Сказка о былых временах

Городок, в котором жил мастер Савелий, располагался на склоне холма, как часы на полке: не спешил и не шумел. Сверху он казался игрушечным — крыши домов были, как разноцветные крышки от шкатулок, улочки — как нитки, на которых висит ожерелье, а звон колокола из старой часовни делил утро на ровные доли, как маятник делит секунды. Люди тут здоровались даже с незнакомыми, кивком, как будто говорили: «Мы все в одном времени».

На краю главной улицы, рядом с лавкой пряностей и аптекой, стояла мастерская. Невысокий дом с витриной, завешанной кружевными занавесками, за которыми прятались сотни часов. Там было тепло и пахло деревом, маслом, латунью и чуть-чуть — терпкими травами, которые Савелий клал в мешочки, чтобы механизмы не ржавели. Когда люди входили, звенел колокольчик — не звонкий, а мягкий, будто напоминающий: «Ты пришел в место, где время — не враг, а собеседник».

Савелий был седой, с морщинистым лицом. На носу — круглые очки в старинной оправе, а на голове — тканевая кепка, чуть сбившаяся набок. Пальцы у него были удивительные: тонкие, но сильные, с мягкой подушечкой, чувствующие даже дыхание шестеренок. Он умел говорить с часами, как другие с котами или с детьми. Вечерами, когда город засыпал, мастер сидел за столом, слушал тиканье и думал о том, что каждый звук — это чье-то «тогда» и чье-то «сейчас».

Однажды ночью ему приснилось, что в мастерскую зашел человек без лица. Он сказал: «Сделай часы, которые вернут меня туда, где я еще не молчал». Слова эти упали в сердце, как камешки в воду. Утром мастер, не сказав никому, достал самый лучший латунный диск, самые тонкие мосты, самые нежные камни, собрал механизм, который шел бы не вперед, а назад. Стрелки у этих часов поворачивались, словно вспоминали свой путь.

Часы получились странные — ни цифр, ни украшений, только прозрачная крышка и стрелки, бегущие против привычного хода. Тикали они не как обычные — не «тик-так», а мягко, как капли в старом колодце: «тук-тук», словно стучат воспоминания. Латунь на свету отливала золотом, но холодила пальцы, как лунный луч. Стекло слегка дрожало, когда к нему прикасались, и возникало чувство, что часы дышат, как маленькое живое существо, которому доверили чужую тайну. Савелий не стал им давать имя. Внутри у него звучала одна мысль: «Я сделал не машину, я сделал зеркало».

Слух разнесся по городку, как запах свежего хлеба. Сначала пришла учительница. Она хотела вернуться в день, когда не успела проститься с сестрой. «Я видела ее у окна, — шептала она, — но побоялась зайти. Хотела завтра, а завтра не случилось». Она взяла часы, вернулась, но стояла на том же пороге, глядя на себя прежнюю, и снова не вошла. Вернулась в мастерскую — глаза сухие, руки холодные: «Дело не во времени, — сказала. — Дело в нас».

Потом пришел музыкант с футляром. «Я хочу сыграть ту ноту, от которой ушла моя любовь, — сказал он. — Тогда я ошибся». Вернулся, но пальцы дрожали, как прежде. Нота опять сорвалась. «Видите? — хрипнул он. — Прошлое — это песня без права перезаписи». Савелий молча налил ему чаю — что можно сделать, когда у человека дрожат руки, кроме как дать им согреться.

Приходил старый чиновник, который много лет назад подписал бумагу, стоившую кому-то работы. Он хотел вернуться к тому дню, отобрать у самого себя ручку. Но, оказавшись там, только сидел, сжимая колпачок от ручки, и снова подписывал.

За ним заходил солдат — не успел обнять жену перед отправкой, надеялся вернуться в тот день и остаться. Но в прошлом он опять поднимал чемодан, молчал и шел к поезду.

Следующим был художник — когда-то в гневе он сжег картину, на которой был его друг. Вернулся, стоял перед холстом, но опять зажег спичку.

За ним лодочник, который оставил брата у реки.

Приходила женщина, спрятавшая письмо «люблю» в ящик стола.

Приходил мальчик, который не успел попросить прощения у отца.

Все они думали, что стрелки, бегущие назад, дадут им вторую попытку. Но часы были не дверью, а отражением: они показывали, что ты мог, но не делал, и спрашивали — «а сейчас?»

Савелий слушал эти истории, и его мастерская становилась похожей на церковь без икон, но с сотнями маятников. Казалось, маятники качались не просто так — они упрямо повторяли людям: «Живи, пока живешь. Говори, пока слышат. Люби, пока рядом».

Однажды пришла девочка с косичкой. «Мама спрятала мой рисунок, сказала — потом покажем бабушке. А бабушка умерла. Я хочу вернуться туда, где «потом» еще не наступило». Савелий предупредил: «Часы не меняют мир. Они показывают выбор». Девочка взяла их. Вернулась через час — в руках рисунок с оранжевым солнцем и пальчиковыми лучами. «Бабушка его увидела», — сказала девочка и улыбнулась, как утро. Мастер не стал спрашивать, как. Иногда мир делает шаг навстречу тем, кто сам пошел.

Вечером Савелий остался один, глядя на стрелки. В их стекле он видел не механизм — собственное отражение и женщину, которая когда-то приходила сюда с чаем. Он вспомнил ночь, когда они поссорились из-за пустяка, хлопнул дверью и ушел в мастерскую. Утром будильник зазвонил в пустой комнате.

Он нажал на крошечную кнопку на задней крышке. Стрелки дрогнули и пошли назад. Воздух остыл, стены дрогнули. Он оказался в ту ночь. Видел себя молодым, злым, уставшим. Видел ее с чашкой чая. Даже если он сейчас подбежит и скажет «прости», он все равно вернется сюда, в мастерскую. Прошлое не переписывается рукой, которая держит настоящее. Но можно жить иначе теперь.

Он отключил механизм. В комнате опять стало тихо, как под снегом. Но тишина была другой — не пустой, а ровной, как дыхание. Мастер раскрутил заднюю крышку, снял шестерни, положил особую стрелку с мозаикой в маленькую коробочку. На внутренней стороне крышки нацарапал иглой:

«Прошлое нельзя изменить,
но можно не повторять».

С тех пор он выдавал людям обычные часы с этой надписью. Кто-то уходил, пожав плечами. Кто-то — сжал часы, как руку.

Через месяц в городе стали происходить странные вещи. Учительница позвонила живой сестре. Музыкант сыграл ту самую ноту на площади. Лодочник пришел к брату. Женщина отправила письмо. Мальчик попросил прощения у отца.