Сказки на ночь

Мастер и Марго

— Кот, кот, Бегемот, — напевала Марго, приводя в порядок прутики на своей выходной метле.

Она укладывала их аккуратными пучками, перевивала колдовскими травами — горькой полынью, пряной вербеной да нежной медуницею, вплетала сладкоголосые колокольчики и привязывала те пучки крепкой льняною верёвкою к прочной, отполированной до шелковистой гладкости ясеневой ветви. Она слышала голоса деревьев, что качали своими руками-ветками, подчиняясь порывам ветра, подпевала зыбкой мелодии лунного света, прихорашивалась, глядя в кадку с родниковой прозрачной водицей, да выбирала лучший сумеречный плащ, чтобы никто из смертных не увидел её на фоне ночного неба, усыпанного крошечными алмазиками звёзд.

А в это время тот самый Бегемот с ленивым любопытством наблюдал за Мастером, что зажигал странные свечи: люди никогда не увидят их свет, зато та, для которой эти свечи загорались, пойдёт на их сияние как на свет долгожданного маяка. Их аромат свежей лаванды да дикого горного мёда чёрного как смоль кота жутко раздражал, потому что забивался в нос и дурманил голову. Но Мастер довольно качал головой и, видимо, знал то, чего не ведал его подручный.

— Уж полночь близится, — объявил Бегемот.

— Мы ждём нашу ведьмочку, — ответил Чимин, что ночами принимал свой истинный облик, — она скоро явится. Не зря же я зажёг свечи. Они укажут ей путь.

— И куда же мы отправимся?

— На шабаш, мой друг, на шабаш.

Ангел чёрный - ангел белый (Black Swan)

Когда-то очень давно на свете жил парень, что смыслом своей жизни сделал танцы. Он не просто танцевал. Движения его гибких рук и пальцев, изящные повороты головы, невесомые, словно неподвластные гравитации прыжки и пируэты писали на сцене яркими мазками истории и сказки, трагедии и драмы, пасторали и гротески.

Зрители рукоплескали ему, дарили похвалу и щедро осыпали золотыми монетами. Они обожали его за красоту и кроткий нрав, за искренние слёзы и смех, которыми он бескорыстно делился с поклонниками, за его доброту, с которой он привечал любого, кто нуждался в ней. Имя его передавалось из уст в уста пением тонкого фарфора, трелью синички по весне, прозрачными каплями дождя: «Чи Мин! Чи! Мин! Чи… Мин…» Люди его боготворили и молились на него.

И однажды бог услышал их молитвы. Он решил испытать легконогого танцора, послав к нему своего вестника. То был ангел с угольно-чёрными крыльями, лицом и телом полная копия земного Чимина. Он нёс ему страшные дары: гордыню, зависть и жадность. От них нельзя было отказаться, их невозможно было отвергнуть, их можно было лишь принять. И ангела, что встал тенью за спиной несчастного парня.

Чимин покорился судьбе. В его глазах плескался мрак, ему было мало всего — и танцев, и славы, и любви. Ему стало не хватать самой жизни. Ему казалось, что его душа стала черным-черна, не отмыться, не оправдаться, и нет пути назад. Каждое утро в зеркале он видел себя, но не человеком. Сквозь бледную кожу прорастали уродливые тёмные перья, что покрывали его всё больше и гуще, пока под ними не стало видно самого Чимина.

Но иногда его глаза становились ясными и полными любви. И тогда они кричали миру о боли, что сопровождала теперь каждый шаг танцора, оставляя на сцене кровавые следы, шептали о горящей огнём душе, что осталась прежней — чистой и невинной. Ведь он так и отдавал всего себя тем, кто его любил и ненавидел, кто был рядом и далеко. Он дарил им счастье и надежду.

И тёмный ангел за спиной сдался, отступил, спрятал свою силу искушения, ослабил хватку, склонившись пред стойким танцором. Но слишком поздно. Сердце Чимина не выдержало этой муки и разбилось, разорвалось в клочья, избавив того от душевных мук.

Узнав о смерти любимца Терпсихоры, бог захотел исправить свою ошибку. Он сделал Чимина ангелом, дал ему белоснежные крылья и наградил даром утешения и бескорыстной любви, но сохранил его память о человеческой жизни. Чимин свободно решал куда и к кому он отправится, но за его спиной всегда стоял его тёмный ангел-близнец, всегда наготове со своими дарами — гордыней, завистью и жадностью. Так они и ходили в вечности — вместе.

Гончар

На окраине затерянной в лесистых горах деревеньки в небольшой хижине, сложенной из хорошо пригнанных друг к другу камней, жил мастер-гончар. Его знали все от мала до велика, но никто не ведал ни откуда он пришёл в эту деревеньку, ни когда. Не знали и сколько лет мастеру. Внешность его ускользала от любопытных глаз, менялась при каждом взгляде на гончара. Молодым он казался умудрённым опытом мужем, а старикам — улыбчивым юношей с не по возрасту мудрыми глазами.

Зато все знали одно: плошки и горшки, тарелки и чашки, сделанные Намджуном, обладали чудесными свойствами. Больной, испивший родниковой воды из глиняной чашки, выздоравливал, ученик, съевший на завтрак кашу из плошки, сделанной руками мастера, отлично сдавал экзамены, молоко, что хранилось в коричневых кувшинах, не скисало и становилось лишь вкуснее. А ещё ходило поверье, что разбившаяся внезапно посуда, отводила беду от дома и семьи, в нём живущей.

Мастер лишь усмехался, слушая эти россказни, да продолжал вращать гончарный круг с очередным кувшином. Глина послушно принимала нужную форму, впитывала всё, что нашёптывал ей Намджун, запоминала наказы и песни, слушала сказки о дальних странах и красивых и добрых людях, любовалась ямочками на озарённом улыбкой лице и отправлялась в печь.

Намджун же отправлялся в дом, где поселилось несчастье, беда или горе с нехитрыми подарками. Он оставлял на пороге посуду или горшки с кувшинами и уходил, насвистывая немудрёную мелодию, становясь по пути домой всё старше, словно уносил с собой тяжёлый груз. А утром следующего дня, когда шебутная сорока прилетала и, сев на сосновую ветку, трещала на всю округу, неся мастеру добрые вести, Намджун выходил из хижины молодым статным парнем и снова садился за свои горшки.