кого беды? От барина, от попа да от бабы. Так вот у нашего разбойника от всех троих беда была. Поначалу девка, которую полюбил, его окоротила – по самой гордости оттопталась. Потому как высоко метила, барской полюбовницей возмечтала стать, – что ей простой паренек? Ну а потом уж монахи в городе бургомистра подговорили, чтоб под суд его отдать, – что ему оставалось делать, как не бежать?

Я начала тихо закипать, – уж больно сказочка смахивала на судьбу Губертека, только переврана знатно. Однако промолчала, как и все прочие. Правая рука привычно вертела веретено, наматывая нить, пальцы левой вытягивали прядь из кудели.

– А еще говорят, что разбойником стать суждено тому, кому при рождении знамение было. Скажем, матери цыганка нагадала. Или долго детей не было, а потом по молитвам отца сын родился. Или не просто родился, а мать померла, а его из чрева вынули, – всяко бывает… Ну а нашего разбойника и вовсе Бог знает, кто родил: его в лесу отыскали.

Все молчали: уж понимали, что к чему. Я пряла, не поднимая глаз.

– Вот так судьба его и благословила: раз не помер, то теперь заговоренный живешь. А может, девка та, пока женихался, его слову выучила, – она ж вовсе непроста была. И потому никто того разбойника поймать не мог, – так-то он всем глаза отводил. Раз было дело: выслали французы из Хеба отряд по его душу. Это уж потом, когда он со своей шайкой ихний обоз ограбил. Донесли завистливые люди: вон он, в кабаке пьет, деньгами швыряется. Пришли солдаты, – он перевернул кружку и ушел, а французы остались стоять, ровно окаменели. Разбойник отошел подальше и послал мальчонку, чтоб кружку как была поставил, тогда солдаты те обратно отмерли.

– Вот бы мне такое слово, – я б тут завсегда на дармовщинку пил, – перебил один из парней, я даже не поглядела, кто.

На парня зашикали, кто-то засмеялся. Корчмарь продолжил:

– И пули от него отскакивали, потому как выпытал он от ведьмы что убить его можно только пулей, отлитой из серебра, которое он же и украл. А как это серебро добудешь? У главаря поди укради, а что он беднякам отдал, – то сразу и потрачено. Ну и шайка у него как на подбор была, это тоже важно. Для парня удалого что главное? Добрый конь да верный друг. Вот и друг у него был – всем друзьям друг, что не выдаст и не продаст, а все почему? Потому что друг его был той самой девке брат…

Тут уж многие не выдержали, повернулись ко мне, – я чуяла это, даже глядя в пол. Они смотрели не как молодой барин, чей взор согревал меня солнцем. Не как Фламинио, – тот все норовил приласкать словно ветерок, что забирался под подол либо за пазуху. Не как Губертек, о котором тут сказ, – того и гляди, дыру прожжет. Взоры парней и девиц трогали мое лицо словно бы мягкими и теплыми бескостными пальцами. Трогали – и отдергивались с опаской, оставляя медленно тающие липкие следы.

Я вскочила, молча и зло зыркнула на корчмаря, подхватила прялку вместе с напряденным, в другую руку – свой худой жупанчик (рысий кожух, как на грех, был на мне… Решила нарядиться? Вот и донарядничалась!) и вышла наружу в чем была. Позади загомонили, – небось, о том, вправду ли я погубила Губертека и сглазила ли теперь корчмаря. Дверь хлопнула за спиной, отрезая меня от этих разговорчиков.