Ситцев капкан - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Алексей Небоходов (самиздат)

Глава 1

Поезд остановился на станции Ситцев с такой неохотой, будто железнодорожные рельсы жалели выпускать еще одну душу в этот город. Гриша ступил на платформу — и его тут же окатило ледяным ветром, в котором застарелый железный дух сцепился с ядовитыми обрывками дизельного выхлопа.

Воздух можно было резать лопатой, и чем глубже вздох, тем меньше оставалось иллюзий насчет будущего. Платформа представляла собой торжество ветхости: деревянные доски под ногами пружинили, окраска слезала с поручней струпьями, а надпись "СИТЦЕВ" в обшарпанном антраците казалась объявлением об эвакуации, а не приветствием.

Маргарита Петрова высилась на краю платформы, как памятник техническому прогрессу. Высокая, с идеальной осанкой и брезгливой складкой губ, она хмурила брови на приближающегося гостя с таким видом, будто очередная партия груза опоздала или, что еще хуже, прибыла вовремя. С лица ее не сходила ледяная маска: ни приветливой улыбки, ни сантимента. По фасону — деловой жакет темно-синего цвета, узкая юбка, белоснежная сорочка, которую она носила с армейской аккуратностью. Черные волосы были собраны в такой тугой хвост, что подчеркнутые скулы отливали мрамором. На каблуках Маргарита была выше его сантиметров на пять, если не считать моральную дистанцию.

— Опаздываете, — сообщила она вместо приветствия. Голос резал начисто, без предисловий и запятых.

— Рельсы перекладывают, — мягко сказал Гриша. — До Ярославля шли три часа вместо двух.

Он посмотрел на нее с детской внимательностью, как будто примерял по очереди все штрихи портрета: стальные глаза, затянутую улыбку, щеткой подстриженные брови. Все это внушало уважение, если не настоящий страх. Гриша привычным жестом поправил пиджак и сгладил невидимую складку на брюках, сохраняя дистанцию, но не отводя взгляда. Вся его поза говорила: я на вашей территории, но правила мне известны.

— Мама не любит, когда опаздывают, — сухо отрезала Маргарита и повернулась на каблуках, давая понять, что экскурсия началась.

Она шагала быстро, не оглядываясь, и Грише оставалось только следовать за ритмом ее шагов: цок-цок по обнаженным бетонным плитам, цок-цок через лужи с плавающими фантиками и бычками. Город за платформой начинался с облупленной остановки, где рекламные баннеры просили купить героизм в таблетках или вылечить все виды одиночества по цене оптовой партии. Вдоль дороги стояли мертвые тополя, у которых срезали крону, оставив только изувеченные пальцы ветвей.

— Как впечатление от Ситцева? — спросила она, когда подошли к парковке.

— Не хуже, чем у остальных, — сказал Гриша, позволяя себе легкую улыбку. — По-своему красиво.

— Здесь всюду по-своему, — отозвалась она. — Даже банальность особенная.

Машина Маргариты была новенькой, но уже с царапинами на капоте. Белый "Рено" из последних серий — символ скромного, но принципиального достатка. Внутри пахло кожей и дорогим французским освежителем, к которому примешивался легкий аромат ее горьковатых и тяжелых духов. Она села за руль, устроившись с военной точностью; Гриша аккуратно пристроился рядом, не дотрагиваясь до пластиковых панелей — воспоминания о детских автобусах подсказали: не стоит пачкать чужие вещи, особенно если они чище тебя.

— Сколько вы пробудете в городе? — спросила она, включая поворотник.

— Пока хватит терпения вашей мамы, — ответил Гриша. — Или вашего.

Она безрадостно улыбнулась и включила первую передачу. Машина дернулась вперед, и за окном начали меняться пейзажи, как слайды в диапроекторе: панельные дома, облупленные вывески, старые церкви с облетающими куполами, редкие живые люди, замотанные в клетчатые шарфы. За окнами промелькнула площадь с памятником, у которого голуби сражались за жизнь и крошки, и купеческие особняки, в которых дух эпохи пережил не одно банкротство.

В салоне «Рено» Маргариты было тепло и тесно, будто внутри склеили не машину, а табакерку для очень дорогих, но неизбежно глупых людей. Кожа сидений истёрлась в складках и кое-где отдавала сальной желтизной, но в целом выглядела крепко, по-купечески надёжно. Даже воздух был тяжел, как ломбардный залог — духи хозяйки, терпкие и властные, перебивали сырость и бензин, не оставляя ни малейшего шанса для посторонних запахов.

Маргарита вела машину одной рукой: пальцы легко обнимали руль, ногти сверкали свежим лаком цвета клюквы. Юбка была короче, чем требовали этикет и климат, и Гриша невольно отмечал — при каждом повороте колена её открывались почти до самой резинки чулок. Он пытался смотреть в окно, застывая взглядом на облупленных домах и неоновых вывесках, но раз за разом взгляд возвращался к бедру и снова к лицу Маргариты, где безошибочно отражалось: «Да, ты смотришь, и я это вижу».

— Нравится Ситцев? — спросила она, не отрывая взгляда от дороги.

— Нравится наблюдать, — честно ответил Гриша. — Город с характером.

Она ухмыльнулась левым уголком губ.

— У города нет характера. У людей есть. А город — это компромисс слабостей.

Он промолчал, переваривая, как всегда, слова собеседницы отдельно от смысла. Отношения между людьми и пространством занимали его с детства: где бы он ни был — в московской коммуналке, в санатории или за школьной партой — он видел мир, как соревнование инстинктов и привычек. В Ситцеве привычки побеждали с подавляющим счетом, и даже в голосе Маргариты проскальзывала тоска по порядку, где всё предсказуемо до рвоты.

Мимо проносились магазины, пункты выдачи и старые кофейни, у которых в любое время года дымило что-то самодельное. Дворы были забиты машинами, снег лепился на антенны, по переходам сновали люди с одинаковыми пластиковыми пакетами. Город не играл роль для гостей: он игнорировал их с такой убежденностью, что гости сами начинали разыгрывать для себя спектакль «я тут свой».

Машина тронулась с очередного перекрестка неожиданно резко, и Гриша привычным рефлексом ухватился за боковую ручку.

В этот момент Гриша заметил, как у Маргариты, несмотря на неприятный стук дорожной ямы, юбка предательски расползлась по внутреннему шву, открывая на взгляд не только длинную, до оскомины прямую полоску бледной кожи, но и еще выше — мерцающее облако светло-голубых, почти невообразимо ажурных трусиков с венчавшим их пояс коронным орнаментом — то ли эмблема, то ли монограмма, достойная скорее античного портрета, чем сегодняшней сцены. Секунда — и юная плоть, затянутая в кружево, уже отпечаталась в памяти Гриши с такой же четкостью, как характер его соседки по креслу.

Глава 2

Если парадный зал особняка Петровых когда-нибудь попадёт в учебники, то только как наглядное пособие по симуляции уюта в нечеловеческом масштабе. Хрустальная люстра, по ночам свисающая, как многоголовая медуза, отражала каждый неверный шаг Григория в десятикратно увеличенном формате. По обе стороны длиннющего стола, отполированного до состояния больничного скальпеля, сидели те, ради кого, собственно, вся эта мебель и существовала: Елена в центре, слева и справа — три её дочери, каждая на собственном пьедестале, словно экспонаты из разных эпох.

— Проходите, — сказала Елена, и голос её в высоком потолке отозвался не эхом, а тревожным звоном. — Ужин ждёт только вас.

Гриша неуверенно шагнул вперёд. За долгие годы тусовок и банкетов он привык к сервировке на любой вкус, но здесь даже расставленные на столе салфетки казались способными нанести травму. Две свечи в серебряных подсвечниках мигали, будто моргали в замедленной съёмке. Между ними возвышалась гора фарфора: тарелки разного диаметра с ручной росписью, наборы хрустальных бокалов, в которых отражался потолочный свет, превращая каждый бокал в отдельную астрономическую катастрофу.

Елена была одета в неброский, но безупречно сшитый костюм винного оттенка, волосы уложены в причёску, которую он где-то уже видел на портрете дореволюционной графини. Она смотрела на Гришу с расчетливой теплотой, как кошка, обдумывающая, хватит ли сытости до утра. Маргарита сидела справа, руки сцеплены на столе, подбородок чуть вздёрнут — взглядом она прошивала пространство где-то в области его шеи, будто примеряла галстук на роль удавки. София, напротив, склонилась к столу с небрежной грацией: её волосы были забраны в неустойчивый пучок, и она всё время возилась с кольцом на пальце, как если бы пыталась напомнить себе, что она живая. Лиза — самая младшая, хрупкая и почти невидимая в сумерках зала — смотрела на Гришу с настоящим, не замутнённым интересом, но тут же отводила взгляд, если он пытался встретиться с ней глазами.

— Познакомьтесь, — сухо сказала Елена, — мои дочери: Маргариту вы уже знаете, а это София и Лиза. Дамы, это Григорий Иванов. — Она сделала паузу, давая каждой шанс нанести первый удар.

— Здорово, что у нас теперь в доме будет свой мальчик, — кокетливо протянула София, ни на секунду не теряя изящной ленивости в голосе.

— А вы правда из Москвы? — сразу спросила Лиза, и даже не покраснела, будто репетировала этот вопрос перед зеркалом.

Гриша почувствовал, как под языком собирается металлический привкус — не то от хрусталя, не то от напряжения.

— Не совсем. Я больше из бабушки, — сказал он, подыгрывая чужой же формуле. — А Москва — это так, территориальный штамп.

В этот момент слева появился призрачный силуэт в чёрном фартуке и разлил по бокалам игристое, которое в этом доме наверняка называли только «шампанским» и никогда иначе. Обслуживающий персонал здесь был тенью: ни одного неловкого взгляда, ни одного звука — движения идеальны, как у хирурга на аутопсии.

— Предлагаю тост, — сказала Елена. — За новые союзы и обновление традиций.

Они подняли бокалы. Гриша подержал свой на пару секунд дольше остальных, чтобы не спешить вступать в семейный ритуал, а потом сделал аккуратный глоток, пытаясь не смотреть на своё неловкое отражение в бокале.

— Говорят, вы не доучились, — обратилась к нему Маргарита, когда первая волна еды — тарталетки с рыбным муссом и немыслимо тонко нарезанная пастрами — была уже почти покорена.

Гриша улыбнулся: вопрос был ожидаем, как контрольная в конце четверти.

— Не сложилось, — согласился он. — Может быть, это форма протеста против образовательного фетишизма.

София прыснула от смеха — неожиданно громко, чем вызвала лёгкое раздражение у матери.

— Образование — это просто, — сказала она. — Гораздо сложнее понять, зачем оно нужно.

— В нашей семье такие протесты обычно быстро заканчиваются, — тихо добавила Лиза, но в её голосе звучало не осуждение, а сочувствие.

— Вы не первая это заметили, — сказал Гриша. — Но я обещаю, что не доставлю вам особых хлопот. Я умею вести себя прилично.

Он ощущал, как весь стол напряжённо наблюдает, какой флаг он поднимет: капитуляции или контратаки. Но вместо этого он выбрал внутренний нейтралитет, позволяя себе только внешние знаки смирения, а мысли пускал по кругу, отслеживая реакцию каждой.

София больше других напоминала заигравшуюся актрису — её улыбки были молниеносны, а язык острый, но не злой. Он быстро понял: она не столько хочет его задеть, сколько проверить, насколько он годен для игры.

— А что вы теперь собираетесь делать, — спросила София, пододвигая тарелку поближе. — У нас, если не учёба, то сразу бизнес или политика. Других сценариев не предусмотрено.

— Наверное, работать, — осторожно сказал Гриша. — Если найдётся, чему учиться у вас.

— София намекает, что в семье не принято бездельничать, — вклинилась Маргарита, не отрывая от него взгляда. — Надеюсь, вы не против физического труда. Наш салон не терпит лодырей.

Гриша кивнул: физический труд его не пугал, а скорее вызывал что-то вроде мазохистского любопытства — особенно если имелось в виду обслуживание богатых дам, выгуливающих свои бриллианты.

— Меня предупреждали, — сказал он.

— Маргарита сама умеет чистить бриллианты, — усмехнулась София. — Она однажды чуть не уволила ювелира за то, что тот плохо натирал камень.

— Это неправда, — возразила Маргарита, но в глазах её промелькнуло что-то похожее на гордость. — Я просто считаю: если что-то делаешь — делай идеально. Нас этому с детства учили.

Он отметил, что её руки не просто сцеплены — они напряжены до белизны суставов. Больше всего на свете Маргарита боялась, что кто-то уличит её в недостатке власти.

Пока блюда менялись, а Гриша вежливо пробовал всего по чуть-чуть, от острых закусок до внезапно поданных устриц, которые в Ситцеве скорее были признаком буржуазного безумия, чем гастрономической роскоши. Разговор становился только колючее.

Глава 3

Утро в Ситцеве началось с издёвки природы: небо вывалило на город ватную, предынфарктную хмарь, в которой у каждого фонаря был собственный оазис тьмы. Григорий проснулся без будильника — тикали только чужие часы, а сам он лежал, как покойник на экзамене, пытаясь вспомнить, где начинается и заканчивается новая жизнь. Холод в комнате не ощущался, но было ясно: под этим пуховым одеялом он останется навсегда, если не встанет сейчас.

Он оделся механически — в первый раз за годы примеряя к себе чужую униформу. Серый костюм с эмблемой "Петров" сидел на нём не просто плохо, а вызывающе противоестественно: рукава великоваты, плечи висели, а на спине образовывалась складка, в которой можно было прятать годовой отчёт по инвентаризации. На лацкане мерцал бейджик: "Иванов Г." — эта буква выглядела как судебный вердикт или свидетельство о рождении не в ту эпоху.

Гриша спустился по лестнице в кухню, но застал там только Лизу — та сидела за столом с тарелкой каши и жевала её так, будто заранее знала: завтрак не даст ей ни удовольствия, ни шансов на успех.

— Доброе утро, — произнес он, и голос его застрял на полпути, разбившись о невидимую стену.

— Выглядишь смешно, — сказала Лиза, не отрывая взгляда от своей ложки.

— Ты тоже, — честно ответил он.

Она улыбнулась с благодарностью — это был первый признак, что сегодня не всё так плохо.

Маршрут до салона оказался коротким, но Гриша специально шёл медленно: ему хотелось впитать каждую деталь города, словно ищет подсказки в квесте, где каждый кирпич пропитан подозрением. По пути он отметил: лавки открывались раньше, чем вставало солнце, а продавцы ещё спали за прилавками; кафе работали, но пахли не кофе, а тревогой; каждый встречный смотрел на него с таким видом, будто в городе провели опознание, и он прошёл его с нулями по всем пунктам.

Салон "Петров" располагался в здании бывшей текстильной биржи: фасад с облезлой мозаикой, колонны с трещинами, как на мумифицированных мумиях, и огромные окна, которые утром отражали только собственное прошлое. Внутри пахло полиролью, старым деревом, отчётливым дистиллятом финансовых махинаций. Все элементы были на месте: винтажные витрины с дубовыми рамами, гранёные стеклянные колпаки, под которыми украшения лежали, как скифские трофеи или улики с места преступления; над этим всем висела люстра, из тех, что ломают шею при первом же землетрясении.

Маргарита встретила его у входа: строгая, с идеальной причёской, в платье-футляре цвета "выгоревший индиго". Она была собрана, как батарейка в карманном фонарике — небольшая, но, если разрядишься, света не будет нигде.

— Опоздали на три минуты, — сказала она, пристально вглядываясь в его бейдж.

— Батарейка села, — ответил он, не удовлетворив оправданием ни себя, ни её.

— Здесь не Москва, — парировала Маргарита. — В Ситцеве время двигается только по часам мамы.

Он усмехнулся, ожидая дальнейших инструкций.

— Запомните, — она говорила быстро, не переводя дыхания, — вы работаете на "Петров" и на меня. Все остальные — либо мебель, либо клиенты. Ваше место — у резервной кассы и витрины с "ходовым" ассортиментом. Рабочий день с восьми сорока пяти, перерыв не более пятнадцати минут, чай только в подсобке. Телефоны — в шкафу, ноутбук — только по разрешению, из личных вещей допускается блокнот и ручка. Вопросы?

— Нет, — честно ответил Гриша, но она, кажется, всё равно ожидала возражений.

— Хорошо, — она быстро кивнула, — идёмте, я покажу, где у вас "передняя линия".

Салон внутри был театром, где сцена разделялась на два мира: царство покупателей и царство продавцов. На границе стояли витрины, похожие на аквариумы, где плавали кольца, серёжки, цепи — каждая вещица с биркой, как у пациента на приёме у психиатра. Между ними сновали женщины в униформе: кто-то стерильный, как медсестра, кто-то — вечно рассеянный, как лаборант, забывший свою пробирку в метро. Каждая сотрудница была персонажем, за которым стояла отдельная история: трагикомедия с элементами хоррора, где единственный смысл — выжить и досчитаться до зарплаты.

Маргарита провела его к рабочему месту — это был столик у окна, над которым висела трёхъярусная полка с каталогами и коробками для упаковки. На первом этаже работали три человека: София, одетая как городская принцесса с лёгким налётом дерзости, Лиза — скромная тень себя самой, и Вера, имя которой он узнал из списков на стенде, но пока не видел её вживую.

— Здесь всё просто, — сказала Маргарита, достав из сумки бухгалтерскую книгу и щёлкая по её корке лаком своих когтей. — Принимаете заказы, регистрируете их в журнале, разбираетесь с инвентаризацией и следите, чтобы клиенты не лапали витрины. Если кто-то из местных придёт с претензией, зовите меня. Если с угрозами — зовите сразу маму. Вопросы?

— Один, — сказал он, смотря прямо ей в лицо. — А если я не справлюсь?

— Тогда вас уволят, — отчеканила она. — И поверьте, здесь это делают профессиональнее, чем в Москве.

София уже стояла у витрины, ловко перебирая в руках планшет и периодически отрываясь, чтобы позвонить кому-то — но делала это с такой грацией, что любой звонок казался приглашением на свидание, а не сделкой. Она скользила по магазину, как домашний кот по паркету: ни единой шерстинки, ни одного лишнего движения, но внимание ловила моментально.

— О, новенький, — сказала она, когда Гриша оказался на дистанции слышимости. — Как впечатления от нашего мавзолея?

— Скорее пантеон, — парировал он.

София засмеялась, звонко и даже немного по-детски, — казалось, смех этот был прописан у неё в резюме как основное средство коммуникации.

— Не слушай Маргариту, — сказала она, прижимая телефон к щеке. — Здесь все проще, чем кажется. Главное — не путаться под ногами и не портить воздух.

— Пока держусь, — ответил Гриша.

София, не сбавляя темпа, вписала его в свой список приоритетов и тут же забыла о нем до следующего раза. Она делала вид, что занята только собой, но изредка бросала в его сторону быстрые взгляды — как охотник, который уже нашёл подходящий объект, но не хочет вспугнуть добычу.

Глава 4

Если утро предыдущего дня стартовало в режиме «ничего не предвещает», то это — даже не пыталось изображать нормальность. Пахло серой горечью, кофе не спасал, а ни в одной комнате не было живой души, кроме Григория. Даже Лиза, обычно заседавшая на кухне как парламентская комиссия по вселенскому недоразумению, куда-то испарилась. Салон «Петров» был пуст — и это был единственный момент за всё время, когда стены не стеснялись дышать по-своему. Пыль, собравшаяся на хрустале, спокойно лежала, не боясь быть вытертой кем-то из сестёр. Все покупатели и даже вездесущие сплетники из числа коллег растворились в предрассветном мареве. Сигнал к действию был столь же очевиден, как последний звонок для абонентов с просроченной оплатой.

Григорий прошёл между витрин, замедляя шаги. В голове без устали жужжало: «найди, пока не поздно». Ночью заснуть так и не удалось — мозг изощрённо воспроизводил сцены из прошлого, подмешивая к ним фразы из сегодняшнего разговора с Верой. Вдруг стало ясно: в этом месте даже мебель хранит больше секретов, чем люди, и искать их надо не у тех, кто всегда на виду. Вчера Вера обронила фразу: «У нас здесь всё под замком, даже прошлогодние каталоги». Но кто держит под замком то, что не боится быть найденным?

Григорий подошёл к кабинету Елены — массивная дверь была только с виду тяжёлой, а на деле поддавалась легчайшему движению. «Как всё в этом доме», — отметил про себя. Достаточно просто не бояться попробовать.

В кабинете стоял антикварный письменный стол — с детства мечтал хоть раз покопаться в таких, но был уверен, что внутри нет ничего, кроме плесени и паутины. Стол был старше всех обитателей дома, а на вид — даже самого времени. На его глянцевом лаке светились разводы, как на старых фото с пересветом, а латунные ручки ящиков имели тот оттенок, который бывает у вещей, однажды спасённых из пожара.

Сначала Григорий сел за стол — не спеша, а как человек, который имеет на это моральное право. Слева внизу обнаружился первый ящик — тугой, упрямый, из тех, что открываются только при уважительном обращении. В нём лежал архив договоров, типовой мусор для бюрократических затей: переводы, накладные, ничего, что могло бы хоть немного взволновать сердце. Два следующих ящика — тот же калибр: папки, визитницы, стопки аккуратно подрезанных, но уже протухших по смыслу бланков. Всё слишком идеально, чтобы быть правдой.

Присмотревшись к столешнице, заметил в одном углу пятно, похожее на след от графитового карандаша. Протёр — не стерлось. Подсветил фонариком телефона: линия, едва заметная, будто проведена специально для себя. Вторым движением провёл пальцем вдоль передней кромки столешницы — под ней пальцы наткнулись на резной выступ, сбивающий общую симметрию. Едва поддел его ногтем — и раздался лёгкий щелчок.

В этот момент сердце ударило сильнее: в столе явно было что-то чужое. Григорий медленно надавил на край — и столешница чуть приподнялась. Внутри оказался потайной отсек: не больше книжной полки, но достаточно, чтобы спрятать пару-тройку жизней.

Внутри лежал коричневый конверт, перевязанный ниткой. Поверх — полоска бумаги с выцветшей надписью: «Не вскрывать до окончания всех расчётов». Почерк был чужой — угловатый, нервный, словно писали на бегу. Григорий замер: такие штуки обычно взрываются в руках или рвут людей пополам, но он только усмехнулся. Было бы странно ждать меньшего.

Дрожащими пальцами развязал нитку. Внутри были письма: аккуратно сложенные, пожелтевшие, не новые — даты начинались с девяностых и шли вплоть до последних лет. К каждому письму была приложена тонкая копия, будто бы для будущих свидетелей. Бумага пахла пылью и дорогими чернилами, но не это зацепило — а то, как первые строчки били по памяти.

«Дорогая Лена», — начиналось письмо, и дальше шёл монолог, который он слышал в детстве от матери: о предательстве, о долге, о том, что здесь, в Ситцеве, слово «правда» конвертируется только в угрозы и никому не нужно, кроме самого говорящего.

Пальцы сжались на бумаге так, что она чуть не порвалась.

Григорий сидел в тишине кабинета, перелистывая пожелтевшие конверты. Сначала взгляд бежал по строкам быстро, но с каждым листом замедлялся. Лицо менялось: брови сходились, губы сжимались, щеки наливались тусклым румянцем.

Что-то в этих письмах ломало привычное дыхание. Слова врезались в память, как короткие удары молотка: просьбы, отказы, угрозы. Всё это складывалось в историю, о которой он не подозревал, — историю, где чужая выгода оказалась дороже человеческой жизни.

Горло сдавило так, что казалось — воздуха нет. Он чувствовал, будто кто-то стоит за спиной и внимательно следит, сможет ли он сдержаться. Но слёзы сами находили путь, медленно скатывались по щекам. Бумага дрожала в руках, как у человека, который вот-вот потеряет опору.

Каждое следующее письмо будто открывало новый слой чужой жестокости. Из набора сухих фраз проступала безжалостная логика, шаг за шагом ведущая к краю. И чем глубже погружался в эти строки, тем отчётливее понимал: это не просто давний конфликт — это спланированное уничтожение.

Последний лист Григорий держал дольше остальных, пока не почувствовал, как холод от бумаги проникает в кожу. Смысл прочитанного был ядовит и ясен, даже без имён и подробностей. Теперь стало ясно главное: за всем стояла Елена, которая была виновна в смерти его матери.

Григорий медленно склонился к столу, упёрся в него лбом, пытаясь собраться. Голова гудела так, что даже свет казался красным.

Пересчитал письма, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. Затем аккуратно выровнял их по краю и достал телефон. Руки дрожали, но он заставил себя сделать по два снимка каждого документа. Свет от вспышки выхватывал фрагменты текста, и в каждом была смерть — чужая или его.

Последний конверт зажал между ладонями и сидел так долго, пока не почувствовал: по лбу стекает пот, а пальцы превратились в ледяные кости. Всё пытался понять, как, за что, почему, но ответа не находил.