Сказки старого Волхова

Пролог

На написание романа оказала влияние подлинная история, рассказанная прабабушкой моей, Апраксией Васенцовой, уроженкой деревни Сущево Вологодской области.

ПРОЛОГ

Луна еле-еле выглядывала из-за низких тяжелых туч, освещая место недавней кровопролитной битвы. Солнце дарило последние лучи, встречая ночь. Северянам тяжело досталась победа над славянскими варварами, много хороших бойцов унеслось в Валгаллу, и скальды наверняка воздадут честь героям.

Молодой рыжебородый варяг медленно обходил с воеводою поле брани. Ульрик искал своего отца, великого конунга Олафа. Черные вороны кружили над берегом Волхова, пронзительно крича и махая крыльями. Могильные змеи клубились и шипели под ногами, и порою Ульрик осторожно переступал, боясь потревожить очередную черную гадину. Повсюду лежали в беспорядке тела павших воинов. Слышались редкие вздохи и протяжные стоны. Над тихой рекой стоял терпкий запах крови и смерти.

Многие ратники были еще живы, но встать уже не могли. Вот дюжий русич сжимает рукой стрелу, пробившую нагрудный доспех, натужно хрипя, пуская кровавые пузыри. И видно было, что стоит вытащить из тела наконечник –– человек изойдет кровью. Другой уже ничего не мог сказать и даже пошевелиться –– его голова безжалостно расквашена тяжелым молотом. Чуть поодаль лежали два могучих богатыря –– норманн и славянин. Они, словно братья, держались друг возле друга, но их объятия были смертельными. Славянин еле дышал, сжимая в руке обломок меча, который, казалось, едва мерцал красным светом. Другая рука воина висела безжизненно, а на окровавленном лице выступил горячий пот.

–– Этот еще жив… –– прошептал усатый воевода, показывая перчаткой на славянина.

–– Вижу, –– подтвердил рыжебородый, поправив рукавицу.

–– Это именно тот богатырь, что зарубил не менее двух десятков наших людей! –– ощерился воевода.

–– Заберем его. Пусть ответит за норманнскую кровь.

–– Хорошо.

–– А как же отец?

Рядом с русичем лежал Олаф, конунг норманнов. Он отчаянно стискивал в руке боевой молот, что силой обладал волшебной. Олаф хрипел, изо рта текла струйкой горячая кровь, и заметили варяги, что в груди конунга едва подрагивает обломок разящей стали.

–– Ульрик… сын… –– глухо прошептал раненый.

–– Идите за лекарем, быть может, отца еще можно спасти, –– рыжебородый склонился к отцу. Воевода кивнул и быстро зашагал в сторону перелеска.

–– Отец! Ты еще жив? –– Ульрик усмехнулся в бороду и нагнулся поближе.

–– Помоги… помоги мне…

Однако, рыжебородый, опасливо оглянувшись, и поняв, что они одни, безжалостно обхватил двумя руками обломок меча и еще глубже погрузил его в тело родителя. Сталь даже пробила варяжскую рукавицу и на землю капнула кровь.

–– Что ты делаешь… отцеубийца! –– захрипел Олаф.

–– Ты никогда меня не любил! И не дал бы стать конунгом! –– заключил Ульрик. –– А теперь волшебный молот –– мой!

Олаф начал дышать быстро-быстро, и видно было, что он доживает последние мгновения.

–– Молот не принесет тебе ничего… кроме смерти…

Ульрик злобно рассмеялся, однако страх поселился в уголках его серых глаз.

–– Я… Я… приду за тобой, мой любимый сын! –– прошептал умирающий, навсегда опуская веки. Через мгновение его рука ослабла и пальцы беспомощно разжали рукоять боевого молота.

РОЖДЕНИЕ НЕЧИСТИ. 1

Жили в одном славянском селе два родных брата. Одной матери сыновья. Старшой –– Первак, а младшего Болькой отец назвал. Был он богатырь, славный и могучий. Бился с недругами Руси повсюду: и на северных пределах, и в южных степях, а, говорят, что и за Каменный пояс хаживал. Случилось так, что не вернулся однажды богатырь из похода дальнего. Вот и остались малые кровиночки в раннем возрасте без отца. Одна мамка пострелят воспитывала, вдовью ношу женскую справно тянула. Ребята уже в возраст входили и способствовали матери, как могли. Болька рос покладистым и спокойным, а старшой –– затейник да шалопут. Младшенький больше ремеслами да премудростями разными интересовался, а Первак промышлять любил. Глаза имел острые да зоркие. Знатный охотник, внимательный следопыт. То в лес с новорожденной зорькой навострится, то на вечернюю рыбалку пойдет. Все, какой-никакой прибыток для семейной корзины, лишний кусок в общем котле. А так как по малолетству, на серьезную охоту Первуша еще не ходил, то чаще из леса грибов да ягод приволакивал. Ну и меньшого братца иногда с собою брал. Особенно осенью, когда выпадали урожайные недели.

И вот пошли ребятки в лес поутру. Роса только-только упала с зеленой, подернутой холодком травы, как уже ступили братцы на узкую лесную тропу. Первуша знал много грибных мест и постоянно находил новые. То в темный ельничек мальцы зайдут, то в редкий березнячок, под каждое дерево заглянут. Туда-сюда обернутся. Глядишь, еще и полудня нет, а почти полны короба крепких боровичков.

–– Ну что, Первуша, пора и домой иттить, –– почесал загривок Болька. –– Уже полны наши коробочки.

–– Согласен, малой. Только, давай вон к тому ручейку спустимся, да малость порыщем. Я там давеча молодых красноголовых нашел. А если повезет, то и рыбешки какой словим. Мамане на добрую уху да приблудной котейке на забаву.

Устал Болька по лесу бродить, но старшого послушал. Продрались сквозь кустарничек и сошли-сбежали к тихому ручейку. Походили чутка, но ничего не нашли путевого. То ли был кто до них, то ли слой красных грибов миновал, но окромя сизых поганок ничего на пологих бережках не выросло. Да и ручей зацвел, запаршивел, ряской болотной затянулся, лишь лягухи зеленые сидели да квакали.

–– Нет грибов, –– устало протянул Болька.

–– Погодь… Смотри –– косой! –– прошептал Первак и осторожно рукой показал.

И, правда, на небольшом пригорке сидел, поджав длинные уши, маленький зайчишка. Однако, чудной. Еще зима не наступила, а он весь белый, точно теткиной простоквашей облит. Сидит зверек, голубыми глазами зыркает и человека совсем не страшится.

–– Сейчас я его подобью… будет на ужин мясная похлебушка…

–– Не надо, Первуша, странный он… –– запричитал братик. –– Может, старика лесного помощник.

Но старший уже не слышал Больку, достал охотничью приспособу: ремень с камушком. Раскрутил пращу, прицелился, метнул каменюку. В зверушку попал, да насмерть не забил. Зайчонка вздрогнул, вскочил и бросился наутек, ковыляя задней, пришибленной лапой. Побежал колченогий вдаль по тропинке. Раненый, значится.

 Незадачливый стрелок не растерялся, корзину брату всучил, а сам за косым помчался, в надежде догнать и окончательно пристукнуть. Понесся Первуша, дороги не разбирая, только палые листики вылетали из-под быстрых ног. Вот уже далеко убег.

–– Постой, Первуша! Меня погоди! –– Болька не поспевал за братом. Поставил оба короба на траву-мураву и припустил вдогонку.

А брат даже не останавливался. Вот уже и зайца белого след простыл, а Первуша все прыгал по пригоркам-кочкам, вдоль русла болотистого, сквозь кусты и камыши бежал. Вверх-вниз, вправо-влево, аки кузнечик, скакал. Будто брата младшего не слышал вовсе.

Болька кричал, от натуги задыхался. Никак не догнать Первушу. Ножки слабые, маленькие, подкашивались. А брат не откликался, все дальше в темный лес стремился и даже не оглянулся ни разу. Еще чуть-чуть –– совсем скроется в непролазной чаще.

Но малой приударил, откель только силы взялись. В три-четыре прыжка догнал Первушу, по плечу дружески хлопнул:

–– Постой, братец.

Оглянулся «братец» на Больку, и тот язык проглотил, да затрясся мелко. Не брата лицо к нему повернулось, а иное. Страшное бородатое стариковское! Глаза черные без зрачков, зубы желтые и гнилые. Засмеялся старик-лесовик диким замогильным хохотом, крутанулся вокруг себя три раза да сгинул безвозвратно. И остался в лесу Болька один-одинешенек. Ибо забрала его брата сила нечистая!

С трудом нашел Болька дорогу домой и в ноги маменьке бросился. Упустил, потерял старшого! Нет теперь главного кормильца в семье!

Полдня ждали сродственники отрока неразумного, думали, что вернется Первуша домой. Но подкрался вечер медленно, незаметно; и ночь черным бархатом до самого утра все накрыла-укутала.

***

Рассвет залился-зарумянился, но не принесло солнышко радости. Проснулся Болька с думами горькими, тяжелыми. Решил сходить к ведьме Малуше, что обитала на самом отшибе. Страшно к ней наведываться, но другого выхода нет.

 Малуша та людей чуралась, отшельницей жила, а изба ее была такой древней, что уже вросла одной стороною в дремучий лес. Крыша желтым мхом и безобразной коростой покрылась, ступеньки крыльца потрескались да прогнили, ставни перекосились, а на коньке избы заместо петушка хищный волк зубья скалил.

С осторожностью подошел Болька к дому колдуньи. Только хотел постучать, как дверь распахнулась, и на пороге сама Малуша образовалась. Старая и безобразная до жути. Вся в лохмотьях, лицо сухое, жизненными бороздами перепаханное; волосья черные, аки смоль; глаз зеленый, дурной…

–– Заходи, отрок, коли пришел. Заходь, не боись, –– молвила ведьма да посторонилась, приглашая в избушку.

Болька осторожно поднялся по ступенькам крыльца и проник в темную чужую горницу. Страх обуял его. Тревожно стало на душе, боязно и сиротливо. Посмотрел по сторонам и еще пуще затрясся. В доме всякой колдовской утвари по темным углам понатыкано-понапихано. По темным полкам черепа животных белели. На окне погорынь-трава в пучках сушилась, в котле варево готовилось с дурным запахом, половицы скрипели протяжно, а из-под них быстрые таракашки выбегали да змеи красные расползались. Малуша-же лишь смеялась да головой качала:

2

–– Эх, Болеслав. Неправильно ты поступил, коли не сладилось… –– Малуша сидела на крыльце, перебирая сухие корешки.

–– Ну… Сначала Снежка мне глазки строила, плечики оголяла…

–– Чур тебя! Какая Снежка? –– вздохнула колдунья. –– Девочка спозаранку больной головой мучается. Мать ее приходила за лесной ромашкой. Не помогло, говорит. Вот, сейчас буду отвар липовый готовить. То хозяин лесной тебя дурил, ведь знаешь, что может он любое обличие принимать. Как звериное, так и человеческое.

–– Потом дождь, как из ведра полил. Гроза началась…

–– Гроза? Глянь-ка в корыто, что рядом с тобой лежит. Сухое дерево, уж лучинки отслаиваются, как еще муравьи там свадьбу не сыграли. Неделю хорошего дождя не было. Говорю тебе, морок все это, чтобы тебя с пути верного сбить.

Стушевался Болька. Не хотел про птицу черную Малуше говорить, да она за язык-то и вытянула:

–– Птицу или зверя какого видел?

–– Была птица, –– подтвердил Болька. –– Сзади меня вилась и клекотала противно. А потом клювом стала по голове бить!

–– Не оглянулся?

–– Нет… То, что вы дали, бабушка, домой принес, а потом выбежал да палкой птицу поколотил. Птица страшная и большая… Сама черная, а клюв желтый, и блестит, как золотой!

–– Убил? –– Малуша уперла руки в бока и посмотрела сердито.

–– Нет, только несколько перьев выбил. Хотел подобрать перышки, но они прямо в руках разлохматились, в серый прах обратились. Рассыпались да по ветру развеялись.

–– Повезло тебе, кабы убил птицу, то не вернул бы никогда брата своего. Есть еще способ, слушай меня, Болеслав…

Ночка темная все заволокла, туман густой на село спустился. Закутало молочной рекой дома по самые крыши. Не хотел Болька идти в такое злое время по лесу темному, да пришлось. Брата выручать надо.

Вышел за околицу, зажег гриб-трутовик. Слабо светит, но недалеко видно. По знакомой стежке потопал, тут они с Первушей часто хаживали. Елочки и березки махонькие, пеньки знакомые. Серая мышь под ногами пробежала да скрылась от холода. Улыбнулся Болька и в чащу, туманом подернутую, углубился.

Дальше лес начался более густой и дремучий. Коряги огромные, замшелые пни, колоды павших сосен то здесь, то там топорщились в беспорядке. А гриб-светоч стал меркнуть. Но идти вперед надобно. На первую ясную звезду, на Спас, как Малуша наказала.

Долго шел Болька и заблудился. Забрел в такой бурелом, что уже не знал, как и выйти. Все ноги переломал, лицо и руки хлесткими ветками исцарапал. Слабый огонек трутовика зачах совсем. Ну все, теперь и не выберешься.

Внезапно ветер подул, деревце жалобно скрипнуло, и тихо-тихо аукнуло издалека. Будто девичий голосок слабый.

Оглянулся на зов Болька и заметил неяркий свет. Огонь еле-еле вдали затеплился, посреди леса дремучего. Собрался с силами отрок, начал вылезать из чащобы.

Вскорости вышел он на ладную и приятную полянку. Чудно! Три сосны рвались ввысь. Стройные, красивые. Рыжие невестушки, как на подбор. А рядом две березки повалены домиком, ветрами да ураганами нагнуло-покорежило. Посередине пеньки-чурбачки стояли, и костер яркий полыхал. Болька даже не уследил, как один пень расплылся-рассыпался, очертания свои потерял да в живого человека обратился.

Странный ночной незнакомец предстал Больке. Красная рубаха парадная, плащ с золотой пуговицей, сапоги дорогие кожаные. Не простой путник, а знатный боярин. Купец богатый али воин странствующий. И что совсем удивило, –– вся одежа свежая чистая, будто только из сундука вынули. Да и сам боярин сидел холеный, рыло скобленое. Безбородый, а кожица розовая, как у молодого поросенка.

–– Садись, малец, к огню, погрейся, –– молвил дядька.

–– Благодарствую! –– ответил Болька, а сам уже понял, что не купец и не боярин это, а самый настоящий лешак. Нежить лесная.

–– Отведай похлебки. Хорош супчик, наваристый, –– ухмыляясь, проговорил леший и подал в руки пышущий дымком горшок.

Зачерпнул Болька ложкой варево и выудил небольшую косточку. Посмотрел на нее, и понял, что кость та не звериная, а человеческая. Или показалось так, но Малуша предупреждала, чтобы ничего от хозяина лесного не брал: «Брата не вернешь и сам сгинешь».

–– Спасибо, добрый господин. Живот скрутило, есть что-то не хочется.

–– Может, кваску выпьешь с дороги? –– и кружку глиняную леший протянул.

Понюхал Болеслав, а оттуда тиной болотной повеяло. Чуть дунул –– черная лягушка из пойла выпрыгнула.

Болька головой покачал, кружку на пенек поставил. Усмехнулся леший, руки потер, взял кружку, перевернул, словно вылить хотел. А она вдруг пустой оказалась. И как такое произошло –– непонятно.

 Лесовик другой рукой верх кружки закрыл, немного покачал и встряхнул перед глазами.

–– В кости сыграем? –– и опять улыбнулся, зараза нечестивая.

–– Да я во взрослых играх не разумею.

–– Так я научу. Все просто. Два кубика. Две кости. На каждом точечки. Мешаешь –– бросаешь. Мешаешь –– бросаешь. У кого больше точек на костях, тот и выиграл. Считать-то умеешь?

–– Умею! –– воскликнул Болька. –– Только на что играть? У меня за душой ничего и нет.

–– Ну, душа-то имеется, –– прошептал леший, и холодно стало на сердечке от слов таких. Защекотало, заскреблось, засвербело под ложечкой. Липкий страх пробежался от пяток до самой макушки, и в глазах тревожно потемнело. Но делать нечего, играть –– надо! Только по уму, как колдунья насоветовала.

–– Ууух! –– раздалось из леса.

«Серая неясыть кричит», –– понял Болька. –– «А как три раза прогорланит, так и полночь вступит в свои права. Торопиться надо».

–– А что вы, господин, ставить на кон будете? –– поинтересовался вслух.

–– А за чем ты пришел? Чужую душу, мне давно обещанную, коли проиграю, отпущу, –– ухмыльнулся леший.

–– Хорошо, только кости три раза бросим. Если кто-то выиграл два раза подряд, то третий кон уже и не нужен. Пойдет?

3

Ясное солнышко встало над землей русской. Осветило ладные домики и поля, пшеницею колосящиеся. Живые лучи пробежали ласково, в каждую щелочку заглянули, любому подарили тепло и надежду. Буренки протяжно замычали, козочки заблеяли, и матушка подошла, родимая. Милая добрая мама. Налила крынку парного молока и улыбнулась. Испил из нее, возрадовался…

Очнулся Первуша неприкаянный. Глаза открыл, а перед ним лыбится страшная седая бабища. Ох, ну и суровая мамаша! Сама долговязая, вместо глаз –– клюковки, волосья грязные и разлохмаченные. Нос длинный и толстый, сизый, как свекла; а груди долгие и худые. Такие продолжительные, что у самого жирного пупа болтались. Улыбнулась карга кривым беззубым ртом и свои титьки за спину забросила…

Понял бедный Первуша, что испил молока от этой нелегкой бабищи. Заплакал горестно. На руки свои посмотрел: на ладонях начали прорастать волосы, горлом пошла слизь зеленая, и по венам будто змеи холодные пробежались!

Вспомнил смутно, что приключилось. Горе-то какое! Унес его из мест родных скорбный дедушка. Отобрал от людей, в мир лесной обратил безвозвратно. И теперь в мыслях все перемешалось-спуталось. Стал забывать Первуша и дом родной, и людей, что с ним вместе жили. Лица сродственников стирались из памяти…

–– Ну что с тобой, милок? –– прошелестела старая лешачиха. –– Теперь ты наш, истинный лесовик. Будем звать тебя, младшенький, Лешкою…

Первуша вскочил на ноги, как ужаленный, и вновь упал, ибо в глазах все расплылось-помутилось. Взор рябой молочнистый туман застил, голоса-шепотунчики в больной голове предательски зазвенели:

«Лесовик ты теперь… будем звать Лешкою…»

А ветхая изба закачалась, закружилась. Огляделся Первуша. Темные углы ощерились вязкой паутиною, тараканы да светляки усы топорщили. Запели половицы гнилые, заскрипели лавки грязные, засмердели портки драные.

Провел рукой Первуша перед глазами, и вроде бы отступил морок. Только темная изба никуда не подевалась. Второй раз встал на ноги и бросился прочь из дома нечистого.

На свежий воздух выскочил и, спотыкаясь, к колодезю покосившемуся подбежал. Продышался Первуша, прочухался. В бадью руки опустил и умылся, а потом глянул в воду и чуть ум свой последний не потерял.

Черная вода по краям бадьи раздвинулась, и показалась гладь зеркальная, а там… заместо лица человеческого страшная чудовищная образина корячилась. Глаза-щелочки, щеки сухими травами ковыльными поросли, волос на главе нет, лишь кора древесная замшелая, а нос заменила шишка еловая!

«…Наш ты теперь. Будем звать Лешкою…»

Закричал Первуша, забился в безудержном ужасе и побежал прочь от избы проклятой, от карги лесной да от бадьи с черным ненавистным зеркалом.

Да только от себя-то не уйти!

А Первуша припустил так, что засверкали пяточки, и искры стали вылетать из-под его ног человеческих. Но то не шпоры на сапогах искрили, а когти звериные, из пальцев торчащие. Это они по каменьям стучали да искорки высекали. Ибо не человек он уже, а безобразная нежить лесная.

Посмотрел вокруг Первуша несчастный. Лес знакомый и одновременно неведомый. Все перемешалось, все сикось-накось сдвинулось. Мир явный и навий воедино переплелись, словно ветки древесные, по случайности растущие. Сомкнулось все, запуталось, завертелось в чудовищной пляске колдовской.

Вот и озерцо лесное, заболоченное, с ранних лет знакомое. Да дерева стояли рядом не те, что примечал по младости. Березки домиком, странно скособоченные. Вдаль тянулись не елки, а дубы кряжистые на высоких склонах. Ветками корявыми махали, листьями желтыми шуршали, коренья под ноги предательски подставляли.

И упал Первуша измученный, задышал часто.

А как на земле оказался, так ветви дуба столетнего нагнулись и окутали, оплели тело слабое. Ростки холодные насквозь руки-ноги проклюнулись, на главу венок дубовый опустился, да пара желудей упала, по зубам они стукнули.

Кряжистый дуб вековой кроной махнул, на стволе его щелки глаз нарисовались, да рот корявый открылся с протяжным скрипом.

–– Далеко ли собрался? –– прогремело сверху так властно, что Первуша весь сжался и задрожал от ужаса.

–– Отпустите к мамоньке! –– только и проблеял жалобно.

–– Поздно, Лешка! Не смог тебя братец вызволить…

–– За что? –– заскулил Первуша, хотя и знал, что бесполезно это.

–– Душа твоя со дня рожденья лесу обещана, ибо не благословлен ты богами! Ни славянскими, ни иными идолами, потому и жить тебе суждено средь леса темного да болота топкого! –– прогремел дуб столетний, ветвями качая. –– Это я тебе говорю, самый древний леший. Дуб-дубовик, который жил здесь с испокон веков! Давно это было. Тогда и ты, Лешка, еще не зачат был, на месте села вашего лес дремучий листами по ветру шелестел, а людьми и не пахло вовсе. Многие версты на все стороны кругосвета мое зеленое царство простиралось, и богат лес был зверьем пушистым да птицей красноперой, в озерах рыбы водилось-не переводилось, и казалось наше житье-бытье мирным и счастливым. Вечным! Но всему приходит нежданный конец. От шелухи мирской, от козявки малой, от двуногих вредителей! Объявились люди в моих дремучих лесах, стали дома рубить, рыбу удить, да зверя себе на потребу бить. Причем род ваш людской очень уж до даров, легко достающихся, жаден оказался. Надо теплую шапку на зиму –– не одну лису убьют, а целый выводок. Сколько встретят в лесу, столько и забьют! Пойдет славянин на рыбалку –– цельную корзину натаскает. Да так, чтобы на неделю с запасом хватило. А на следующий день опять сети плетет, аспид! А девицы-красавицы так поляны ягодные да грибные ельники обдерут-обкорнают, что опосля лет пять там ничего не родится. Разве ж можно так?

–– Ну…

–– Молчи, Лешка! Ничего нам не оставалось, как губить род человеческий! Гнобить да пакостить! С пути сбивать, в чащобы заводить, а кое-кого посмышленее брать себе в услужение. Повезло тебе, что сызмальства лес любил, потому и живой остался. А ведь могло все иначе обернутся! Много есть чего в этом лесу у меня, хотя и стар я уже. Грибы любые –– боровики да солоники, красноголовые, моховые… Да и всякой мелочи наберешь, коли захочешь. Ягоды –– полно! Малина лесная сладкая, черника гроздьями наливается, есть и брусника с клюквою. Все тебе отдаю, Лешка! Зверья –– навалом! Белки рыжие, лисы пушистые, несколько медведей живут в далеких урочищах. Волки тоже имеются, как без них? Кто серых кормить будет? Хозяйствуй! Всяка тварь нужна лесу, всякая! Хоть мелкая, хоть злобная, хоть с виду никчемная! Потому и пропадают люди по осени чаще, чтобы волчишки мои сыты были да суровые морозы впроголодь перенесли. Благодарствуй, что жив будешь!

КУЗНЕЦЫ И РАЗБОЙНИКИ 4

Прошли года, словно птицы перелетные крыльями прохлопали. Лет семь миновало, и столько же зим снегами дни человеческие замело. А кое-кому и кости. Все переменилось. Старое отжило и скончалось, молодое подросло, к свету потянулось.

Восемнадцать годков исполнилось Больке. Окреп и возмужал бывший мальчишка. Статен стал и красив. Белые волосы, голубые глаза, лицо пригожее. Ни прыща, ни щербинки малой. Девкам –– на загляденье, а старикам –– помощник да защитник.

Не дожила бедная мамка до дня этого. Как сгинул Первуша в лесу проклятом, так и захворала несчастная баба. Год всего протянула, старшого сынка вспоминая, и померла на исходе лютой зимы. Угасла, истлела, аки лучина в седой ночи. А, умирая, наказала Больке, чтобы нашел себе по душе дело славное, как любому истинному славянину заведено. Умельцем стать, плотником или кузнецом. Себя обеспечить да жену будущую.

Болеслав-то с топориком ладно умел обращаться, любая деревяшка под его рукой на дело шла. Стол сколотить, дверь поставить –– это все в удовольствие было. Но в родном селении жило много сноровистых мужиков, эдак себя не прокормишь. Посему надо в ученики идти: в большой город податься или еще куда, но обязательно попасть к хорошему мастеру.

 Малуша, колдунья старая, помогала сиротской семье, приглядывала за Болькой и на путь истинный наставляла. Все те годы, что без мамки Болеслав жил, подкидывала умелому отроку малую работенку, за что кормила да одежу латала. Но вырос он из отроческих портков, грудь раздалась, рубаху треская, и настало время покинуть дом родительский. По миру походить да уму-разуму набираться.

Болеслав, конечно, не о такой доле мечтал. Помнил отца своего, хотя и мал был, когда погиб Усыня. Воином хотел стать Болеслав, защищать землю родную! Много раз во снах полуночных видел отца на белом коне, вдаль закатных лесов летящим. Алый плащ по ветру развевается, конь жаром пышет, и удалой молодец гонит-разит окаянного супостата. Меч багровым светом в лучах солнца пылает яростно. Почему-то клинок добрый больше всего и запомнился. Как закроешь глаза –– так и сияет, аки светоч, меч отцовский!

Кручинился Болеслав, думы тяжелые одолевали. Не брали в княжескую дружину кого ни попадя. Чаще с измальства набирали. А взрослых очень редко. Пока не заслужил подвигом или словом добрым от людей хороших не заручился. Покамест придется постранствовать по свету, мир посмотреть и себя-баламошку показать. А вот когда из молодого дурака умный муж вырастет, тогда и добьется он всего, чего сам захочет.

На пять верст к востоку от родного села Медвежьего широкий тракт пролегал, выходящий прямо на Ладогу. К реке Волхову и граду большому. Именно туда держал путь Болеслав.

Возле самого тракта стояла вековая сосна, рядом –– старая кузня. Знали обо этом все местные люди, и по-разному к хозяину относились. Кузня на высоком холме, а изба кузнеца –– чуть поодаль. На отшибе жил мастер молота и клещей, обособленно ото всей общины. Но мудро поставил себе жилье на большой дороге. Всегда работою обеспечен, ибо место наезженное. Кто-то считал, что якшается кузнец Горазд с нечистой силой, но Болеслав не верил этому. А как в путь отправился после обеда, то к вечеру и подошел к старой кузнице. Думал, что не откажет хозяин приютиться путнику на одну ночь.

Кузня закрытой оказалась, стены уже остывали. И направил стопы свои вниз Болеслав, где виднелись дом кузнеца да малый дворик, жердинами огороженный.

Но лишь ближе подошел, как послышался крик бабий:

–– Волк! Волк! Спаси, родненький!

Дверь избы распахнулась, оттуда выскочил бородатый кузнец, дернул кол из забора и побежал на отчаянный крик. Следом бросилась лохматая дворовая псина.

Болеслав быстро перелез через изгородь.

Огромный взъерошенный волк стоял возле свинарника и жадно облизывался. Охота удалась… На пожухлой траве лежало тельце поросенка, обильно забрызганное кровью. Задрал-таки! Волчина только собрался пообедать свежатиной, как дворовый пес обнаружил серого вора и бросился на защиту. Собака была ниже волка, но показывала, что умеет постоять за себя. Пес отчаянно лаял. Однако он, широко растопырив лапы, не решался бросаться на зверя без команды. А волк облизывался голодной слюной, скалил зубы, не желая бросать добычу.

 –– Взять его, Дружок! Взять! –– закричал кузнец и сам уверенно приблизился к лохматому татю, желая двинуть его колом наотмашь. Но –– беда! Ноги предательски скользнули по сырой траве, и мужик полетел оземь, лишь слегка чиркнув палкой по серой морде. Волчина ощерился, клацнув зубами. Через мгновение зверь оставил мертвого поросенка и напал на беззащитного кузнеца, но Дружок прыгнул, мелькнув серой тенью, вцепился в лапу хищника. Волк раскрыл пасть, дабы прокусить горло надоедливому псу. Дружок завертелся, но не ослаблял хватки, защищая хозяина. Болеслав недолго думал, поднял первый попавшийся камень и дуриком запустил в башку дикого зверя. Попал! Волк завыл, поскуливая и задирая голову вверх, что дало кузнецу отменный шанс, и он быстро вогнал кол в открывшуюся серую шею.

Но рано было радоваться. Волчина не один пришел за поросятами. Из-за забора мелькнули еще две серые тени и немедленно бросились на людей. Болеслав уже видел летящих через изгородь зверей с красными открытыми пастями, белыми клыками, как что-то пошло не так.

Все остановилось. В темном лесу позади тына могучие дерева раздвинулись, шелестя листвой, и в проеме силуэт неясный нарисовался. Человек-нечеловек, дух или нежить лесная? И чем-то знакомым тень безликая Болеславу показалась. Запах детства в носу защекотал, быстрые искорки меж глаз пробежали. Непонятно, что сделалось, но остановились волки, как по чудодейному волшебству. Заскулили, хвосты поджали и потрусили нехотя в темный лес.

Кузнец уже вылез из-под убитого зверя, хотел другому, убегающему, кол засадить, но остановил его Болеслав.

–– Не надо, сами уйдут! Верь мне, дядько Горазд!

Кузнец немного дернулся, но сплюнул и бросил жердину, увидев, что звери покорно возвращаются в лес. Правда, напоследок, обернулся один волчина и так пронзительно посмотрел своими желтыми глазами, жуткими, словно сама смерть. Аж мурашки по коже пробежали...

5

Жена хозяина не мешала мужскому разговору и не появлялась в горнице без толку, поэтому рассмотреть ее Болеслав сумел только сейчас. Румяна казалась похожей на большую спелую грушу, полная и румяная. Сильные руки, в кости широкая, через одежду выделялась большая грудь. Бабы часто раздаются опосля родов, а потомства и не видать. Правда, в селе поговаривали, что у кузнеца молодая дочка имеется. Интересно, где ее прячут, подумал Болеслав, но спрашивать не решился.

Хозяйка молча проводила гостя в сарай, почти до верху наполненный сухим сеном. Душистый запах скошенной травы обволакивал и усыплял.

— Ты высоко не забирайся, — дует там. Но и особо низко не ложись. А то мышка придет, хвостик отгрызет, — прыснула в кулачок Румяна, но продолжила уже серьезно: — Я запирать тебя не буду. Зверья не бойся, если что, Дружок в обиду не даст. Хотя, ты и сам не боишься, да? Ну, спи, герой!

Когда жена кузнеца, мерно покачиваясь, ушла, Болеслав все-таки вскарабкался как можно выше, туда, где почти у самого потолка виднелась узкая щель. Ночной воздух приятно защекотал нос и обдал лицо свежестью. Тут из сруба просто вытащили одно бревно, дабы сено не прело в закрытом сарае. Удобно устроившись рядом с продолговатой дырой, Болеслав разглядывал окрестности, которые еще не скрыла ночная мгла.

Серая дымка потихоньку поглощала верхушки деревьев, качающих кронами. Звезды светили ярко, но утром наверняка будет туман, а то и дождь. Вновь потянуло лесными запахами: грибной прелью, сосновой хвоей, начавшейся облетать листвой. Последний летний месяц выдался чудным. Вроде не холодно, но уже и не жарко.

Болеслав задумался. Ему было непонятно, почему все-таки волки не стали нападать и ушли в лес. Горазд тоже недоумевал по этому поводу. Как можно забыть полупрозрачную тень, что будто бы приказала лесным хищникам не трогать людей? Кто это или что? Неведомо.

— Эй, парень, не спишь? — вывел из раздумий тонкий голосок. Болеслав обернулся на сеновал, но никого не увидел.

— Не туда смотришь, — хихикнула невидимая девушка. — Дай руку.

Болеслав выглянул наружу и увидел ладное девичье личико. Незнакомка стояла на приставленной к дому лестнице, чуть-чуть не дотягиваясь до проема в стене. Болеслав, недолго думая, протянул ей руку и втащил вовнутрь.

Вот откуда эта краля взялась? Ночью к незнакомому залезла. Болеслав, конечно, ладный был, далеко не урод, да вот только в родной Медвежке никто ему из свободных девиц не нравился. Да и сами они в полюбовницы не шибко навязывались.

Надо бы посмотреть, что это за совушка в ночи залетела?

Девка оказалась пригожей. В длинном, узорчатом сарафане, упругая коса до пояса, на лицо — симпатичная. Красавица села рядом, на сене, подогнув коленки, и охнула, томно взглянув.

Луна между тем осторожно посветила в сарай, и мерцающий холодный свет нечаянно прогулялся по незваной гостье.

Ох, хороша девчонка! Темно-рыжие, слегка вьющееся волосы, перетянутые красной лентой, сама пригожа, родинка у левого глаза, точеный носик, чуть пухлые губы. Тело стройное, пониже плеч выделяются аккуратные холмики грудей. Все, как положено по природе.

И почуял Болеслав, что разум теряет. В голове птички запели звонкие, бабочки крыльями замахали. Будто бы отворились воротики резные в сад чудесный.

— А что через дверь нельзя зайти? — выспросил Болеслав.

— Можно... Да только больно она скрипучая… Да и… — девушка покраснела и опустила глаза.

— Что — и?

— Да ладно… Расскажи мне лучше, откуда ты, такой чудной? Видела я, как ты волка приложил, сильный ты…

— Болеслав я, младшой сын Усыни. Слыхала о таком воине?

— Отец сказывал… А я Олеся, Гораздова дочка. Кузнецова Олеся, — ответила гостья, слегка взмахнув ресницами.

— А что я тебя в доме не видел?

— Дык, меня отец в строгости держит… Всякому не показывает… Коли узнает, что я тут с тобой, так не сдобровать нам обоим.

— Ну, это ж не я к тебе в постелю забрался, — хмыкнул Болеслав, но сразу замолчал, поняв, что не те слова сейчас надобны.

Олеся вновь зарделась, словно спелая вишня. И подумал молодец, что неспроста это все.

–– А ты что не спишь?

— Догадайся… — слегка потупив взор, протянула Олеся.

Девица явно не поболтать пришла… Болеслав осторожно тронул Олесю за плечо, и она склонилась к сильной мужской руке, подставляя губы для поцелуя. Не сробел Болеслав, поцеловал деву в губы алые да погладил плечи нежные. Начала она дышать быстро, груди напряглись и вздыбились, чудным запахом обволакивая.

Но тут Олеся чуть отстранилась. Она не спешила сразу же падать в объятия малознакомого.

— Ты не думай, Болька, что я распутная! Нравишься ты мне, — прошептала Олеся, пряча глазенки хитрые. — А кузня наша на отшибе стоит, мало кто из парней заходит. Разве что вои княжьи. Да и идут они к отцу, кобылу подковать али меч сладить… А вои-то, у них в каждом селище по зазнобушке… Сегодня здесь защитничек, завтра –– в походе дальнем, а послезавтра нет уж милого, сгинул или погиб! Вот тебе и вои!

Болеслав между тем, хоть и продолжал слушать Олесю, но непрерывно поглаживал тело младое, девичьей красотой пышущее.

— Да и честно скажу тебе, хрома я на ножку левую, — продолжала кузнецова дочь. — В младенчестве мамонька уронила. Бывает, в соседних селах да на ярмарках парни-девицы хороводы водят, а я не хожу, стыдно мне. Как спотыкнусь, так и засмеют. Вот и кукую тут, одна-одинешенька. Так вот, Болька… Ну, поцелуй меня еще, больно сладостно ты целуешь!

Кто ж знал, что Олеся так страстна окажется? Закричала милая во все удовольствие, в глазах заискрилось да потемнело, запрыгали оранжевые зайчики, ушами хлопая; а петух предательски прокукарекал… И сразу потолок в раю обвалился!

Собака отчаянно залаяла, шум-гам, переполох. Вскоре послышался и крик разъярившегося кузнеца.

Болеслав недолго думал, чмокнул Олесю в губы, шепотнул любовно и осторожно помог вылезти через щель обратно, наружу сарая. Сам же сплюнул сушеную травинку, туго завязал портки и решил спуститься пониже, как хозяйка Румяна советовала. Однако не рассчитал силушку, зашатался и кубарем скатился прямо под ноги злого Горазда.

6

Резвый конь пал от вражьей черной стрелы. Усыня быстро вскочил на ноги и поднял над головой тяжелый меч, багряно сверкающий на солнце. Опешили вороги на одно мгновение, но вскоре вновь двинулись на славянина. «Бить! Бить и разить! Напоить сталь жаркой кровию! За Русь, за землю родную, за слезы вдов, за поруганную честь девичью!» Зычно прокричал русский вой и рьяно бросился на нечистых. Вьюгою закружился огненный меч в сильных руках. Полетели наземь песьи шапки, а с ними и головы, забряцали по земле руки отрубленные с кривыми саблями, а чьи-то долговязые ноги так и остались стоять на земле без тулова. Лютая смерть заиграла в трубу медную, и опешили псы нечестивые. Щитами ощерились, задрожали…

Только откричали первые петухи, как дверь сарая отворилась, и Горазд зычно провозгласил:

–– Просыпайся, гость дорогой, на работу пора!

Болеслав едва продрал привыкшие к сонной неге глаза. Вставать не хотелось. Что за работа? Зачем? Видимо, нужно как-то вину перед кузнецом загладить. Пришел в чужой дом, соблазнил, а, может, и того хуже, обрюхатил дочку хозяйскую. Негоже это.

Но не успел Болеслав в своей голове покопаться, додумать, как почуял ушат холодной воды колодезной. Злопамятный кузнец щедро окатил гостя из бадьи, и пришлось быстро подняться, снять промокшую рубаху, уныло пойти за Гораздом.

— Не ссы, парень! Скоро согреешься, сейчас посмотрим, каков ты кузнец, — назидательно произнес Горазд.

Они миновали широкий двор и взобрались на пригорок, к кузне, откуда все еще вился небольшой дымок. Слабый огонь в печке поддерживался всегда и совсем не тушился, дабы в любой момент снова ковать железо.

Внутри кузни было все, для работы кузнечной потребное. Три наковальни высоты разной, большая печь с мехами, которые сразу решили раздуть. По правой стене развешаны подковы, ножи, небольшие мечи — это сразу можно продать или обменять на продукты. По другой стене, — молоты, большие и маленькие, клещи, грубые рукавицы, передники, — все чин по чину. Здесь же виднелось оконце малое, аккурат напротив печи.

— Неправильно ты меха раздуваешь! Дай-ко! — Горазд оттеснил Болеслава и сам принялся рьяно раскачивать козлиные меха. — Там, у стены, посмотри, валялся меча обломок. Ну, меч из него новый не получится, а добрый нож тебе справим. Негоже совсем без ничего мужчине ходить. Чай, не всегда камни под ногами есть!

Болеслав действительно нашел обломок меча, рукоять которого вполне подходила по руке, шероховатая поверхность приятно холодила ладонь. Он рад был получить первое настоящее оружие. Железо, особенно обработанное, стоило дорого, им владели только воины.

Вскоре печь разгорелась, и кузнец зажал обломок металла в клещи, сунул в горнило. Железный конец покраснел, затем побелел, Горазд сноровисто перенес его на наковальню.

— На, держи крепко! Ставь на ребро! — скомандовал мастер, передав клещи Болеславу, сам же взял небольшой молот и начал наносить точные удары по концу заготовки, желая заострить его. Сталь не сразу, но поддавалась. Чуть погодя Горазд скомандовал резко охладить получившийся нож, и Болеслав покорно опустил заготовку в бадью с водой.

— Форма готова! Но, парень, надо еще несколько прогонов, чтобы сталь закалилась и приобрела вид оружия, а не обычного куска железа. Давай теперь я буду держать, а ты куй! — пояснил кузнец.

Горазд самозабвенно работал, продолжая поучать Болеслава. Тот слушал внимательно, ибо видел, что с настоящим мастером довелось встретиться. Такая наука полезна будет.

Через пару часов все телеса у Болеслава болели явственно. В руках почувствовалась приятная боль мышечная, а жар раскаленной печи давал о себе знать, и парень уже истекал потом.

— Ладно, милок! — сжалился кузнец, когда Болеслав в очередной раз опустил давно уже готовый, по его мнению, нож в бадью. — Отдохни пока! Но чуть погодя заточить бы надо энту железку! Будет, будет из тебя толк! Оставайся на пару недель! А то и поболе. Знаешь же, что должок за тобой… Отработаешь да еще ремеслу обучишься, а после пойдешь, куда надобно. — И тут Горазд перешел на более спокойный тон. Он, видимо, очень нуждался в толковом подмастерье. — Запомни, сынок, лучше ремеслом кой-каким владеть, чем черной работой всю жизнь заниматься да по чужим домам и селам шляться! Оставайся, в кузне поможешь, да и… Ну, сам знаешь…

Горазд усмехнулся, видимо, чувствуя свою правоту. Понял Болеслав и то, что кузнец недоговаривал. На Олеську намекал, паршивец. Почесал Болеслав затылок, кивнул, и нехотя вышел из кузни, сопровождаемый укоризненным взглядом мастера. Надо при кузнице оставаться, а что еще делать-то? На Ладогу путь не близок, а кому он там нужен без умений да в одних обносках? А тут — еда, какая-никакая крыша над головой, да и девчонка замечательная! Но, главное, –– его будет учить хороший мастер своего дела, а это дорогого стоит!

Через пару дней Болеслав начал понимать, что настоящий кузнец должен быть не только сильным, но и несколько грузнее. Шире в плечах, матерее. Ковать сталь получалось, но руки и спина сильно уставали, работа шла медленно. И часто –– коряво. То не доковал материал молотом, то недодержал в печке. По-разному бывало, но Горазд оказался хорошим учителем, не столько строгим, сколь справедливым. Старый кузнец помогал в освоении нового дела и не сильно за огрехи наказывал. Чаще Болеслав просто переделывал то, что успел испортить накануне. А ковка доставалась несложная: серпы, косы, ухваты, колечки для девушек, небольшие ножи, кинжалы, наконечники для стрел. Боевые мечи Горазд ковал самолично, не доверял пока, хотя простой нож Болеслав себе уже сделал. Нашлось и то ремесло, что старый кузнец не жаловал. Луки. Когда было время –– сходил Болеслав в лес и срезал несколько подходящих прутьев как для самих луков, так и для стрел. С деревом у него получалось работать лучше, чем с железом, поэтому иногда занимался.

Двор Горазда располагался далеко от окрестных сел, но кузница стояла на большой проезжей дороге, что позволяло получать солидные барыши со всех проезжающих мимо воинов. А куда им сначала ехать? Конечно, нужно наперво доспехи да оружие сладить, а опосля –– в бой, ну, или отдыхать от дел ратных.

7

Утренняя роса заблестела на траве высокой, пробежал хлипкий паучок, шевеля мохнатыми лапками. Белочка заелозила по смолистой сосне, дятел высунул из дупла красную маковку, мураши по делам своим заспешили.

Сквозь белесую пелену и хмарь неосязаемую, чуть касаясь мха и валежника старого, для всего зверья невидимы и неслышимы, шли по заросшей бурьяном тропе лешаки. Хозяева леса темного да болота гиблого.

Старый Вересень малого лешачка вел. Вел да премудростям поучал.

–– Чуешь, Лешка, кто-то за елкой прячется? Кто-ж там таится?

–– Хорь, видимо.

–– Ладно. А о чем думает хорь? –– спросил Вересень, поглаживая рукой древесной худые плечи молодого.

–– А как же я узнаю?

–– Позабудь мир явный. Отринь все былое, словно мертвый ты. Закрой глаза и прислушайся. Представь себя не телом осязаемым, но умом беспредельным. Коснись зверька всем своим разумом, прочитай мысли животного. Просто это.

Остановился Лешка. Взлетел над травой высокой, средь корявых ветвей завис, опустил ресницы и открыл свой ум лесному шуму-гомону. И почувствовал, и узрел, и услышал.

Разорвался мир явный, будто улей разбуженный, разлетелся иголками и листьями осиновыми, мыслями зверей и тварей разных. Набросился прямо в голову Лешке, словно поток неудержимый и необузданный.

 «Где моя хворостинка, где палочка? Быстрей, быстрей, строить, строить… Нести в дом, строить…»

 «Червячок там прячется, сейчас достану…»

 «Посижу, подожду-с… неловкая муха сама придет на язычок-с… Красота-с…»

 «Зябко… лапки мерзнуть… кожа холодеет… зябко… кушать хочется…»

–– Что-то я много чего слышу, дядька Вересень, в голосах путаюсь!

–– Э-ээ… Ну, так не один ты в лесу, да и хорь –– не один. Полный лес всевозможных приятелей! Леший кажду тварь может услышать, но услышать одно, а понять –– другое. Неужель, не различишь, где мысли зверька малого?

–– Вроде, про червячка… Ан нет, замерз он, но тоже есть хочет.

–– Молодец, Лешка! Смекаешь! А вот дальше смотри, что сделаю!

Тотчас Вересень взмахнул лапами-сучками да взметнулся головой выше всех дерев могучих. Удлинились ноги-ходули, стали, как сосны вековые, длинные да тяжелые. И зашагал вперед старый леший, словно сказочный великан. Но тихо пошел, почти земли не касаясь, огромные стволы елей лишь чуть потрескивали да стонали, когда их лешак невзначай задевал.

–– Догоняй!

Лешка сделал то же движение ручками-деревяшками, и тоже вырос. Не так сильно, как старый Вересень, хотя сажени на три удлинился. И, –– поспешил, зашагал за мудрым лешим.

–– Осторожнее, шалопут! Что ж ты делаешь?

–– А что?

–– Вот так всегда! Любой молодой лешак спешит, торопится, и под ноги не смотрит. Оглянись, проказник непутевый! –– грозно проскрипел Вересень.

Лешка обернулся и ахнул! За ним весь лес повален оказался, будто злым ветром сшибленный. Малые березки с корнем вырваны, а ели треснули да накренились. Не лес, а бурелом непролазный получился.

–– Какой же ты леший, раз не смотришь за хозяйством лесным? Нельзя дом свой ломать да портить. Негоже бесчинствовать! Мудрый лешак осторожно ходит и так обретается, что его никому не видно, не слышно. Но сам ты обязан весь лес огромный на сотни верст далеко, но невидимо, осязать. Чувствовать! Понял?

–– Хорошо, дядько!

–– То-то же. Это второй наш навык, от природы даденный. Можем всякого роста становится: хоть великаном, хоть карликом. Любую личину знакомую можем на себя натягивать! –– в это самое время Вересень стал нормального человеческого роста и обратился в мирного дедушку. Обычного крестьянского вида, в лаптях и простой одежде.

–– Хорошо…

–– Стой! Чуешь ли? –– спохватился старый лешак.

–– Звон какой-то издалече пробивается.

–– Железо это! –– Вересень перетер палые листья между морщинистыми ладонями. Злоба появилась в лице его. –– Железо губит лес! Огонь и сталь –– враги наши заклятые! Поспешим! Наверняка, опять люди пришли в места тайные-заповедные, лес рубить себе на потребу!

И озабоченные лешаки вновь в росте увеличились. Поскакали, аки долговязые кузнечики, над макушками елок и сосен стройных, едва касаясь черничника и серебристого мха.

Выбежали лешие на небольшую поляну и поняли, что все тут без них уже совершилось. Бились боем смертным люди между собой. Убивали друг дружку сталью и деревом. Но закончили. Непонятно, кто победил в сей битве ратной, увидел Лешка лишь тела человеческие в большом беспорядке разбросанные. Вот воин кольчужный лежит, стрелу в грудь поймавший, рядом –– оборванец с дубьем, без ноги, весь окровавленный. Чуть далее два супротивника в смертельном объятии замерли, друг дружку железяками проткнули. Глаза навыкате, мертвые, страше живых кажутся. Правее конь бился, палый. Вена на шее порезана, кровь хлещет, ржет-хрипит коняшка несчастный…

–– Ах, что же вы тати проклятые! –– вскипел Вересень. –– Усю землянику потоптали, поганые! Ах, мерзавцы!

Старый лешак не обращал внимания на мертвецов. Он, в дедка сурового перекинувшись, ползал по истоптанной поляне и лил слезы над каждой ягодкой, пытаясь поднять смятые кустики. Причитал да нашептывал. Только бесполезно то оказалось.

–– Дядько! А кто из них более нам враждебен? Я смотрю, оборванцев больше побито.

–– Что? Кто? Да, все они одного роду людского поганого! Двуногие да безголовые! Ты посмотри, и малину тати бессовестные поломали! Чем я косматого кормить стану? Ведь не пойдет мишка за две версты на Очумелый пруд! Ближе-то нет малинки… Ай!

–– Дядько Вересень… Но все ж. Кто хуже? Голодрань с дубьем али кольчужные?

–– Да кака нашему лесу разница? Лиходеи дерева на дубины ломают да на каждой поляне, что глянется, злые костры жгут. А вои княжие с мечами забавляются да с топориками вострыми. Сталь –– лютый враг зелени, а жаркий огонь –– не лучше! Рубят воины дерева, калечат траву нежную подковами своих коней. Вон, какой гриб подавили! Уууу…

8

Заулюлюкало, затрещало зловеще, заверещало, и люди замерли в недомыслии. Олеська вздрогнула и задрожала, к Болеславу подобралась, прижалась к плечу, обнимая крепко.

Чернявый лохмач от удивления рот раззявил, да закрыть позабыл. А Болеслав не растерялся, усмехаясь:

–– Лешак балуется, ну и безобразник!

Ответом нежданным лист кленовый с дерева на ладонь лег да затрепетал.

–– Страшно мне, Болька! Давай дальше поедем, незачем нам тут оставаться! –– предложила Олеся. Она уже мялась у телеги, переступая с ноги на ногу.

–– Ничего, милая. Знаю я лес этот, –– покачал головой Болеслав. –– Хозяин тут справный, за «просто так» не обидит.

–– Ага, не обидит… Сказывали селяне про братка твоего…

–– Ну, он сам виноват был… Только, погодь… Откуда ты, мил человек? –– обратился Болеслав к чернявому оборванцу.

А тот уже не лежал, а сидел на земле, но все еще держался за разбитую голову. Болеслав внимательно оглядел незнакомца. Худой и грязный; тощий, как жердь; волосы неопрятные, нос крючковатый. С виду одет небрежно. Простые штаны, подпоясанные веревкой, холщовая рубаха, шапки на черной всклокоченной голове не оказалось. Видно, обронил в лихом бое. Теперь же чернявый встал и показал кривой рот, где зубов сильно недоставало. Открылось лицо щербатое и неприятное; глаза бегающие, с хитрецой.

–– Тровосеки мы… кхм… Мигные тровосеки…

–– Чего, чего? –– вспучилась Олеся, уперев руки в бока. Видать, не доверяла она проходимцу. Болеслав тож призадумался. Как-то нескладно чернявый талдычил. Интересно, а кто победил в драке? Где остальные бродяжники?

–– Ах… Мы тут тровишки лупили на симу… ага… А на нас тохо… Трусинные… Платите, говоят, са лес княсеский… ну и вот… тохо… Ай! А-ааа!

Никто не понял, как случилось, что не в меру красноречивый оборванец нелепо дернулся головой да на толстый сук губой напоролся. Наземь снова упал, по траве распластался, бедовый, но заприметил Болеслав, что из руки его то ли нож, то ли штырь длинный выпал.

–– А это что такое? –– Болеслав рывком поднял чернявого за грудки и ткнул носом в железку, валяющуюся на траве.

–– Ах… эх… Та, это швосдик… Шгвосдик… Вы ж, того… с кужни едете? –– прошепелявил бродяжник.

–– Откуда узнал? –– уже сердито спросил Болеслав.

–– Девку… Ее… видел на кужне… как-то… –– показал на Олесю грязным пальцем чернявый и залепетал: –– Вожмите хвостик, авось… ааа… сходится… Для кужни-то…

–– Да что ты ноешь постоянно? И говорить не можешь по человечески!

–– Жуб! А-а… Шук жуб выпил! Шатается, хловянит… А-а… Как яжыком тлону… А-а…

–– Сиди тут пока, болезный. Но, чуть дернешься, не помилую! Олеся, дай-ко топорик. Будем неспешно краду готовить, костер погребальный. И это, присматривай за этим мазуриком. Не доверяю я ему.

Болеслав деловито взял хорошо отточенный топор и приготовился валить первую, по виду, сухую березу. Но не успел.

Проснулась чаща дремучая, в голос зашептала-защелкала. Ветер свирепо подул, во тьме заверещало протяжно, а после завыло печально да заунывно. Подобно диким зверям, лютой зимой голодающим. Захолодело на душе, и в пятки ног что-то затыркалось из-под сырой земли. Раз-другой словно холодными костями-пальцами тронуло. Почудилось Болеславу, что мертвецы с того света к солнышку пробиваются. Возвернулись, дабы навестить своих сродственников. Вой усилился, послышался лай и гомон лесной многоголосый. Черные птицы вспорхнули и сгинули с мертвых тел, и на поляну вышел огромный лохматый волк. Окраса не простого, а белого, аки снег.

Волк твердо стоял на поляне, словно полноправный господин и хозяин всего леса. Не бросался в атаку, но и уходить не спешил. Ждал терпеливо. Его растопыренные лапы властно попирали прибитую жухлую траву, а пронзительные глаза смотрели укоряюще.

Болеслав оцепенел, стал медленно отходить к телеге, где уже бился и рвался в узде взмыленный сивый конь. Олеся с трудом сдерживала испуганную животину, которая вполне могла унести всю повозку со скарбом в глубокий овраг.

Чернявый дровосек, ползающий по земле, улучил момент, обошел слева волка, попытавшись ударить своей грубой железкой, но тот моментально развернулся и двинул тяжелой лапой наотмашь. Так сильно приложил, что чернявого отбросило прямо под копыта ретивой лошади. Ударил лапой волчара, будто от назойливой мухи отмахнулся и опять в стойку величавую возвратился. Продолжил смотреть пронзительно, глаза в глаза.

Болеслав не испугался, ибо понял, не волк –– это, а леший перед ними. Главное –– не спасовать, взгляд выдержать, ибо уважает лесная нечисть людей, духом сильных. Всматривался в глаза зверя Болеслав, и что-то знакомое сквозь зрачки серые промелькнуло, дернуло-прокрутило. Детство вспомнилось, брат пропащий, но лишь мгновение длилось это.

Волк не выдержал. Взгляд отвел, вытянул вверх морду и взвыл заунывно и протяжно. Страшен был этот вой неистовый. Земля затряслась в смятении, сосны заскрипели, березки сирые нагнулись, едва не сломались от воя великого. Вздрогнул конь и помчал прочь с поляны проклятой. Люди еле успели в телегу запрыгнуть, как Сивка припустил еще быстрее. Елки, березки тощие, бугры замшелые замелькали перед лицом Болеслава, упавшего в старые тряпки.

Вскоре привстал Болеслав. Оглянулся и увидел, что позади, уже далеко, все еще стоит странный волк, окруженный целой стаей своих серых собратьев. Волки свирепо щерились, тявкали, но не двигались в погоню. И, показалось, что они, вожаку послушные, проводили людей еще одним продолжительным воем.

Вечер темный подошел незаметно. Очнулись путники от наваждения, в себя начали приходить. Ибо проехали-проскакали несколько верст без остановок. Болеслав опять услышал причитания незадачливого лесоруба. Успокоить попытался:

–– Не хнычь!.. Олеся, долго нам еще ехать?

–– Недолго, полверсты с гаком, и будет уже град виден.

Деревья, и правда, становились реже, а дорога казалась более наезженной. Впереди, сквозь куцые кустики и темные стволы пробивался бледный свет, который дарил уходящий на ночной отдых Ярило.

9

Впереди высились аккуратные остроконечные башенки городской крепости. Всего их видно три, соединенных справной стеной каменной. Рядышком стояли похожие башни, но уже деревянные. На весь город крепкого материала не хватило. Чуть поодаль притулились обычные сельские избы, знакомые с детства. Точно в такой же избушке и родился, и вырос Болеслав, да и почти любой русич.

Крепость построена с умом. Со многими уровнями обороны. В случае опасности все окрестные жители уходили в каменную твердыню, которая хорошо защищалась. Да, и расположена крепость удачно. Омываемая с севера и востока речными водами, Ладога имела лишь один рукотворный ров, не слишком широкий, но достаточный для длительной обороны.

Деревянный мост выходил к главным воротам кремля, но в саму крепость Олеся не повела кобылу. Достаточно остановиться рядом с огромным рынком, который к вечеру уже затихал. Люди готовились разойтись по своим домам и повозкам, чтобы продолжить торговлю наутро.

Кузнец Горазд так раньше и ездил на эту, ладожскую ярмарку: с утра торопился, чтобы к вечеру добраться. А на следующий день, после полудня сворачивал торговую лавочку. Дальше –– как получится. Если весь товар быстро расходился, то уже на второй день двигался в обратный путь. Подобным образом хотела поступить и его дочь, Олеся.

Запалив вечерний костер, путники быстро поужинали и улеглись спать. Болеслав очень удивился, но лагерь торговцев охранялся дружинным караулом. Каждый купец или мастеровой платил за охрану небольшой взнос и мог отдыхать спокойно, не опасаясь воров, разбойников и иных шалопутов. Олесю же тут давно знали. Чай, не первый раз на ярмарку ездила. Она быстро договорилась с княжими воями, предложив вместо денег небольшой, но хорошо сделанный нож.

Спали прямо в телеге, укутавшись старой дерюгой. Как ни хотелось Болеславу приласкать свою милую, но понимал, что негоже это делать на глазах у всего честного народа. Если не увидят, то услышат, ибо Олеся страстна в забавах любовных.

Наутро солнышко осветило телеги, торговые палатки и большую проезжую дорогу. Новый день начинался, даря радость и хорошую погоду. Бодрые молодецкие крики разорвали сонную дрему, одолевающую Болеслава. Это первые торговцы зазывали покупателей, нахваливали свой товар. Чего только не предлагали! Ковры персидские, добрых коней, коров и коз, обувку справную, одежу для любой погоды и занятия, цветастые ткани, яства заморские, домашнюю утварь, посуду и совсем уж диковинные вещи, чего сельский парень никогда не видывал. Рядом со знакомыми кушаньями, вроде селедки и сушеных грибов, соседствовали необычные южные фрукты, непонятно как не испортившиеся при длительном путешествии. Известно было, что на юг, там, где бьется о желтый песок широкое море, дней пятнадцать идти. Хоть, и по рекам да по наезженным трактам, но путь не близок. А разбойников да других каверз, чем южнее, –– тем больше, ибо леса там кончаются, сменяясь голыми выжженными степями. Бродяг, конечно, и в северных чащобах хватало, но чаще –– пеших. Конные степняки опаснее: налетят, будто ветер, награбят и также быстро по маковым полям развеются. Пойди, поищи ветра в поле!

Народу толкалось много, все разного чина и сословия. Бояре в меховых шубах, несмотря на теплую пору; холопы –– босые и в рванье; мастеровые, одетые скромно, но добротно. А посреди площади развлекали люд скоморохи. Один бил в большой бубен, другие прыгали с малыми бубенчиками рядом, совершая удалые выкрутасы. То на руках пройдутся, то колесом согнутся. Немного в стороне толстый купец потчевал народ хмельным медком. Шум и гам стоял такой, будто все пришли на праздник, а не на обычную ярмарку.

–– Поберегись! Посторонись! –– раздался властный голос, и на брусчатку выехали двое конных гридней. Болеслав заметил, что за ними идет скорбный тележный караван. На телегах сидели плачущие бабы с детьми, а мужики понуро шли рядом, со связанными руками. Это вели к князю бывших разбойников и душегубцев.

–– А баб и детей за что? –– удивился Болеслав.

–– А куда муж, туда и жена! –– раздался осторожный голос. –– Будет пир из человечинки…

–– Что? –– изумился ученик кузнеца.

–– Зло обитает в подвалах ладожских, змей чешуйчатый… –– продолжил давешний скоморох, но как только Болеслав попросил рассказать подробнее, тот сразу прикинулся больны на голову, пустил соплю из носа зеленую, замычал да отошел в сторону.

–– Да не слушай ты его! Не видишь –– убогий! –– рассудила Олеся. –– Мало ли за что людей в крепость ведут. В одном правда, коли муж –– вор, то и жену его к рукам забирают. А у князя нашего, Жирослава, работа для любого найдется.

Олеся долго не мудрствовала. Она просто расположила узкую телегу с краю, вдоль проезжей дороги. Получилось неплохое торговое место. Сивку к тому времени уже отправили в местную конюшню для отдыха.

Болеслав по просьбе Олеси достал малый кузнецкий набор (откуда и были уже знакомые клещи) и закрепил по краям телеги пару щитов. Теперь все прохожие понимали, что здесь можно купить оружие и доспехи, возможно простую услугу кузнецкую получить: подковать лошадь или скрепить порванные звенья кольчуги. Сложная ковка, конечно, невозможна без печи и кузни, но, это и не требовалось. Ведь в большом городе был свой кузнец, и не один. Работу сделать любую мог, а вот цены на свой товар у него дороже, чем у сельского мастера, Горазда.

Торговля шла бойко. Сперва продали несколько мечей, ибо добрая сталь редко залеживается. Каленые наконечники быстро скупили дружинники, а готовых стрел в возке было немного, –– Горазд их делал по одному образцу, а для боя разные срезни требовались. Воины чаще приходили со своими, уже испытанными на деле. На старую стрелу приладить новый наконечник легко, такую услугу Болеслав мог оказать по желанию, и многие вои уходили уже с полными колчанами. Луков было не так много, Горазд их практически не делал, а Болеслав только еще приноравливался. Но, как знакомый с работой по дереву, все-таки успел изготовить четыре штуки. Один оставил для себя, остальные же быстро ушли, к радости молодого мастера. Все-таки, приятно, когда твой труд оценивается.